Литературный портал

Современный литературный портал, склад авторских произведений
You are currently browsing the сказка category

Бог знает лучше.

  • 14.02.2020 00:59

БОГ ЗНАЕТ ЛУЧШЕ. 

  

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

  

 СМЕРТЬ. 

  

«Ребёнок не знает смерти 

И потому он бессмертен. 

Где ты детство моё…» 

 

 ПРОШЛОЕ. 

 Осень, ранний вечер, провинциальный восточный город. Точнее то что от него осталось. А осталось немного. Где-то американская авиация поработала, где-то смертники, где-то артой подшлифовали…  

Пыль, дыры в уцелевших стенах, запах разложения и отзвуки далёкой перестрелки. Через развалины домов с трудом пробираются двое. По крайней мере пытаются. Один, припадая на раненную ногу тащит второго. Длинные седые волосы, правая сторона лица залита кровью. Грёбанная мина. Но можно сказать повезло. В руке автомат. Пригодится…:  

Брат, оставь. Вдвоём пропадём. Молчи, береги силы. Я обещал бабушке присмотреть за тобой.  

Лечь бы прямо на камни и не вставать. Отдохнуть хоть немного. Размечтался. Совсем рядом голоса: Ищите этих неверных. Один из них русский. Что тот самый «Ангел Смерти»? Я сам отрежу ему голову. Они ранены и не могли далеко уйти. 

Вот и всё. Время жить и время умирать. Хорошо хоть граната есть. Или…  

В кончиках пальцев знакомое покалывание. Тот, кто во мне. Маг, жрец, волхв. Какая разница. Откуда? А это пацаны уже другая история.  

Три года назад… Село под Горловкой помню. Про донецкий госпиталь потом рассказали. Несколько суток мёртвым был, да видать отмолил кто-то. Знать бы ещё кто. Батюшка потом сказал, что теперь во мне трое. Тот, кто этот мир знает, воин-зверь и тот кто может и реальность менять, и…  

Характерник я, да.  

  

Сейчас брат. – хриплю я.  

Сука, боль такая как будто через тебя электрический разряд пропустили. У всего своя цена есть. Но оно того стоит.  

Всё заволакивает черно-красная пелена, гортанные голоса растворяются в ней как и эта долбанная реальность. На востоке темнеет быстро, а настоящее исчезает ещё быстрее… 

  

С трудом приоткрываю левый глаз (правый похоже всё). Надо мной стоит бородатый мужик с СВД. Рядом кто-то удивляется, похоже на арамейском. Слышно только Откуда вы, товарищи? Как вы здесь оказались? Мужик, обернувшись, Помогите им, быстрее. 

Говорит вроде на английском. Потом замечаю нашивку на его рубашке «MFS» (“Military Forses Sutoro” христианское ополчение Федерации Народов Северной Сирии или Рожавы)   и татуировку на руке в виде распятия. Свои. Осталось последнее. Хамид, где Хамид… Бородатый наклоняется ко мне Он здесь. С ним всё в порядке. И в сторону кому-то невидимому Несите обезболивающие и сообщите товарищам в штаб.  

Вот теперь можно и вырубиться. Всё сделал правильно.  

  

 НАСТОЯЩЕЕ. 

 Опять вечер и город. Только без перестрелок и прочего говна. Уже хорошо. Что ещё надо? Жильё есть. Пенсия по инвалидности и субсидия. Спасибо мужикам из РСВА. Потребности? Пожрать в холодильнике. Кофе, табак. К алкоголю равнодушен, да и врачи запрещают злоупотреблять.  

Короче, оторвись от монитора и посмотри, что за окном. А там середина июня, только что дождь прошёл. Тихо, спокойно. Если не считать, конечно, шансона из открытого окна напротив и пьяных криков во дворе. Плевать. Я в домике. Сижу на подоконнике и разговариваю сейчас по телефону. А что ещё делать?  

Как ты Хамид? Как наши, все живы? Хорошо. В табуре (аналог батальона в курдском ополчении)  потерь нет. 

Да, я бабушке вчера звонил. У неё все в порядке. Ахмад в отпуск приходил.  

А как твой сын, уже ходит? Совсем большой. Время летит, как паровоз под парами.  

Как Алия? Больше на меня не сердится? Кстати, я собираюсь возвращаться. Брат, да плевать на врачей, стрелять я ещё могу.  

Да через пару месяцев, если всё нормально пойдёт, буду в Сулеймании. (Город в Иракском Курдистане. Своеобразная перевалочная база для добровольцев в Рожаву.) Конечно позвоню.  

Что, тревога? Брат береги себя. Чуть не забыл, Чечек привет передавай. Xwezî… (Хотел бы я… (курманджи)

  

Ну теперь можно выкурить сигарету, закрыть окно и лечь спать. И видеть те же самые сны. Снова, опять…  

Братка, уходи, меняй позицию. Уходи. УХОДИ, БЛЯДЬ!!!!!! Сколько тебе лет, котёнок? Тринадцать. Они… Они изнасиловали меня, а потом продали на невольничьем рынке в Ракке. 

Wan bikujin! (Убивай их. (курманджи) Вали их на хер! Во имя Бога и Милосердия!!!!!. 

Что не нравится? Пацаны, а давайте вы три года на Ближнем Востоке повоюете, а потом расскажите, что вам снится.  

Если честно, я уже привык. Как кино смотришь. Откричался давно, да и поседел ещё раньше.  

Только уже несколько ночей подряд другое снится. Всё не как обычно. Странно и непонятно…  

Горящий лес, тропинка по которой меня пытается тащить какая-то рыжеволосая девчонка. В руке у неё автомат. Похоже у меня справа рёбра задеты и на ноге рваная рана. Плохо, далеко не уйдём. Поворачиваю голову…  

Ещё такая же девочка поменьше, раскинув руки, плача, что-то кричит на непонятном языке. Или понятном? НЕ СМЕЙ!!!!! ПРОЧЬ!!!!! НЕ ТРОГАЙ ИХ!!!!! 

Где это, кто они? Развалины, запах гари и огонь с неба. Потом внезапно темнота вокруг и в ней детский плач. Похоже та же девочка плачет. И тот же голос. Дядя, дядя помоги. 

Эй, ты где там? Не плачь, погоди… Дяденька, помоги нам. 

Просыпаешься и… Ощущение вины утром и пустота внутри днём. Как будто пропустил что-то очень важное. Единственно правильное. Больно. Как рана в сердце. И водка не поможет. Как же больно… 

  

 «Ах, не спетая моя песенка,
Ветреное красное солнышко,
Скользкая крутая в небо лесенка,
Розовое крашеное стёклышко. 


Приходили
по ночам гости дальние,
Мне сулили чудеса несказанные,
Только где же их весна долгожданная
И как верить поутру обещаниям? 


С пауками по углам да с чертями по дверям,
Вечно душно и тепло, свечку сажей замело,
Свидpигайловская банька от земли до звёзд…  


Как могли встречали, славили песнями.
Деньги, пряники совали да почести.
А лицо у Христа было детское,
Но морщинкой по лицу – одиночество.
А лицо у Христа было детское,
Но морщинкой сквозь лицо – одиночество. 


И пол пяди не хватило до мудрости,
И пол вдоха не хватило до радости,
И пол чуда не хватило до вечности.
Сказки, слёзки лишь, и прочие сладости.  


С пауками по углам, да с чертями по дверям,
Если пусто – засыпай. Чего хочешь выбирай.
Свидригайловская банька от земли до звёзд.
»

 Вот и опять. Всё, мне это надоело. Я пошёл.  

Стоп, ты помнишь кто на земле мёртвый лежит? И девушку в испачканной пионерской форме, плачущую над тобой на коленях? Помню. И?  

…Слушай я ведь уже давно в долг живу, а долги отдавать надо. Жалко только Хамида обломаю. Не позвоню я ему похоже из Сулеймании. Прости, брат. Да хотя он поймёт, не обидится. Сам же такой.  

Ладно, работаем. Эй, иду я, иду, только не реви. Я сейчас. Только не спрашивайте. На хрена это тебе надо? Плач, дети, сны непонятные.  

Блядь, не люблю бессмысленных вопросов. От них голова болеть начинает. Сказал же, что НАДОЕЛО.  

Не знаю сколько времени я иду и иду ли. Может стою на месте. К плачу добавляется женский голос. Пожалуйста, помоги им.  

Да что же… Но вот впереди загорается свет. Плач и голоса слышатся оттуда. Ала, хоть какая-то определённость. Понятно куда идти. Свет приближается, всё ярче и ближе.  

А вот сейчас, похоже, будет очень больно. Вашу же мать. Снова та же кроваво-чёрная пелена в глазах… На последнем усилии проваливаюсь в Нечто. И? Да всё собственно говоря… 

  

 Где-то посредине.  

  

 День первый.  

  

«Старшая, он пришёл…». 

  

Ощущение похлопывания по щекам, резкий запах нашатыря и ещё чего-то цветочного.  

Ну и какого хрена, кто там? Открываю глаз… Оппаньки.  

Молодая, симпатичная, белый халат, разноцветные глаза. Врач похоже. Ну хоть не небритый мужик с автоматом уже лучше. Очнулись? Вот и хорошо. Слышно, как сквозь вату.  

Что-то ещё говорит, косясь в сторону. А, понял. Спрашивает. Вы головой не ударялись? 

Бля, спрашивать такое у человека с четырьмя контузиями. Ладно. Сейчас нет.  

Вы сесть можете? – Могу попробовать. 

Поддерживаемый сзади сажусь на асфальт. Где я и что вокруг? Я попытался оглядеться.  

А вокруг похоже тоже лето. Трава зелёная, небо синее, птички где-то щебечут. Под головой была куртка, рядом рюкзак. Напротив, металлические ворота, скульптуры какие-то. Что за? Неподалёку две девчушки в пионерской форме. Смотрят испуганно. Понимаю, я тоже иногда своего отражения в зеркале боюсь.  

Подальше девушка постарше в такой же форме и белой панамке ругается с каким-то мужиком в клетчатой рубашке и трениках. – Иваныч. Ты что не мог его в кабину посадить? – Ольга Дмитриевна, вы же знаете, со мной же экспедитор ехала. Её же в кузов нельзя, перегруз был бы. – Ты не ёрничай, а объяснительную пиши.  

Стоп. Мужика этого припоминаю. И бабу объёмную с ним. Они меня в каком-то райцентре подобрали что-ли. Ехал в кузове полуторки, там ещё какие-то ящики с мешками были.  

Но куда ехал и зачем? И почему девушка в панамке кажется мне знакомой? И рыжая пионерка у ворот с испуганными глазами? Где-то я их видел. Но где? Чёрт, не помню.  

Ладно это потом. Сейчас бы хоть немного оклематься.  

  

Заметив, что я уже сижу, девушка в панамке оставила в покое шофёра подошла и…  

  

Товарищ Азад, как вам не стыдно. Что за самодеятельность? Мы бы завтра машину за вами прислали. Потом, обернувшись к врачу. – Виола, как он? Та пожала плечами. – Да вроде нормально. Может перегрелся просто? – Что значит ВРОДЕ НОРМАЛЬНО!!!!!!! Ты понимаешь, что говоришь!!!!!!! 

Похоже назревает скандал с занесением в личное дело. Я решил вмешаться:  

Ольга (имя вроде правильно назвал?) да я уже в порядке. Всё хорошо. – Вы уверены? 

Вожатая (она же вожатая вроде) недоверчиво посмотрела на меня. – Конечно. 

Я даже попытался встать. Блин как с перепоя. Но встал, морщась от боли.  

Картинка начала обретать резкость. На металлических воротах советский герб. Скульптуры — это фигуры пионеров. Лагерь поди какой-нибудь. Опять же вожатая и форма…  

Логику включи. Трудно знаю, а кому легко. – Славя. – Вожатая тем временем подозвала вторую девочку с шикарной русой косой. – Поможешь товарищу Азаду дойти до его домика. Ключи взяла? 

Славя, взялась было за рюкзак. Это ты зря, я сам уж как-нибудь. Только помоги его одеть и куртку подай. Ну что, пошли до дому красавица. 

  

Мы уже были за воротами и шли по кирпичной дорожке мимо деревянных домиков.  

  

Здание побольше и вывеска «Клубы». Интересно, конечно, но сейчас неважно. Другой вопрос важнее.  

Славя, а что это вообще за место? Девочка с испугом посмотрела на меня. – Слушайте, может быть вам лучше в медпункт?. – Да не надо. Не соображу просто сразу куда попал. 

Это пионерский лагерь «Совёнок». Мы вас завтра ждали, запланировали почётную линейку, приём в пионеры. Всё как полагается, а вы. Ну прости, милая, у меня всё даже война на импровизации.  

От мыслей о… высоком меня отвлекла Славя. Похоже мы пришли.  

Такой же деревянный домик, как и остальные, открытое окно, крылечко и красивые кустики. – Это ваш дом. Располагайтесь, отдыхайте. Скоро обед. Ой, у меня ещё дел много… это Славя крикнула уже убегая. Я ухмыльнулся. Правильно, тобой только детей пугать. И зашёл внутрь. Внутри оказалось довольно уютно.  

Две аккуратно застеленные кровати (интересно, зачем вторая?), стол, шкафчик и два стула. На стене плакат с олимпийским мишкой. «Готовимся к Олимпиаде!». Деревянный пол блестит. Недавно наверно убирались.  

Я поставил рюкзак на стул и сел на кровать. Надо привести себя хотя бы в относительный порядок. Несколько минут акупунктуры дало результат. Я начал немного приходить в себя. Потом встал. Нормально, только голова немного кружится, но должно пройти.  

А теперь посмотрим, что у меня из вещей. С чем прибыл. Сначала, что у него в карманцах. Ничего необычного. Пачка табака, зиппо и телефон.  

Теперь бэг. Зарядка, кипятильник, ещё две пачки табака, разумеется чай с сахаром и складной стаканчик. Кофе? Жаль. Что ещё? О, «Социология свободы» и… Боевой нож? Хорошо хоть не автомат. Братка, это вообще-то пионерский лагерь, если ты ещё не понял. Ладно. Буду с пацанами в ножички играть.  

Куча вещей на столе росла. Полотенце, мыло и прочее, шемаг, чёрный берет. Что-то завёрнутое в белую чистую тряпицу. Посмотрим. Блядь, я же это дома хотел оставить. Два Георгия и медаль «За отвагу». Какой идиот вообще это положил в рюкзак?????? Я? Мм-да.  

Завёрнутыми в какую-то старую газету обнаружились кроссовки. Вот это хорошо, а то в берцах по жаре.  

Ну дальше не очень интересно. Ещё рубашка, джинсы, пара маек. Сменка, мелочь вроде носков и платков. Уф, вроде всё. Бритву, конечно, забыл. Надеюсь, не сильно зарасту.  

Я переобулся, сменил рубашку на майку. Подошёл к шкафчику, открыл дверцу и посмотрел в зеркальце. Кто тама? Я здеся.  

Пятьдесят лет, позывной Азад. Под левым глазом синяк, шрамы, татуировки. Всё на месте. А твоё настоящие имя? Я его уже давно забыл. От него только могила на донецком кладбище осталась. Такие дела, брат. Разложив одежду в шкафчике, я стал решать, что делать дальше. Вариантов два. Либо отдохнуть, либо прогуляться. Ну поспать мы ещё успеем, а осмотреться надо. Короче…  

Берет на голову, телефон по привычке в набедренный карман. Я вышел на улицу и закрыл дверь. 

  

В лагере было тихо, пустынно и жарко. Куда все подевались? На речке наверное или что водное есть.  

Прикинув, я решил вернуться к воротам. Вдруг там какие-нибудь дневальные или дежурные. Однако ушёл недалеко.  

Неожиданно с правой стороны я уловил шевеление в кустах. Рука инстинктивно дёрнулась к плечу. Ты чо охерел? Какие тебе здесь инстинкты?????  

Осторожно подкравшись к кустам, я громко сказал. – Стрелять буду!!!!! В ответ раздался детский вопль. – АААААААААААА!!!!!!!! Кричала явно девочка.  

Выходи, ты обнаружена! Вот это я чего и зачем? Точно перегрелся. – Нет, ты же стрелять будешь!!!!!!! – Да не буду я стрелять? Не из чего. – Не врёшь? 

Выходи уж. Из кустов вылезла рыжеволосая девочка лет 12-13 в майке с гордой надписью СССР и потёртых шортах. Она, насупившись смотрела на меня: – Ты чего тут пугаешь? Ой, а ты вообще-то кто? Хороший вопрос. – Ну я вроде как ваш почётный гость. Сегодня приехал.  

Вот приехал и пугает. – она обижено засопела. – Прости пожалуйста, я больше не буду. – Вот и не надо тут. Девочка уже похоже была готова убежать, но неожиданно повернулась ко мне: – Хм… А ты как это меня вообще вычислил? Я хорошо спряталась. А? Пришлось признаваться: – Я же разведчик. – Ух ты. – ее глаза загорелись. – А не врёшь? – Честное слово. Я постарался не улыбнуться. – Разведчик. Настоящий. Здорово!!!!!!. Она потянула меня вниз, и я присел. Девочка осторожно коснулась моего лица. – А ты чего такой страшный? Ужас. И глаза нет. – Война. Её голос казался мне знакомым. Наверно казался. Услышав слово, «война» она вздрогнула и отдёрнула пальцы. – Не хочу война, не надо. 

Я решил, что она сейчас заплачет, но вместо этого девочка, немного помолчав, спросила:  

А тебя дядька хоть как зовут? – Азад. – Что за имя такое странное? – Обычное, там откуда я приехал. – Это где? – Далеко отсюда, кстати, а тебя как зовут? – Ульяна, а ты чего от меня хотел? Напугал ещё и вообще страшный. Хотел, чтобы ты мне тут всё показала. Где и чего. Или вот. Куда все делись, не знаешь? Она засмеялась. Колокольчик. – Конечно знаю. На пляже, в такую жару-то. – А ты почему не пошла? – Тебя увидела. Решила проследить что за дядька… Мало ли, вдруг ты шпион, а ты, оказывается, наш разведчик. А ещё у меня дело важное.  

Неожиданно Ульяна замахала руками. – АЙ!!!!!! Я же опаздываю из-за тебя!!!!!!  

Она рванула меня за собой: – Давай побежали быстрее!!!!! Дядька, давай, а то опоздаем!!!!!! 

Куда, зачем????? – Оторопело спросил я. – НАДО!!!!!! 

И МЫ ПОБЕЖАЛИ.  

  

Домики, площадь с каким-то памятником, опять домики. Налево, направо, налево. Она что специально? Внезапно Ульяна остановилась, причём настолько резко, что я чуть не вписался в неё. К счастью, обошлось без жертв. Мы стояли перед большим домом с верандой.  

Это что? – Музыкальный клуб. Пошли давай. Я только вздохнул.  

Внутри это действительно оказался музыкальный клуб. Портреты композиторов на стенах, пюпитры, инструменты, груды матрасов у стены и рояль посредине. И никого.  

Ульяна недоуменно огляделась. – Мику ты где!!!!! Из-под рояля неожиданно раздался девичий голос. – Я здесь. – Ты чего там? Вылазь давай. Послышалось сопение, кряхтение и из-под инструмента пятясь вылезла девочка на вид лет шестнадцати. Пионерская форма, восточный тип, раскосые глаза и длинные волосы…зеленоватого оттенка. Ну всё бывает.  

В руках она держала губную гармошку. – Вот нашла. А вы кто? – Да это наш почётный гость. Ну не только наш, а всехний. Он сегодня приехал, сказал, что его Азад зовут. Ты его не бойся. 

Зеленоволосая поклонилась. – Конничи-ва. А я Мику. Я из Японии, правда-правда. У меня мама японка, а папа советский инженер. Он в Японии электростанцию строил. Ой, то есть не строил, а проектировал. Он же инженер, а не строитель. А вы чай будете? В Японии гостей принято чаем угощать. А вы какой любите, зелёный или чёрный? Ой, у нас зелёного нет, только чёрный, со слоником. Зато лимон есть. Он хоть и подсох, но всё равно вкусный… 

Она проговорила это на одном дыхании, не сбивая темпа и не собираясь останавливаться. Девочка-«Печенег». Спасла меня Ульяна. Аккуратно зажав Мику рот, она вежливо спросила:  

Микуся, а где у нас эта рыжая… ходит? Освободившись, Мику удивлённо посмотрела на неё. – Не знаю. Давно уже должна быть здесь. Ульяна похоже рассвирепела. – Чего!!!!! Нет, ну чего!!!!! Я даже на пляж не пошла!!!!! Ты представляешь!!!! А она? 

Я невольно отодвинулся. Неожиданно дверь распахнулась и к нам влетела та самая рыжеволосая пионерка, которую я видел у ворот. Ну что пипл. Пионерский галстук вместо фенечки это… круто. Я с грустью посмотрел на бисерный браслет на правом запястье. Отстой чувак. Смирись. 

Прямо с порога рыжеволосая закричала. – Девчонки!!!!! Тут такое. К нам… – увидев меня она осеклась и удивлённо показала на меня пальцем. – Вот он приехал. Ульяна была сама вежливость. – Алисонька, мы это уже знаем. Ты лучше скажи. У НАС РЕПА ИЛИ ЗАЧЕМ!!!!!! Я ЖЕ НА ПЛЯЖ НЕ ПОШЛА!!!!! Она топнула ногой.  

Алиса на мгновение застыла, потом… – Улька! Ты чего разоралась! Стукну! – Чего… – Ульяна засопела. – Я тебя сама стукну!!!!! Вот. – Не достанешь. – Алиса показала ей язык. – Тогда, тогда… – Ульянка натурально зарычала. – УКУШУ!!!!!! Я на всякий случай отодвинулся ещё дальше.  

Девочки не ссорьтесь. – попыталась успокоить их Мику. – Перед гостем неудобно же. Давайте лучше чаю попьём. С лимончиком и печеньками. 

С печеньками? – Ульяна шмыгнула носом и улыбнулась. –Давай. А ей, – она показала на Алису. – нет. Толстая будет. Бееее! – – Улька!!!!! 

Неожиданно обе переглянулись и отвернувшись друг от друга, тяжело вздохнули. Кажется успокоились.  

Вы не обращайте внимания. – улыбнулась Мику, подавая мне чай. – У них это часто. Ну главное все живы. – А что у вас группа? 

Ой… – Мику махнула рукой. – Пытаемся. Мы с Алисой на гитарах, а Ульянка… Та услышав, гордо продолжила: – Я ударница! – Коммунистического труда? Алиса довольно хмыкнула: – Ага. Ульяна снова засопела и отставила чашку: – Я на барабанах. – И как успехи? Мику только вздохнула.  

Во время разговора я, протянув руку, наткнулся на гитару и машинально взял её. – Хороший инструмент. И настроен правильно. – А вы играете? – Мику с интересом посмотрела на меня. Если честно с автоматом или пулемётом я обращаюсь, конечно, лучше. Не ну… Работа такая была. Вслух я, конечно, этого не сказал, а просто кивнул. 

Ой, а сыграйте что-нибудь. Алиса ухмыльнулась. – Ага. «Поспели вишни в саду у дяди Вани». Я внимательно посмотрел на неё. – Лиска. Это тебе. Тронул струны. 

«Рука на плече-печать на крыле.

В казарме проблем – банный день.  

Промокла тетрадь.  

Ты знаешь, зачем идёшь по земле.  

Мне будет легко улетать. 

  

Без трех минут бал восковых фигур.  

Без четверти смерть. 

С семи драных шкур – да хоть шерсти клок.  

Но как хочется жить – не меньше, чем спеть. 

Свяжи мою нить в узелок. 

  

Холодный апрель. Горячие сны.  

И вирусы новых нот в крови. 

И каждая цель ближайшей войны  

Смеется и ждет, ждёт любви. 

  

Наш лечащий врач согреет солнечный шприц. 

И иглы лучей опять найдут нашу кровь.  

Не надо, не плачь. Лежи и смотри, 

Как горлом идет любовь. 

  

Лови ее ртом – стаканы тесны.  

Торпедный аккорд до дна! 

Рекламный плакат последней весны 

Качает квадрат окна. 

  

Эй, дырявый висок, слепая орда, 

Пойми, никогда не поздно снимать броню. 

Целуя кусок трофейного льда,  

Я молча иду к огню. 

  

И мы – выродки крыс. 

Мы – пасынки птиц. 

И каждый на треть – патрон. 

Лежи и смотри, как ядерный принц  

Несет свою плеть на трон. 

  

Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть? 

Ведь ты, как и я, сирота. 

Ну, что ты, смелей! Нам нужно лететь! 

А ну от винта! Все от винта!» 

Алиса вздрогнула. – Ты, откуда знаешь? Кто тебе это рассказал? Улька!!!!! 

Она дёрнула щекой и стиснула два обручальных кольца, висевших на шее на цепочке. 

Я покачал головой: – Никто. В твоих глазах увидел. Прости, если… 

Она закрыла лицо руками. Повисла неловкое молчание. Ты что наделал, скотина. Видел же, всё видел. Пепел в глазах её.  

Выручила меня снова Ульяна: – Дядька… А это… Про меня песня есть? – Конечно есть, Рыжик. – Ух ты, а спой. Пожалуйста… Жалобно проканючила она. Даже Алиса улыбнулась. Ладно попробуем, но, если сука опять облажаешься.  

Слушай.  


«В поле вишенка одна ветерку кивает.
Ходит юная княжна, тихо напевает:
– Что-то князя не видать, песенки не слышно.
Я его устала ждать, замерзает вишня. 


В поле снег да тишина.
Сказку прячет книжка.
Веселей гляди, княжна!
Да не будь трусишкой. 


Тёмной ночью до утра
Звезды светят ясно.
Жизнь – весёлая игра,
А игра прекрасна. 


Будь смела и будь нежна
Даже с волком в поле.
Только радуйся, княжна,
Солнышку и воле. 


Будь свободна и люби
Все, что сердцу мило.
Только вишню не руби –
В ней святая сила. 


Пусть весна нарядит двор
В яркие одежды.
Все, что греет до тех пор,
Назовём надеждой. 


Нам ли плакать и скучать,
Открывая двери?
Свету тёплого луча
Верят даже звери. 


Всех на свете обними
И осилишь стужу.
Люди станут добрыми,
Слыша твою душу. 


И войдёт в твой терем князь,
Сядет к изголовью…
Все, что будет всякий раз,
Назовёшь любовью. 


Всем даётся по душе,
Всем на белом свете.
В каждом добром мальчише,
В женщинах и в детях 


Эта песенка слышна,
И поёт Всевышний…
Начинается весна,
Расцветает вишня.» 

  

УРА!!!!!! – Ульянка захлопала в ладоши. – Я КНЯЖНА. УУУУУ!!! Алиса саркастически хмыкнула: – ПРЫНЦЕССА ТЫ НАША. – Чего, не завидуй.  

Алиса только пожала плечами: – Было бы чему. 

Интересно. – Мику дотронулась до моего плеча – Получается про всех есть песни? – Наверное. – А про вас тоже есть? А можно послушать? А… 

Ну попробовать, конечно, можно. Вряд ли, конечно, поймут.  

И что петь будешь? Это? Ты чо, охренел? Это же дети. Да знаю я. 

  

«Ночь перед атакой безмолвна как труп,
Лишь молитвы шепот с запекшихся губ
Небо храмом станет, а вместо икон –
На одном гайтане – крест да жетон. 


Ничего не бойся, да с верою – в бой,
Верь, и вражья пуля пройдет стороной,
Верь – от тяжкой раны да будешь спасен,
На одном гайтане – крест да жетон. 


А коль Бог промедлит беду отвести,
То за смерть мою врагам легко отомстить,
Без вести не стану добычей ворон –
На одном гайтане – крест да жетон. 


По броне скрежещут осколки гранат,
Без патронов сдох давно мой автомат,
В землю траком вдавлен, печатью времен,
На одном гайтане – крест да жетон. 


Ветер с гор развеет соляровый дым,
Засияет небо опять голубым,
А жетон навеки останется здесь –
Наспех приколочен на свежий твой крест.» 

  

Стало очень тихо.  

Ульянка сидела, уткнувшись лицом в коленки. Её спина вздрагивала. – Улечка… – Алиса погладила её по голове.  

  

Старшая, зачем он? – Ты ведь знаешь кто он и почему здесь? Да знаю… Тогда помогите ему. Пусть он почувствует себя живым. 

  

Неожиданно Мику подошла ко мне и, встав на колени, поклонилась. – Домо аригато газаимас. Примите моё почтение, Воин Божественного Ветра. – Мы лишь делаем то, для чего были предназначены. Мику молча кивнула в ответ.  

Потом, подойдя к девочкам, я дотронулся до плеча Ульяны. – Уля… Подняв голову она неожиданно обняла меня. Я почувствовал биение её сердца. – Дядька… 

 Заплаканные глаза. – Зачем война? Не надо, не хочу. – Прости солнышко, прости, я не знаю. 

К реальности нас вернул звук горна. Отпустив меня, Ульяна всхлипнула и ткнула в меня кулачком. – Это на обед. Пошли давай, я есть хочу, от нервов. Я только вздохнул. Лучше молчи, а то опять ляпнешь чего… Мы вчетвером вышли на веранду.  

Девочки, а где у вас столовая-то? Алиса тут же изобразила негодование: – Улька… Ты что не показала ему, где столовая!!!!!! Ульяна недоуменно посмотрела на Алису: – Нет. Мы сразу сюда. Репе… – Ты понимаешь, что его одного отпускать нельзя? Он же почётный гость, а не… Если он заблудится, потеряется и пропадётся ты отвечать будешь. – Чего я… Ты…. – Короче. – Алиса уже держала меня за левую руку. – Мику, давай справа. Улька, ты сзади. 

Я уже хотел спросить – Чего….  

Но тут в спину, в район поясницы мне упёрлось что-то твёрдое и кто-то знакомый грозно произнёс. – СТРЕЛЯТЬ БУДУ!!!!!! – Уля, – как можно более жалостливо попросил я – может не надо? – НАДО!!!!! Пугал, да. БУУУУ!!!! Всё, это залёт, боец. И по полной. Сейчас тебя отведут к ближайшему оврагу и в штаб к Духонину.  

ААААААА!!!!!!  

Короче до столовой меня довели под конвоем. По бокам смеющиеся Алиса с Мику, а позади грозная Ульянка с ружьём.  

Дойдя до столовой, она аккуратно спрятала палку в кустах. – Пригодится ещё. 

Мы уже подходили к входу, когда сзади услышали. – Советова!!!!! Двачевская!!!!!!! Вы почему… Про Ольгу я и забыл. Похоже зря. – АЙ! – хором сказали Алиса с Ульяной. – Что случилось? – Я не в форме. – Ульянка натурально всхлипнула. – А Алиска вообще неформалка. Хиппует она, видите ли. А нас теперь в столовую не пустят. – Спокойно. Обернувшись, я вежливо спросил вожатую. – А я тоже не в форме. Мне нельзя?  

Пока она соображала, что ответить я подтолкнул девочек в дверь. – Пошли, жрать хочу.  

Сев за столик, Алиса, улыбнувшись, сказала: – Спасибо что-ли. – Да делов-то. И часто вас? 

Часто-часто. – засмеялась Мику. – Они же хулиганки. – Неправда. – тут же засопела Ульянка. – Мы хорошие. Только… – Местами? – Какими ещё местами, дядька? Ешь давай, не отвлекайся. После обеда, идя к выходу, я заметил, как Ольга, сидящая за отдельным столиком, недовольно посмотрела на нас, а потом махнула рукой. Намёк понял, уходим. 

  

Из столовой я шёл с Алисой. Мику убежала в клуб, а Ульянка умчалась на спортплощадку, заявив, что сончас не для неё. – Азад, – Алиса посмотрела на меня. – слушай, ты песни сам сочиняешь? – Да нет, а что? – Хорошие они. Только… Только больно от них. И не лыбься, ну не знаю я как правильно сказать, понимаешь? Короче, дашь слова переписать? – Конечно. – Хорошо. А я Мику попрошу, она табы набросает. А то я с нотами не очень. 

Мы прошли ещё немного. – Алис, а можно я спрошу? Про Ульяну? Она остановилась.  

А, ты про… Слушай не знаю. Хотя вроде подруги, в одной школе учимся, в одном подъезде даже живём. Никто не знает. Только она даже кино про войну смотреть не может, сразу реветь начинает. – Я, грешным делом, про Афган подумал. 

Да нет, мимо. У неё брательник в погранцах на Камчатке. Недавно письмо прислал, она ещё бегала, хвасталась.  

Она попыталась улыбнуться. – Брат. Ты что делать будешь?  

Я пожал плечами. – Не знаю. Посплю, наверное. А ты?  

От тебя отдохну. Столько всего сразу. И это, ты потом в клуб приходи чаю попить. – Договорились. 

  

Зайдя в домик, я не раздеваясь лёг на кровать и зажмурился…  

Вокруг меня было бескрайнее поле. Только как на негативе. Почерневшая неподвижная трава, обугленное небо и мёртвая тишина. Сверху беззвучно падает то ли пепел, то ли чёрный снег. Я поёжился, прошёл немного и увидел ЕГО. Огромный зверь. Пёс с седой шерстью. На месте правого глаза безобразный шрам. Я машинально дотронулся до лица. Пёс сидел неподвижно, а из левого глаза у него текли слёзы. Я не понял сначала в чём неправильность, потом дошло. Второй глаз был человеческий.  

Я подошёл ближе, присел и погладил его по голове. – Что брат? Плохо без них? И крылья сломаны, летать не можешь. Пойдём, что одному-то. Пёс не пошевелился, не знаю, слышал ли он меня. Я вздохнул. Мы просто сидели рядом. Сколько прошло времени? Вечность, наверное.  

Я снова зажмурился и неожиданно почувствовал, как кто-то осторожно толкает меня в бок. 

Когда я открыл глаз. то……  

Надо мной склонилась Ульянка, с сомнением глядя на меня. – Дядька, ты спишь?  

Я помотал головой. – Уже нет. А ты как тут оказалась? Она засмеялась и показала на дверь. – – Открыто было. А я стучала, честно. – И чего теперь? 

Я сел на кровать. Ульянка на мгновение задумалась, потом дёрнула меня за руку. – А пошли в футбол играть. Давай дядька, вставай. 

Ну футбол, значит футбол. Не порть карму и не спорь. Я потянулся за беретом, лежащим на столе. – Дядька, а почему звезда неправильная какая-то? Трёхконечная. Это что значит? 

 – Ну… Трёхконечная звезда это символ интербригад в Испании. Ульянка просияла: – А знаю. Они против фашистов были. Да ведь? – Правильно. 

А поносить можно? Пожалуйста. Берет уже был у неё на голове.  

 –Конечно можно. Сейчас, я его только тебе поправлю. 

Ура!!!!! – закричала она и потянула меня к двери.  

  

На улице, как всегда, было тихо и жарко. – Уля, и где все опять? – Ай, по домам сидят. Надоела жара уже. А вот кто-то…  

Чего кто-то? – Роботов делает. Представляешь, дядька? Настоящих. – Наверно интересно. 

 – Неа, совсем неинтересно и скучно. А можно я тебя за руку возьму? – Давай. 

Наконец мы пришли на спортплощадку и начался Большой Футбол. Нет, ну играла-то в основном Ульянка. Я лишь изображал старшего тренера сборной и типа указания давал. Правда в конце мне всё же разрешили ударить по мячу, но предупредили, что если я его куда запну сдуру, то доставать буду сам. Ну и ладно, зато наши победили.  

Откричавшись, – УРА!!!!! – Ульянка снова потянула меня за собой.  

 – А теперь куда? Слушайте, она вообще устаёт когда-нибудь? Не девочка, а…  

 – Чай пить в клуб. Я вспомнил про приглашение Алисы. 

 – Ладно пойдём. А печеньки будут? Ульяна заулыбалась. – Будут-будут. Специально для тебя. 

На полдороге ко мне неожиданно прилетела мысль. – Уля.  

Чего? – Да я вот подумал. А почему бы тебе не переодеться в пионерскую форму? – Дядька, а зачем? Она недоуменно посмотрела на меня. 

 – Ну смотри. – Куда? – На меня. – И что? УФ…  

Уля, после чая мы пойдём на ужин. Правильно? Подумав, Ульяна кивнула: – Наверно да. – Наверно. Пойдём на ужин, а ты не в форме. Тебя опять в столовую не пустят. 

А ты зачем? – Уля. Я что обязан тебя от вожатой каждый раз отмазывать? 

Она было засопела, но неожиданно согласилась: – Ладно, пошли. Раз такое дело. 

  

Свернув в сторону, мы вышли к домику с пиратским флагом на двери.  

Ульянка заулыбалась: – Это Алиска придумала. Здорово, да? – Ну да. Давай, только быстрее.  

Я сейчас. Ты только не подглядывай. С этими словами она скрылась за дверью. 

И что это было? Я сел на крыльцо и улыбнулся. Женщины…  

Ой, здравствуйте, товарищ Азад. Неожиданно послышался знакомый голос. Славя. 

Rozh bâsh. (Добрый день (курманджи) – Что простите? 

Извини, добрый день. – Добрый. А вы что тут делаете? – Да вот, уговорил Ульянку переодеться в пионерскую форму. 

Славя, улыбнулась. – Это правильно. А то она каждый раз забывает. А потом… Неожиданно из-за двери раздалось. – АЙ!!!!! Чего ты… – Что случилось? – спросили мы.  

Кто там? – Да я Славя. – Ой, помоги. 

Что у тебя случилось? – Замок не хочет. – Опять? Подожди, сейчас помогу. – Давай, заходи, а ты дядька не смотри. 

И смех, и грех… 

 Через несколько минут на пороге появились Ульяна со Славей. В пионерской форме Ульянка выглядела пай-девочкой. – Ульяна, ты когда у Ольги Дмитриевны новую юбку попросишь? Каждый раз ведь мучаешься. – Да ну вас, – Ульянка поджала губы. – юбка как юбка. И вообще она мне нравится. Замок только.  

Подойдя ко мне, она снова взяла меня за руку. – Пошли что-ли, а то чай остынет. – Ну пойдём, раз ты готова. Славя, счастливо. – До свидания. 

  

Всю дорогу до клуба Ульяна рассказывала мне про свою школу, про какого-то мальчика, который носил ей портфель… Я только улыбался и иногда поддакивал. Наконец-то пришли.  

Все были в сборе. Алиса наигрывала на гитаре, а Мику что-то сосредоточенно записывала в тетрадке.  

Увидев нас, она встала и поклонилась: – Учитель, хорошо что вы пришли. Чай уже остывает. 

Гордись, сэнсей. И к чему это?  

Алиса просто помахала мне рукой. – Привет, как оно? – Да нормально, вроде. – Ну тогда падай куда-нибудь. Мику, куда печенье спрятала? – Какое печенье? – Микуся… – Ой, я и забыла. Простите, учитель. – она откуда-то вытащила открытую пачку – И сахар вот. Я печенье от Ульянки спрятала. Она у нас сладкое любит. А много сладкого говорят есть вредно. От него зубы портятся и толстеют. А она нет и зубы у неё……. ОЙ! Уля ты чего? – Печеньки давай.  

Алиса тем временем протянула мне чашку – Пей быстрее. – Почему? – Играть будем. Конкретней ты будешь. Сольник, да? Ладно.  

Дяфка. – Ульяна что-то попыталась сказать с набитым ртом. – Чего дяфка? – Ай, не цепляйся, дядька, про войну не надо только. Как скажешь, княжна.  

Ну и, – Алиса ткнула в меня половинкой печенья. – долго ещё?  

Хорошо, – я взял гитару. – работаем.  

  

«Эх, дороги вы мои неуемные,
Ожидания любви, ночи темные,
Эх, сожженные мосты, эх, лихая блажь,
Не обнять бы пустоты, а поймать кураж, 


А за воротами беда стережет давно,
Не откроют ворота – убегу в окно,
Убегу куда глаза поглядят навзрыд,
Мне укажет путь гроза, небо приютит. 

  

А на реке да на Оби лёд застыл стеной, 

Да погоди ты, не беги, посиди со мной.
А я хороший, я плохой, я такой как есть,
Будем песни петь с тобой, будем пить да есть, 


А на Оби да на реке льдины тронулись,
Твоя рука в моей руке – все, оторвались,
И не догонят нас ни боль, ни молва, ни стыд,
А что грешили мы с тобой – так, может, бог простит… 


Эх, мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, да за порог, да через край,
Мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, какую хочешь выбирай… 


А я пошел, ну я пошел, ветер ноздри жжет,
А все, что было, хорошо – а что же там еще,
Ты, родная, не серчай, собери в дорогу,
Ничего не обещай – лишь любовь до гроба, 


А я вернусь, нет, я вернусь, мне без вас никак,
Будет радость, будет грусть – все сожму в кулак,
И в день, когда без удержу захочу домой –
Принесу и покажу – видишь, не пустой, 


Вот, мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, да за порог, да через край,
Мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, какую хочешь выбирай… 


А мы уходим налегке, мол, туда-обратно,
Возвращаемся не те, что ушли когда-то,
Порой не все и не туда возвращаемся,
На всякий случай, навсегда попрощаемся, 


А ну дороги, да вы куда, милые мои?!
А ты гори, гори, моя звезда, ярче всех гори,
А ну подпой мне, ну подпой, я опомнился,
Я вернусь, и мы с тобой познакомимся… 


Эх раз, да еще раз, да еще много, много, много, много…
Эх раз, да вот те раз – еще одна дорога…
Эх раз, да еще раз, да еще много, много, много, много…
Эх раз, да вот те раз – еще одна дорога… 


Эх, мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, да за порог, да через край,
Мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, какую хочешь выбирай… 


Эх, мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, да за порог, да через край,
Мама, тысяча дорог, мама, тысяча дорог,
Мама, тысяча дорог, какую хочешь выбирай…» 

  

Алиса улыбнулась. Типа цыганочка с выходом. Сам придумал?  

Один хороший человек. Только он ушёл. Куда? – недоуменно поинтересовалась Ульяна. – Куда ушёл-то? И, зачем? – Далеко. Очень далеко.  

Учитель, а как узнать какая дорога твоя? – неожиданно спросила Мику. 

Прочувствуй путь сердцем, потом примерь по по себе. Плата может несоизмеримой. 

Вы позволите потом поговорить с вами? Я хотела спросить… Она посмотрела на девочек.И это очень важно. Для меня и для вас. О выборе пути и о цене выбора. 

Да, конечно. Микуся, ты чего? – Ничего, Уля, это только меня касается. 

Мда… Ощущение такое, что за няшкой с зелёными волосами проглядывается что-то серьёзное, взрослое. Настолько, что становится не по себе. Беспощадность клинка. Я потряс головой. Что за на фиг. 

К действительности меня вернула Алиса: Ты что? Спой ещё.  

…Эй,ты помнишь, что здесь будет? Автомат в её руке, её слова и то что было потом? 

 И что теперь, назад уйти? Не получится, уже поздно. Ладно, что там? Ещё песню. Да… 

  

«Эх, налей посошок,  

Да зашей мой мешок-
На строку- по стежку, а на слова – по два шва.
И пусть сырая метель  

Мелко вьет канитель
И пеньковую пряжу плетет в кружева. 


Отпевайте немых! А я уж сам отпою.
А ты меня не щади – срежь ударом копья.
Но гляди- на груди повело полынью.
Расцарапав края, бьется в ране ладья. 


И запел алый ключ. Закипел, забурлил.
Завертело ладью на веселом ручье.
А я еще посолил. Рюмкой водки долил.
Размешал и поплыл в преисподним белье. 


Перевязан в венки мелкий лес вдоль реки.
Покрути языком- оторвут с головой.
У последней заставы блеснут огоньки,
И дорогу штыком преградит часовой. 


– Отпусти мне грехи! Я не помню молитв.
Если хочешь – стихами грехи замолю,
Но объясни – я люблю оттого, что болит,
Или это болит оттого, что люблю?  


Ни узды, ни седла. Всех в расход. Все дотла.
Но кое-как запрягла. И вон – пошла на рысях!
Эх, не беда, что пока не нашлось мужика.
Одинокая баба всегда на сносях. 


И наша правда проста,  

Но ей не хватит креста
Из соломенной веры в “Спаси-сохрани”.
Ведь святых на Руси – только знай выноси!
В этом высшая мера. Скоси-схорони. 


Так что ты, брат, давай! Ты пропускай, не дури!
Да постой-ка, сдается и ты мне знаком…
Часовой всех времен улыбнется: – Смотри! –
И подымет мне веки горячим штыком. 


Так зашивай мой мешок,  

Да наливай посошок!
На строку – по глотку, а на слова – и все два.
И пусть сырая метель все кроит белый шелк,
Мелко вьет канитель да плетет кружева.» 

  

Вот и всё, брат. Ты сам выбрал. 

Господи… Азад, прости меня дуру. – Алиса дотронулась до моей руки. – Не надо. Не пой. Тебе же больно. Ты же поёшь как кровью харкаешь. Зачем? Я пожал плечами: – Кто-то же должен? – Но почему именно ты? 

Кто-нибудь знает ответ на простой вопрос? Я нет. Да и не надо… 

  

Потом мы просто сидели, пили чай и разговаривали о каких-то пустяках.  

Потом опять был звук горна. Пора на ужин. – Лиска. – Что? – В порядок себя приведи и галстук повяжи как надо. – Вот ещё. Ты… – С Ульяны пример бери. 

Алиса недоуменно заморгала глазами, только сейчас заметила что-ли. – Уля, ты это чего? Снег же пойдёт или землетрясение…  

Мику хихикнула. – Алиска, ну побудь ты хоть немного примерной пионеркой, раз тебя просят. – Ну если только один раз.  

Молодец. И Уля… Давай без ружья, ладно? – Испугался? Смотри мне. Она потащила меня к двери. 

Пойдёмте. Печеньки хорошо, а ужин лучше. Уля кушать хочет. Алиса с Мику засмеялись…  

  

У столовой мы опять наткнулись на Ольгу. Мельком взглянув на нас, она уже было открыла рот, но… – Девочки, вы… Вы не заболели случайно? Ульянка гордо вышла вперёд. – Мы теперь хорошие. Вот. 

Вожатая сглотнула и посмотрела на меня. – Товарищ Азад, это вы на них повлияли? Я изобразил смущение: – Ну… Она улыбнулась. – Ну хоть что-то хорошее за сегодня. Давайте проходите быстрее.  

За стол мы сели вместе с незнакомой темноволосой девочкой в очках. – Приятного аппетита. 

Она только ойкнула: – А вы тот самый гость? – Да, меня Азад зовут. Извини если напугал.  

Алиса заулыбалась. – Нет что вы. А меня Женя. Я здесь библиотекой заведую. – Библиотека? Мне как раз одна книга нужна. После ужина уделишь мне немного времени?  

Дядька, что за книга? – Уля. – Чего? – Ничего, кушай. 

Поев и выйдя на крыльцо, я подошёл к Жене. – Ну что? Она замялась, потом неожиданно сказала: – Пойдёмте. Идя по дорожке, она с интересом глядела на меня.  

Имя у вас необычное, извините. – Какое есть. – А вы издалека наверно приехали? – Угадала. Ближний Восток. Она смущённо замолчала, потом виновата добавила. – Вы ещё раз извините. Вам, наверное, такие вопросы задавать нельзя? – Нет, такие можно. 

Стеллажи, книги. Библиотека и библиотека. Что хотел увидеть, Ленинку?  

Простите, а что за книгу вы хотели? – Ленин, «Государство и революция». 

Ой, а зачем? – удивлённо спросила Женя и осеклась.  

Понимаю. Сейчас, я посмотрю в брошюрах. – Тебе помочь? – Вот эту полку подвиньте пожалуйста, если не трудно. Да не проблема, конечно. – Вот, возьмите пожалуйста. 

Я записывать не буду, только потом верните. Хорошо? – Конечно, спасибо большое. 

  

Придя в домик, я сел за стол и свернул самокрутку. За пепельницу тарелка сойдёт. Открыл брошюру… Ты чо? Сюда Ленина читать пришёл? Нет, конечно. Но… Ай, брат, отстань. Помню я, помню. И что здесь будет тоже. Я затянулся и выпустил клуб дыма. Один хрен уже уйти не получится.  

Неожиданно в дверь осторожно постучались. – Кто там, открыто… Угадайте с трёх раз кого я увидел.  

Дядька, можно я у тебя посижу? – Уля, конечно, можно. 

Забравшись с ногами на кровать, Ульянка честно пыталась хоть немного побыть примерным ребёнком. Получилось у неё плохо. Кончилось это тем, что она слезла с кровати, натянула сандалии и подойдя к столу, подёргала меня за руку. – Кончай дымить, пойдём погуляем. –Уля, а спать? – Не хочу, пойдём. – Ну хорошо, только рубашку надену. Вообще тебя же на свидание пригласили. Ну тупой… 

  

Выйдя из домика, я остановился. – Ну и куда гулять будем? Туда? Я показал в сторону леса. 

Дядька, ты что? Там страшно и я темноты боюсь. – А что там страшного, в лесу-то? Волки что-ли? 

Какие волки? – Ульянка вздрогнула. – Там этот… старый лагерь. Там говорят привидения водятся. Представляешь? – Честно? Нет. Я улыбнулся.  

Чего… – Ульянка обиженно засопела. – Тебе хорошо, ты взрослый и здоровый какой. А я маленькая девочка. – Уговорила. Я тоже боятся буду. 

Теперь заулыбалась Ульянка. – Не надо. Пойдём лучше на речку. А в лес завтра сходим. Я там тебе покажу что-то. Дом, вот. – Чей дом, Уля? – Мой. Я его сама сделала и бываю там. Я в нём… А ты некому не скажешь? – Нет. Честное слово. 

Ульянка немного помолчала. – Я там плачу. Я тебе потом скажу. Я только вздохнул. Место, где можно поплакать маленькой девочке. Дом. Твою мать да перемать.  

Она тем временем взяла меня за руку. – Пойдём на речку. – Ну пойдём. Показывай дорогу.  

Мы шли мимо мигающих фонарей, мимо домиков в которых гасли окошки…  

Уля, а можно спросить? – Про что? – Да про старый лагерь. Откуда там привидения-то? – Ой, дядька не знаю. Только Ольга Дмитриевна запрещает. Даже днём. Вот. А кто-то бегает. Не буду говорить кто. Я не ябеда. – Ну и ладно. А зачем туда бегать-то? 

Ульяна недоуменно посмотрела на меня. – Не знаю. Детали какие-то для своих роботов ищут. Делать им больше нечего. Ну будем считать, что это не мои проблемы. Привидений не разу не встречал, а что пионеры где-то бегают… Я не мент, и не вожатый.  

Тем временем неожиданно пахнуло сыростью, я увидел лунные блики на воде. Услышал, как где-то бултыхнулась рыба. – Пришли что-ли? – Ага. Смотри как красиво. 

И правда ведь красиво. – Уля, а что за здание? – Там лодки. – Понятно. А там? Я показал на тёмное пятно на воде. – Остров. Там тоже красиво. – А привидений там нет? 

Ульянка замахала руками. – Конечно нет. Там земляника. Я притормозил. – Чего встал? – Земляника, это хорошо. Ульяна засмеялась. – Конечно. Только лодку… – Уля, не волнуйся. Сплаваем. Днём, конечно. – Ура!!!!!  

Она потащила меня куда-то наверх. Мы выбрались на пригорок. – Садись, звёзды смотреть будем. – Подожди, я тебе рубашку постелю, а то юбку промочишь по росе.  

Дядька, смотри как здорово! Звёзды. Тебе нравится? – А тебе? – Очень. – Ну значит и мне нравится. – Тогда давай смотреть. 

Она прижалась ко мне. – Ты что замёрзла? Вот ведь растяпа, куртку забыл. – Просто ты домашний. Ульянка вздохнула. Ладно, пусть буду домашний. Чёрт, я даже расслабился немного. Звёзды, река, тёплый ветерок…  

Я представил, как мы завтра возьмём лодку и сплаваем за земляникой. И как принесём её в клуб… И никакой тебе войны. А то что ты видел? Мало ли что я видел. Если всё вспоминать. 

  

Меня отвлекла Ульяна. – Дядька. – Чего? – А звёзды они какие? – Уля, ты не знаешь?  

Она удивилась. – Нет, мы это ещё в школе не проходили. – Ну тогда. Звёзды это… Это души тех, кто ушёл на небо. – Как это? – Ну вот. Они приглядывают за тобой. Чтобы тебе сны хорошие снились, чтобы ты не плакала. – Я не буду плакать, потому что ты… 

Неожиданно она обмякла и уткнулась мне в бок. – Уля, ты чего???!!!!! 

 – Уля спать хочет. – сонным голосом пробормотала она и… Захрапела. Похоже, что у неё батарейка наконец разрядилась. И что? Как что, неси ребёнка до дому, тупень. Я аккуратно завернул Ульянку в рубашку и взял на руки. Пошли спать, однако. 

  

Я шёл, стараясь ступать осторожней. Ульянка, обняв меня за шею, мирно сопела в ухо. Неожиданно она всхлипнула и не открывая глаз пробормотала. – Ты хороший. Папа, я тебя люблю. Я сглотнул комок и… Вот только ещё колыбельные никому не пел. А просто некому было. Теперь есть. Всё, не обсуждается.  

   

«Как по синей по степи
Да из звездного ковша
Да на лоб тебе да…
Спи,
Синь подушками глуша.
Дыши да не дунь,
Гляди да не глянь.
Волынь-криволунь,
Хвалынь-колывань.
Как по льстивой по трости
Росным бисером плеща
Заработают персты…
Шаг – подушками глуша
Лежи – да не двинь,
Дрожи – да не грянь.
Волынь-перелынь,
Хвалынь-завирань.
Как из моря из Каспийского – синего плаща,
Стрела свистнула да…
Спи,
Смерть подушками глуша.
Лови – да не тронь,
Тони – да не кань.
Волынь-перезвонь,
Хвалынь-целовань…» 

  

Вскоре на меня пахнуло запахом жилья и столовой. Почти пришли. Вот и пиратский флаг. На крыльце сидит Алиса и похоже она дремлет. – Эй, мы пришли! Она встрепенулась. – И где вы были? Я уже волноваться начала. – Да на речке. Звёзды смотрели. А… 

Алиса махнула рукой. – Да она мне все уши прожужжала про гуляние. Просто долго вы что-то. Я уж подумала ты заблудился. – А чего блуждать-то? Не тайга чай. – Тайга какая-то. В кровать её неси.  

Как-то неожиданно она… Алиса негромко засмеялась. – С ней это бывает. Она один раз умудрилась на уроке физкультуры заснуть. Ой что было… Зайдя в комнату я положил Ульянку в кровать и сел рядом. – Чего лыбишься-то? Лучше помоги. – Чего помоги? – Тупишь что-ли? Юбку помоги снять. Помнётся за ночь, Ольга ругаться будет. А оно нам надо? 

Вдвоём мы привели Ульянку в надлежащий вид спящей хорошей девочки. 

Слушай ты… Алиса только махнула рукой. Потом поманила меня на улицу. – Пошли, пусть спит. Сев на крыльцо, Алиса вздохнула. – Я ей как сестра. Тяжело ей. – Что случилось? Алиса снова вздохнула. – С отцом у неё плохо. Брат в армии, а мать не управится. Вот мне и пришлось. – А отец что пьёт? – Если бы… Не любит он её. Она… Как это у вас, у взрослых… Нежелательный ребёнок.  

…Сука. Видишь, как оно? Нежелательный, да? Ульянка, Улечка…  

Она меня папой во сне называла. У Алисы по губам скользнула горькая улыбка. – Папа. Значит теперь им и будешь. Попробуй только откажись. – Не, ну просто… Отцом я ещё не был. Алиса удивлённо помотала головой. – У тебя что семьи нет? – С моей-то работой. – Какой ещё работой? Я показал на пустую глазницу. Алиса махнула рукой. – Не оправдывайся. И вообще… Давай спать. – Ладно, я пошёл. Спокойной ночи. 

Я уже повернулся, когда услышал сзади негромкий алисин голос: – Спасибо тебе. За Ульяну. 

  

Подойдя к своему домику, я устало опустился на крыльцо. Стар я уже для подобного. И что дальше? Ну как что. Теперь это мой мир, а что я делаю в своём мире? Живу. Как получается. Как Бог даст…  

Иди-ка спать, брат, завтра будет другой день. Разберёмся. Зайдя в комнату, я прикрыл окно, разделся, лёг и… Спокойной ночи.  

  

   

 День второй.  

Проснулся я как обычно рано. Странно, но… Даже сны другие были. Война куда-то ушла. Надолго ли? Снился лес, смеющаяся Ульянка и белый голубь у неё на плече.  

 По привычке я потянулся было за телефоном на столе чтобы узнать время. Чёрт, забыл на зарядку поставить. Ну и… с ним. Звонить-то всё равно некому. Оделся и зевая вышел на улицу. 

Что у нас? Утро в пионерском лагере «Совёнок». Кругом тихо и спокойно. Опять же пока все спят, потому что.  

Бля, что у тебя за привычка сам с собой разговаривать? Стареешь. И не говори…… Ладно, что у нас по графику? Умывальники с душевыми я вроде в той стороне видел, но сначала размяться надо. А то потом вроде бы торжественная линейка, в пионеры принимать будут. Или уже нет? В любом случае дел будет много. О, и земляника. Самое главное ведь. Всё это я уже додумывал, идя быстрым шагом и помахивая полотенцем к спортплощадке.  

  

Хорошо никого нет. Мешать не будут. Разминка, турник, покувыркались… Теперь танла́нцюань. Забыл уже, обленился?  

Я выполнял очередное упражнение, когда сзади раздалось восторженное  

УУУУУУУ!!! И кто там подглядывает? Как ты думаешь? Ульянка конечно. Выспалась, батарейка зарядилась. Рядом зевающая Алиса со Славей.  

Это карате, да? Я помахал руками. – Нет, но типа того. – Здорово. – А то.  

Тут мне в голову опять стукнула мысль. Почему нет? Если выкладываться, то по полной.  

Уля, ты сколько весишь? Ульянка отреагировала на этот простой вопрос как-то странно. Она обиженно засопела и нахмурилась. – Чего… Я нормально вешу, не то что некоторые толстые. Объедятся булками. – УЛЬКА!!! Хором сказали Алиса со Славей.  

Минутку. Уля, сколько конкретно ты весишь? Сколько килограммов в тебе есть? – Ну, – честно ответила Ульянка. – двадцать пять. Наверное. Самое то. 

Улечка, хочешь сделать доброе дело? – Не знаю. А какое? Я лёг ничком. – Ложись мне на спину. От возмущения Ульянка аж подпрыгнула. – Ты чего, дядька!!!!!! Не буду я на тебя ложиться!!!!! Пусть вон Алиска или Славя. Они… А я… Я улыбнулся, стараясь не рассмеяться. – Уля, они тяжёлые. Будь хорошей девочкой. – Не буду. А зачем ложиться-то? – Спорим тебе понравится. 

Ульянка недоверчиво посмотрела на меня. – Не знаю… Девчонки, вы это спасайте меня, если что. Дядька, я кричать буду. – Конечно будешь, давай. Девочки смотрели на меня со смесью удивления и ужаса. Алиса схватилась за голову. Потом вдруг неожиданно прыснула в кулак: – Уля, я тебя спасу. – Спасибо. – Давай, решайся. 

Взгромоздись на спину, Ульянка схватила меня за горло. – Уля не души. Дыхалку собьёшь и всё удовольствие испортишь. Расслабься.  

Ну что начали? Обычные отжимания, кулаки, теперь пальчики, «лапа леопарда» … 10, 15, 17, 20… – ААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!– Восторженный вопль Ульянки был слышен наверно на другом конце лагеря.  

УФФФФ… Я сел и потянулся за полотенцем. – Дядька, давай ещё!!!!!!! – Пока хватит. Хорошего помаленьку.  

Алиса протянула мне полотенце. – Ну ты даёшь. Я только вздохнул. – Старею, теряю форму. Кстати, пробежаться никто не хочет? Славя, помялась. – Я люблю бегать. А вы не устали? – Да не особо. Алиса? Та махнула рукой. – Не, давайте без меня. Я здесь посижу. – Уля? – Ай, ну не знаю… – Устала что-ли? Ульянка насупилась. – Чего, дядька… А давай.  

Добежав до реки, мы со Славей начали восстанавливать дыхание. Ульянка, тем временем, присев, старательно изучала берег. – Ух ты. Дядька, смотри. Я подошёл к ней. – Что там? – Камень. С дыркой. – Это называется куриный бог. – сказала Славя, подходя к нам. – А почему куриный? – Не знаю, назвали просто. – А можно его взять? – Конечно, ты же его нашла. Ульяна довольная засунула камушек в карман шорт. Славя, уже приготовилась бежать обратно.  

Уля. Хочешь побыть полной боевой выкладкой? Ну типа… – КЕМ????? Я присел на корточки. – Залезай. – Лошадка!!!!!! 

Вот только я маленьких девочек ещё не катал. Однако, надо же когда-то начинать. Короче обратно мы добежали уже веселее. Крики Ульянки были слышны поди на другом берегу реки. Когда мы добежали до скамеек, Ульянка неожиданно прошептала мне в ухо: – Папа сильный. Гордись. 

Скатившись с меня, Ульяна подбежала к Алисе. – Смотри что у меня! Куриный бог! – Ух ты, говорят он удачу приносит. Только не потеряй. – Чего ещё, не потеряю.  

Ульянка зажала камень в кулачке. Хм, где-то я у себя кожаный шнурок видел. Надо будет поискать. – А теперь что? – спросила меня Алиса. – Я в душ, а потом… – А потом у нас будет торжественная линейка. – обрадовала нас Славя. – И приём в почётные пионеры. – добавила она. – Зачем? – удивился я. Славя пожала плечами: – Традиция. – Ладно, тогда увидемся. – Уля, – я погрозил пальцем. – про форму не забудь. Та только отмахнулась. – Уля. Будь хорошей девочкой. – Ага, если ты меня ещё покатаешь.  

Шантажистка. Короче, ты попал, брат.  

  

После душа я одел чистую рубашку, сунул в карман найденный шнурок и пошёл на площадь. Ещё опоздать не хватало, но успел. Там уже все были в сборе.  

ПОСТРОЕНИЕ. Ольга и ещё один парень (тоже наверно вожатый) вышли вперёд. – Ребята, как вы знаете, вчера к нам в «Совёнок» прибыл почётный гость. Его зовут Азад. Он приехал к нам издалека, с Ближнего Востока, где принимал участие в вооружённой борьбе за освобождение трудящихся. Поприветствуйте его. 

Блин, красиво сказала. Мне даже понравилось. После аплодисментов Ольга продолжила: – А теперь я, как старшая пионервожатая и исполняющая обязанность директора лагеря хочу предложить товарищу Азаду стать почётным пионером «Совёнка». Сергей… 

Парень, стоящий рядом с ней, вышел вперёд. В руках у него был пионерский галстук. Я шагнул навстречу. Вожатый повязал мне галстук и… К борьбе за дело Ленина будьте готовы! Я поднял руку в салюте. Всегда готов! Барабанная дробь. Я ЭТО ПОМНЮ.  

Теперь на завтрак, а потом на пляж. И не забудьте, что после ужина танцы. РАЗОЙДИСЬ. – Ольга Дмитриевна, а можно вопрос? – к ней подошёл высокий пацан в очках. – Да, конечно, Саша. – А товарищ Азад знает русский? Ольга строго посмотрела на него. – Саша. Он очень хорошо говорит по русски. Это всё что я могу тебе сказать. – Извините, Ольга Дмитриевна. – Ничего. Ступай на завтрак и забудь о чём мы говорили. Ты всё понял? В следующий раз постарайся не задавать ненужных вопросов. 

Я подошёл к девочкам. – А это кто? – я показал на уходящего пацана. – Это Сашка. – начала объяснять мне Ульянка. – Мы его кибернетиком зовём. Это он роботов делает. И за деталями тоже он. 

Я пожал плечами. Пока неинтересно. – Подожди, Уля. – Чего? Я присел. – Куриный бог у тебя? Не потеряла ещё? – НЕЕЕТ! Вот он. Ульяна показала мне камушек.  

Сейчас. – я достал приготовленный шнурок и продел его в дырку. – Давай теперь завяжу. Ульянка смущенно заулыбалась: – Спасибо, дядька.  

Эй, вы есть идёте или как? – позвала нас Алиса. – Идём-идём.  

  

После завтрака я хотел. Ну впрочем неважно, что я хотел, потому что…  

Учитель, вы идёте на пляж? – Да, сейчас только переоденусь. 

Микуся, а почему ты его учителем зовешь? – Он учит. – Он? Чему он научит? 

Алиса, тебя не знаю, а меня… Вас это не касается. Лучше… Ой, мне же ещё купальник взять надо. И бутылку с водой. Или не надо? Она же степлится и невкусная будет. А без воды как? – Микуся,ты же идти собралась, давай быстрее. Мы тебя подождём…  

На пляже похоже собрался весь лагерь. Бедные вожатые. Бегать по жаре, следить чтобы не заплывали за буйки, одевали панамки и не хулиганили… Я бы не выдержал.  

Кто-то (не будем говорить кто.) толкнул меня в бок. – Дядька, ты чего задумался? Пошли плавать. Ну да, конечно. На пляж же пришли. Я стянул майку.  

Ай… – Лиска, ты чего? – У тебя шрам на сердце прямо. – Бывает. – Вообще сильно круто выглядишь. Шрамы… И татуировки ещё… 

Хочешь такие же? – Да ну тебя. Я же девчонка. Ещё на шею себе бы не колола. – Как хочешь. 

Тем временем Ульянка бесцеремонно ткнула пальчиком в крест. – Ты в Бога что ли веришь? – Да. Она удивлённо посмотрела на меня. – Его же нет. – Откуда ты знаешь? – В школе говорили. – Ну если в школе… – Ай, дядька, не будь занудой, пошли. Она потянула меня к воде. – Да подожди, дай я хоть штаны сниму.  

Зайдя в воду по… пояс я остановился. На мелководье плескалась малышня, кто постарше нарезали круги на огороженном участке. 

Что встали? Пошли… – Алис, вы идите, я тут окупнусь и загорать. – Подожди… 

Алиса глянула на меня как на… – Ты что, плавать не умеешь? – Не умею. – честно признался я. – Совсем что-ли? – Да. – Дядька, ты… Вот даёшь, даже я умею.  

Я сделал виноватое выражение лица. Неожиданно девочки переглянулись и… заулыбались. – – Лиска, он же тут плавать не умеет. – Ага и ещё боится. – Ну и… 

Я напрягся. – ЭЭЭЭЭЭЭЭ… Вы чего тут удумывайте?  

Неожиданно кто-то резко дёрнул меня под водой за ноги. От неожиданности я, потеряв равновесие, плюхнулся в воду. Вынырнул и… – АЛИСКА!!!!!!!! ВЫПОРЮ!!!!!!!! 

ДВАЧЕВСКАЯ!!!!!!!! Ольга уже бежала ко мне, оставляя за собой пенный след. – Ты на международный скандал нарываешься!!!!!! Всё, считай, что в лагере тебя уже нет.  

Ольга, прекратите. – сказал я, выходя на берег. – чего случилось-то эдакого?  

Но ведь… – Всё. Иди лучше за младшими присмотри. Поняла? – Азад, но… 

Я улыбнулся. Это почему-то подействовало.  

Лиска… Я подошёл к присмиревшей Алисе. – Оно тебе надо было? Ой, где у меня ремень был? – В штанах? – Уля, не подсказывай. А то я его возьму ведь, обоим влетит. 

Алиса только вздохнула: – А ты правда плавать не умеешь? – Нет. – А давай мы тебя научим? – Спасибо. Идите лучше сами… А я хоть от вас отдохну.  

Алиса смущенно тронула меня за руку. – Ты точно не сердишься? – Давайте бегом… 

Я развернул их к реке и подтолкнул в спины. 

  

Обтеревшись и переодевшись я выбрал местечко в тени, лёг и зажмурился.  

Детские крики, плеск воды…  

Внезапно. ШЛЁП, БУМ, ШЛЁП, БУМ…  

Ощущение такое как будто по тебе прыгает слоник. Ладно.  

Приоткрыв глаз, я протянул руку и осторожно поймал слонятку за пяточку. – Улечка, слезь с меня пожалуйста. – Неа, на тебе прыгать удобно. Ты широкий. 

Шлёп, бум… – Уля… – Чего? 

Она села на мне, скрестив ноги. – Ты сюда спать приехал? – Точно ещё не знаю. Что?  

Ульянка ткнула в меня пальчиком. – Кто-то землянику обещал. Нехорошо детей обманывать. 

Да действительно ведь, было такое. – Уля, я помню. Честное пионерское. Давай, ты с меня слезешь, я одену майку, и мы пойдём… Где у вас лодки? – Ладно, давай только быстрее. – Не терпится всю землянику съесть? – Дядька, нас ждут. – Кто ждёт? – Ну… – Ульянка замялась. – Ждут. Побежали. 

На пристани нас уже действительно ждали. – Учитель, где вы ходите? Алиска уже соскучилась. – МИКУ, ПРЕКРАТИ. НИЧЕГО Я НЕ… – Ты сама сказала. Ой, ну ладно-ладно, не обижайся.  

Я перевёл взгляд с девочек на Ульянку, потом обратно. – Ну что, за земляникой? – ДА!!!!!!! – закричали все трое. Мику показала плетённую корзинку. – Ольга Дмитриевна под ягоды дала. Сказала, чтобы в лагерь полную принесли. – Ну раз начальство сказало, надо выполнять. А где лодка-то? – Сейчас будет. – Алиса повернулась в сторону – Дядя Петя! Со стороны здания к нам подошёл мужик примерно моего возраста в майке и мешковатых штанах. – Чего раскричалась-то? – Да вот. – она показала на меня. – Лодку. Мужик посмотрел, покачал головой… – Ты что-ли гость будешь? – Ну да. Он протянул мне руку. – Слышал о тебе. Ну давай знакомиться. Пётр. – Азад. – Имя у тебя… Нерусский что-ли? – Русский. – Ну мне это по х… всё равно. Хотя хочешь честно? Вид у тебя… В темноте увидишь, точно обос… испугаешься. 

Девчонки захихикали. – Смешинки в рот попали? – нахмурился Пётр. – Идите, вон в ту лодку садитесь. А мы перекурим. Не против? – Если угостишь. 

Он достал пачку болгарских сигарет. – Держи. 

Сели на лавочку, прикурили от одной спички. Пётр выпустил клуб дыма.  

Я слышал ты с ними везде бываешь… – Не понял? – Ну это конечно дело не моё… Ты их в лес только не води. – Снова не понял. Ты Пётр о чём сейчас? 

Тот смутился. – Азад, да я… Я просто сказать хотел, что лес у нас дурной. Не надо туда ходить. Не тебе, не им. Я и Ольге вашей уже говорил. Да что молодые понимают. Он махнул рукой. – Ты-то я вижу мужик жизнью битый. – А что с лесом? Звери что ли? – Если бы… Я же говорю дурной. Вон пару недель назад приехали из города… Мы их предупреждали. Да городские разве слушают! Ну и всё. Все четверо и сгинули. Только машину их нашли. Да ещё следы странные… 

На меня пахнуло холодком. – Следы говоришь. Сам их видел? Он затянулся. – Сам. Поболе медвежьих будут. Да и не звериные они. Понимаешь? – А чьи? – Ты дурачком не прикидывайся. Про старый лагерь уже слышал поди? – Про привидения что-ли? – А ты не смейся. Привидения. Тут бывает, что люди вечерами из изб боятся высунуться. Такой страх из леса идёт. – И давно такое?  

Пётр показал на девчонок, сидевших в лодке. – Да вон, как они приехали. И какой мудак сюда детей… Бошку бы оторвал. Он стукнул кулаком по скамейке. – А на остров как?  

Успокоившись, он прикурил новую сигарету. – Туда можно. Место хорошее и ягоды много. Только на холм не ходи. – А там что?  

Пётр улыбнулся: – Да по-разному. Кому сны снятся странные, а кто и умом трогается… – Блядь, мужик, да у вас тут аномалия какая-то. А власти-то что? – А ничего. Вон после того, как городские пропали пара ментов приехали, с участковым нашим поговорили да на опушке покрутились. И обратно укатили. Больно им надо было. Искать кого-то, разбираться. Кому мы нужны. Короче, вёсла там возьмёшь… Клава! По дороге шла дородная женщина, ведя в поводу коня с телегой на которой стояли бидоны. – Жена моя, молоко в лагерь привезла. Давай, бывай. 

Взяв вёсла, я подошёл к лодке. – Дядька, сколько курить можно? Бери пример с Алиски, она бросила. – Улька! – Чего, нет что ли? – УЛЬКА!!!!! – Прекратите вы… Рассаживайтесь да поплыли.  

  

Сначала было неинтересно и даже скучно. Я гребу, девочки болтают о своём. Остров всё ближе… – А кто-нибудь раньше на острове бывал? – Нет. Нас же одних туда не пускали.  

Внезапно…  

Ой, Мику, ты чего? – Дядька, что с ней? 

Я перестал грести. Мику сидела бледная с расширенными глазами.  

Что случилось? – Учитель, вы разве не чувствуйте? Там… Там что-то есть. 

Минутку, а и точно. Просто раньше внимания не обращал.  

Мику, успокойся, что ты чувствуешь? – 

Алиса помотала головой: – Это что было? – Лиска, тебя это не касается. Пока не касается. – 

Да что вообще… – Тихо, я же сказала. Учитель. 

Я сосредоточился, чтобы понять, что впереди. Понял. Спящая Сила, которая ждёт избранного. Того кто сможет. Мику? Эта кавайная девочка? А ты-то сам кем был до…  

Ладно, поплыли. На берегу разберёмся. Причалив к берегу, я привязал лодку к вбитому колышку. – Мику, ты как? – Всё хорошо. Давайте сначала землянику, а потом…  

Дядька, а чего вообще тут такое? – Уля, давай ягоды собирать. 

Она пожала плечами: – А давай. Кто больше соберёт. На спор. – Как скажешь. На что спорим? – На печеньки. – Договорились. 

  

Вскоре корзинка была полной, а Ульянка выдохнув, села на траву. – Уф, я победила, давай печеньки. – Где я тебе их здесь возьму? – Не знаю. Ладно, тогда я в клубе у тебя их заберу. 

Тем временем на поляну выползла Алиса: – Объелась, блин. Сейчас из жо.. ушей полезет. – Лиска, ты чего такая грубая? Та лишь пожала плечами. – Да обычная я. – А Мику где?  

Алиса махнула рукой: – Там. Тебя ждёт, говорит, чтобы мы не ходили. Чего- то странное увидела. Что вообще тут происходит? – Сейчас посмотрим, чего… – Ага, а мы тут отдохнём. Улька, пошли купаться. – Сейчас, отдышусь только. Он меня загонял вообще. А зато я у него печеньки от спорила, вот. 

Оставив девочек, я продрался через кусты на полянку и увидел Мику. Она стояла перед… Нечто похожее на марево от жары.  

Она была сосредоточена и… Как будто бы готовая принять непростое решение. Я окликнул её. – Это вы учитель? – не оборачиваясь, ответила она. – Что это? – Я не знаю, но надо идти туда. Она уже хотела шагнуть, но я остановил её:  

Она уже хотела шагнуть, но я остановил её. – Подожди. Я подобрал с земли ветку, кинул. Ничего не произошло. Подошёл поближе, протянул руку…  

В висках застучало. – Что с вами? – Подожди не ходи. Я сделал ещё несколько шагов. Боль стихла, словно кто-то убрал её, разрешая пройти. – Мику, только осторожней. – Я знаю, знаю… Она взяла меня за руку. Ещё несколько метров и ничего. – Учитель, пойдёмте. – Куда? – Туда, на холм. Только на холм не ходи. А там что? Да по-разному. Кому сны снятся странные, а кто и умом трогается. Посмотрим. 

  

Пологий недолгий подъём и мы вышли на вершину. С неё открывался изумительный вид на реку. На другом берегу бескрайний лес. – Ой, как красиво. Сев на траву, Мику провела по ней рукой. – Учитель, это там внизу. Как будто огонь. Я уже и сам почувствовал. Сила, бывшая ещё до начала мира, вставала из-под земли. Знакомое покалывание в кончиках пальцев…  

Учитель! Мику беспомощно осела на землю, я едва успел подхватить её.  

Мику!!!! Она лишь виновато улыбнулась и закрыла глаза. – ААААААА!!!!!! Её просто корёжило, как в припадке. – БОЛЬНО!!!!! Я мог только удерживать её, прижимая к себе. Сука. Но ты же знаешь, что происходит, знаешь, что по-другому не бывает. Наконец это закончилось. Я бережно положил девочку на траву. Не знаю сколько прошло времени, но наконец она открыла глаза и села, машинально одёрнув юбку. – Что это было? – Как ты? Её ещё потряхивало, но она уже приходила в себя. – Не знаю. Она вытянула руку перед собой, по кончикам пальцев пробежали язычки пламени. – Осторожней. Она помотала головой. – Я знаю. Мне просто страшно. Почему это со мной? Я вздохнул. – Учитель, что это было? Что произошло? – Это место силы. На земле встречаются такие места. Редко, но встречаются. Сосредоточия древних сил. Сила огня, воды, земли… Люди называют это магией, но обычно не могут чувствовать этого. Поэтому для большинства это лишь детские сказки или легенды. Для большинства, но не для избранных. – Мне дедушка рассказывал. В нашем роду были те, кто мог… Я действительно думала, что это сказки. Теперь знаю, что нет. Учитель, а вы такой же, да? Скажите честно. Я мог только кивнуть. – Я чувствовала это. Спасибо вам. – За что?  

Мику улыбнулась. – За то, что я стала такой какой должна быть. Неожиданно она всхлипнула и уткнулась мне в плечо. – Но… Избранная… Как мне теперь жить с этим? Я не знаю. Алиса, Ульяна, семья… Что теперь? – Мику, теперь ты воин. Это твой путь. Пройди по нему с честью. Что я несу? Растерянная девчонка, получившая силу равной которой нет в этом мире, даже не осознающая кто она. Воин? Чтоб вас.  

Мику кивнула, потом встала и подошла к обрыву. Раскинула руки: – Я, Мику Токугава, Воин Священного Пламени принимаю своё предназначение. Она обернулась с виноватой улыбкой: – Я правильно сказала? Потом продолжила: – Теперь я не буду спрашивать вас про цену выбора. Я знаю её.  

Она села рядом, уткнулась лицом в коленки. – Учитель я сейчас чувствую внутри себя только одиночество. Как же мне тяжело. Это тоже плата? – Да. Придётся привыкнуть. – Я попробую. Мы встали. – Ой, я наверно ужасно выгляжу? – Ну есть немного. Ничего, у реки умоешься. – Девчонок напугаю. Подумают ещё невесть что.  

Мы уже спускались вниз, когда она внезапно оглянулась. – Учитель. – Что? – Это место. Вам надо привести сюда их. Не сейчас, попозже. – Подожди, но зачем? – Я не знаю. Это как внутренний голос, он… Неожиданно она снова побледнела и уткнулась в меня. – МИКУ!!!!! ТЫ ЧТО? – Я увидела сейчас. Кто вы и зачем вы здесь. – Это лишь видения. Это бывает.  

Нет, это было как наяву. Огонь и смерть. И… – Мику, это мой выбор. Давай пока оставим это. Она кивнула. – Я не скажу им.  

  

Выйдя из леса, мы наткнулись на Алису с Ульяной. Завидев нас, Ульянка накинулась на меня. – Ты…, ты… Ты чего с Микусей сотворил!!!!!! Признавайся!!!!!!! Микуся, он тебя не… Мику похоже рассердилась. – Улька, помолчи лучше. – Чего!!!!! Ульянка не унималась. – Алиса скажи. Мы же волновались или как? – Уля, подожди. Алиса посмотрела на нас. – Вы вообще где были? Мы уже хотели обратно плыть, на на помощь звать. – На холме. – ответил я. – Там вид красивый, посидели, отдохнули и обратно. Мику, скажи. – Да. Я только юбку немного испачкала. А что? Алиса побагровела. – Посидели значит. Юбку, да. Ладно. А почему мы туда пройти не могли? Крик слышали. Улька, подтверди. И чего мы подумать должны были, а? Ульяна топнула ногой. – Не могли, точно и крик был. Я пожал плечами. – Откуда я знаю? Хотите сейчас сходим. А чего вам там ещё послышалось… – Не хотим. – Ваше дело. Не хотите не надо. Мы с Мику переглянулись… 

Алиса вроде успокоилась. – Значит послышалось. Ну бывает, что. И раз Мику говорит. Ну вот, подняли кипеш, блин. Улька всё ты. Делать тебе нечего, ерунду выдумываешь. А вот Ульяна… – Мику, а точно ничего такого…? – УЛЬКА!!!!!! НИЧЕГО НЕ БЫЛО!!!!!! ВООБЩЕ!!!!!! – Микуся, а чего ты раскричалась-то? Я же… – Ульяна, ты лучше давай извиняйся перед Азадом. А то гадостей наговорила. Ульяна тяжело вздохнула, посмотрела на Алису. Та только развела руками. – Да давай уж. Проси прощения. А то действительно некрасиво получилось. Помявшись, Ульянка подошла ко мне. – Дядька, прости меня. Пожалуйста. Ты же не сердишься? Я погладил её по голове. – Уля, разве на тебя можно сердиться? – Нет. – честно ответила она. – Ну вот. Короче, где корзинка с ягодой и давайте в лагерь возвращаться. А то нас уже, наверное, потеряли. 

  

Обратно мы доплыли без приключений. Правда у Ульянки пришлось отбивать корзинку с земляникой иначе точно бы не довезли.  

На пристани нас встретил Пётр. – Вернулись? И с ягодой. – Всё что удалось у Ульяны отобрать. – ДЯДЬКА! НЕПРАВДА! – Сердишься? Алиса, корзинку Ольге отнеси и давайте в столовую на обед. Я догоню. Пётр равнодушно проводил взглядом уходящих девчонок, повернулся ко мне. – Что сказать-то хотел? Я пожал плечами. – Да, это… Я лодку потом ещё возьму? Тот только зевнул: – Не, да бери, конечно. Жалко что-ли для хорошего человека. Вёсла знаешь где. Я протянул ему руку. – Ну тогда давай, бывай. В спину донеслось. – Поморочило вас там похоже. Хорошо хоть что те же вернулись.  

Если бы… Ладно, пойду-ка я жрать. Режим нарушать нехорошо. 

  

У столовой я наткнулся на Ольгу. – Вернулись наконец. Столько времени ягоду собирали?» – 

Ну, Ульянка и земляника… Ольга улыбнулась. – Это точно. А с Мику что случилось? Блин. – А что с ней? – Да вернулась на себя не похожая. Молчит, на обед не пошла. Лене, это соседка её, сказала, что не хочет. Ничего не понимаю. Я пожал плечами. – Не знаю, честно. Ничего особенного не произошло. Ягоду собирали, потом девочки в речку полезли. Перекупалась может? Бывает такое. Их попробуй из воды выгони. Не рассказывать же ей про то что на холме было. Не поверит ведь, да и Мику лишние проблемы сейчас не нужны. Ольга только вздохнула. – Ну давайте я ей покушать отнесу. Уговорю. А потом пусть к врачу. – Да Виола говорит, что с ней всё в порядке. Ох, принесло же вас на мою голову… Ладно идите обедайте.  

В столовой было непривычно тихо. Наверно все уже поели. – Эй, давай сюда. – позвала меня Алиса. – Давай ешь, уже остыло. Ну мне главное, чтобы посолено было. – А где Ульяна? – Да убежала куда-то. На спортплощадку поди как обычно. Она неожиданно ткнула в меня пальцем. – А вот что с Мику? Молчит, на обед не пришла… А? – Слушай, не смотри на меня как на… Сейчас поем, ей отнесу. Она где кстати? – Да у себя, где ещё. Учти она моя подруга, между прочим. – Лиска ты меня пугаешь. – Ага, испугался как же. Да ладно, я же волнуюсь. Ты пойми. Давай займись. – Ну подожди, дай хоть прожую. Поев, я зашёл на кухню. – Ой, девочки, мужик. – Да это Азад. Люся, не узнала что-ли? Одна из поварих подошла ко мне.  

Азад, чего хотел? – Да с собой второе взять. Женщины засмеялись. – Не наелся? – Да нет, не себе. Девочка одна на обед не пришла. Отнести надо. – А кто? – спросила старшая. – Мику. – А, это японка, которая говорливая? Ну сейчас. Татьяна, выдай порцию. Поднос только потом верни. Подхватив поднос, я пошёл к выходу. – Смотрите бабы какой мужик один пропадает. Заботливый. – Рожа у него больно страшная. – Чтобы ты понимала. Мужика шрамы украшают. Смотри, Люська, уведут. Подхватив поднос, я пошёл к выходу.  

Похоже меня уже женить хотят. Нет ну, повариха, это хорошо. Откормит.  

Тьфу, ты о чём вообще…  

  

Алиса ждала меня у входа. – Давай, пошли. У нужного нам домика мы наткнулись на какую-то девочку, которая недоуменно оглядывалась по сторонам, явно не понимая, что происходит. – Лена, что случилось? – Алис, представляешь, она меня выгнала. Сказала, что никого видеть не хочет. Что делать? Алиса помотала головой. – Мику? Ничего себе… Ну-ка пошли, разберёмся. Я едва успел остановить её. – Стоять. Я сам. А вы тут. Алиса зашипела: – Ты… Объясни, что происходит вообще!!!!!! – Долго объяснять. И вообще, доверься мне. Будет тебе прежняя Мику, в лучшем виде. – Ты… Ты… Но смотри мне. Если что я тебе последний глаз выцарапаю. – Договорились. А теперь постучи в дверь, а то у меня руки заняты. Алиса постучалась. Через минуты две из домика послышалось: – Уходите все отсюда. Я никого не хочу видеть. Уйдите! – Мику, это я. Молчание, потом… – Учитель, вы? Заходите. Дверь приоткрылась, и я протиснулся с подносом внутрь. Мику, всхлипывая, села на кровать.  

 – Зачем вы все пришли? Не хочу. Я же опасна, я же… Я же не человек! Поставив поднос на стол, я сел рядом. – Девочка моя, что ты… Успокойся. Ты Мику. Ты… – Нет! – закричала она – Ты не понимаешь. Откуда тебе знать. – Успокойся. Думаешь у меня было по-другому? Ещё хуже. Она, плача уткнулась мне в плечо. – Простите учитель. Но я не могу. То, что внутри. Это страшно. Как будто бы внутри две меня. И вторая… – Ничего, маленькая. Через это надо пройти. Надо стать одним целым. Мику только всхлипнула. – КАК!!!!!! Я не могу. Я же с ума сойду. А если та выйдет, я же… Я же могу убить всех. Понимаете? – Успокойся, пожалуйста. 

Я приложил руки к её вискам и сосредоточился. Ала…. – Мику. Та вторая, как ты её называешь, не хочет ничьей смерти. Она не убийца, она защитница. – Кого? – Людей, всего этого мира. Она не зло. Мику потихоньку начала успокаиваться. – Простите, я просто перепугалась, когда… – она посмотрела на меня – И что теперь? – Ну для начала ты покушаешь, – я показал на поднос – а то остынет. Потом приведёшь себя в порядок, помиришься с Леной… Умоешься. Сделай пожалуйста, а то я без глаза останусь. Алиска обещала выцарапать.  

Мику улыбнулась. – Она может, запросто. Я уже повернулся к двери. – Учитель, а у вас это как? – Во мне трое. 

Алиса с Леной стояли у крыльца. – Ну что, где Мику?.. – грозно начала было Алиса.  

Ой, девочки, да заходите. Что вы на улице торчите? Мику вышла на улицу. – Лена, прости меня пожалуйста. Я на тебя накричала, сорвалась. Не знаю почему, честно не знаю. Но я больше не буду. Наверно это возрастное, переходной возраст… Я в каком-то журнале читала, что это как-то с гормонами связано. Ужас, да? Представляете. Алиса сменила гнев на милость. – Узнаю Мику. Ты как, в порядке? Мику развела руками. – Ой, Алиса, конечно. Только я сейчас покушаю пока не остыло, а потом умыться надо. А то мешки под глазами будут. А это же некрасиво, фи… Я слышала, что можно кремом смазать, а у меня крема такого нет. Алиса, может у тебя есть? Ответом был только тяжёлый вздох: – Азад, ладно, это Микуся. Уговорил. Походи пока с глазом. Вот спасибо. Ну что, выдыхай. Подойдя ко мне Мику, неожиданно шепнула: – Учитель, я хорошо притворяюсь? – Вполне. Всё нормально. – тихо ответил я. УФ… А кто говорил, что будет легко? – Ну я пойду? Лиска, поднос потом в столовую занеси. – А ты куда? – Лиска, пожалей мою старость, дай отдохнуть. Алиса только махнула рукой. – Да иди уж… Устал он. 

  

Подойдя к своему домику, я сел на крыльцо, машинально достал табак…  

Стоп, что-то упустил важное. Но что? С Мику всё в порядке, а…. ЧТО?  

Ну, вспоминай быстрее. Что там мужик, который при лодках, про лес говорил? Ну лес и… Люди пропавшие, следы… А вчера ведь Ульянка обещала мне домик показать. В лесу…. В ЛЕСУ? Вот чёрт, учитывая, что этот лес не лес, а бермудский треугольник какой-то. Иди искать Ульяну, идиот, ты чо отдыхать сюда пришёл и землянику собирать…  

Только сначала надо Славю найти. Дело к ней есть. Она здесь похоже хозяйством заведует. Я встал и… – Добрый день товарищ Азад. Легка на помине. – Добрый. А я тебя уже искать хотел. – Что-то случилось? – Да нет, просто… Скажи пожалуйста, у тебя дубликаты ключей есть? – Да. У меня все ключи. Ольга Дмитриевна выдала, я… – Славя, от моего дома дай второй. – А вы что, ключ потеряли? – удивилась она. – Да нет. Просто нужно. Очень. Прямо сейчас… 

   

Ну хорошо, второй ключ у нас есть. Сейчас надо найти Ульяну. И где её искать? Надо подумать. Внезапно…  

АЙ!!!!!! Кто-то с разбега врезался в меня и отскочил, потирая голову. – Дядька, ты почему такой твёрдый! Специально, да! Ну вот, ребёнка травмировал. – Уля, ты не ушиблась? – Ушиблась –. она насупясь смотрела на меня. – Прости пожалуйста. Ты же сама. – Чего сама? Я бежала просто, а ты… Я присел. – Улечка, иди сюда я тебя пожалею. Она наклонила голову. – Жалей давай, а то шишка будет. – Не будет. Кстати, я же тебя искал. Ульянка искренне удивилась. – А зачем? – Ну кто-то вчера обещал показать мне свой дом в лесу. Помнишь? 

Что правда обещала? – Да. Она потупилась, поковыряла носочком в кирпиче. – Ну не знаю… А ты смеяться не будешь? – УЛЯ. Ульяна ещё повздыхала немного и потянула меня за руку. – Ладно, тогда пойдём. – Далеко? – Да нет. Когда мы вышли к забору, она прошла немного вдоль него и остановилась. – Здесь. – Что здесь? – не понял я. – Ой какой ты глупый. Дырка же. Она аккуратно отвела в сторону две доски и шмыгнула в отверстие.  

Она аккуратно отвела в сторону две доски и шмыгнула в отверстие. – Давай лезь за мной. 

Легко сказать. Для маленькой девочки может и нормально, а для меня. Рубашку бы не порвать. С трудом протиснувшись в дыру я оказался в…  

В лесу, а где ещё. Сосны, хвоя под ногами и аромат смолы. Трава, цветы и едва заметная тропинка в комплекте. Ульяна помахала мне рукой: – Иди сюда. Это здесь. Я вышел на полянку в стороне от тропинки и увидел небольшой, аккуратно сложенный шалашик. Кстати, пока близко подойдёшь и не заметишь. – Вот. Это мой дом. Заходи в гости. Я заглянул внутрь. Пол, покрытый сорванной травой, самодельные лежанка и столик. На столике куклы, на лежанку посажен плюшевый медведь. Ульяна вытащила его и протянула мне. – Мишка, познакомься это Азад. Он хороший. Не бойся. Я пожал медвежью лапу. – Привет, мишка. Как дела? Потом сел у входа. – Уля, а давай здесь посидим. Боюсь сломаю внутри всё. Ульяна улыбнулась. – Ну я же не знала, что ты вообще в гости придёшь. Давай здесь тогда.  

Я постелил ей рубашку, она села, не выпуская медведя из рук. – Вот, это мой домик. Я его сама сделала. Я сюда прихожу, когда мне одиноко. Поплакать. – Ну что ты солнышко.  

Я погладил её по голове, она доверчиво прижалась ко мне. – Уля, а кто-нибудь знает о домике? Она пожала плечами. – Лиска. И Лёшка ещё. Но он далеко сейчас. Он в армии, вот. А я ему написала. Я вспомнил что говорила Алиса. – Он твой брат? – Да. Он хороший, он меня защищал. А сейчас… Только Ольга Дмитриевна. Она тяжело вздохнула, но тут же заулыбалась. – Она хоть и ругается, но всё равно хорошая. А теперь ещё ты есть. Мы ещё немного посидели молча. – Уля. – Чего? – Знаешь, это хороший домик, но… Есть получше. Ульянка встрепенулась: – Ой, а где, а какой? Я показал ей ключ на длинной верёвочке. – А чего это?  

Ключ от дома. – ответил я. – Какого дома ещё? – Теперь твоего. Личного. – Это здесь в лагере что-ли? Догадалась ведь. Смышлёная у меня доча будет. ЭЭЭЭЭЭЭ… Ты сейчас чего подумал? Что хотел, то и подумал. Проехали.  

Уля, если вдруг тебе захочется побыть одной… Вдруг. Ты просто придёшь и откроешь дверь. В любое время. Договорились? – Нууууу… А ты? – А я буду сидеть тихонько, чтобы тебе не мешать. И ещё, котёнок. Давай ты больше не будешь плакать. Хорошо?  

Она помолчала. – Азад. Дядька… Это ведь здесь только. Ненадолго. А потом ты уедишь, а я… Я не хочу к нему. Он плохой. Я его боюсь. Я погладил её по голове: – Всё будет хорошо. Обещаю. Тебе не надо будет никого бояться. Она только всхлипнула. Я повесил ей ключ на шею.  

Уля. Знаешь мне надо сделать одно важное дело. – Какое? – Важное. Давай в лагерь вернёмся. – Ой, а можно я кукол заберу и мишку? – Конечно можно. Теперь они у меня будут жить. – Здорово!!!!!! – обрадовалась Ульянка. – Я сейчас, я быстро. Она залезла в шалаш и через несколько минут вернулась с пластиковой прозрачной сумкой, в которой лежали куклы, игрушечная мебель и посуда. – И мишку возьмём. – Обязательно. Ему же без тебя скучно будет.  

  

В доме Ульянка тут же начала рассаживать кукол на столе что-то рассказывая им. Медведь уже сидел на моей кровати. Я тем временем, порывшись в шкафчике, достал нож. Пригодится. В старый лагерь похоже ведет тропинка, которую я видел около шалаша. 

Повернулся…  

Дядька, ты чего! – закричала Ульяна, опрокинув стул. – Зачем нож! Не надо!!!! Она вытянула вперед руки словно защищаясь. – Мамочка! – Уля, что с тобой? Она всхлипнула. – Ты чего с ножом? Я испугалась. Я положил нож на стол, поставил упавший стул на место.  

Уля, я в старый лагерь хочу сходить, посмотреть, что там. А нож просто на всякий случай. 

Успокоившись, Ульяна села на стул и посмотрела на меня как на полного идиота. 

Дядька, там же привидения. Они его не испугаются. – А вдруг?  

Девочка только тяжело вздохнула. Мол, что тебе дураку объяснять. Действительно. Ох уж эти взрослые. Элементарных вещей не понимают. 

 – Слушай, а в старый лагерь та тропинка ведёт что около твоего дома? – Не скажу. – Почему? Она помолчала. – Я не хочу, чтобы ты туда ходил. Ты что не понимаешь? Я боюсь.  

Теперь вздохнул я. – Уля, мне надо это сделать. Надо выяснить, что там такое чего боятся люди. – Правда очень надо? Я кивнул. Снова неловкое молчание. – Ладно. Если надо, то…  

Она встала, улыбнулась. – По той тропинке иди… Азад, можно я тебя обниму?  

Не зазорно тому, кто на колени только перед Богом встаёт, преклонить их перед ребёнком. Ульянка прижалась ко мне. – Ты только возвращайся, а то я плакать буду. Она шмыгнула носом и неожиданно чмокнула меня в небритую щёку. – Вот. Вернись пожалуйста. – Улечка, солнышко… Конечно вернусь, честное слово. Отстранившись, Ульяна повернулась к двери. 

Иди, а я ждать буду. 

  

Забор, лес, тропинка… Вроде ничего необычного. Только вот постоянное ощущение что кто-то наблюдает за тобой из чащи. Ещё один поворот и… Внешне ничего страшного или опасного. Заброшенное здание с выбитыми окнами, заросшее крапивой и какими-то кустами. Нечто, напоминающее заброшенную детскую площадку. Старый лагерь, да. Только тихо почему-то. Я цапнул рукоять ножа. Не человеческим взглядом глядеть надо.  

  

А вот уже что-то поинтересней. Что там? Примятая пожухлая трава, чернота какая-то. Я присел, дотронулся до земли. Обычный человек ничего бы не понял и не увидел. Даже опытный охотник. Я посмотрел внимательней. Вроде никаких видимых следов, потом по волчьи втянул воздух. Слабый запах, от которого у меня зашевелились волосы. Запах смерти, неживого. Я подошёл к засохшим кустам. Да вон там… Что-то похожее на клочок шерсти. Только зверей с такой шерстью не бывает. Кто-то или что-то было здесь недавно и ушло во тьму, прячась от солнца. Вот значит с кем схлестнутся придётся. И давно такое? Да вон, как они приехали. За детьми значит пришёл? Сначала через меня пройди, а там посмотрим.  

Стоп, а кто у нас сюда бегает? Пацаны какие-то? Ай, блядь… Нехорошо это. Надо обратно идти. Тем более дело к вечеру идёт. Всё, уходим… Дойдя до забора я оглянулся. А ты всё смотришь? Ну смотри, сука. 

  

Подходя к домику, я увидел на крыльце, ну кого же ещё, Алису с Ульянкой. Ждали меня похоже. – Ой, ты вернулся! – Ну, я же обещал. Алиса с интересом посмотрела на меня. – Чего надыбал в лесу? – Да ничего. Прогулялся просто. Сейчас Ольгу надо бы увидеть. – Понятно. – Алиса показала рукой. – Вон её домик. У себя должна быть. 

Ульяна же, похоже, решила устроить допрос с пристрастием. – А ты привидение видел? А какое оно? А сильно страшно? А чего ещё было? – Да никого я не видел. Честно. И не страшно ничуть было. – Тогда неинтересно. Я уже заходил в дверь. – Рубашку сними. – Зачем? – Затем что порвал. Я зашью. – Лиска, ты уж… Я сам как-нибудь. – Да не выкобенивайся ты, снимай давай, тоже мне. 

Переодевшись, я, спрятав нож, ибо нехрен детей пугать, направился к домику Ольги. «Тук-тук». – Кто там, Славя ты? Входи открыто.  

Ольга сидела за столом и что-то записывала в тетрадь. «План лагерных мероприятий». Увидев меня, она удивленно подняла брови. – Товарищ Азад. Проходите, чаю хотите? 

Я сел на стул. – Слушай, мы с тобой не на партактиве. Давай на ты. Проще будет. 

Ольга только пожала плечами. – Хорошо. Просто зашел или по делу? – Вообще-то по делу.  

Давай, выкладывай быстрее. Мне ещё план на неделю составлять. 

Я пересказал ей разговор у лодок, добавив про старый лагерь. Она лишь хмыкнула: 

Ну ты даёшь… Про лес сказки я и раньше слышала. То же мне. И вообще, у нас на завтра поход общелагерный в лес. Это меня больше волнует. – Ты, блядь, охренела? Какой поход?  

Вожатая нахмурилась. – Ты за языком-то следи. А то ведь… – А ты… Я что непонятно сказал. Нельзя в лес. Опасно там. – И что там опасного-то? Мы же недалеко. 

Мда, она ведь действительно не понимает. Я достал клочок шерсти, который нашёл в старом лагере, положил перед ней. – А далеко и не надо. Уже рядом. Ольга показала пальцем на находку. – И что это? Волчья что-ли? Или собака бродячая оставила? – Был бы живой зверь, я бы не сильно волновался. Ольга только поморгала глазами. – Ничего не понимаю. Чья эта шерсть тогда? – Порождения тьмы. – Какой ещё тьмы? Ты что… – неожиданно она замолчала. Внимательно посмотрела на меня, потом продолжила. – Предположим. Ты вроде трезвый сейчас. Считай, что я в этот бред верю. Дальше-то что? – В город сообщить, детей вывезти, лагерь закрыть. И деревня ещё…  

Она покрутила пальцем у виска. – Ты в своём уме? Летний сезон только начался, по плану ещё две смены. А что я в облоно скажу? Что почётному гостю чертовщина померещилась? 

А что ты родителям будешь говорить, если с их детьми что-нибудь случится? Подумай. 

Ольга вздохнула: – Ну да… Лучше, конечно, перебдеть, тут ты прав. Всё не вовремя. – Что ещё-то? – Да директора прямо перед твоим приездом с аппендицитом в город увезли. Из начальства я да ещё вожатые. А тут…  

Вот это я прекрасно понимаю. Кому охота лишнюю ответственность на себя брать.  

И что решила? Ольга опять вздохнула. – Ладно. Лес будет под запретом, до выяснения. Чёрт. весь план отдыха к такой-то матери… Хорошо хоть проверочные комиссии у нас раз в пятилетку бывают. – Подожди. – спохватилась она – Если это уже в старом лагере, то почему у нас тихо? А? Действительно, почему? Минутку… – Что здесь раньше было? – Не знаю.  

ЧТО. ЗДЕСЬ. БЫЛО РАНЬШЕ. – Что разорался тут? Ну слышала я что тут раньше монастырь стоял. Сожгли его, ещё до войны, в двадцать девятом что-ли. А монахов… Догадываешься. Вот теперь понятно. – Монастырь… Поэтому вы ещё и живы. Место святое, намоленное. – Черти что и сбоку хвостик. Ладно. Ты никому больше об этом не говори, а то паника начнётся. – Разумеется. Ну я пойду тогда? Она махнула рукой. – Иди, ужин скоро. 

  

Ужин — это само собой, но надо ещё кое-что сделать. Мне вроде сюда. «Клубы», а ниже вывеска поменьше. «Кружок научно-технического творчества». Роботов они тут делают. Я постучался. – Кто там, входите. 

Меня встретил тот самый пацан в очках. Как там его… Саша, вроде. Рядом второй. Светловолосый, в руке паяльник. – Здравствуйте, товарищ Азад. Проходите пожалуйста. Мы тут… 

Ну что вы тут понятно. Вон на столе нечто разобранное роботообразное стоит. Кибернетики… Вундеркинды. А скоро ведь ужин. – Я ненадолго. Короче пацаны. Объясню по-простому. Если узнаю, что кто-то ещё в старый лагерь зачем-то бегает… Яйца оторву. Я понятно сказал? Пока они соображали над моими словами я вышел, аккуратно закрыв дверь. Вот теперь ужин. 

  

У входа в столовую я наткнулся на Алису с Мику. Та, хлюпая носом, что-то рассказывала Алисе. – Вот ведь скотина… – Что ещё случилось? Алиса отмахнулась. – Да к Микусе пацан какой-то пристаёт. Новенький, воображает из себя… – Мне поговорить с ним? – Ой, учитель, не надо. Я сама. – Ну хорошо. Только не убивай его, пожалуйста. 

Алиса хмыкнула: – А зачем убивать-то? Микуся, ты вот что. Если он к тебе ещё полезет, бей сразу по… Она что-то зашептала на ухо Мику. Та покраснела. – Ты что, Алиска такое говоришь. Фу, это же неприлично. – Зато практично. Сразу отстанет. – Ну не знаю. Учитель, вот как… Она советует его по… Я даже повторять не хочу. – Может лучше ужинать пойдём? – Да, конечно. Столовая, как обычно, встретила нас детским гамом и криком: – Вы где ходите! Я вам место забила! Ну кто ещё кроме Ульянки способен на такие добрые дела? – Чтобы мы без тебя делали? – Голодными бы ходили. 

  

После ужина я вышел на улицу, раздумывая что делать дальше. Оптимальный вариант: прийти домой, почитать и лечь. Что-то я вымотался. Ага, вот прямо сейчас. К действительности меня вернула Ульяна. – Ты на танцы пойдёшь? Давай, соглашайся. Нехорошо, конечно, отказываться, но придётся. – Не, Уля. Не получится. Стар я уже для танцев. – Ну какой ты… И за что я тебя только… Ой. – За красоту, наверное. Нет? – Да ну тебя. – обиженно сказала Ульянка и растворилась в вечернем сумраке. Как она это делает? Раз и здесь. Два и нету. Три – по новой. Уникальный ребёнок. В разведке ей бы цены не было.  

Тут меня вежливо пихнули в плечо. – А на эстраду придёшь? Теперь Алиса. – А зачем на эстраду какую-то? – Разговор есть. А эстрада вон там, не заблудишься. Давай через часок, когда все на танцульках будут. И как там ты сказал? НЕ ОБСУЖДАЕТСЯ. Свободен. 

Вот это сейчас что было? Опять приглашение на свидание? Ладно, придётся идти. А то ведь некрасиво получится, да и последний глаз жалко. Нет, ну как без глаза? Куда я попал… 

  

Короче через полчаса я подходил к нужному месту ориентируясь по звукам. Типа «Deep Purple». Алиска сидела, свесив ноги, на сцене и немилосердно терзала электрогитару.  

Эй,прекрати над инструментом издеваться. – Ой ну можно подумать ты тут Джимми Хендрикс, блин, пришёл. Логично. И ведь не поспоришь. – Ну ладно, а дальше что? 

Алиса на минуту задумалась, потом показала лежащую рядом акустику. – Можно тебя попросить? Спой пожалуйста. А потом… Потом будет.  

Почему нет? Забравшись на сцену, я сел рядом, взял гитару. – Слушай, а Мику где? – Да на танцах. Сказала, что ей развеется надо. А что, заскучал уже? 

Оппаньки, ёлы-палы, меня уже ревнуют что-ли? Только этого не хватало. Я сделал виноватое лицо. – Да нет, просто… – А просто спой. Только… – Алиса пошевелила в воздухе пальцами. – Вот без этих… Ну ты понял? Не надо. 

Ну попробуем.  

  

«Оставь меня дома, захлопни дверь,
Отключи телефон, выключи свет…
С утра есть иллюзии, что все не так уж плохо,
С утра есть сказка со счастливым концом. 


Иду в поход – два ангела вперед,
Один душу спасает, другой тело бережет.
Иду в поход – два ангела вперед,
Один душу спасает, другой тело бережет.

Собака выла всю ночь под окном.
Мы все прекрасно знаем, что случается потом,
А она, закончив дело под чужое окно
Развенчивает сказку со счастливым концом.

Иду в поход – два ангела вперед,
Один душу спасает, другой тело бережет.
Иду в поход два ангела вперед,
Один душу спасает, другой тело бережет.

Но вера осталась, и надежда живет.
Я знаю, что любовь никогда не умрет.
Лишь дай мне иллюзию, что все не так уж плохо,
И расскажи мне сказку со счастливым концом.

Пойду в поход два ангела вперед,
Один душу спасает, другой тело бережет.
Последний поход два ангела вперед,
Один душу спасает, другой тело бережет…» 

  

Алиса заулыбалась. – Ангелы… Их же не бывает. А песня хорошая. Я сделал вид что возмутился. – Как это не бывает! Один вон рядом сидит и сам себя отрицает. – Я? Ну ты скажешь тоже. Из меня ангел как из… – Спорить будешь? – Нет, не хочу. – она помолчала. – А вторая кто? Ну другой ангел там? Ну кто же ещё. – Маленькая, рыжая, с шилом в попе. 

Алиса вздохнула и положила голову мне на плечо. – Это да… Что есть, то есть. И именно там. Вечно она… Спой ещё. Давай. Сейчас сделаем. – Только повеселее можешь? Ещё и спрашивает. – Готова? – К ЧЕМУ? Поехали. 

  

«Вот пуля просвистела, в грудь попала мне. 

Спасся я в степи на лихом коне. 

Но шашкою меня комиссар достал, 

Покачнулся я и с коня упал. 

  

Хей, да только конь мой вороной, 

Хей, да обрез стальной. 

Хей, да ты густой туман, 

Хей, да только батька-атаман. 

Да батька-атаман! 

  

Меченый свинцом я пришёл с войны. 

Привязал коня, сел возле жены. 

Но часу не прошло, комиссар пришёл. 

Отвязал коня и жену увёл. 

  

Хей, да только конь мой вороной, 

Хей, да обрез стальной. 

Хей, да ты густой туман, 

Хей, да только батька-атаман. 

  

Спаса со стены под рубаху снял, 

Хату подпалил да обрез достал. 

А при Советах жить – продавать свой крест, 

Сколько нас таких уходило в лес. 

  

Хей, да только мой конь вороной, 

Хей, да обрез стальной. 

Хей, да ты густой туман, 

Хей, да только батька-атаман. 

  

Как возьму обрез 

Да пойду я в лес. 

Буду там гулять, 

Буду власть стрелять. 

Сила у обреза на куске свинца, 

Раз нажал курок вот и нету молодца. 

  

Хей, да только мой конь вороной, 

Хей, да обрез стальной. 

Хей, да ты густой туман, 

Хей, да только батька-атаман.» 

  

  

Алиса даже отодвинулась от меня. – Ты, бля, совсем охренел? Это же антисоветчина голимая! Тебя же посадят! Ну ты точно безбашенный… – Не понравилось? Она махнула рукой. 

Да ну тебя… А слова перепишешь? Я погрозил ей пальцем. – Неа, тебя же посадят. Передачи ещё носить придётся. – Да ладно, не ссы ты. Среди моих знакомых стукачей нет. Хотя…  

Она что-то сказала? Алиса удивленно посмотрела на меня. – Ты чего задумался-то?  

Да вспомнил кое-что. Про эту песню. 

Как нас называли? Русский батальон. Боевики говорят кирпичами срались когда нас слышали. Хорошо мы гуляли, душевно, как полагается. 

Что вспомнил хоть? Хорошее или… – Всякое. 

Тем временем отзвуки музыки с площади стихли. Танцы похоже закончились. Алиса зябко повела плечами. – Прохладно что-то. – Сейчас. – я снял рубашку, накинул на неё. 

Спасибо. А ещё споешь? – И спать. Я отложил гитару. – Ты же петь хотел?  

«Как на грозный Терек, на высокий берег,
Бросили казаки сорок тысяч лошадей.
И покрылся берег, и покрылся Терек
Сотнями порубанных, пострелянных людей.
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить! 

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить! 

С нашим атаманом не приходится тужить!  

  

А первая пуля, а первая пуля,
А первая пуля в ногу ранила коня.
А вторая пуля, а вторая пуля,
А вторая пуля в сердце ранила меня.
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!» 

  

Неожиданно меня поддержал девичий голос. Алиса… 

  

«Атаман наш знает кого выбирает,
Эскадрон пополнят да умчатся без меня,
Им досталась воля, да казачья доля,
Мне ж досталась пыльная, холодная земля. 

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!» 

  

Она пела, запрокинув голову и прикрыв глаза. 

  

«А в станице жинка выйдет за другого,
За мово товарища, забудет про меня.
Жалко только волю во широком поле,
Жалко мать-старушку да буланого коня. 

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить! 

  

Будет дождь холодный, будет дождь холодный,
Будет дождь холодный мои кости обмывать.
Будет ворон чёрный, ой будет ворон чёрный,
Очи, мои очи соколиные клевать. 

Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить!
Любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить!
С нашим атаманом не приходится тужить! 

  

Как на грозный Терек, на высокий берег,
Бросили казаки сорок тысяч лошадей.
И покрылся берег, и покрылся Терек
Сотнями порубанных, пострелянных людей…» 

  

Хорошо спели. И какой у неё красивый голос, оказывается. 

Слушай, ты откуда эту песню знаешь? – спросил я. – Да у нас во дворе её мужики поют часто, когда выпьют. Я запомнила. – Ну пошли спать что-ли?  

Она неожиданно остановила меня. – Подожди, я… Послушай, я знаю, что я дура, но пообещай мне… – Ты о чём? 

Мне показалось что где-то высоко-высоко зазвенела натянутая струна. 

Она помолчала… – Азад, пообещай мне, что ты не умрёшь. Понимаешь? 

И неожиданно вдруг плача уткнулась в меня. 

Я… Я не знаю, не знаю. Ты пойми. Витька скололся, дурак… Леньку в прошлом году в драке зарезали. Понимаешь какая жопа… А я гуляла с ними. Ты только не думай, что я какая-нибудь там… Честно, ничего такого не было. А теперь вот их нет. 

Всё что я смог, это погладить её по голове. Она всхлипнула.  

Видишь, как у нас весело. А ты… Ты приехал, как из другого мира, где всё… По-другому наверно. Гавна этого нет. И люди другие, и всё другое. Понимаешь? Чёрт, ну не могу, не умею я как правильно сказать надо. Не научилась. И ты… Ты как брат. Легко с тобой, хорошо. Даже ругаться как игра. Понарошку как-бы. Только я не хочу брат. Я… Разберусь и скажу. Ладно? Просто время немножко мне надо.  

А вот это, учитывая лес, уже проблема. Вслух же я сказал другое. – Лиска, да я не умру. Честно. Некогда умирать, дел ещё много.  

Она только вздохнула. – Врёшь ведь, поди. – Нет, правда. Давай, вытри слёзы, да я тебя провожу. Я подал ей платок. – А то, что ты рассказала… Жизнь по-всякому бывает. Вот, возьми.  

Спасибо. Поплакалась я тебе. Больше просто некому. Ты только не говори никому. Пересуды пойдут. – Да плевать. Гитару взять? – Положь вон там, я завтра заберу. 

  

До домика с флагом мы дошли в тишине. Никого не встретили, лагерь уже спал. Это и к лучшему. Только сплетен Алисе ещё не хватало. На пороге она, улыбнувшись, помахала мне рукой, зашла внутрь… И тут же выбежала обратно. – Азад!!!! – Что случилось? – Ульянки нет. Ой, мамочка… – Как это нет? – Молча, бля. Зайди сам, посмотри. Действительно, Ульяны не было и постель не тронута. Алиса схватилась за голову. – Господи, где её сейчас искать-то? Ольгу будить придётся. Вот ведь… 

Я попытался успокоить её: – Лиска, не нервничай ты зря… – Да пошёл ты… Стоп, минутку… Я хлопнул себя по лбу. Ну конечно же. – Лиска, я знаю где она. Пошли. – Куда ещё? 

Рядом. Да с ней всё нормально, пошли. Алиса непонимающе смотрела на меня. – Да куда идти-то? 

Схватив её за руку, я вытянул её на улицу и потащил к своему домику. Похоже Алиса была… 

ммм… в растерянности и даже не отбивалась. Зайдя на крыльцо, толкнул дверь. – Ой, а почему у тебя открыто? – Увидишь. Заходи, только громко не кричи. 

Зайдя в комнату, Алиса, выдохнув, села прямо на пол. – Улька! Ульянка мирно посапывала на моей кровати, обняв медведя. – И что она тут, у тебя делает? – Спит, как видишь. 

Я вижу. – Алиса пришла в себя. – Как она сюда попала? Ты дверь не закрыл, что-ли? 

Да я ей просто второй ключ отдал. – А я ещё думала, что ещё за ключ у неё болтается? Решила, что нашла где-то. Я присел на кровать. – Просто это лучше, чем шалаш, да и присмотреть проще. Лиска погрозила мне пальцем. – Вот ты хитрожопый… Ладно. Нашлась, хорошо. Она встала и, отряхнувшись, направилась к двери. – Подожди, а…  

А это уже твои проблемы. Ты папа или кто? А я пошла, а то прямо здесь вырублюсь. Будешь тогда двоим колыбельные петь. Только утром не забудь её домой привести. А то узнают ещё. – Да я встаю рано. – успокоил я её. – Ну тогда спокойной ночи, отец – молодец. Я сама дойду. – она зевнула. – Ладно, до завтра. 

  

Закрыв дверь, я было повернулся ко второй кровати чтобы лечь, когда услышал сзади всхлипывания. Что ещё такое? Подошёл к Ульянке, наклонился. Та, не открывая глаз, пробормотала. – Папа, ты где? Приходи давай. Погладив её по голове, я сел на пол рядом с кроватью. 

Я здесь, Рыжик, здесь. С тобой. Всхлипывания сменились довольным сопением. – Папа… 

 Я откинул голову назад и устроился поудобней. – Спи маленькая, всё хорошо. 

Теперь ты понял, зачем ты здесь. Да. Чтобы одна маленькая девочка не плакала от одиночества и обиды. Остальное всё будет завтра. Или не будет. Неважно. Я улыбнулся, чувствуя ульянкино дыхание. Спим. Всё. 

  

 День третий. 

  

«На двоих один берег, 

На двоих один лес. 

На двоих одно лето, 

На двоих один крест…»  

  

Утро началось с крика. – АЙ!!!!! Дядька, ты зачем у нас и на полу! А куда ты Алису дел? А…  

Ульянка, закутавшись в одеяло, сидела на кровати и смотрела на меня с ужасом. Я сел рядом с ней. – Уля, ты чего? – ОЙ! Это не у нас? А где я? – Ты что, ещё не проснулась? 

Она недоуменно помотала головой. – Нет. А… Я же у тебя!!!!! А почему ты полу сидел? 

Хороший ведь вопрос, однако. Я почесал в затылке. – Ну просто ты немножко плакала ночью, поэтому я посидел рядом… Ульяна нахмурилась. – Ага, а потому что тебя не было. Ты где был вообще? Тоже хороший вопрос. Давай колись, блин. – С Алисой. На эстраде сидели… 

Она только всплеснула руками. – А у вас что свидание было? Целовались, да? А… 

УЛЯ!!! Лучше слезай с кровати, я заправлю. – Да ну тебя, я сама. Ты не умеешь. 

Пересев на стул, я смотрел как она быстро и аккуратно заправляет постель. Хозяюшка.  

Закончив, она подошла ко мне и ткнула в меня пальчиком. – УЧИСЬ! – СЛУШАЮСЬ! 

Ульянка засмеялась. – Я начальница, вот. А чего сейчас делать-то? – Умываться пойдём. 

Ульянка посмотрела на меня и, помолчав, спросила: – А ты почему не спрашиваешь, что на танцах было? Неинтересно, да? Я изобразил заинтересованность. – И что там было? 

Она замахала руками. – Ой, там такое было… Ужас. – И что за ужас-то? Сейчас всё выясним. Что там могло произойти-то? Ульяна начала рассказывать: – Там какой-то дурак к Микуси приставал. И лапал её. Представляешь? Прямо при всех. А она закричала. 

Хорошо конечно, что меня там не было. – А дальше что? Она даже зажмурилась. 

А Микуся его как пнёт по…. Ой! Не буду говорить куда, я приличная девочка. Туда, вот. А потом она ему как в глаз даст… Вот что было. А он убежал потом. 

Ну хоть хорошо, что не убила. Я попытался представить себе оскорбленную вторую… Лучше не надо. – Уля, пошли умываться. – Ага, пошли.  

Утренняя прохлада, пение просыпающихся пташек и ощущение покоя – то, что нужно для хорошего настроения. Мы уже подходили к умывальникам, когда Ульянка вдруг остановилась и выпустила мою руку. – Что случилось? – Я… – она замялась – А ты ругаться не будешь? 

За что? Признавайся, чего вчера натворила? Ульянка только потупилась. – Не скажу. 

Я присел перед ней. – Слушай, ты сама же спросила не буду ли я ругаться. А я даже не знаю за что. Расскажи, пожалуйста. Она помялась, заложив руки за спину. – Ну я… Я с мальчиком была. Вот. – И всё? – я улыбнулся. – А как его зовут? – Данька. Он из пятого отряда. Он… Хороший, вот. 

Я продолжил расспросы: – Вы танцевали? Ульянка заулыбалась. – Немножко. – А он не приставал к тебе? – НЕТ!!!!! – закричала она. – Целовались? – Ты что, нет, конечно. Мы погуляли, а потом вожатый сказал, что надо спать. Он к себе пошёл, а я к тебе. 

Она вздохнула: – Не ругайся только. Ну… Дочка пользуется успехом у парней. Не загордись. Опять проехали. 

Я не буду ругаться. Не за что ведь. Снова тяжелый вздох. – А он бы ругался. И кричал, и слова плохие бы про меня говорил. Теперь уже вздохнул я. – Уля, я же не он. – Я знаю. Пошли умоемся. 

Подойдя к умывальнику, я снял майку. – Подержи пожалуйста. – Закаляешься, да… – А то. Давай приступай. Ульяна осторожно потрогала струю воды. – Холодная. – Ну что теперь. Давай умывайся. Она со вздохом потянулась за мылом. – Ладно, чего… 

  

После водных процедур мы направились к домику с флагом. Лагерь тем временем уже начал просыпаться. На улице начали появляться ещё сонные пионеры и пионерки… 

Мы подошли к домику, поднялись на крыльцо. Я постучал. Через пару минут из-за двери раздалось: – Кого несёт в такую рань? Дайте поспать. – Открывай, медведь пришёл. 

Какой ещё нахрен медведь… Вот кто-то по башке точно сейчас получит.  

Алисонька, это я, Ульяна. Не надо по башке. – Подождите, дайте хоть одеться. 

Ещё через пару минут дверь открылась и на крыльцо вышла Алиса, запахивая халат. 

Ну что… – она недовольно посмотрела на Ульянку. – Пришла пропажа. Скажи спасибо Азаду. Я тебя… – Ойкнув, та спряталась за меня. – Не надо.  

Алиса улыбнулась: – Уля, иди ко мне, я тебя… обниму. А из неё ведь хорошая мама выйдет. Словно прочитав мои мысли, Алиса только фыркнула: – Да ну тебя, придумываешь тоже. Лучше вон, рубашку забери. Я её починила. – Спасибо. – Да делов-то… Уля подожди, я только полотенце захвачу. – Лиска, а я уже умытая. – А я-то нет. Пошли, будешь за компанию. 

Она помахала мне рукой. – Давай, на линейке увидимся. 

  

Вернувшись в домик, я несколько минут пытался завязать галстук к линейке, потом плюнул и сунул его в нагрудный карман. Вырос я уже из этого. Обойдутся… Уже подходя к площади, я услышал. – СТОЙ! Ну стою и что? – Дядька, ты почему без галстука! Не стыдно?  

Ну вот, неудобно получилось. Ульяну заставляешь в форме ходить, а сам? 

Я изобразил виноватое лицо. – Он не завязывается. Ульянка всплеснула руками.  

Горе ты моё. Не постель заправить, не галстук завязать. А Ольга Дмитриевна ругаться будет. Садись. Усадив меня на скамейку, она профессионально повязала мне галстук и потянула за собой. – Вот теперь пошли. 

  

ПОСТРОЕНИЕ… Ольга вышла вперёд и начала: – Доброе утро, дети. Сначала, – она нахмурилась – о неприятном. Все знают, что произошло вчера на танцах. Семён, выйти из строя. 

На середину, прихрамывая и закрывая лицо, вышел незнакомый пацан. Ульянка откровенно захохотала, показывая на него пальцем: –Это он к Микусе лез. 

Советова, прекрати. Дело серьёзное. А ты руки опусти, пусть все на тебя посмотрят. 

Синяк под глазом, расцарапанная щека и похоже с носом проблемы. Легко отделался. 

Стоящая рядом со мной Алиса, показала большой палец. – Молодец Микуся. Моя школа. Но мало ещё… – Прекратить разговоры. А ты… Запомни, ещё подобное повторится и вылетишь из лагеря. 

Ольга ухмыльнулась: – Между ног не болит больше? Пацан только скривился.  

А теперь, в столовую картошку чистить. До конца смены. И сделайся пожалуйста незаметным. Давай, постарайся. 

Мику смущенно улыбнулась: – Учитель, я честно не хотела. – Ты ему нос сломала что-ли?  

Она пожала плечами. – Да вроде нет. Просто дедушка у меня… Он кудо преподаёт и немного научил. Ну вот и…  

Ольга тем временем продолжила: – Сегодня у нас по плану должен быть общелагерный поход в лес. Но… Из лесничества сообщили что рядом с лагерем видели волков. Поэтому поход отменяется. И это, кстати, означает что самовольные отлучки в лес будут расцениваться как злостное нарушение режима. Со всеми вытекающими…  

Она поискала взглядом в строю кибернетиков. – К вам это в первую очередь относится. 

А вместо похода у нас будет спортивный день. После завтрака старшим отрядов получить инвентарь у вожатых. Шахматы, настольный теннис, футбол, волейбол, бадминтон… Короче общелагерные соревнования. Получается такая мини-олимпиада. С победителями и сладкими призами. Тем более, что, как вы помните, в следующем году в Москве пройдут настоящие Олимпийские Игры. Ну все всё поняли? РАЗОЙДИСЬ. 

  

После завтрака меня сразу же попытались привлечь к спорту. Сначала Мику, потом Ольга… 

Азад, давай к нам в волейбольную команду. Тут ещё подоспела Ульянка. – Дядька, пошли в футбол… – Уля, ты и без меня справишься. Я в тебя верю. Та только хмыкнула: – А поболеть за меня? – Я буду мысленно с тобой. 

Фу, какой ты скучный. – огорчилась Ульянка и исчезла… Как она это делает? Как, Карл?  

Кое-как отбившись, я уже хотел идти подремать, но… Меня перехватила Алиса. 

Пошли, разговор есть. Я что зря ночь не спала? Куда, зачем? – Увидишь. И разговор серьёзный. За мной. 

  

Мы прошли вдоль забора, потом свернули к реке и вышли на большую поляну. Посредине рос большой дуб. Откуда он здесь? На ветках повязанные ленточки. – Что это за место? 

Алиса улыбнулась. – Ещё здесь не был? Сюда обычно приходят после отбоя чтобы сказать друг другу… Самое важное, самое сокровенное. Говорят, что если повязать ленточку, то всё сбудется. Этот дуб… Он был здесь всегда и будет всегда. Он слышал и запомнил многое. Сейчас он услышит меня.  

Она достала из кармана ленточку и повязала её. – Встань там – она показала на дуб. – и помолчи. Я хочу сказать…  

Словно собравшись с силами, она продолжила: – Мне плевать на возраст, на твою жену, на… На всё. Потому что я… Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! 

Вас никогда не били прикладом по голове? Типа этого, да…  

Она всхлипнула? – Ты здесь? Почему ты молчишь? 

Сука, да скажи же ты ей. Скажи это. Как? Обыкновенно. Но ей же только шестнадцать лет. Вспомни… Той девочки с её глазами было семнадцать. Не надо об этом. А ты скажи то что не сказал тогда. Тоже ведь думал, что потом, а потом не было. Ладно… 

  

«Думы окаянные,  

Мысли потаенные.
Бестолковая любовь,  

Головка забубенная…» 

  

Лиска… Я ведь тоже люблю тебя. Ответом был саркастический смешок. – Да? Как маленькую глупую девчонку? Да пошёл ты… Не нужна мне такая твоя любовь. Я не… 

Нет. Я люблю тебя как женщину. Самую красивую на свете. Клянусь Богом. 

Ты сказал это? Да, я сказал это. Она вышла из-за дерева. – Ты на самом деле? Я… 

Она подошла и неловко, стесняясь обняла меня… – Тогда… Тогда поцелуй меня как женщину. Я хочу узнать каково это… 

  

Что ты делаешь? Целую любимую…  

Что же ты делаешь? Целую любимую… 

Что же ты делаешь…?  

  

«И не догонят нас не боль, 

Не молва, не стыд. 

А что грешили мы с тобой. 

Так может Бог простит…»  

  

  

  

Застонав, она опустилась на землю. – Как же сладко… Ещё… – её пальцы начали расстегивать пуговицы на рубашке. Я остановил её. – Не надо. Не спеши. Всё будет… 

Она встряхнулась. – Ой, Азад, я… Я же не хотела, чтобы… Ты не думай, я же не какая-нибудь. 

Всё хорошо… Она отодвинулась. – Ты сейчас сказал… Авеста? Это имя, кто она? Ты не думай, я не ревную, просто… 

На меня смотрела кто? Я опустил голову. Брат, я думал, что ты разучился плакать. 

У нас там не было имён, только позывные. Ей было семнадцать лет и у неё были твои глаза. – Что с ней стало? Не хочешь, не говори, конечно. – Она погибла. Я не смог её спасти…  

Алиса вдруг приложила палец к моим губам: – Нет, молчи. Этого не было. Я вернулась. Я Авеста и я больше тебя не отпущу. Bijare…  (Любимый (курманджи)

Что она сказала? Ты слышал. Ты понял… 

  

«Все вы, думы, помните,  

Все вы, думы, знаете,
До чего ж вы мое сердце  

Этим огорчаете.

Позову я голубя,  

Позову я сизого.
Пошлю дролечке письмо,  

И мы начнем все сызнова...» 

  

  

Я положил голову ей на колени. Она взъерошила мои волосы. – Какой ты красивый. И как же я тебя люблю. Она посмотрела наверх. – Странно, как будто бы… – Что? 

Алиса пожала плечами. – Не знаю. Кажется, что кто-то смотрит сверху на нас и… улыбается. По-доброму. Она помолчала. – И пусть смотрит. Мы же ничего плохого не делаем. Да ну… Пусть завидуют. 

Лиска, можно тебя спросить? – Рискни, а о чём? – Кольца на цепочке… 

Алиса только вздохнула: – Это память о моих родителях. – А что случилось? Не говори, если не хочешь. – Ох… Я никогда их не видела. Но эти кольца всегда были у меня на шее. С самого рождения, понимаешь? Что же непонятного. Ну и нахрена ты это начал, дурак любопытный. Алиса покачала головой. – Говорят я в папу, такая же рыжая. А ещё говорят, что… Говорят мама у меня ведуньей, была, ведьмой что-ли… – Ты не искала их? – Нет. Они же всегда рядом. Вот смотри, – она показала мне кольца – на одном женское имя. Зара. А на другом мужское. Иван. Видишь? Когда придёт время это будут наши обручальные кольца. Не обсуждается, да? – Как скажешь. Она только засмеялась. – Ну ещё бы… Алиса откинула голову назад и зажмурилась. – Как же хорошо. Только… Азад не бросай меня, пожалуйста. Я с тобой куда угодно поеду. Честно… 

  

Ну и… Как ты ей правду скажешь. О том что… А ведь придётся говорить, иначе неправильно будет. Как будто бы я солгу ей. Не хочу врать. Я сел. 

Алиса, помнишь ты сказала, что я из другого мира. – Ну я же в переносном смысле это сказала. – она недоуменно посмотрела на меня. – Просто я имела в виду, что ты как-бы в этот мир не вписываешься. Как инопланетянин какой-нибудь. А что? 

Да я ведь правда из другого мира пришёл. Она нахмурилась и шлёпнула меня по голове. – Прекрати прикалываться, а то получишь. – Лиска, это правда. Вот смотри. – я показал ей татуировку на левом плече. Странно, она что, не замечала? 

Ну и что там у тебя? Донбасс – Новороссия… Что ещё за Новороссия такая? А Донбасс — это же Украина. Я географию СССР знаю. Ерунда какая-то. – Да нет не ерунда. У нас там война идёт. Понимаешь? Она только ойкнула. – Ты что… Мама… А как это? – Как… Война. 

Подожди. – она вздрогнула. – И ты там воевал? Господи… – Ну воевал это громко будет сказано. Я вообще – то журналист. Но немного пришлось.  

Алиса коснулась моего лица. – Ты это немножко называешь? – Это позже. Я в командировку уехал. В Сирию. – Тоже на войну что ли? Охренеть… – Ну работа такая у меня. – Хреновая у тебя работа… Глаз там потерял? 

Я вздохнул. – Освобождали город. С оператором на мину наткнулись. Его в ногу ранило, а меня… Алиса по бабьи подперла щёку. – Ох мужики… Вечно вы приключений себе на жопу находите. С кем хоть воевал-то?  

Чёрт… Теперь попробуйте объяснить шестнадцатилетней девочки из альтернативного СССР образца одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года кто такие ПСы или что такое ДАЕШ. Вот и я о том же… 

С фашистами. – Да ну тебя. – удивилась она. – Их же уже давно победили. В каком там году? В сорок пятом же. – Ну да. Только не всех. Повылазили. 

Алиса удивилась ещё больше. – Странно. А я почему-то подумала, что у вас там коммунизм уже. – Да какое там. – я махнул рукой. – Просрали всё к ебеням.  

Плохо. – она на минуту задумалась. – Подожди, а как ты вообще к нам попал? 

Действительно, как? Надеюсь, с самого начала рассказывать не надо будет. 

Я между мирами могу ходить. Есть у меня такое. Она почему-то восприняла это как должное. – А зачем пришел? Нет ну здорово, конечно, что ты здесь, но… – Просто одна маленькая девочка позвала на помощь. Вот и пришёл. 

  

Младшая, ты понимаешь, что натворила? – Да я… – Ты понимаешь на что его обрекла? – Я плакала… – Плакала она… Вот отшлепать бы тебя как следует. – Отшлепай. – Знаешь же, что поздно. Ладно, не реви. Может всё ещё обойдется. 

  

Мы ещё посидели немного, помолчали. Всё ведь уже было сказано, зачем повторяться.  

Неожиданно Алиса спохватилась: – Слушай, обед же скоро. Да и потерять могут, наверное, а втык получать неохота. Пошли обратно. Она встала, отряхнулась. – Не знаю, что будет дальше, но… У нас есть этот лагерь и это лето на двоих. Мне достаточно. 

Мне тоже. А что дальше… Бог знает лучше. Алиса хмыкнула: – Да ну тебя… Его же нет. 

Ага, а кто сверху смотрел? Алиса подняла голову. – Ой, а он не обиделся? А вдруг и правда… Я засмеялся. – Не знаю. Мы вроде ничего плохого не делали. Она только вздохнула и снова подняла голову. – Не обижайся, пожалуйста и не наказывай нас. Мы хорошие. Только… – она помолчала. – Дурные как… Ладно пойдем. 

  

Лагерь нас встретил восторженным гулом и обсуждением итогов соревнований. Ко мне подбежала Мику. – Учитель, поздравьте меня. Я победила в бадминтоне и в настольном теннисе. 

Поздравляю, ты молодец. – А меня поздравить? – Ульяна подёргала меня за руку. – Я тоже молодец, смотри… – она показала мне шоколадную медаль.  

Достав шоколадку, Ульянка отломила кусочек и протянула мне. – Держи. А вообще, ты где был? АААААА!!!!! Ты же с Алисой был, ну-ка рассказывай давай быстрее. 

Мы сели с ней на лавочку. – Признавайся, целовались, да? – УЛЯ… – Ага, засмущался он тут. – она нахмурилась. – Всё, я на тебя обиделась, вот. – За что? – это я сказал уже лавочке. Ну вот и что теперь делать? На обед идти наверно, а потом Ульянку опять находить и за что-то прощения просить. Ну не умею я с детьми… 

  

В столовой я заметил Ульяну и хотел уже подойти, но она демонстративно показала мне язык. После чего села за стол рядом с каким-то вихрастым мальчишкой и начала ему что-то рассказывать. Слушал он её внимательно. Данька наверно из пятого отряда. Заметив, что я смотрю на них. она погрозила мне кулачком. Блин… Брат, если ты ещё не знал, женская ревность страшная вещь. Плохо кончишь. Сидевшая рядом Алиса, улыбнулась и наклонившись ко мне прошептала на ухо: – Всё ты попал. Смотри, точно без глаза останешься. 

Ужас. Хоть сейчас беги, только куда… 

  

После обеда я хотел уже идти в свой домик и хоть полежать немного. Не получилось. 

Азад… Ольга? – Надо поговорить. Это не только тебя касается. Да они что сговорились? Ладно, пойдём поговорим. Зайдя в дом, Ольга подвинула мне стул, а сама села рядом. – Ты что творишь? Ты хоть понимаешь… – Подожди, ты сейчас хоть о чём? 

Она даже стукнула кулаком по столу. – О том самом. Думаешь я не знаю, что ты с Алисой на Поляне признаний был, что Ульянка у тебя ночует… Я уже про музыкальный клуб и эстраду промолчу. – Но… – Запомни, от них у меня секретов нет. 

Я только выдохнул: – Ольга ты меня за кого принимаешь? Она махнула рукой. – Да не за кого я тебя не принимаю. Принимала, уже бы давно сообщила куда следует. – помолчав она продолжила. – Просто… Ты же всего не знаешь. 

Чего не знаю? Что Алиса сирота? Она сама об этом сказала. Что у Ульянки с отцом проблемы тоже знаю. – Знает он… А что над Алиской срок висит уже за её болтовню знаешь? А если она ещё твои песни перепоёт… А она может. Про Ульянку… 

Про проблемы с отцом? Ольга замолчала и… – Ты же не знаешь кто он. Подонок с партбилетом, а она… Его карьере мешает, города ему мало. Он и Марию, жену свою, чуть в могилу не свёл. Брат их защищал, он его подальше в армию отправил. Хорошо хоть до Афгана это было, понимаешь? – Алиса говорила… – Говорила? Как он хотел её в интернат для умственно отсталых сдать… Как она ко мне по морозу прибегала в одном халатике и тапочках, как с синяками ходила… – она вздрогнула. – Азад, ты что? Ты… 

Я улыбался: – Убью, суку… – Не надо… Господи. Ты не понимаешь? И менты, и… все под ним. Его все боятся. Он же тебя посадит, а то и хуже… Да не скалься ты. Ты же на зверя похож. – РАЗБЕРЕМСЯ. – НЕ НАДО, СЕБЕ ХУЖЕ ТОЛЬКО СДЕЛАЕШЬ. 

Аргх… Не по людски живете, не по-божески… Ольга только вздохнула: – Ты-то сам кто? Приехал, лезешь куда-то, помогать рвёшься… Справедливости ещё хочешь. Нету её нигде. Взрослый мужик вроде, а… – Кто я? Я, Оля, русский волкодав. Из тех что матёрого волка в одиночку берут. Когда кому-то плохо я прихожу. Она снова вздохнула: – Волкодав… Скажи ещё спецназовец какой-нибудь. Ты на себя хоть раз в зеркало посмотри. 

Я удивился: – А что в зеркале? Ольга внезапно рассмеялась. – Ну ты даешь… Хайр ниже плеч, прикид «милитари», фенька вон на руке… Олдовый, да? 

Оппаньки, как оно выходит. Забавно, однако. Я показал на неё пальцем. 

А вот что интересно. Откуда примерная комсомолка и старшая пионервожатая Ольга Дмитриевна… Фамилия как твоя? Ольга застыла. – Семенова, начальник. – Вот… Откуда советская гражданка Семенова нахваталась таких словечек? Олдовый, хайр, фенька… А?  

Она закрыла лицо руками, потом… – Дай закурить. – Сейчас. – я свернул ей самокрутку, поднёс зажигалку. – Держи. Её пальцы дрожали, она неловко затянулась. Выдохнула, словно бросаясь в омут. – Я ведь не всегда такой была. – Прости, не понял. – Чего не понял-то… Строишь из себя… Смотри. – она показала мне руки. – Видишь? 

Ну а что не видеть… Вены коцаные все.  

Она опустила голову. – Сломали они меня. Сначала на иглу, а потом… За что спросишь? За многое. Они ведь любого могут, понимаешь? Да что я тебе рассказываю… Восемь лет назад я должна была сдохнуть. Спасибо Линде, подруге моей… Вытащила. А эти… Документы новые, из Москвы увезли, забыть себя заставили. Нового человека из меня сделали. Да ещё говорили, что государство обо мне позаботилось. 

Она застонала. – А я… Я даже Линде позвонить не могу, боюсь. И да… Меня Дженис звали. 

Ой я мудак… А что ты хотел здесь увидеть? Счастливое будущее…  

Ладно, ты иди. Мне, наверное, поплакать надо после таких разговоров. Что сейчас делать будешь. Я пожал плечами. – В музыкальный клуб… – Давай, я попозже подойду. 

Подойдя к двери, я обернулся. – Девчонки знают о твоём прошлом? – Нет. Зачем… 

  

В клубе было тихо и похоже никого. Я сел на крыльцо. Занесло же тебя… Эх, наш табур бы сюда… Но мечтать не вредно. Неожиданно я почувствовал, как кто-то наваливается на меня, закрывая ладошками лицо. – Попался, да!!!! – Слушай, я с тобой заикой стану. 

Ага! – Ульянка засмеялась. – Испугался? Будешь знать! – Уля, ты же вроде обиженная? 

Она села рядом и нахмурилась. – Конечно я обиделась. И даже сейчас, вот. А ты почему внутрь не заходишь? – Да вроде там никого нет. 

Это кого тут нет? – сказала Алиса, выглядывая из-за двери. – Улька, ты репетировать пришла или почему? Давайте заходите.  

В комнате приятно пахло свежезаваренным чаем, лимоном и ещё чем-то сладким. Ульянка тут же заволновалась. – А это вы чего тут? И без нас? Мику засмеялась. – А мы пирожные кушаем. – А где вы их взяли? – Меня за победу в соревнованиях наградили. Забыла? 

Алиса потрепала Ульянку по голове. – Мы вам оставили. Две штуки. Давай жуй и за барабаны. Поиграем хоть… На удивление быстро проглотив своё пирожное и половинку моего, Ульяна вытерла руки, села за установку и выдала дробь. – Давайте, играйте. Чего там… 

  

Примерно полчаса я слушал современные обработки эстрадных песен… Потом Алиса отложила гитару. – Хватит. Надоела на… эта попса. И многозначительно посмотрела на меня. Мол, всё понял? Ульянка уже перебралась на матрасы и с интересом глядела на меня. Мику села рядом с ней. Я только вздохнул. Интересно, за что ей срок грозит? Я тронул струны… 

Ой, Ольга Дмитриевна… – Уля, да сиди, я просто зашла посмотреть, что вы тут делаете, послушать… Я кивнул. Ну да, послушать говоришь… Ольга Дмитриевна Семенова, которую раньше звали Дженис. Примерная комсомолка… Только следы от уколов? Ладно… Не очень я люблю, когда сразу в воду макают, да придется. Просто времени у меня мало.  

  

«Мой дед был врагом народа,
А отец офицером внутренних дел,
Ну а я уцелел,  

Хоть и долго болел,
Но мать меня просит, чтоб я песен не пел. 


Я ее конечно не виню,
Но, что осталось мне еще – только вены на руках,
А в ее сухих глазах – безысходность, боль и страх,
Так и не поняв, как надо было жить и кто же враг.

Эй, ей-ей-ей!
Черный ворон над домами все наглей и злей.» 

  

Ольга опустилась рядом со мной. В её взгляде читался немой вопрос – Что же ты делаешь?  

Вспомни кем ты была, Дженис… 

  

«Наша жизнь сквозь ментовский прицел,
Поэтапно в приказах стоять и ложись,
Коммунизм иль фашизм, что же дальше, окстись,
Это даже не смерть, но смертельная жизнь. 


Дети трасс и железных дорог,
Что же держит вас здесь, ведь больше нет лагерей,
Не осталось корней, а на гадов камней,
Только водка и боль, да могилы друзей.» 

  

Мельком я заметил, как Алиса сжала кулаки… 

  

«Эй, ей-ей-ей!
Черный ворон над домами все наглей и злей.
Эй, ей-ей-ей!
Черный ворон над домами все наглей и злей

Мой дед был врагом народа,
А отец офицером внутренних дел,
Ну а я уцелел, хоть и долго болел,
Но мать меня просит, чтоб я песен не пел.» 

  

В глазах Мику удивление мешалось с ужасом. Разве такое можно петь? Нельзя конечно-ответил я ей взглядом. Ульянка только ойкнула: – Тебя же посадят. Ты чего… Ну пока же не посадили… 

  

«Наша Вольница без одежд пришла
В край, где верили, где варили власть
Скорые до рук, до расправ-услад
Локти выголив, порезвившись всласть.

Наша Вольница болью корчилась
Шарил грудь свинец, шею сук искал
Выкормыши бед тенью Кормчего
Шабаш правили в долгих сумерках.

Нашу Вольницу ветер выплюнул,
Отрыгнул огонь прелым порохом,
Выструнили псов, гимны выть в плену
Не изранить жуть нервным сполохом.» 


– Не хочу… Ольга закрыла лицо руками. Знаю, что очень больно, а по-другому никак. Ты уж прости… 

  

«Наша Вольница бьет поклоны лбом,
Догмы рабские вбиты молотом.
Крылья дерзкие срезаны серпом,
Горло стянуто тесным воротом.

Наша Вольница зарешечена,
Меченых аркан в темноте настиг
Кость щербатая, кнут-пощечина
Стражи верные безмятежности.

Нашу Вольницу ливень выхлестал,
Отрезвила хмарь теплой водкою,
Выцвели шелка хором выкрестов,
Вехи топлены липкой рвотою.

Наша Вольница, без одежд пришла
Наша Вольница, болью корчилась
Наша Вольница, бьет поклоны лбом
Наша Вольница, зарешечена…
…Ястребы арканов
Холод ятаганов.» 

  

Наступила неловкая тишина, которую нарушила Ольга. – Лиска, не вздумай это петь. 

А что сразу я? Ольга Дмитри… – Алиса… – в ольгином голосе зазвенел металл. – Ты меня знаешь, ты меня поняла. – Я вас очень хорошо поняла. – ответила Алиса тоном послушной девочки. – Мику, Ульяна… Вы ничего не слышали. – Ольга внимательно посмотрела на них. – И вообще… Шли бы вы все… погуляли хоть. А то торчите тут в духоте. Давайте… Только в лес не уходите. На речку или… Если что, скажите я разрешила. 

Ольга Дмитриевна, – подозрительно вежливо спросила Алиса. – а можно с собой гитару взять? – Ты без неё куда-нибудь ходишь? – Ага, посрать… 

Ольга схватилась за голову. – Лиска, свободна. ИСЧЕЗНИ, ПОЖАЛУЙСТА, ДО УЖИНА! 

Алиса только хмыкнула, выходя: – Вот спасибо… Ольга повернулась ко мне. – А ты… Ты… Лекарство у тебя очень горькое. – Ну конфетками тебя уже досыта накормили… И ещё, напряг я тебя, Дженис, извини. Больше не буду. Пока хватит. 

Она только покачала головой. – Ты сам-то не боишься? – За себя нет. Боялся, когда живой был. – А за них? За ту что стала мне дочерью? За ту что вернула мне любовь? За Мику? А как ты думаешь? Ольга отвела глаза. – Давай иди, присмотри за ними, а я здесь посижу… 

  

Девочки, перешептываясь, ждали меня на улице. – Ну что, куда пойдем? – Ой, а давайте на наше место, раз в лес нельзя. Мику кивнула, соглашаясь. Краем уха я услышал. – Уля, никому не рассказывай о том, что в клубе было. Хорошо? 

Та лишь по-взрослому вздохнула: – Да я чего, не понимаю… Ох, вас же всех посадят. И меня тоже. Мамочка… – Поэтому и молчи. 

Алиса пихнула меня в спину, потом дёрнула за руку. – Подожди, стоять… Совсем ебанулся? Такое петь, да ещё при Ольге. Кстати, что с ней было? Первый раз её такой видела. 

Сама расскажет, когда время придёт. Ты лучше колись, за что тебе срок нарисовался? 

Что, Ольга тебе нашептала? – Не стесняйся давай. А то может я в уголовницу влюбился. 

Да ну… – она махнула рукой. – Скажешь тоже. Ну сидели, болтали… Алиса понизила голос. – Знаешь, как бывает… Слово за слово, хуем по столу. Ну и… Нашёлся один умный, просигнализировал, блядь. Хотели сначала по пятьдесят восьмой… Да тот мудак ещё в больницу нечаянно попал… А потом. – Что потом? Она лишь хмыкнула: – Да ничего. На условное и вот Ольге на поруки спихнули. Она же общественница, трудными подростками занимается. Таких как я перевоспитывает. Да ладно, спецшкола всё одно висит… Да по херу, только Ульянку жалко. Пропадёт она без меня. А ты уголовница… Получишь ведь. 

Я изобразил раскаяние. – Всё понял, молчу. Алиса засмеялась. – Вот и молчи… Инопланетянин, бля. Ладно, давай девчонок догонять, а то упрутся ещё куда… 

  

Догнали мы их уже около забора. Опять забор… Значит где-то обязательно должен быть лаз. Похоже это уже традиция. И точно, вон отодвинутые доски. 

Эй, вы чего там застряли? – услышали мы Мику. – Давайте сюда лезьте. – продолжила она. 

Я только почесал в затылке. – У вас тут что, тайные ходы кругом? А забор тогда зачем? 

Мику расхохоталась, видя моё недоумение и нагнувшись полезла в дыру. При этом она ещё умудрялась рассуждать: – Наверно для красоты. Нет ну по какой-нибудь там инструкции он, конечно, обязан быть. Только мы же не знаем, что это за инструкция. Нам же не сказали. И Ольга Дмитриевна ничего про дырку в заборе и что в неё нельзя лазить не говорила. Хотя может быть и говорила, но я честно не помню… 

Алиса вздохнула и шлёпнула Мику пониже спины. – Микуся, хватит, он всё понял. А ты давай осторожней, а то майку порвёшь. Учти, я зашивать не буду. Будешь голый ходить. 

Это да… Здешние дыры в заборе для взрослых не предназначены. Осторожно протискиваясь в дыру, я сначала почувствовал, как кто-то тыкает кулаком мне в спину, потом услышал Ульянку. – Ну вы где там? Я тут что одна буду? – Да у нас проблема. Один большой и толстый застрял. ЧЕГО… КТО ТОЛСТЫЙ? КТО ГДЕ-ТО ЗАСТРЯЛ? ДА Я ВАМ ЧТО ВИННИ-ПУХ В НОРЕ У КРОЛИКА? – КТО? – недоуменно спросили Алиса и Мику вместе.  

Проехали… 

 

Я стоял на бескрайнем лугу. Неподалёку несколько берёзок, просёлочная дорога, уходящая куда-то вдаль за горизонт, запахи нагревшейся на солнце травы и полевых цветов, лес вдалеке. Алиска, Мику, а Ульяна где? – Смотри чего у меня. Нашлась, однако. На ладошке у неё сидела божья коровка. – Здорово, да? 

Божья коровка улетай на небо. Здесь дают котлетки только тем кто в клетке… – Давай её отпустим. Если крылья держат, да несут… Будут вербовать тебя в гербарий, ты не соглашайся. У тебя же детки. Улетай… Авось не донесут. Улетай навсегда и я помолюсь за тебя… 

А зачем за неё ещё молиться? – Она же живая. Создание Божье…  

Ульянка только махнула на меня рукой. – Ладно, я поняла. Микуся пойдём цветов нарвём. 

Я повернулся. Мику стояла на пригорке, раскинув руки. – Почему у меня нет крыльев? Я хочу взлететь… Высоко, как птица. Ульяна закрыла лицо ладошками. – Лиска, что с ними? Один за божью коровку молиться хочет, другая улететь… Чего это? 

Та лишь пожала плечами. – Не знаю, перегрелись наверно. Короче, девчонки, пошли за цветами. А ты, сиди тут и гитару охраняй. Понял? – Ага. Вы только далеко не уходите, чтобы вас не искать потом. А то ведь меня Ольга прибьёт…  

  

…Из благостного состояния дремоты меня вывели как обычно.  

Лиска, он опять дрыхнет как медведь в берлоге. – А гитара где? 

Да вот она, ничего с ней не случилось. – Тогда пусть спит. Главное, чтобы не храпел. 

Нет, давайте его разбудим. – кто-то осторожно потрогал меня за плечо. – Учитель, просыпайтесь. Пришлось проснуться и сесть. Вокруг вроде ничего не изменилось. Луг, разнотравье, жара и всё остальное. И тут… 

Это вам. – Мику одела мне венок на голову, немного отошла, посмотрела оценивающе. – Красиво. – А я кузнечика поймала. – похвасталась Ульянка. – Только я его отпустила, вот.  

А ещё чего интересного произошло пока я дремал? – А ничего. Набегались, цветов набрали, позагорали немножко… – Лиска показала на два огромных букета.  

Ну программа выполнена. Я уже хотел встать, когда меня дернули обратно. – Сидеть. Я что зря гитару с собой таскала? Микуся тебе венок плела…  

Ульянка тут же скорчила испуганную рожицу. – Ой, он же опять свои страшные песни петь будет. Может не надо? Я потрепал её по голове. – Неа… Всему своё время и место.  

И что, гитару взял… – Лиска, тебе только прапором быть? – Нарываешься? – Да прапорщиком же. – Каким ещё прапорщиком? Мозги не пудри мне, да. 

Мику прыснула со смеху, слушая нашу перепалку. – И причем тут место и время? Сейчас… 

  

«Волос пахнет костром,  

Небо греет шатром.
Волос пахнет костром,  

Небо греет шатром.
Это было тогда, когда мы уходили из дома.
Времена, когда мы навсегда уходили из дома.

Теплота твоих рук –  

Обещаньем разлук.
Теплота твоих рук –  

Обещаньем разлук.
Это было весной, когда мы уходили из дома.
Времена, когда мы навсегда уходили из дома.
Это было тогда, когда мы уходили из дома.
Времена, когда мы навсегда уходили из дома.» 

  

Неожиданно Ульянка, подойдя сзади, обняла меня за шею. Алиса откинулась назад и засмеялась. Мику улыбаясь, отбивала ритм на коленках… И неплохо кстати. 


«Не ищи меня мать,  

Ушел день обнимать.
Ты прости меня мать –  

Пропал ночь обнимать.
Чья беда, что мы все навсегда уходили из дома.
Времена, когда мы навсегда уходили из дома.
Это было тогда, когда мы уходили из дома.
Времена, когда мы навсегда уходили из дома.

Волос пахнет костром,  

Небо греет шатром.
Теплота твоих рук –  

Обещаньем разлук.
Волос пахнет костром…» 

  

Ну… Можешь же когда захочешь. – Алиса ткнула меня в плечо. – Ой здорово. – Ульянка захлопала в ладоши. – Микуся, ты чего скуксилась? 

Уходить навсегда из дома…, да я поняла, придётся даже если этого не хочешь. 

Она подсела поближе. – Мику, как у тебя… – Всё хорошо. Я с ней поладила. 

Эй, это вы о чём? Мику только улыбнулась. – Не о чём? – А с кем поладила-то? – Алиса, ты её не знаешь. И хорошо… 

Ой, да прекратите вы. – Ульянка обиженно посмотрела на нас. – Микуся потом расскажет. А он пусть споёт лучше. Давай, вот. 

Ну раз просят. 

«Coming in from London from over the pole
Flyin’ in a big airliner
Chickens flyin’ everywhere around the plane
Could we ever feel much finer? 

  

Comin’ into Los Angeles
Bringin’ in a couple of keys
Don’t touch my bags if you please mister customs man 

  

There’s a guy with a ticket to Mexico
No, he couldn’t look much stranger
Walkin’ in the hall with his things and all
Smilin, said he was the lone ranger 

  

Comin’ into Los Angeles
Bringin’ in a couple of keys
Don’t touch my bags if you please
mister customs man 

  

Hip woman walkin’ on the movin’ floor
Trippin’ on the escalator
There’s a man in the line and she’s blowin’ his mind
Thinkin’ that he’s already made her 

  

Comin’ into Los Angeles
Bringin’ in a couple of keys
Don’t touch my bags if you please
mister customs man» 

  

Ульянка взъерошила мне волосы, уронив венок. – Давай ещё! – Уля, ты хоть знаешь, о чём он пел? – Нет, конечно, а о чём? Алиса, нагнувшись, что-то прошептала ей на ушко. Ульянка в ответ замахала руками. – Ой… Это про то, что вы в папиросы совали что-ли? 

УЛЬКА!!!!!! – Чего… Я сама видела, как вы с Микусей за гаражами… А вас потом участковый, дядя Гриша, гонял. Мику только смущенно улыбнулась. – Ну пробовали… Пару раз. Неважно короче. – И где вы это взяли? В ответ Мику только ехидно улыбнулась, показав язык. – Места надо знать. – А результат? – спросил я у Алисы. 

Да не вставило ни х… Только на «хи-хи» пробило, ржали как… А Микуся дома ночью весь холодильник опустошила. Прикинь, да. Мику снова засмущалась. – Лиска, прекрати рассказывать всякую… А то Азад подумает про нас невесть что. Хватит.  

Мда… Молодежь. А чего хотел-то от обычных подростков? Не пороть же по субботам после бани. Кстати… – Мику, я тут про тебя песню вспомнил. 

«Ой, правда? Спойте пожалуйста. Про меня ещё никто не пел, даже…» –  

«Девочка летом
Слушала гром,
В станове молний
Писала альбом.

Огненный берег,
Заспанный плёс,
Скрип акварели,
Шелест берёз.» 

  

 Поднявшись, Мику раскинула руки и смеясь закружилась… Это же точно про меня!

«Синие джинсы,
Трепет шелков,
Вкус поцелуя,
Запах духов.

Девочка верит –
С ним хоть куда, 

Лютые планы,
На двоих тридцать два.» 


Она танцевала в траве и её волосы развевались на ветру… Похоже она шептала чье-то имя.  


Время приспело,
В глазах испуг –
Его отправляют
Солдатом на юг.

Страшно подумать:
Придёт – не придёт,
Девочка любит,
Девочка ждёт…
»

Спасибо вам за песню. И почему его нет рядом. Только я не хочу, чтобы он… – Мику ты о нем? Ульяна тут же радостно пояснила мне. – Его Костян зовут. Он тоже в музыкалку ходит. А Микуся его японскому учит, представляешь? – Уля прекрати… Это неважно. 

Та пожала плечами. – А я чего? Я ничего… – Вот и хватит. – Да ладно, я дальше не буду… 

Я вдруг представил как Мику учит этого Костю японскому, а ещё если и письменному… Мне почему-то стало его жалко. Только чуть – чуть… 

  

Внезапно Алиса показала пальцем в сторону леса. – ЧТО ЭТО? Я оглянулся. Вдалеке над самым краем леса вилось большое чёрное облако. Ульянка испуганно ойкнула. – Это чего ещё там? Похоже на стаю воронов. Кто-то спугнул их. Или что-то… А мы тут у всех на виду торчим. Да ещё в конце дня. И это внезапное чувство, как будто-бы по тебе лазерным целеуказателем водят. Всё, хватит на сегодня прогулок, веночков, песен и прочего. Отступаем, чо… Организованно и без паники. 

Девочки, уходим в лагерь. Достаточно. Как не странно, но они не протестовали. Алиса подхватила гитару. – Уля, Мику хватайте цветы… Ульяна начала торопить нас. – Давайте быстрее, я боюсь. Вообще-то я думал, что придётся опять лезть через дырку в заборе и уже мысленно распрощался с майкой… Да хрен с ней, порву и ладно. Но… Пробежав несколько сот метров по дороге, мы упёрлись в лагерные ворота. Рядом с ними стояли два испуганных пионера и парень постарше. Он буквально впихнул нас за ворота. 

Давайте быстрее. – потом к пацанам. – А вы чего ждёте? Я закрою. 

В лагере мы тут же столкнулись с Ольгой. – Вы где ходите? Что за… Взрослые девки уже, а как дети… Ну Ульянку я ещё понять могу. А вы? Мику, Алиса… Детство в одном месте играет? – А чего сразу я? – Ой, да не орите вы, дайте хоть отдышаться. – Алиса присела на корточки. – Ольга Дмитриевна, вы же нас сами отпустили. Мику удивленно посмотрела на неё. – Сказали, чтоб погуляли. Мы рядом с лагерем были, в лес не ходили. Честно-честно. 

Ну да, действительно. Девочки, извините меня, я… Давайте, идите на ужин. И цветы, да… Возьмите себе. Я уже хотел было тоже идти в столовую, но она остановила меня. – Азад, прости меня. – За что? Она вздохнула. – Не поверила я тебе, помнишь? А ты прав оказался. 

Ольга как-то странно посмотрела на меня. В её взгляде удивление мешалось с испугом. 

Ты разве не чувствовал? Ну да… Тревога за девочек была и ощущение как-будто кто-то их высматривает. Короче больше без ножа не шагу и девчонок одних не оставлять…  

Ты что-то сказала, извини… – Я же говорю, из леса как накатило. Страх… А потом… вдруг закончилось. Да ещё из лесничества сообщили… – Что сообщили? 

Она опустила голову. – Пару дней назад в лесу трое пропали. Один из посёлка в нашем пригороде. Родственники у него тут… Были. Он к ним приезжал. Вроде за грибами они пошли. Его и нашли. По остаткам одежды опознали. И следы какие-то видели. Толком ничего не объяснили. Что делать-то? – Походы в лес устраивать. – Прекрати, я же серьёзно.  

А серьёзно… Я говорил тебе что делать, забыла? – Да помню я. Будь моя воля, я бы сегодня уже всех под охраной… Только ведь… – Я понял. Короче, я жрать пошёл. Если что, кричи громче… 

  

В столовой было многолюдно и удивительно тихо. Похоже дети ещё от страха не отошли. 

Давай сюда. – позвала меня Алиса. Когда я сел, она, помолчав, спросила: – Что это было вообще? – Да действительно. – подхватила Ульянка, тыкая в меня вилкой. – Чего это такое? Мне страшно вдруг стало… Я лишь пожал плечами. – Просто стая ворон. 

Какие ещё вороны… – рассердилась Алиса. – У меня по спине мурашки как майские жуки бегали. Рассказать? Не, лучше не надо. Тогда переводи стрелки. 

Вороны, мурашки… Слушайте, вы мне лучше объясните… За каким этим мы через дырку в заборе лезли, если можно было от ворот спокойно дойти? Я чуть майку не порвал. 

Вроде получилось. Мику, сидевшая рядом, даже уткнулась в тарелку от смеха. 

Азад, ну через ворота неинтересно же. Что тут непонятного?  

Алиска с Ульяной смотрели на меня как на идиота. Мне даже показалось, что дети, сидевшие за соседними столами, показывают на меня пальцами. Мол, он не понимает… Таких простых вещей, что с взрослого возьмёшь. Правильно ведь? Хорошо, уговорили, побуду немножко идиотом. 

  

Ну хорошо. Детей я успокоил, отвлёк, настроение им поднял, даже поужинал. Можно отдыхать. На сегодня всё. Прожевав, я встал из-за стола. 

И какие у нас планы на вечер? – подозрительно вежливо поинтересовалась Алиса.  

Я сделал вид что зарычал. – Планы кончились. Никаких концертов, никаких… 

Мы всё поняли. Правильно девочки? Пусть отдохнёт. – Лиска… 

Да иди уж… – Алиса помахала мне вслед рукой. – Уработался он. 

  

Зайдя в комнату, я включил свет и приоткрыл окно. Сел на стул… И что делать будем? С тем что в лесу? С ножичком, даже с моим… Посерьёзней что-то надо, а где это взять? Может… 

Неожиданно в дверь осторожно постучались. – Входи, открыто. Ульянка бочком протиснулась в приоткрытую дверь. – Ой, можно? Ты не спишь ещё? – С вами уснёшь… А что это у тебя? Под мышкой у неё был зажат школьный альбом для рисования, в руке коробка карандашей. – Я порисовать хотела. А то Алиска ушла, а мне одной скучно. И вообще… 

Конечно можно. Хоть ты и обиженная… – Чего… – она шмыгнула носом. – Я может правда обиделась, вот. Я вздохнул. Знать бы ещё за что она обиделась. – Уля, а помириться? 

Она потупилась. – Ну давай, что-ли. Мириться будем. – подняв голову, она протянула мне ладошку. – Мирись-мирись… Только я потом опять на тебя наверно обижусь. 

Ну это же потом будет, когда – нибудь. – Ага… – она открыла коробку и нахмурилась. – Два карандаша сломались. Я достал нож. – Сейчас заточу. Вот, хорошо. – Спасибо. – Давай рисуй, потом покажешь. 

Пока я открывал окно и сворачивал самокрутку, Ульянка, забравшись с ногами на стул, начала творить, бормоча под нос: – Тут дым, а это я… И ещё, вот.  

Через несколько минут она довольная слезла со стула и подошла ко мне. – Раскурился тут… Смотри лучше. Я взял альбом в руки. На детском рисунке домик с трубой… А ещё трава, солнце и три человечка. В руках у них цветы. И автобус рядом. 

Ульянка начала рассказывать: – Это наш дом, а это… Рыжая девочка в пионерской форме. – Это я, вот. Такая же девочка только побольше. – А это Алиска. А третий человечек? 

Это ты, а Микуся с Ольгой Дмитриевной к нам в автобусе едут. Чай пить. А мы их встречаем. Тебе нравится? Я с трудом заставил себя улыбнуться и проглотил комок, застрявший в горле. – Конечно. 

Я зажмурился. А что… Заберу их, папашку трогать не буду, уговорили… Уедим, документы выправлю, на работу устроюсь. Руки-ноги, голова на месте, значит не пропадём. Алиске школу закончить надо будет… По вечерам уроки будем делать, телевизор смотреть, по выходным в парке гулять. Потом внуков нянчить. Никакой войны, никаких… 

Неожиданно заныло сердце. 

  

«…Только грай вороний, только волчий вой. 

 Пуля ты лихая отпусти домой. 

 В тихое селенье отпусти к родным. 

 Там над ветхой крышей вьётся горький дым.» 

   

Ой, а каких ещё внуков? – удивилась Ульянка. – Ну, ты же вырастишь и выйдешь замуж. За Даньку… – А это что обязательно? И целоваться по-настоящему придется? А если не хочу? 

Она махнула рукой. – Да ну тебя, придумаешь… 

  

«Дома успокоюсь, позабуду степь, 

 На хмельную свадьбу созову гостей. 

 Заведу хозяйство, наживу добра, 

 Со спокойным сердцем лягу помирать…» 

  

Прекрати ты… Я опустил голову. Сам себе хоть не лги. Ничего ведь не будет. Не в этой жизни, не в этом мире… 

  

Словно что-то почувствовав, Ульянка обняла меня. – Папа, не плачь, не надо. Я тебя спасу. Я один раз уже спасла и снова… Не думай, я сильная, я смогу. 

Я неожиданно вздрогнул, осознавая её слова. …Село под Горловкой помню. Про донецкий госпиталь потом рассказали. Несколько суток мёртвым был, да видать отмолил кто-то. Знать бы ещё кто… Теперь знаю. Я оторопело посмотрел на неё. – Ты… Ты кто? 

Её детскими глазами на меня смотрела та, кому я молился перед боем. Та, что сильнее смерти. СВЕТ ПРЕДВЕЧНЫЙ… 

Ульянка лишь шмыгнула носом. – Я Уля, вот. А ты давай не плачь, а то я тоже плакать буду. 

Я смахнул слезу. – Больше не буду. А можно рисунок на стену повесить? 

Она заулыбалась. – Можно, потому что я сама хотела. Давай его сюда, сейчас… 

Забравшись на кровать, Ульяна прикрепила рисунок на какой-то гвоздик. Откуда только он взялся? Потом слезла и отойдя, одобрительно сказала: – Вот, смотри как красиво. 

Здорово. А теперь давай домой, а то ты уже зеваешь. Я думал, что Ульянка начнет вредничать, но она согласно кивнула головой. – Давай, я уже спать начинаю хотеть, вот. 

Прихватив полотенце, я направился к двери. – А ты спать не будешь что – ли? – Я потом на речку схожу. Мне же можно? Она вдруг хитро улыбнулась и подмигнула мне. – На речку значит… 

Это вот что было? Неважно. Главное нож не забыть. Ульянка посмотрела, как я прилаживаю ножны и неожиданно тяжело вздохнула: – Ну да, возьми его. А то вдруг ещё кто-нибудь выскочит.  

  

Мы шли по освещенной и пустынной аллее. Зачем фонари-то жечь, никого ведь нет? 

А Ольга Дмитриевна велела не выключать. Правильно, а то в темноте страшно. Логично ведь…  

В домике с флагом было тихо и пусто. – Уля, а где Лиска? В ответ снова хитрющая улыбка. – Не знаю. Ну то есть… Не скажу. – Договорились. Тогда раздевайся и ложись. Я свет выключу. Через пару минут из кровати раздалось: – Поворачивайся и спокойной ночи желай. Посплю хоть немножко… А потом наверно опять обижусь. Только свет не надо выключать. 

Я поправил на ней простыню. Спи и ничего не бойся… И вышел на улицу. 

  

Река встретила меня прохладой, кваканьем лягушек и… блин комарами. Отмахиваясь полотенцем и матерясь вполголоса, я прошел по берегу. Вот вроде хорошее место. Пологий спуск и песок… Неожиданно я услышал плеск, в воде мелькнуло белое пятно. Кто-то уже тут купается похоже. – Эй, кто там? Ответом мне был истошный девичий крик. – АААААААААААА!!!!!! АЗАД!!!!!! – Лиска, ты что-ли? – Я!!!!!!! ОТВЕРНИСЬ ДАВАЙ, Я ГОЛАЯ!!!!!!! 

Что ты орешь как… – Я отвернулся и отошел от берега. – Сейчас же весь лагерь соберётся. 

Сев спиной к реке я достал табак. 

Алиса не унималась. – Ты какого хера сюда припёрся!!!!!! – Освежится, бля… 

Похоже, что от неё можно было уже прикуривать. – Не звезди мне!!!!! Ты же плавать не умеешь. – Я сказал плавать? Окунуться просто. И прекрати кричать, сейчас из деревни прибегут.  

Это мое место! Я здесь всегда купаюсь! – Извини, именную табличку с твоим именем не разглядел. – Короче! Не вздумай повернуться!!!!! Попытаешься подглядывать, пришибу, блядь!!!!  

  

Вскоре бултыхание стихло и я поинтересовался, гася окурок: – Ты ещё там? – А где ещё-то? 

Как водичка? – Прохладно что-то… – Тогда вылазь давай. Или ты русалкой решила стать? 

Да иди ты… Ладно. Не поворачивайся. – 

Плеск воды, шлёпанье босых ног по песку потом смущённый голос: – Азад, можно у тебя полотенце взять? – Да бери, конечно, зачем спрашиваешь. – Неудобно как-то… 

Лиска, неудобно штаны через голову одевать. Знаешь? – Ой, вот только на мозги не капай. 

Ещё через несколько минут шуршание одежды… – Можешь повернуться. Алиса сидела на песке и виновато смотрела на меня. – Ты извини, я на тебя наорала. Сам виноват. Я здесь всегда купаюсь, а ты тут… Другого места не нашел? – Спасибо что не убила. – Да пожалуйста. 

Она встала потянулась и отряхнула от песка юбку. – Ну что, тогда обратно в лагерь пойдем? Мне тебя ждать неохота. Да и… – Подожди. – спустившись к воде я умылся и намочил волосы. – Вот теперь пошли. 

  

Мы шли по тропинке, воюя с комарами. Благо тропка была ровной и под ноги можно было не смотреть. Неожиданно присмиревшая Алиса жалась ко мне, стараясь идти рядом. – Ты чего?  

Она поежилась. – Не знаю. Просто не по себе как-то. Слушай, а ты зачем с ножом?  

Я пожал плечами. – А вдруг медведь… Лиска покрутила пальцем у виска. – Какой ещё медведь? – Белый. – Издеваешься? Кстати, а Ульянка…? – Спит, дома. 

Внезапно я услышал чьи-то шаги и увидел впереди светлое пятно. Кто-то похоже шел к нам с фонариком. Недолго думая, я толкнул Алису в кусты. – Прячься давай. 

И шагнул вперед. – Со светом ко мне, быстро. 

  

На меня вышли двое. Девушка и парень, явно вожатые. Похоже я их напугал. Девушка, ойкнув, спряталась за своего напарника. – Извините товарищ Азад. Неожиданно как-то… 

Парень опустил фонарик к земле. – А вы, простите, что тут делаете? 

На речку ходил, освежиться. А что? – я показал мокрое полотенце. – Да нет, всё в порядке. А вы никого там не видели? Я изобразил удивление. Главное, чтобы Алиска в кустах сидела тихо, но она похоже решила притворится мышкой. 

А кого там надо было увидеть? – Да… – девушка похоже пришла в себя и вспомнила кто она и зачем. – Есть тут несознательные пионерки. После отбоя бегают купаться, дня им мало. Да ещё иногда голышом, представляете? К удивлению, я добавил немного негодования. 

Да что ты говоришь, безобразие какое. Пороть таких надо, распустили понимаешь. 

Девушка только огорченно вздохнула. – Непедагогично, к сожалению. Значит никого не видели. – Никого. Подождите, а комары считаются? Парень лишь раздраженно хлопнул себя по щеке. – Нет. Наташа, слушай идем спать, надоело. Кого тут искать… Та похоже хотела, что – то возразить, но лишь кивнула. – Ладно, действительно, пошли. Игорь, проводи меня пожалуйста. До свидания, спокойной ночи. 

Я подождал пока они скроются из виду, потом подошел к кустам. – Лиска, ты там как? Всё нормально? В ответ раздалось нечто похожее на шипение разъярённой кошки: – Ты… Ты специально что-ли??!! 

Что это с ней? Алиса вылезла из кустов красная как рак, прикрывая себя сзади. Поворачиваться почему-то не хочет. – Чего случилось? – Там колючки… Я юбку сзади порвала. Ты, скотина, нарочно это… Я примиряющие поднял руки. – Я же не знал про колючки. А тут вожатые, надо было тебя куда-нибудь девать. – А я должна с голой жопой теперь ходить? Как я сейчас пойду? И не лыбься мне тут! Действительно, проблема. Ладно… Я снял с себя майку, протянул ей. – Вот, завяжи на поясе, прикройся. – И почему я тебя ещё не убила? 

Лучше сейчас тактично и сочувственно промолчать, а то ведь действительно… 

  

До домика с флагом мы добрались без приключений. Алиса устало плюхнулась на крыльцо. 

Что за день… А что, день как день. Бывает и похуже. – Куда ещё-то? То пугают, то подглядывают… Ещё и юбка. Кто подглядывает? Я, вообще отвернувшись, сидел, кстати. 

Алиса примирительно погладила меня по плечу. – Извини, это нервное. Ладно, пойду я, наверное, спать. Ага, вот прямо сейчас, да. Дверь открылась и на крыльце возникло маленькое, симпатичное, заспанное привидение в виде Ульянки, закутанной в простыню. Она стояла и смотрела на нас полузакрытыми глазами. – Лиска, ты где была? – Купалась… 

Ульянка взмахнула руками, едва успев подхватить падающую простыню. – ГОЛАЯ!!!!! С ним! А он тоже голый был? Ух ты… – УЛЬКА!!! – закричала сразу покрасневшая Алиса. 

Чего орешь? Ты свой купальник забыла. Специально, да? – Я ОДНА КУПАЛАСЬ!!!! 

Ульяна не унималась. – А он подглядывал, да… Фу… Я почувствовал, что тоже краснею. – УЛЯ!!! Где мой ремень? Она лишь пожала плечиками. – А я почем знаю? Я за ним не смотрю. И вообще, давайте спать уже. А вот это уже хорошая идея. Давно пора. Мы одновременно встали с крыльца. – Давай иди уж… Майку я тебе с утра занесу. Я уже повернулся, когда услышал из комнаты. – Ой, а ты зачем себе юбку порвала? Или это он тебе… Вы чего там делали? – Улька… Ты лучше заткнись и спи, а то получишь. Я нервная. – Ой, ладно, нервная она. Ну хорошо, я сплю, все. Только свет не выключай. 

Придя домой, я упал на кровать. Что за день? Нельзя же настолько издеваться над человеком и его терпение испытывать. Это я подумал уже засыпая. А ещё, что окно забыл закрыть. И хрен с ним. ВСЁ, СПАТЬ.  

  

 

День четвёртый. 

  

«Думал птицей  

Лететь над водой,  

В зов проститься,  

Молиться о той,  

Что сберегла крыла...» 

  

  

Утром я внезапно услышал хриплое карканье и хлопанье крыльев. Посмотрел на открытое окно… На подоконнике гордо сидел огромный ворон и с интересом смотрел на меня.  

Брысь. – сказал я ему. В ответ он покачал головой и направился в мою сторону. Пришлось кинуть в него подушкой. Подействовало. Каркнув на прощание, он развернулся и исчез в предрассветной дымке. Приснится же такое. 

Потом я окончательно проснулся. Подушка лежала на столе. А я подойдя к окну обнаружил там большое черное перо. Сон, да? Я положил подушку на место, поднял с пола упавший стакан. Сел на стул. А вот нарочно не испугаюсь. Чо я, блин, воронов не видел… Давай, брат, день уже начинается, дела всякие ждут.  

  

Начинались дела как обычно. Зарядка, линейка, столовая… Кстати. Если мимо со скоростью гоночного болида промчится Ульянка, успев показать вам язык, то это к чему? Кто в курсе?  

После завтрака я вернулся домой и стал думать, чем заняться. На пляж сходить или до деревни прогуляться, или как обычно в клуб? Тут в дверь внезапно постучали. 

  

Уля входи. Однако вместо Ульяны на пороге стояла Алиса. Растерянная и смущённая. Что это с ней интересно. – Я это… Майку твою постирала. Высохнет, занесу. – Ну вот зачем? 

В ответ она опустила голову. – Не в этом дело. Азад, мне в лес надо. Очень… 

Ничего лучше ты придумать не могла? На хрена тебе в лес?  

Она по-детски поковыряла носком в полу. – Не знаю. Надо. 

Нет ну сказать я, конечно, мог, но материться при девочке даже если она Алиса мне совесть не позволила. Вместо этого я показал ей на стул. – Садись, рассказывай. Что случилось? 

Понимаешь, я ночью голос слышала. Он меня звал на моё место. Говорил, что… Я не поняла толком, мол что-то меня там ждёт. Она схватилась за голову. – Ой… Он опять говорит. 

Успокойся, пожалуйста. – я налил в стакан воды. – Вот выпей. Сделав несколько глотков, Алиса всхлипнула: – Я с ума схожу, да? Азад, я ебанулась. – Даже не надейся. А теперь внятно и логично. Что за твое место? – Ну… Я его в прошлом году нашла. Там еще большой камень стоит, словно вкопал его кто – то. Я там играла или просто сидела… Там мне спокойно было, понимаешь? Ну вот и занятие нашлось, а ты переживал.  

Алиса положила ладонь на мою руку. ‒ Азад, миленький… Отведи меня туда, пожалуйста. Я одна боюсь. И она заревела. 

Ну что? Сидеть и смотреть спокойно на плачущую Алиску… Придется идти. Куда деваться. 

Пойдем посмотрим кто тебя и зачем зовет. 

…Похоже это уже надолго. Забор, отодвинутые доски и тропинка в лес. Только вот сам лес уже становился другим. Засыхающие деревья, колючки, паутина и снова тот же запах. Я обернулся к Алисе. ‒ Слушай, если что, то беги в лагерь и не оборачивайся. Ясно? ‒ А ты? 

Я что-то непонятно сказал? ‒ Нет. ‒ ответила она и подобрала с земли палку. Ну вот что с ней делать? Ладно, куда хоть идти-то? ‒ Вон туда. ‒ Алиса показала палкой на просвет между деревьями. Мы продрались через кусты. – Вашу мать, я же новую юбку одела!!!!! И оказались на поляне. Зеленая трава, сосны, журчание ручья, пение птиц и небольшой прудик…  

Это настолько отличалось от умирающего леса, что я просто остановился в недоумении. Алиса толкнула меня в спину. ‒ Кончать спать, вон камень, видишь? Действительно огромный валун, вросший в землю. Не мхов, не лишайника как-будто кто-то очистил его поверхность. Лиска подошла к нему поближе и тут же, ойкнув, отскочила назад. ‒ Азад!!!! На нем знаки. Посмотри. На камне вспыхнули какие-то письмена, напоминающие руны. Я протянул руку. Черт, словно слабый электрический разряд. Похоже на предупреждение.  

Ой, Азад… Он сказал, – Алиса помотала головой – чтобы я положила руки на него. Что это за хрень еще? ‒ Сейчас объясню.  

Выслушав мой рассказ про Силу, магию и прочее, Алиса почесала затылок. ‒ Ну не хуя себе телега… Долго придумывал? ‒ она покосилась на валун. ‒ Но, с другой стороны, я это вижу и голос… Неожиданно в ее глазах появился страх. ‒ Подожди, ты про холм сказал, где вы с Мику были. Что ты с ней там сделал? 

Ничего. Она сама это почувствовала. Сама привела меня туда и то что там было вошло в нее. Вот и все. ‒ Ага и сейчас она уже типа не человек, а хз… Да? И я такая же буду? 

Нет. Она человек, и ты останешься человеком. Просто пойми, я сам не хотел и не хочу этого. Не для нее, не для тебя. Это даже для взрослых тяжело. ‒ Что тяжело? Что будет, если я положу руки на камень? Я лишь вздохнул. ‒ Боль, страх, одиночество на грани безумия… Это плата. ‒ Понятно… То-то Микуся не в себе была, когда вы вернулись. Подожди, ‒ она, прищурясь, внимательно посмотрела на меня. ‒ а откуда ты это знаешь? 

Я прошел через это. Думаешь почему я могу ходить между мирами и… много еще чего. Того что тебе лучше не знать. Алиса в растерянности села на траву. Ну да, была одна реальность, а стала другая. ‒ Почему это вообще происходит? Не врубаюсь. 

Я присел рядом. ‒ Ты пойми, с вашем миром что-то не то. Обычно Силы никак себя проявляют, а тут… И лес еще этот. Словно что-то нарушилось. Или… Кто-то формирует новый мир, разрушая ваш. ‒ Ты меня слушаешь? Она встала. Выдохнула. ‒ Не отвлекай меня. Ладно, значит надо руки на этот камень, да? Хорошо, хоть в голове тихо будет, наверно. 

Камень? Я внезапно почувствовал, как крест на груди стал теплым и засветился белым. ‒ Подожди. Это не камень, это Алтарь. ‒ Какой алтарь, ты о чем? ‒ Это не просто поляна. Это Святилище. ‒ Ты о чем, я не понимаю… ‒ Святилище Бога. ‒ Кого-кого? ‒ Ты помнишь кто смотрел на нас? Его. Алиса вздрогнула и остановилась. ‒ Т-ты… Ты с-серьёзно? Ой… Что-то мне ссыкотно. Ты же рядом будешь? ‒ Рядом. ‒ Тогда ладно. Попробую. 

Она подошла к алтарю, я встал около нее. Положила руки. Сначала ничего, потом… 

АЗАД, БОЛЬНО!!! Я подхватил ее. Хрен знает каким зрением, увидел, как Алису уносит в Свет, за предел. ‒ Держись, не уходи!!!! Сука да делай же что-нибудь. Она же уйдет. Лиска, тебе рано за Кромку. РАНО!!! Я зарычал, чувствуя как рот заполняется кровью. Знакомая черно-красная пелена. Не отдам! В последнем усилии я выдернул ее обратно… 

Потом я почувствовал, как кто-то как будто брызгает на меня водой. Кто, что? Оказалось, что я лежу на траве. Алиса сидела рядом и плакала навзрыд. Заметив, что я очнулся, она наклонилась ко мне. ‒ Ты живой? Скажи, что-нибудь. ‒ Сама-то как? ‒ Не знаю, вроде нормально? А что это было? Меня словно тащило куда-то… Я сел, потер виски. Понимаешь, что ты сделал?  

Тебя за Край уносило. Туда, где живым нет места. Стала бы кромешнецей. ‒ Я чуть не померла получается? Я усмехнулся. ‒ А ты как хотела? Получит Силу, да еще в таком месте, это не два пальца обоссать. Она только всхлипнула. ‒ У тебя кровь из рта и из носа… ‒ Да ладно… Алиса достала платок. ‒ Сейчас оботру, подожди. Слушай, как ты меня смог вытащить? ‒ На самом деле это можно… Я… ‒ сказал А, говори Б. ‒ Я… Тебе себя отдал, чтобы удержать. Часть жизни, наверное. Получилось, да? 

Она ткнула меня кулаком в грудь. ‒ Ты что сделал? Из-за меня? ‒ Лиска, но ведь я же люблю тебя. Она вздохнула. И обернувшись, внезапно закричала: ‒ Смотри, что это!!! На алтаре горел огонь. Я встал, шатаясь, подошел к нему. Нечто подобное, да… ‒ Это наш огонь. В нем ты и я. Подойди, не бойся. Я провел рукой сквозь пламя. Ощущение как от теплого ветерка. Алиса встала рядом. ‒ Как это сделал? ‒ Там же часть меня. Попробуй ты. 

Она повторила за мной, улыбнулась. ‒ Тепло. ‒ потом недоуменно посмотрела на меня. ‒ А что хоть за Сила во мне? Я вообще, чего обрела-то особенного? Я ничего такого не чувствую. Ерунда какая-то… Сейчас, подожди… Я положил ей ладонь на лоб. Ала… Магия Слова и магия Ветра. Дар Предвидения и Пророчества. Тяжелая ноша для шестнадцатилетней девочки. Выдох…  

Тебя будут слушать и слышать все. Одни проклянут тебя, другие назовут святой. За твоими песнями люди пойдут даже на смерть. Тебе дано видеть грядущее и помнить прошлое.

 «И дана тебе будет власть над градом идти
И дано тебе будет белый камень найти
Над запретной зоной пролететь,
Сквозь колючую проволоку пройти.


И дана тебе будет скорбь на все времена
За отпавших, упавших и без вести павших,
За ненужную смерть добровольно принявших
И дана тебе будет скорбь на все времена.»

 

Алиса отшатнулась в ужасе. ‒ Ты что… Я же обычная девчонка, пацанка. Я даже говорить правильно не умею, а ты такое… Я не хочу, я не смогу… Верните меня обратно, суки!!! 

Сможешь, ты сильная. А я помогу. ¬ Азад, не бросай меня, я одна ведь облажаюсь, сам знаешь. Наворочу тут… ¬ Я с тобой буду. ¬ Тогда… Я попробую. 

Она подошла к огню, протянула руки и внезапно закричала, заваливаясь назад: ¬ НЕТ!!! 

Я едва успел подхватить ее. ¬ Ты что!!!! 

Она выпрямилась. Повернулась ко мне. Это была уже не Алиса. Словно Сила которая была в ней посмотрела на меня ее глазами. ¬ Я ВИДЕЛА, Я ЗНАЮ… ЗНАЮ КТО ТЫ, ОТКУДА И ЗАЧЕМ ПРИШЕЛ. СМЕРТЬ ТВОЮ ВИДЕЛА. Слова падали как камни: 

¬ И БЫЛО СКАЗАНО В НАЧАЛЕ ВРЕМЕН. СОЛНЦЕ И ЗВЕЗДЫ ПОГАСНУТ И ДЕНЬ СТАНЕТ ЧЕРНЕЕ НОЧИ. И ТЬМА ПРИДЕТ НА ЗЕМЛЮ. И ИЗ БЕЗДНЫ ВСТАНЕТ ЗВЕРЬ, ТОТ ЧЬЕ ИСТИННОЕ ИМЯ ПОД ЗАПРЕТОМ, ЧТОБЫ УНИЧТОЖИТЬ ЭТОТ МИР. И ТОГДА ПРИДЕТ БЕЗЫМЯННЫЙ ВОИН, КОТОРЫЙ УБЬЕТ ЗВЕРЯ И ПРИНЕСЕТ СВЕТ. НО САМ ОН ПОГИБНЕТ.

Побледнев, она упала на колени, закрывая лицо ладонями. ¬ НЕТ!!!! ЭТО НЕПРАВДА!!!! НЕ ВЕРЬ!!!! 

  

 ¬ СТАРШАЯ, НЕ МОЛЧИ!!!! СКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ!!! ¬ ПРОРОЧЕСТВО ИСПОЛНИТСЯ… 

  

Я подошел к алтарю. Алиса встала рядом. Что ж теперь ты знаешь зачем ты пришел в этот мир. В чем твое предназначение.  

  

«Ледяной водой разбуди меня –  

Время уходить,  

Зреет урожай.  

Батя, дай совет, опоясай в путь,  

Мать, не провожай…» 

  

Она обняла меня. ‒ Я не отдам тебя! Никому! 

  

«На семи ветрах кто тебе помог?  

Может кто помог?  

На семи холмах кто тебя согрел?  

Кто тебя любил, не до любил?  

Вместе мы с тобой, родная –  

Плуг да борона  

Из конца в конец без края  

Крохи собираем.» 

  

Прости… 

  

«Рядом ты была, берегла крыла,  

Было невдомёк  

Я не доглядел.  

Косы расплела,  

По воду ушла.  

Стынет поцелуй.» 

  

НЕТ!!! Она плачет? ‒ Не надо, любимая. Мы всегда будем вместе. 

  

«У семи ключей кто тебя учил,  

Кто чего сказал?  

У семи дорог кто тебя женил,  

С кем тебя венчал?  

Вместе мы с тобой, родная –  

Пепел да зола  

Из конца в конец без края  

Носимся молвою.» 

  

Два языка пламени, две души. Одно целое… ‒ Не бросай меня. ‒ Никогда. 

  

«Вместе мы с тобой, родная  

Вместе помирать.  

Кто поставит крест на могилы нам?  

Инок да шаман.» 

  

Время остановилось… Сквозь нас мерцали звезды, бесконечный полет, можете называть это невесомостью, сквозь нереальность. Никто из людей не был там где были мы. И не будет. 

  

«Лаяли собаки во дворах, квакали лягушки во прудах. 

Взгляды, удивленные вослед, а мы летели да все вдаль. 

Из четырех голых стен да на вольный на простор. 

Да на вольный на простор, подставляя лицо дождю…»  

  

 Мы снова стояли, обнявшись, на земле, около алтаря на котором горел огонь. Алиса помотала головой. ‒ Что это было? Мы были… где? Она смотрела на меня с испугом. ‒ В вечности. ‒ Это где? Я показал наверх. ‒ Ой, ‒ она подвигала плечами ‒ у меня что-то на спине, посмотри. Я развернул ее. ‒ Лиска, просто у тебя крылья растут. ‒ Это как? ‒ она вдруг вздрогнула и показала на меня пальцем ‒У тебя самого крылья, белые. Твоя любовь дала их. И где-то далеко-далеко огромный пес с седой шерстью поднял голову в черное небо. ‒ Что же теперь, что мне делать? ‒ Гори в огне, Лиска. Живи да гори… За всех. Она помолчала. ‒ Слушай, давай, пошли обратно, а то нас потеряли уже поди. Я кивнул и… Сука, не вовремя. Ноги стали ватными. ‒ Ты что? ‒ Идти не могу. ‒ Ну да… Ты же, подожди, сейчас. Алиса подхватила меня. ‒ Ну-ка давай потихоньку. ‒ Да я… Она лишь цыкнула на меня. ‒ Да ты, бля… Пошли, что я пьяных мужиков не таскала. Продравшись через кусты, мы выбрались на тропинку.  

  

До забора было уже недалеко, когда из зарослей раздалось довольное урчание. ‒ Что это? ‒ Лиска, беги… ‒ Дырлыно, я не могу, ты же тяжёлый. ‒ Одна беги… ‒ Ага, блядь, сейчас… Давай, миленький, поднатужься. Урчание стало громче, кусты раздвинулись и из них высунулось нечто из ночного кошмара, похожее на крысу-переростка. Размером с волка, жёлтая слюна с клыков и горящие уголья вместо глаз. Лиска только взвизгнула. Я оскалился и взялся за рукоятку ножа. Нечто, обиженно рявкнув, исчезло в кустах. Я уже хотел было загордиться собой, но внезапно стукнулся лбом об забор. Алиса, застонав от напряжения, впихнула меня в дыру, влезла сама и обессиленная плюхнулась на траву. ‒ Блядь, это что вообще было, нахуй? Я чуть не обосралась. Встав, она пощупала юбку. ‒ Сука, я же мокрая. Ебать, блядь… Не вздумай вякнуть кому. Ты понял? ‒ Да понял я. ‒ Смотри мне… А что за хуйня-то была? ‒ Порождение Тьмы. Понимаешь теперь почему в лесу опасно? ‒ Ну теперь да, понимаю. Сама видела. Подожди, надо же Ольге сказать. ‒ Она знает. Алиса наморщила лоб. ‒ Ну и за каким хером это сюда припёрлось? Тьма… ‒ Могу только догадываться. За кем-то из вас. Она снова села. ‒ Господи… Мы-то чего? ‒ Пока не знаю, а догадки строить пустое. Помоги встать. Вдвоём мы кое-как поставили меня на ноги. ‒ Идти можешь? ‒ Не хватало ещё чтобы ты меня по лагерю таскала. Лучше скажи, на каком языке ты меня обозвала? – На цыганском. Я же ромна, по маме. Не сообразил? Выбравшись на дорожку, мы чуть не столкнулись с каким-то мелким, радостно бежавшим по своим пионерским делам. Алиса едва успела перехватить его. ‒ Стоять. Обед был? ‒ Нет. Рано ещё. А… ‒ Скажешь кому о нас… Пацан вернул челюсть на место. ‒ Алиса, да я никому не скажу… ‒ Тогда свободен. Я посмотрел вслед убегающему пионеру. ‒ Лиска, ты… Она тяжело вздохнула. ‒ Знаю, я сама себя боюсь ‒ снова пощупала юбку. ‒ Ну сука… Давай к себе да полежи хоть. ‒ А ты? ‒ А я переоденусь. Главное, чтобы Ульянки дома не было.  

  

Проводив её взглядом, я поплёлся по дорожке к себе домой. Но тут… ‒ Дядька, можно тебя? Я повертел головой, вроде никого. Уже мерещится началось. ‒ Уля, ты где? ‒ Здесь я. ‒ послышалось из кустов. ‒ Прячусь, вот. ‒ Зачем? ‒ Надо. Лезь ко мне, дело есть. Надеюсь ей не в лес. Убедившись, что поблизости никого нет, я забрался в кусты. Увидев меня, Ульянка ойкнула. Это чего с тобой? – Да всё нормально. Чего хотела-то? Она замялась. – Я это… Я тут… В общем, вот… – А конкретней? – Ну… Я из лагеря хочу убежать. Я уже хотел было спросить ЗАЧЕМ, но вовремя одумался. – Ты это… поможешь? Как там говорят? Не можешь остановить, возглавь. Как раз тот случай. Я помолчал, потом выдал. – Идея конечно хорошая. Но просто убегать скучно и неинтересно. Что я несу??? Ульянка удивлённо посмотрела на меня. – А как тогда интересно, ну-ка рассказывай. Давай, придумай, что-нибудь. Тут мне вспомнились слова Мику, сказанные ей когда мы спускались с холма. Почему нет? – Уля, скажи честно… Ты рассвет когда-нибудь встречала? – Это когда солнышко приходит? – она помотала головой. – Нет, а чего? Уже легче. – Того. Значит тогда, после отбоя приходишь ко мне. Берём лодку, плывём на остров и идём на холм, где мы были с Мику, помнишь? – Это где ты с ней… ой. И что? – Костёр, печёная картошка… Её глаза загорелись. – ХОЧУ!!! – Тихо ты, а то весь лагерь услышит. Значит договорились. И никому… – Ой, честное пионерское! – Хорошо. Я тогда пошёл? – В медпункт давай иди.

До медпункта я не дошёл. До дома тоже. Когда красный туман перед глазами немного рассеялся, я обнаружил, что стою на пригорке около реки. Место где мы с Ульянкой смотрели звёзды. Очень давно. Я сел… Поднял голову вверх. За что мне это? Я ведь сюда пришёл… Зачем? Я уходил-то на войну, а попал куда? Я вздохнул. Был бы этот мир враждебным, чужим было бы легче. Понятней.

 

«Вёрсты в чистом поле зимой
Под ветрами гнулись
Ехали казаки домой,
А куда вернулись?
Ехали казаки домой,
А куда вернулись?

К полынье губами прильнув,
Пьёт конек из Дону.
Ехали они на войну,
А вернулись к дому.
Ехали они на войну,
А вернулись к дому.

Войско полегло за село,
Выпал день ненастный.
Ой, да то не ворон крылом –
Дымом небо застит.
Ой, да то не ворон крылом –
Дымом небо застит.

Кто-то положил мне руку на плечо. Я повернул голову, Алиса. С другой стороны Мику. Сосредоточенная, губы дрожат.

Поздно сыновьям отдаёшь
Шашку боевую.
За одной бедою пойдёшь,
А найдёшь другую.
За одной бедою пойдёшь –
Приведёшь другую.

Вёрсты в чистом поле зимой
Под ветрами гнулись.
Ехали казаки домой,
А куда вернулись?
Ехали казаки домой,
На войну вернулись.»

– Ты чего тут? Зачем? Уйдите вы… – Ага, разбежались. – она шмыгнула носом. – Тебя одного сейчас оставлять нельзя. Ты же… В гроб краше кладут, да Микуся? – Точно, сестрёнка. Сестрёнка? Мику улыбнулась. – Я обо всём знаю. И об алтаре, и… – она расправила отливающие алым крылья. – И о пророчестве тоже. Мы тебя не оставим, брат. Брат? – Это вторая мне сказала. Мне вообще-то это было… неинтересно. – Ох, – Алиса вздохнула. – видела я уже подобное. Водки ему надо выпить. Полегчает. – Ой, а где мы ему водки возьмём? Это же в деревню бежать надо. А у нас и денег таких нету. А даже и были бы… Нам же её не продадут, мы же несовершеннолетние? – Микуся, помолчи пожалуйста. Алиса присев, погладила меня по плечу. – Азад, миленький, пойдём домой. Мы тебя отведём. ДОМОЙ? Ну пойдёмте, чего уж там…

В лагере Алиса свернула к столовой. Тебе поесть надо. А что обед был? Давно уже. В столовой Мику посадила меня за стол, а Алиса сбегала на кухню за едой. Немного остыло, но нормально. Есть, если честно не хотелось. Я поковырял вилкой в картофельном пюре. Это обязательно? Алиса ткнула меня в бок. Ешь давай… Не выёбывайся, нахуй. Продолжила Мику и с улыбкой пояснила. Я много слов знаю. Лучше кушай. Пришлось пообедать.

После добровольно-принудительного кормления мы вышли на улицу, где нас уже ждали. Азад, что случилось? Мне сказали, что ты заболел, то ли… Ольга с, как её… Виола вроде? Да нормально, просто последствие контузии. Лучше пойдём поговорим. Покалякаем о делах насущных. Микуся, он притворялся. Та хотела было что-то сказать, Но Алиса потянула её за руку. Микуся… Ольга Дмитриевна, нас уже нет. Ольга повернулась к Виоле. И что с ними делать? Не знаю. Ольга, я тоже пойду наверное, у меня в медпункте ещё дела… Ну хорошо. Что опять плохого случилось? Я пожал плечами. Да всё нормально. Потом хлопнул себя по лбу. Чёрт, забыл совсем. Знаешь, подожди минутку, мне надо на кухне кое-что взять. Кое-что это бумажный пакет с картошкой и соль. Вроде всё. И что это? Ну… Это имеет прямое отношение к разговору. Пойдём.

После моего пересказа разговора с Ульянкой Ольга, выйдя из ступора, с интересом посмотрела на меня. – Слушай, ты реально контуженный? Ты хоть понимаешь, что… – А ты хочешь что-бы она убежала? Ты ее лучше знаешь. – Знаю. И очень хорошо. Если она надумала, то даже к кровати привязывать бесполезно. Ну… Ладно. Что вы там делать-то будете до рассвета? Я почесал лоб. – Ну не знаю. Костер, печеная картошка… Вон уже всё приготовил. А, ну и к завтраку вернемся. Ольга заглянула в пакет. – Предусмотрительный какой, а… Слушай, а мне можно с вами? Я тоже хочу. Ммм… печеная картошечка… Она закатила глаза. – Извини, никак. Ольга только вздохнула. – Жаль. Потом внезапно выдала. – Азад, у тебя ведь педагогический талант пропадает. Подумай об этом. – Оля, не провоцируй меня. Я старый, больной и контуженный. – Ой, ладно… – А раз ладно, то я отдыхать пошел. Перед бессонной ночью… Кстати, у тебя фонарик есть? Она удивилась. – Зачем тебе фонарик? – Ночью же темно. – Ну да точно. Порывшись в шкафчике, она протянула мне фонарик. – Держи, батарейки вроде недавно меняли. Работает.

Наконец-то я дошел до дому и буквально упал на кровать. Зажмурился и провалился в нереальность… Не знаю сколько это продолжалось, но обратно меня вернуло ощущение, что рядом кто-то есть. Я приоткрыл глаз. Помереть спокойно не дадут. На кровати сидела Ульянка и гладила мою руку. ‒ Больной совсем… ‒ Ты чего? Она всхлипнула. ‒ Того. Ты же заболел. Не надо. Я попытался сесть. Получилось со второй попытки. Огляделся… На столе, банка с цветами и… дымящийся стакан с чаем? ‒ Уля это что? ‒ Это лечение, вот. Она потрогала мой лоб. ‒ Горячий. Сейчас чай пить будешь, с малиной. Действительно, рядом со стаканом чашка с вареньем. ‒ Уля, откуда это? ‒ Не скажу, наверное. Давай пей. Пока я пересаживался на стул, она открыла шкафчик и по хозяйски заглянула в него. – Это постирать надо, а тут чего… – Не надо. – НАДО. И вообще… Пей свой чай давай. И это… Солнышко уже не будем встречать? – Почему? Ты что? Я что зря картошку в столовой выпрашивал? Вот я сейчас чаю с твоей малиной напьюсь и буду здоровым. Кстати, ты что варенье не будешь? Она немного постояла, потом, вздохнув, подошла к столу и взгромоздилась на стул. – Ну если ты настаиваешь… – Уля… Она засопела. – Пользуешься моей слабостью, да? – Ну извини, давай я его уберу подальше, чтобы не соблазнять. – Чего??? Зачерпнув полную ложку варенья, она задумчиво посмотрела на нее. – Оставлять жалко. Ладно уж, съем. После того, как с вареньем и чаем было покончено, Ульянка слезла со стула и потянула меня за руку. – Пойдем, погуляем немножко. Пусть проветрится, а то накурил тут. – Согласен. Только сначала к умывальнику. Тебя от варенья отмыть надо. И признавайся, где его… взяла? Она виновато улыбнулась. – Его Ольга Дмитриевна дала. Она его сама варила, вот. А ты не сердишься, что я его съела? – Уля, на тебя же сердится невозможно даже теоретически. Пошли гулять. Говорят для здоровья полезно.

Кое-как отмыв Ульянку от варенья, мы шли по лагерю, шли-шли… и вышли к какому-то дому. ‒ Уля, а это чего? Она лишь пожала плечиками ‒ Не знаю. Склад наверное, а что? Действительно, какая разница. Подойдя к стене я сел и откинул голову, чувствуя тепло нагревшихся за день досок. Ульянка присела рядом. – Устал, да? – Немного. Что за ебанутый день. Проще два раза подряд на зачистку сходить, нахер. – Ты чего? Не матерись, не надо. Фу… Я что, это вслух сказал? – Прости, доча, я больше не буду. – Лучше облака смотри. Вон… Она ткнула пальчиком вверх. Ну да… – Время придет, ты меня там увидишь. – Не надо там, я здесь хочу. Я погладил ее по голове.

«Над землей бушуют травы,
О
блака плывут, как павы.
А одно, вон то, что справа,-
Э
то я,это я,это я…
И мне не надо славы.

Ничего уже не надо
М
не и тем, плывущим рядом.
Нам бы жить – и вся награда.
Нам бы жить,нам бы жить,нам бы жить –
А
мы плывем по небу.»

– Слушай, хочешь полетать? Вот правильно говорят про дурную голову. – Ой, а как? Люди же летать не умеют. – Просто. Я встал, подхватил ее на руки. – Я тебя покатаю. Только не пугайся. Расправил крылья, теплый ветер ударил в лицо. – ААААААА!!!!!! Летим, ура! Папа мы летим же! Правда же летим!!! Ой… – Не бойся, я держу тебя. Нравится? – А ТО!!!!

Обняв меня за шею, она радостно засмеялась. Потом посмотрела вниз. – Ой… Высоко. – Не бойся. – А почему у меня волосы мокрые? – Мы облачко задели. – Облачко, прости нас, мы нечаянно. – Голова не кружится? – НЕТ!!!! ЗДОРОВО!!!! Я глянул вниз. Представляю что там творится. Ну что теперь, дочку покатать нельзя? Если каждый раз оглядываться да под ноги смотреть…

– Славяна, ты что тут на коленях-то стоишь? Молится что-ли собралась или потеряла чего? – Ольга Дмитриевна… Посмотрите сами. Она показала наверх. – Господи… Ольга зажала ладонями рот. – Господи… Он же. Она опустилась рядом со Славей на колени. Стоящая неподалеку кастелянша только перекрестилась. – Олька, мы что это все видим? А кого видим-то, Олечка? КОГО ВИДИМ, СКАЖИ… – Сама знаешь. У молоденькой вожатой, смотревшей в небо, неожиданно задергались губы, она молча уткнулась в плечо стоявшего рядом парня. – Лиска, ты ведь видишь? – Вижу Микуся. Скоро уже. – Я готова. Он же брат мой. – Тогда… Две девичьи фигуры взмыли вверх. – Мику! – Лиска, глупая, ты вниз не гляди. Ты в свет смотри. – Ладно, не учи. –Девочки… Как же это?

А мы летели. И белый голубь сидел у меня на плече. А второй на плече моей дочери.

– Батюшка, батюшка!!!! Люди такое в небе видят, говорят знамение. – Что там, Степановна, никак самолета испугались? Пожилой священник вышел из храма, взглянул наверх и схватился за сердце. – Господи… Да как… Это же… – Смотрите, девочка у него на руках, крылья белые, ружье… – Михалыч, ты же разбираешься. – Сейчас в бинокль дай гляну. Ну точно и оружие. АК-47 называется. И сапоги солдатские… – Ой лихо идет… Война будет, бабоньки, как в священных книгах все написано. Мне прабабка еще говорила. Страшней она будет той что была, самая последняя. – Ты что Агафья… Спаси и сохрани. – Смотрите, люди, трое их стало. Ангелов-то. – К добру или худу такое чудо узреть. – Дура ты Катька. Не понимаешь? То знамение. Бог нам Защитников своих послал, рази не видишь сама? – Батюшка, что же теперь? – Молиться будем. Михалыч… Ты хоть и участковый, власть… Дородный мужик в милицейской форме неуклюже плюхнулся на колени. – Сам, батюшка, всё вижу.

А мы летели. Все трое. И венки были у нас на головах. И дочь улыбалась. Ветер развевал наши волосы. И смерти не было. Не для кого.

В небе начало уже темнеть. – Ну что дочка, возвращаемся? Девочки, чего людей-то пугать? – Давайте. Ой, а Ольга Дмитриевна же ругаться будет. Пионерам по небу нельзя же летать. Я лишь засмеялся. – Ну если только немножко. – Ой… Вечно с тобой, вот. Ну и ладно, зато весело было. А ты как, больше уже не болеешь? – Нет. Все хорошо… Мы опустились на землю там же у склада. Нас уже ждали. Ольга, подойдя к нам, неожиданно уткнулась мне в плечо. – Азад… Ты… Вы… Ее голос дрожал. Алиса дотронулась до ее руки. – Оля, ты что? Не плачь. – Ольга Дмитриевна, не ругайте вы нас, пожалуйста. – Мику у тебя волосы темнеют. – Я знаю. Она встряхнула головой. – Как-то непривычно собой становится.

– Старшая… – Видно, неправильно пророчество-то. Не один он будет. Трое, из Света, пришли. – И чего теперь-то? – Этого даже ОН не знает, младшая.

Когда мы вышли в центр лагеря Ульянка спряталась за мою спину. Ну да… Когда на тебя пальцами показывают, кому понравится. – Ой, Лиска, а давай улетим. Чего они ко мне пристают? – Уля, терпи. А когда ещё в бок тыкают, типа, кто-ты… Сам виноват. К девочкам-то особо не лезли и то хорошо. Меня кто-то подергал за руку. Два пацаненка. – Дядя, а покатай нас. Ольга тщетно пыталась навести какое-то подобие порядка. – Отстаньте от них!!!! Азад, девчонки… Мать вашу, не при детях будет сказано. Вы хоть в столовую идите, что-ли… И где вожатые? Перестаньте пялится, ничего не случилось, никто не летал. День жаркий, головы всем напекло. ВСЕ, ВСЁ ПОНЯЛИ ИЛИ ПО ДРУГОМУ ОБЪЯСНИТЬ? Как это не странно, но подействовало. По крайней мере, мы хоть действительно смогли дойти до столовой и типа поужинать.

После ужина, Мику убежала в клуб, как она выразилась баррикадироваться и обороняться, Алиса с Ульянкой короткими перебежками в свой домик… А я к себе. Уф… Зато полетали. Все равно бы узнали. Рано или поздно. В дверь постучали. – Кто там еще? – Да я. Пустишь? – Заходи, Оля. Садись. Она прошла, осторожно присела на стул. – Ну вы, ангелы… – Ты что? – Вас в лагере иначе как ангелами теперь никто не называет. Закурить дашь? Я протянул ей пачку табака и бумагу. – Сверни сама, я что-то не в форме. Как там? – Да успокоились. Мику в клубе закрылась, Алиса с Ульяной у себя в домике. Она выпустила клуб дыма и показала на меня пальцем. – Вот теперь мне понятно. А я всё думала, что неправильного. – Что понятно-то? – Да в сопроводительных документах на тебя всё под грифом «Совершенно Секретно». Прикинь, даже имени нет. Написано лишь, что выполнял особые задания где-то на востоке, был ранен, после госпиталя… Всё удивлялась, как тебя к нам занесло. Я понимаю, там «Артек» какой-нибудь… Герой. А мы-то, захолустье. Провинция. Думала ещё, может «наверху» перепутали. Ольга показала пальцем на потолок, помолчала… – Только одного понять не могу… И это пугает. Азад, кто ты? Только не говори, что этому в каком-нибудь спецназе учат. И девочки… Ладно, Микуся два года назад приехала, особо не рассказывала. Но Алиску с Ульянкой я же как себя знаю. Какого… – Люди мы, Оля. Как и вы, только… – Давай рассказывай… Она вздохнула. – Своих детей у меня уже не будет. А девчонки мне как родные, понимаешь? Или это тоже секретно? Я сделал вид, что улыбнулся. – Нет, тебе можно. Просто вы те кто есть, а мы те кто будем. Она отпрянула. – Это как? Мутанты какие-нибудь? – Да тихо ты, разбудишь всех. Какие ещё тебе мутанты? Фантастики начиталась? – А как? – Обыкновенно. Вы такие какие есть. По земле ходите, неба не видите, властью живёте. А мы… Свободные, вольные, крылатые. Azadi… Она вздрогнула. – И что дальше? Стоп. Мику, Алиса… А Ульянка? Я снова сделал вид, что улыбнулся. – Она ещё маленькая, у неё крылья только растут. – Господи… – Помнишь двух мальчишек что ко мне подходили? – Пашку с Данькой? Из моей школы. Обычные мальчишки… – Если бы… Я могу это чувствовать. Ольга смотрела на меня с о смесью удивления и ужаса. – ОНИ… Я только вздохнул. – Оля, пойми. У ваших детей крылья растут, они не смогут как вы жить. ВСЁ. Что с ними делать будете? Убьёте, в тюрьму посадите, в резервацию? Она опустила голову. – Прекрати, не надо. Думаешь я за них не боюсь? Потом неожиданно улыбнулась… – Как там, в небе вашем? – Хорошо. – Хотела бы я… Она замялась. – Полетаешь ещё. Мы посидели, помолчали. Она потушила сигарету. – Правильно старики говорили, всё правильно. – Ты о чём? – Когда придёт подобный тебе, мир изменится. К добру или к худу… И ещё… По её губам скользнула ухмылка. – Понимаешь, секретность в документах, не потому что… Особые задания… Просто не знают они о тебе ничего. И пусть не знают. Нежданчик… Она вдруг схватилась за голову. – Мать-перемать… Вас же в деревне видели… Ладно, там участковый власть, а он мужик нормальный. Председатель-то… Ольга махнула рукой. – Что сейчас делать-то будешь? Я показал на пакет, лежащий на столе. – Планы не поменялись. – Ну да… Я и забыла. И это… Вы хоть как-то летайте поменьше. – Постараемся. – Тогда всё, спокойной ночи… Ну то есть, к завтраку вернитесь. – Оля, ну куда мы денемся-то с подводной лодки? Она повздыхала. – Да куда угодно. Что я их не знаю? А мне потом объяснительные писать и протоколы подписывать. – Конечно. Но это же потом будет. – Да ну тебя нахрен, ангел, блин…

«Лешак»

  • 29.11.2018 11:45

Проплывают в небе тучи,
мчатся волки за тенями.
А луна, луна танцует
над застывшими телами.

Лес рычит и беснуется. Гвалт ворон доносится отовсюду. С затянутого плотной чёрной пеленой неба срываются потоки ливня и хлещут прямо в лицо. Ветер завывает в кронах сосен. Вездесущие ветви дерут оголённую кожу рук, путаются в ногах, проходятся острыми краями по шее, щекам, стремясь добраться до глаз. Я несусь меж ними, не прикрываясь и не оглядываясь назад. Я стремлюсь догнать то, что догнать невозможно. Оно маячит на уровне зрения. Бесшумно скользит вперёд, огибая стволы массивных старых древ. И я не могу определить, бежит оно от меня или просто ведёт за собой.

***

Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пришли в эти места не так уж давно. Мы были дезертирами. Все из одного села. Когда война затянулась настолько, что стало невмоготу, я и ещё четыре десятка бывалых вояк похватали с государевых складов всё, что только могли, вернулись к семьям. А побоявшись преследования и наказания, и вовсе снялись с обжитых мест – выбрали в качестве нового жилья неизведанные, дикие леса, даже и не предполагая, насколько они опасны.

Я помню суматоху, образовавшуюся, когда всё имущество пытались уместить в повозки. Помню тревогу, повисшую в воздухе. Помню лицо счастливой Райлы, моей жены, едва осознающей, что бесконечные военные походы уже в прошлом; помню ясные глаза и тихий голосок малышки Ягодки, всюду бегающей за мной и не отстающей ни на шаг: «Папочка, ты больше никуда не уедешь?.. Твой второй глазик не пропадёт, как первый?.. Эта повязка на твоей голове такая нелепая!.. Мама говорит, мы в тот лес пойдём… ну зачем, пап?.. он же страшный!»

На горизонте чернел бор, уместившийся меж двух горных хребтов. В него упиралась старая, заросшая тропа – единственный путь к спасению и тихой жизни. Или гибели.

Мы начали поход, спиной ощущая топот копыт: карательный отряд уже спешил по нашим следам.

***

Лес постепенно окутывается мраком и обнажает передо мной свою худшую сторону. Мокрый мох скользит под ногами. Дождевые капли застилают единственный видящий глаз. Я тру его изо всех сил и пытаюсь всматриваться в даль, не упускать тварь из виду. Та петляет, исчезает, скрывшись за очередным широким стволом, а через пару мгновений появляется вновь.

Натруженный взор отвлекается от высокой фигуры и различает нечто серое, мелькнувшее сбоку, средь деревьев. Совсем рядом. Слух выделяет тяжёлую поступь и утробный рык. После свист туши, разрезающей завесу из ливня. И прежде, чем разум успевает осмыслить что-либо, наученные руки сами приходят в движение. Правая выгибается в локте, выставляя сжатое в пятерне лезвие сигилля навстречу звуку. Вторая направляет скользскую рукоять и удерживает у основания, когда нечто массивное ударяется о сталь. Ещё движение, краткий рывок вперёд – и руки возвращаются в удобное для бега положение. Уже в спину летит грохот и скул. По-особому печальный и больной. По-особому человечный. Я слышал такой раньше.

***

Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы спешно пробирались глубже в чащобу; скоро исчезли все признаки присутствия здесь человека, вплоть до каких-либо различимых троп, столетние сосны пришли на смену молодым деревцам.

Мой вороной скакун, повидавший не один кавалерийский налёт, не одну рубку в гуще сражения, теперь спокойно семенил в середине цепочки из повозок, чуть поодаль от третьей с хвоста. В ней, окутавшись покрывалами, посапывала Ягодка. И мой пытливый взор, бегающий от ствола к стволу, неизменно возвращался к ней. Засмотревшись на прекрасный лик, прикрытый неровными прядями русых волос, я различил медальончик: небольшой волчонок, выструганный из железного кедра тем же кузнецом, что ковал мечи и доспех для моей хоругви. Простая, грубоватая фигурка. Кузнец вырезал такие, когда с работой совсем было туго, приписывал им свойства магических оберегов и отдавал за один золотой. Молодые новобранцы скупали всё подчистую. Матёрые солдаты только посмеивались, а вечерами, меньше глаз когда было, сами бегали к кузнецу за маленьким, грубым, шершавым на ощупь орлом, щитом или гербом государя. Все боялись и не хотели испытывать судьбу.

Я взял волчонка. И оберег, считай, помог – летящее в лицо копьё перерубили в воздухе, лишь острие прошлось по правой глазнице. С той поры я ношу повязку, а счастливая вещица болтается на шее моей малютки. И я ещё не видел, чтоб она снимала волчонка.

Райла сидела позади меня всю дорогу, плотно прижавшись к спине и сложив руки замком на моём поясе. Я чувствовал затылком её горячее дыхание и мягкие локоны волос.

— Милая… может на повозке будет лучше всё-таки? Ты же терпеть не можешь эти поездки верхом.

Она устало поёжилась, встревоженная моим голосом, хоть я старался говорить тихо. И крепче сжала объятья.

— Не могу… не могу поверить, что ты здесь, рядом. Кажется, отойду… хоть отвернусь – и исчезнешь. А вернёшься с новыми шрамами, без пальца, с ещё одной вонючей повязкой на лице…

Я отпустил поводья и сжал её руки. Так крепко, как смог. На правой моей ладони не было большого пальца, на левой – безымянного, мизинца и целого куска плоти. Но я давно приноровился к этой напасти.

Она задрожала.

— Калека мой… будто чудище какое трёхпалое хватает… но это всё, благо, кончилось.

— Да, милая. Будем жить тихо, как крестьяне. Научиться бы только. Сохой приноровиться править, хлев небольшой смастерить.

— Научишься. Головы рубить научился, и крестьянские заботы осилишь… А что погоня?

Я обернулся, пригляделся вдаль. Беглые государевы ловчие на пару с сельскими охотниками вовсю заметали, путали следы. Без этих людей пришлось бы туго. Но они были с нами, и я благодарил всех Богов за это.

Райла тоже обернулась на мгновение, поводила глазами по округе и, явно никого не приметив, отвернулась обратно. Тотчас впилась в меня глазами цвета… когда бушующие морские волны, подгоняемые ветрами, врезаются в утёс, от них отскакивают крохотные лазурные всплески; они живут недолго – паря над пенящейся пучиной, позволяют взору запечатлеть один-единственный кадр, а после сливаются с морем… но кадр этот такой, что запомнится на всю жизнь. Глаза Райлы были цвета именно такой лазурной капельки.

Я засмотрелся.

— Нет за нами уже погони. Если они не из пугливых, то бродят по лесу за мили отсюда или будут бродить. Ручаюсь.

Я смотрел на её загорелое лицо, пухлые щёки, притягательные черты. Время замедлило свой ход. Я дышал ей. Я видел лишь её. Я сходил с ума. И нечто крохотное росло в груди, разбухало, вырывалось наружу. А когда разорвалось, я сам не заметил, как впился в её губы. И всё вокруг померкло.

… ругань впереди, далеко за главной, ведущей повозкой. Свист стрелы. Грохот. И рёв: скорбный, почти человеческий. Я с трудом отстранился от любимой, повернулся, натянул поводья и понёсся вперёд. Вслед за главной резко остановились все повозки.

Достигнув небольшого скопления мужиков, спрыгнул с лошади, доверив Райле поводья. И скоро понял, в чём дело: в кусте папоротника лежала туша большого матёрого волка со стрелой в горле. Зубастая пасть была раскрыта, алая кровь толчками вытекала изнутри. Терпкий, приторный запах забил мои ноздри.

— И как это случилось?

Я осмотрел всех, с луком в руках стоял один, самый молодой из наших. Белый был что снег. Струхнул малец, с кем не бывает.

Он первым и не заговорил. Повернул ко мне рыжую косматую голову Микола Медведь. Вот это был здоровяк, ничего не боялся. Ему только дай топор побольше иль двуручник какой – врагу спасу не будет, а если ещё в хороший доспех заковать… Лишь умом крепким не наделён.

— Ды вось, — Микола махнул рукой, указывая на землю перед ведущей главную повозку лошадью, — вылецела малое пад капыты. Бегала, рыкала, прыгала. А конь баявы. Яму што? Як даў – гэты аж падляцеў, а заскулiў – страх!..

Я глянул на землю. В комке светлой шерсти, мяса и костей угадывались черты волчонка. И не волк, стало быть, там, в кустах валялся. Волчица.

— Тут страшыла як выбяжыць, ды зараве. А вылiкая такая, i каню глотку перагрызе – не заметiць. Я толькi за тапор – а ў яе ужо страла ляцiць…

— Спасибо, Микола. Пацан, твоя работа ведь?

Из глубины леса дунуло холодом. Верхушки сосен ворочались и скрипели. Дико кричало вороньё откуда-то… показалось, что из-под каждого куста, с кроны любого дерева. Птичий гвалт накатывал волнами, порой перекрикивая стук сердца.

Виновник всего этого стоял молча и не смотрел на меня. Я не стал окликивать, последовал за его взглядом и упёрся в пригорок, прямо дальше по дороге. На самой вершине стоял, опёршись о долговязое старое деревце, матёрый волк. Стоял неподвижно и смотрел разом каждому в глаза. Нас разделяло порядочное расстояние, но жёлтые зрачки животного светились так, что ослепляли. Я отвернулся.

— Готовьте оружие, мужики. Зверьё не оставит нас в покое. Хорошая работа, пацан.

Я выхватил из его окоченевших пальцев лук, бросил на повозку и самого пихнул туда же. Он был холодный и весь липкий от пота. И смотрел, смотрел туда, на пригорок.

Мужики повздыхали и разошлись по своим скакунам, телегам – точить мечи да топоры, натягивать тетевы на луки. Наш путь продолжился.

Я вскочил на своего вороного и бросил взгляд туда, где видел матёрого волка, несомненно, вожака. Его уже не было. И в одно мгновенье меня пробила дрожь – деревце, о которое он опирался, тоже исчезло. Такое сухонькое, старое. С корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, не знаю какой. И с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти. Не было его нигде.

***

Лес переливается лунным серебром, капли ливня светятся и образуют единую водную завесу. Я несусь по влажному мху, прыжками преодолевая особо топкие участки, и смотрю только вперёд. Топот, рык, затем свист раздаются то слева, то справа. Я даю волю рукам, оставляю голове одно-единственное дело – следить за тропой, дабы не оступиться, не зацепиться носком сапога за толстые корни, не ступить в яму, скрытую под водной гладью. Ведь остановка сейчас – значит смерть.

И взмахи сигилля сверкают в ночи, и до ушей доносится чавканье мяса, хруст костей, ещё безумный рёв, но уже за спиной. И всё труднее удержать рукоять окостеневшими от холода пальцами. А мокрая серая шерсть мелькает средь деревьев снова и снова. Топот уже гремит отовсюду. И впереди он особенно звучный.

Я поднимаю голову, приглядываюсь – и сердце моё начинает биться быстрее, отдавая стуком в висках. На меня несётся огромная бурая гора из плоти, шерсти, когтей и зубов. И ревёт так, что, не увидь я источника, спутал бы с раскатом яростного грома. Нападки волков прекратились, я удобнее перехватил рукоять и лишь ускорил бег. Железная пасть медведя застыла распахнутой, издали видно, как напрягаются мышцы под толстой шкурой. Шкурой, местами подпаленной, из которой торчат обломанные древка стрел. Это мой старый знакомый.

***

Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пробирались по бурелому всё глубже, высекая древние деревья под корень, когда телеги не могли пройти. С каждым ударом топора ветер завывал всё яростнее, смешиваясь с вороньим гвалтом. Мы продолжали движение, пока свет солнца пробивался сквозь густые кроны. Едва заметные первые звёзды указывали нам время стоянки. Тогда мужики ставили шатры, разгружали поставленные друг подле дружки телеги, зажигали вокруг них костры. Женщины готовили еду. Помимо захваченного заранее хлеба, колодезной воды, говядины да свинины, ягод с грибами, собранными прямо на ходу, на льняных покрывалах появлялась обжаренная на огне дичь. Жилистое, жёсткое мясо волков и ароматное лосиное. Всё потому, что зверьё само лезло на мечи и стрелы; с того момента, как пацан застрелил волчицу, не проходило и дня, чтоб какой зверь не кинулся на лошадь, не попробовал поддеть рогами одного из наших. Я обнажал лезвие сигилля только когда лесная тварь подбиралась близко к телеге, что везла Ягодку. Зато другие нарубились и настрелялись всласть. Да и куча свежего мяса того стоила.

А когда женщины, дети, старики разбредались по шатрами, мы выбирали дозорных, что будут поддерживать костры до утра, следить за лошадьми и охранять людей с оружием в руках. Хворостинками выбирали, кто остаётся сторожить первым и до полуночи, а там сменят. Я быстро вытянул длинную и скрылся от вечерней стужи в шатре – следовало быстрее заснуть. Райла тихо посапывала, обняв Ягодку. Её волосы рассыпались по большой пуховой подушке. Я подкрался и осторожно приложился губами к тёплой щеке. Любимая мило поморщилась, закрытые веки неспокойно дрогнули. Я укрыл её покрывалом, а сам завалился рядом, не сняв кожанку и пояс с ножнами. До моей смены оставалось чуть более четырёх часов.

Проснулся от того, что здоровая ладонь тормошила за плечо. Не без труда разлепил глаз и увидел прямо перед собой косматое лицо Миколы с квадратным небритым подбородком, толстым носом и маленькими зелёными глазами.

— Уставай ўжо, наша чарга прыйшла…

Его шёпот прямо гремел в ночной тишине. Я краем уха уловил, как беспокойно заворочалась то ли Райла, то ли Ягодка, и поднялся на локтях.

— Не шуми, Микола. Иди. Я скоро выйду. Только горло промочу.

Он кивнул и выбрался из шатра. Я тихо поднялся на ноги, снял с пояса флягу колодезной воды, опустошил. После прикинул: кроме меня дежурить будут ещё десяток опытных воинов, каждый из них отменный стрелок (кроме разве что Миколы – он обходился лишь своим двуручником да топориком, меня же лук порой едва слушался и руки после стрельбы болели страшно), уверен был, лесной зверь какой и близко не подступится. Прикинул, да и заполнил флягу брагой из небольшой мутной бутыли. И скорее вышел наружу.

Полуночный бор встретил меня пробирающимся под одежду холодом, тусклым светом лунного серпа и вороньим гвалтом. Гвалтом почти не прекращающимся. Я скорее закрыл проход в шатер и отправился к ближайшему костру. Там, поджав ноги под себя и сжимая древко лука побелевшими пальцами, сидел юноша, пробивший горло волчице в тот день, когда мы только начали свой путь. Вернон, кажется, его звать. Черноволосый, широкий в плечах, жилистый. Сильно смахивает на меня, только без шрамов, морщин и копны седых волос. Ещё все пальцы у него на месте. И глаза.

— Ну что, пацан, не показывалось зверьё?

Я присел рядом. Он вздрогнул и покосился на меня. Веки его покраснели, глаза были туманными, под ними набухли огромные мешки.

— Сколько ж ты не спал?

Он отвернулся, пуще прежнего сжал древко.

— День… три… пять… Не помню. Как приложу голову к подушке, так вижу их… жёлтые, яркие такие. И смотрят не по-звериному. Была б ярость, жажда крови… я б понял, я привык. Но тут холод… а за ним…

Вернон вдруг замер и стал дышать часто, будто задыхаясь. Я живо раскупорил флягу, подтянул горлышко к его губам. Он глубоко вздохнул, кое-как разжал руки, перехватил у меня брагу. Пригубил, поморщился. Пригубил снова, глотнув уже больше.

— Волк… чёртов волк придёт за мной, понимаешь?.. Он не остановится, не отстанет. Подстережёт ведь… Я точно знаю, подстережёт… И перегрызёт горло. Вот что за тем холодом в глазах было… предостережение…

Вернон стал делать глоток за глотком, пока не опустошил флягу. Затем отдал мне, а сам зарыдал. Крупные слёзы так и текли по его щекам. В нём много набралось, я сразу понял.

Вернон прижался в моему плечу. Я чувствовал, как он дрожал. Я имел полное право его отчитать, как солдата и воина. Но это был всего лишь юноша. Мальчишка, что был до смерти напуган.

Я обнял его как умел.

— Никто тебя не тронет, пацан. Ты ж знаешь нас. Таким молодцам ни волки, ни медведи не страшны. Да хоть Лихо Лесное пусть приходит, мы и его…

Лихо Лесное. Деревце, что исчезло само по себе. Я тогда и забыл о нём за заботами.

— Пацан, а ты не помнишь деревца рядом с волком тем? Старое, сухонькое такое…

Вернон резко отстранился, посмотрел на меня испуганно.

— С корой непонятной, да? Я уж думал, что почудилось. О деревце… вожак опирался, а потом…

И волчий вой прорезал ночную тишину, оборвав юношу на полуслове. Вой поддержали десятки глоток. Я поднялся на ноги, пальцы рефлекторно легли на рукоять сигилля. Куда б я не смотрел, везде пылали жёлтые глаза, отражая свет костров. Пацан весь сжался и заскулил.

— Давай лук и колчан! А сам за телеги, живо!

Вернон оставил всё, что было, и убег куда-то к шатрам. Я закинул колчан на плечо и, подхватив лук, подошёл вплотную к костру. Положил стрелу на тетеву, натянул. Что делали другие дозорные, я не видел. Только слева от меня, в двух десятках шагов стоял Микола, перехватив двуручник, справа я приметил ещё мужика с луком в руках.

Скоро показались серые оскаленные морды. Волки вышли на свет огня и остановились. Вперёд медленно вышел вожак. И жёлтые глаза его устремились на меня, в тёмную осеннюю ночь они светились особенно ярко. Он сделал ещё шаг. И я спустил тетеву. Стрела вонзилась в землю так, что брюхо зверя оказалось б пробито насквозь, продолжи он идти. Я выпустил ещё несколько стрел в других волков. Они вонзились в мох прямо за полшага до их передних лап. Мужик справа сделал тоже самое. До ушей донёсся негромкий рык вожака, скоро тот отступил. Остальные последовали за ним. Я переглянулся с другими дозорными и хотел было откинуть лук. Запястья уже ныли, а пальцы дрожали от напряжения.

Но яростный рык волной накрыл наш временный лагерь, – и я крепче схватил неудобное древко. Что-то крупное неслось на нас, звучно топая и подминая кусты под собой. Подбежало ещё несколько человек. Заскрипели тетевы на луках. А когда пламя костров осветило огромную кудлатую фигуру и стрелы, свистя, рассекли воздух, было уже поздно. Наконечники скользили по шкуре, падали, втыкались в землю, а если и попадали – не было никакого результата. Бурый медведь, раскрыв пасть и сверкая белыми клыками, приблизился и затоптал один из костров. Микола отбросил двуручник, снял топорик с пояса и ринулся на зверя. В это мгновение вновь раздался вой, из темноты леса стали выскакивать волки. И тут начался ад.

Помню крик и ругань. Рёв и скул. Звон и свист. Помню, как я одну за другой выпускал стрелы, пока колчан не опустел, пока я не перестал чувствовать собственные пальцы. А затем настал черёд сигилля. Я рубил и рубил. Затем прыгал, перекатывался, уворачиваясь от когтей, зубов и снова рубил.

Помню, Микола, страшно матерясь, вогнал лезвие медведю под левую лапу. Тот сбил здоровяка с ног и подмял под себя. Я схватил одной рукой полено из костра и ринулся на выручку, второй продолжая рубить. Помню, как вспыхнуло пламя, запахло горелой шерстью и мясом. И как сначала медведь, а за ним и волки понеслись обратно в лес. У всех, как у одного, пасти были в крови.

Не помню, много ли было трупов. Но я нашёл Вернона за первой же телегой. Живот его был распорот, на шее зияла красная, рваная полоса. Терпкий, приторный запах забивал ноздри. Парень харкал кровью, но был жив. Я склонился над его лицом и ловил сбивчивое дыхание. Пытался даже зажимать рану, хоть знал, что это бесполезно.

Вернон плакал. И слёзы его смешивались с кровью.

— Добрался до меня… добрался… подстерёг…

Он закашлялся. Сплюнул алой слюной.

— Я видел дерево рядом с матёрым… вожак опирался о него… а затем они ушли… вместе…

Вернон кашлянул ещё раз. Вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. И не вдыхал больше. Я закрыл его веки.

***

Лес проносится мимо. Толстые, облепленные мхом стволы встают на пути и тут же оказываются за спиной. Серые морды мелькают слева и справа. Чёрные крылья трепещут высоко над головой. Бурая гора стремительно приближается, хромая на левую лапу. Я беру левее, пытаясь сделать дугу и зайти к медведю сбоку. Прыжками перемещаюсь от дерева к дереву. А подпустив зверя вплотную, одним рывком приближаюсь к нему, поднимаю сигилль и бью наотмашь. Слышу яростный рёв и сразу же кувырком ухожу от железных челюстей. Но поднявшись на ноги, ловлю удар когтистой лапой в грудь. Слышу треск рвущейся кожанки, чувствую жжение выше живота. И как течёт что-то тёплое под одеждой. Перехватываю рукоять сигилля и вгоняю лезвие в мохнатый мокрый бок, прямо меж рёбер. Зверь рычит, хочет вывернуться и добраться до меня. Только раны замедляют. И я успеваю достать сигилль и вставить его в горячую плоть ещё раз. Медведь всё-таки выворачивается и сносит меня лапой.

На мгновение всё вокруг меркнет. Я отлетаю и прилаживаюсь спиной о твёрдый ствол. Шевелю пальцами – они всё ещё сжимают рукоять.

Рёв, подобный раскатам грома, нарастает. Поднимаю голову и смотрю на медведя. Его маленькие глаза налились кровью. Зверь набирает скорость и приближается. Одервеневшая левая лапа едва слушается, из-под шкуры вырываются алые капельки и тут же смешиваются с потоком ливня. Но он продолжает упорно, яростно наступать.

Я медленно поднимаюсь на ноги, игнорируя ноющую боль в груди, треск в спине, трясущиеся от напряжения предплечья. Заношу сигилль повыше и жду. Вздох, второй. Медведь оказывается прямо передо мной, и я срываюсь с места. Челюсти звучно клацают в воздухе. Я делаю рывок влево, скользя по мокрому мху. Направляю лезвие. И вонзаю его под левую лапу. Туда, где толстая шкура была рассечена лезвием топора и где мягкая плоть прикрыта лишь тонкой коркой спёкшейся крови. Сигилль входит до основания.

Медведь ревёт, беснуется, кидается из стороны в сторону, порой пытаясь меня достать. Удары получаются хлипкими. Я слышу, как трещит кожанка, но пробить её снова зверю уже не под силу. Я держу рукоять крепко и проворачиваю, пока движения его не становятся медленнее, а рёв тише. Скоро из пасти медведя вырывается один лишь хрип, и массивная туша медленно валится на землю. Я, обессиленный, опускаюсь тоже. Рукоять сигилля продолжает торчать из-под лопатки зверя. Всё произошло быстро, а значит стальное лезвие на этот раз точно достигло сердца.

Серп луны медленно подползает к горизонту, предвещая скорый рассвет. Ливень постепенно стих. Остудилось и разгорячённое бегом тело, обнажив жгучую боль в груди и нечувствительность пальцев. Ветер носится средь старых деревьев и томно завывает. Но ни волчьего воя, ни звериного рёва, ни вороньего гвалта, вперемешку с трепетаньем крыльев, наконец не слышно. Я перевожу дыхание, смотря в никуда. Пытаюсь согреться, растирая ладони, ступни. И на тёмно-коричневой коре глаз выцепляет светлые охотничьи зарубки. Пара коротких линий указывает точный путь к лагерю. Я отхлёбываю из фляги и, опираясь о тушу медведя, поднимаюсь на ноги.

Лагерь. Наш временный лагерь. Туда вела меня тварь. Я хватаюсь за шершавую рукоятку и выдёргиваю сигилль из плоти, запускаю оружие в ножны. И иду вперёд неспешно, готовый к чему угодно. Чувствуя холодный взгляд и вслушиваясь в шелест ветвей.

***

Пять повозок, дюжина лошадей, сорок шесть человеческих душ. Мы тогда не вняли страшному предостережению (а я уверен, ночное нападение именно им и было) и вознамерились продолжить свой путь. Но когда нас резко стало меньше, следовало тщательнее готовиться и обдумывать дальнейшие шаги. После новых потерь пошатнувшийся дух людей оказался бы сломлен напрочь, и мы бы повернули назад – навстречу мечам карательного отряда, либо сгинули здесь, грызя друг друга и сдавая под напором новых нападок лесного зверья.

Помнится, когда стих вой, мы до утра обходили шатры и считали мёртвых. Вернон, десяток других бойцов лежали разорванными на мху, средь пожухлой серой травы. С их тел струился пар, но не от тёплого дыхания. Медленно вытекал он из раскроенных глоток и открытых, рваных ран. Их белые пальцы всё ещё держали оружие, а глаза были наполнены яростью и устремлены… теперь уже в пустоту. Кто-то погиб ещё у окружавших лагерь костров, кто-то у входов в шатры. Но слишком многим той ночью не хватило защиты. Мы стаскивали целые семьи в кучи, пока другие копали могилу, способную уместить их всех. Мёртвое зверьё свежевать не стали – утащили подальше от лагеря и бросили гнить.

Ни Райле, ни Ягодке я не позволил выходить из шатра.

Скоро могила была засыпана, раненые перевязаны, лошади успокоены и накормлены. Женщины, бледные, трясущимися руками приготовили еду и нам. Я кое-как впихнул в себя пару кусков мяса и, добравшись до ложа, вырубился мгновенно.

Когда очнулся, было уже за полдень. В шатре царил мрак. Умело задраенные щели не пропускали холода, но и света тоже. Лишь тусклый огонёк свечи мерцал где-то у дальнего конца помещения. Я поднялся с ложа. Рука рефлекторно легла на пояс, ладонь прошлась по ножнам. Сигилля не было. Всё внутри вздрогнуло. Я живо оглядел шатёр. За небольшим столиком со свечой, танцующей языком пламени, сидела Райла и алой тряпкой протирала лезвие моего оружия. На дубовой поверхности стола лежал ещё потёртый наждак и фляга, тоже снятая с моего пояса.

Она сидела, тёрла калёную сталь и не смотрела на меня.

Я подошёл сзади, запустил руки в роскошные волосы. После обхватил её дрожащие руки, медленно опустил на стол сигилль и грязный кусок льняной ткани. И крепко обнял.

— Твой меч был весь в зазубринах… и крови… Кто опять на тебя нападает? С кем опять тебе нужно сражаться?

— Этой ночью зверьё взбесилось. Ещё медведь появился из ниоткуда. Они прорвались, но мы быстро всех отбросили.

— Но сколько погибло?.. Вы же этим и занимались всё утро, да? Капали могилы?

Райла дышала часто. Я стоял недвижимо и крепко обнимал её сзади, сжав холодные запястья. Она не стремилась обернуться, и это было хорошо. Последнее, что я бы хотел видеть, – её яркие, лазурные глаза, затянутые блеклой пеленой грусти и страха.

— Выжило достаточно, чтобы продолжить наш путь к спокойной жизни… и где Ягодка?

Райла ответила не сразу.

— В шатре у Васки, с другими детьми. Отвела, как ты вернулся.

Васка, старая бабка-повитуха. Когда-то ещё со мной нянчилась. Хорошо, что стая до неё не добралась ночью. Хорошо.

— Насколько там безопасно?

— Микола у входа стоит. С секачём огромным в руках. Безопасно там.

Хорошо. Очень хорошо.

Я ведь тогда чувствовал, что мне надо будет уйти. Уйти надолго. Оставить моих девочек без защиты на всю ночь, а то и дольше. Мне думалось, что этот поход изменит всё. Либо приведёт к жизни спокойной, настоящей, либо к полному провалу. И я был прав. Полностью.

Райла отстранилась от моих объятий, поднялась со стула и протянула мне клинок и флягу. Глаза её выражали самое худшее, что я только мог представить.

— Тебе это пригодится. За тобой приходили, пока спал. Вояки эти затеяли что-то, точно хотят тебя куда-то отправить…

Я взял вещи из её рук и уместил на поясе.

— Если отправят, ты пойдёшь? Оставишь нас опять?

Я протянул к ней руки, чтобы коснуться, обнять. Райла лишь нахмурилась и подалась к выходу из шатра.

— Ты пойдёшь. Конечно, пойдёшь.

— Я должен привести нас к безопасной земле. Там, где мы начнём новую, счастливую жизнь.

Она вздохнула, подняла полог шатра. В помещение ворвался студёный воздух. Свеча позади потухла.

— А ты разве до сих пор не видишь? Наш поход провалился. Путь в счастливую жизнь завален трупами. Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью.

Райла вышла наружу и опустила полог. Я тогда долго стоял в темноте и думал. Я был согласен с ней полностью, но был и полон решимости доказать обратное. Ей и себе самому.

«Вояк» я нашёл быстро. Около десятка мужчин окружали едва теплящийся костёр, все спокойно обсуждали что-то. Все, кроме одного. Брас, отличный лучник, именно с ним я и Микола первыми встречали освирепевшее зверьё. Выпущенные из его лука стрелы свистели рядом с моими, лезвие вырезало серые морды не менее яростно и умело. Браса я помнил как отрока, только-только становившегося мужчиной; эти его вечно насмешливые янтарные глаза, густая светлая борода, простодушные черты лица и улыбка, всегда вызывающая ответную. Таким я и хотел бы его запомнить. Этот Брас, возвышающийся над дрожащим костром, яростно выкрикивающий, плюющийся слюной, уродливо крививший лицо, показался мне постаревшим лет на десять. Его волосы цвета первого снега потускнели, равно как и глаза. Они стали блеклыми и пустыми.

Я вздрогнул. С самого утра я не видел его невесты и маленького сына. А ведь я не ложился, пока не проведал всех.

— Наконец ты пришёл! Ну скажи ж ты им, что нам следует идти вперёд. Эта ночь уже тяжело далась! Дальше будет только хуже!

Мужики ворчали. Неодобрительно качали головами, косясь то на лесную чащобу, то на свежезасыпанную могилу.

Я подошёл ближе и стал рядом с ними. Напротив Браса.

— Дело идёт к вечеру, Брас. Нас стало меньше – ночной поход уже не осилить. Мы должны укрепиться, обождать. Хотя бы немного. Пока люди не оправятся и раненым не станет лучше.

Он нахмурился, устало протёр пальцами глаза.

— Не станут эти твари ждать, пока мы оправимся, соберёмся с силами. Они придут вновь. Разорвут ещё больше детей. Я не хочу вновь таскать трупы в могилу! А вам этого хочется?!

Брас скривился сильней. Его недавно прекрасные глаза казались двумя кусками сухого кремня.

— Твоя невеста, Брас. И паренёк. Они…

— Оба мертвы. Я сам тащил их по траве. Сам укладывал в могилу. Сам забрасывал землёй… И знаешь что? Ничего страшнее этого я не видел.

Небо хмурнело. Солнце скрывалось за грозовыми тучами. Пламя костра потрескивало свежим хворостом. Стихли птицы. И лишь резвый ветер носился меж шатров и толстых стволов. Больше ни одного звука не было слышно.

— Поэтому мы должны войти в эту проклятую чащу и идти до тех пор, пока она не кончится. Потому что нет нам здесь житья. Наши любимые будут здесь умирать. Вы этого хотите?

— Брас, ты прав. Сейчас нам особенно важно сохранить всех живыми. И поэтому мы не ринемся в лес, пока не узнаем, что там дальше.

Он сплюнул на утоптанный мох.

— Значит, я пойду один. Найду конец этому лесу, и вырежу любую тварь, что станет на пути.

— Мы пойдём вместе, Брас. А остальные пусть стерегут людей до нашего возвращения.

— Да, хорошо. Вдвоём мы перережем больше. Отлично. Через час приходи к этому костру. Приготовься, попрощайся. Мы зайдём глубоко.

Мужики молча разошлись. Брас сел у огня и отвернулся от меня.

— А ты…

— Я готов. И мне уже не с кем прощаться.

И я отправился к Васке. И пока шёл, хоронил образ того жизнерадостного, красивого юноши. А в голове всё крутились слова Райлы: «Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью…»

Шатер Васки был самым крепким, просторным и тёплым среди всех. Как только вошёл внутрь, меня окутал уют и покой; в воздухе витал терпкий аромат трав и сладкий дух ягодных настоек да цветов, до ушей доносились весёлые крики детей и тихий старческий говор. Я глазами выцепил Ягодку, что вместе с другими девочками играла с простыми плетёными куколками, и старую Васку, вяжущую очередную тёплую безделушку из пряжи. Кажется, если собрать все, сшитые бабкой, рукавички, шарфы, рубахи в этом шатре, он не выдержит и разорвётся по шву. Её морщинистые руки всё также ловко владели спицами, как и годы назад. Я видел, как глаза Васки отвлекались иногда (порой подолгу), дабы присмотреть за неугомонной мелюзгой. Пальцы же продолжали прясть как ни в чём не бывало.

А в углу сидела Райла, склонив голову и теребя в руках маленького волчонка, вытесанного из железного кедра. Я подошёл к ней, опустился на одно колено и осторожно смахнул с печального лица пару тёмных прядей.

— Я и правда должен сейчас уйти. На сутки, может. Может, и на трое. Не знаю.

— Как всегда…

Она вздохнула, протянула мне медальончик.

— Возьми. Прошлый раз ты надел его и вернулся. Надень снова.

Я глянул на небольшую, маленько потемневшую от времени фигурку на верёвочке. И не тронул.

— Он ваш. Мне никогда не нужны были обереги. Ни тогда, ни сейчас. Но если в нём и правда что-то есть, пусть останется у тебя или у Ягодки. Мне хватит моего меча.

Райла повременила немного – и спрятала волчонка за пазуху. А после резко обвила руками мою шею.

— Тогда просто вернись, слышишь?.. Без глаз, без рук, ног, каким угодно… только не умри… только…

Райла обнимала меня и дрожала. А в груди ныло сердце и мелькало предчувствие, что я последний раз чувствовал её тепло, сбивчивое дыхание, биение сердца. Последний раз.

В тот день я ещё долго беседовал о чём-то с Ваской, играл с Ягодкой и не сводил глаза с лица любимой. Даже когда отпущенный мне час кончился и сердце гнало в дорогу, я тянул – уходить не хотелось. Но я солдат, да и вера в светлое будущее и правильность моего пути была слишком сильной, чтобы отступить. И я ушёл, перед этим собрав припасы в дорогу и наказав Миколе сторожить детей ценой жизни.

Мы оставили позади лагерь и ступили на эту тропу, когда солнце уже не видать было за кронами подпирающих облака сосен, и сумерки тёмной тканью опутали всё вокруг. Я шёл, не выбирая пути, лишь слушая звуки вечернего леса, ведь взгляд мой постоянно упирался в спину Браса. Тот нёсся вперёд свирепо, неустанно, будто чувствуя что-то впереди, будто это что-то тоже ждало его и желало поквитаться. Так продолжалось и когда лишь лунный свет освещал нам дорогу – тогда я частенько оступался, спотыкался о коряги, скрытые густой тенью, едва уклонялся от цепких ветвей, Брас же шёл так же стремительно, как вначале. До самого рассвета мы не сбавляли шаг (я лишь изредка останавливался, наносил на твёрдую кору древ зарубки), и, хоть я чувствовал на себе непонятный взгляд и иногда выцеплял из сумеречного стрёкота цикад либо ночной тишины едва слышный шелест и скрип, никто не мешал нашему походу.

Я обращался к моему спутнику несколько раз с просьбой сделать привал, дабы унять слабость в ногах и подступающий голод. Брас не отвечал, продолжая неустанно нестись по лесу. Только к вечеру, когда мы вышли к небольшой, просторной полянке, прикрытой со всех сторон кустами Волчьей ягоды, он остановился. Брас замер на пару мгновений, стоя на заросшем пригорке, то ли вслушиваясь, то ли вглядываясь, а после сорвался с места и нырнул в заросли, не произнеся ни слова. А вернулся быстро, но уже с охапкой хвороста в руках.

Скоро небо заволокло серыми тучами, налетел ветер и на землю опустилась стужа. Я спасался от неё у костра, хрустящего сухими веточками и пускающего вереницы искр к медленно проявляющимся на чёрном полотне звёздам. Я сидел на кочке, уткнувшись сапогами чуть ли не в самый огонь, и пережёвывал сухой хлеб с вяленым мясом, заготовленным, видимо, ещё когда я был солдатом на службе государя. Изредка поглядывая на Браса, я заметил, что он сидит недвижимо и не сводит взгляда с леса.

Я поднялся с земли, достал из своего походного свёртка самый большой бардовый ломоть, раскупорил флягу с родниковой водой и подошёл к нему ближе.

— Брас, ты бы поел, попил. Ослабнешь ведь. А там и слечь недолго.

Он повернулся ко мне осунувшимся, постаревшим лицом. Его сухие губы раскрылись – и после долгого молчания, вместо тяжёлых вздохов и грязных проклятий, что он произносил одними губами, Брас выплюнул две фразы:

— Кровь этих тварей меня накормит и напоит… когда доберёмся до них…

И замолк. Я отошёл и опять уселся у костра, говорить с этим человеком больше не хотелось.

А когда из-за стволов стал просачиваться слабый лунный свет и первые капли моросящего дождя застучали о кору и хвою, Брас резко встал на ноги, потянул носом воздух.

— Пойдём уже… Быстрее!.. Я чую их, чую их всех…

Он сразу же рванул в чащу. Я же, собрав всё обратно в мешок и затушив костёр, едва за ним поспел.

Прошло ещё около часа безостановочной, скорой ходьбы, пока мы не достигли желанной цели. Нет, это не был выход из леса, даже близко не он. Подобно прошлой нашей стоянке, это была поляна, но не в меру большая, огороженная со всех сторон не низкими кустами, а роскошными, раскатистыми берёзами. Землю покрывали травы, заросли ягод, молодые орешники и никакого мха не видать, почва в этой роще была живой, плодовитой. Кажется, я даже слышал шум родника, а вдали, за белеющими в лунном свете стволами блеснули пару раз светлые капли струящейся, бьющей ключом воды. Это было сердце леса. Сюда бы мы пришли, коли б не нападки дикого зверья. Тут бы мы отстроили наш дом и зажили в достатке и покое, вдали от войны и смерти. Мы вошли в рощу и нежданно услышали писк. На мгновение сверкнула молния, осветив углы, закоулки, до этого таящиеся в тени. За каждым стволом, почти что на каждой ветви были признаки лесной жизни: гнёзда, норы, берлоги, лежанки. Где-то запищало снова, вдали грянул накатывающий волной гром, и стало ясно, что это за место. Это был их дом. И мы, шаг за шагом, приближались прямо к нему.

Брас остановился.

— Ты слышал? Писк… Рядом, вроде бы. Думаю, вон там.

Он махнул рукой в сторону ближайшего ягодного куста и сразу же бросился туда. И я за ним.

Под сенью широких листьев, на покрывале из мягкой травы лежали и посапывали волчата. Короткошёрстные, с крохотными ушками и лапками, едва проступающим хвостом и прорезавшимися острыми зубками. Они были точь-в-точь как моя деревянная фигурка. Один из них изредка пищал во сне, когда ветер завывал уж особенно громко и зло. Я пробежался глазами по роще – во многих таких лежаках приметил слабое шевеление и блеск серой либо чёрной шерсти.

Я отошёл, повернулся к Брасу.

— Мы нашли, что искали. Хоть это не совсем конец леса, но почва тут хороша. И вода тоже рядом. Пора возвращаться. Что делать со всем этим зверьём, потом решим…

— А нечего тут решать.

Он быстро глянул на меня безумными глазами, широко улыбнулся. И, прежде, чем я хоть что-то успел сделать, выдернул из ножен меч и вставил лезвие в ближнего к нему волчонка. Плоть хлюпнула и пропустила железо. Я даже расслышал, как оно вонзилось в твёрдую землю. Он выдернул меч. Алая, светящаяся кровь рывками стала бить из раны.

Я накинулся на Браса и получил гардой в висок. Перед глазами сверкнуло, в голове что-то разорвалось. Помню только, как лежал на земле, а повсюду – страшный вой, скул, полный страха, хруст костей. И хохот. Захлёбывающийся, громкий, бесконечно уродливый. Хохот безумца.

Очнулся, когда моросящий дождик превратился в ливень. Я поднялся на ноги, держась за голову. Брас сидел на земле, устланной покромсанными тушками, разворошёнными гнёздами, что были утыканы стрелами. Крови на земле не было, она ушла в почву вместе с каплями дождя, только с белых берёзовых стволов бурые всплески никак не хотели смываться.

Я вытащил сигилль из ножен.

— Зачем это, Брас? Зачем ты это сделал?

Он не обернулся.

— А что бы сделал ты, добряк, если бы твою Ягодку разорвали на куски? Если бы ты сам бросал землю на её холодное тело, смотрел, как медленно пропадают под комьями бледные лица и раскрытые стеклянные глаза? Если б видел, как уходит её жизнь вместе с кровью, льющейся из горла?.. А? Не отвечай. Ты бы поступил точно также… конечно же… да… как ж иначе?..

Я молча подходил, держа оружие наготове.

— Это лишнее, добряк, – он нервно хихикнул и вновь потянул носом воздух. — За нами уже идут. Я чую.

Из кустов вдали послышался рык. Брас, мгновение назад сидевший недвижимо, бросился туда и, парой прыжков покрыв огромное расстояние, скрылся в широких листьях и гроздьях чёрных ягод.

Нагнав его, я застал вовсю кипящий поединок. Огромный матёрый волк, свирепо рыча и клацая мощной челюстью, кидался на Браса. Тот извивался змеёй, уклоняясь от зубов и когтей, изредка пытался нанести удар, но тщетно – зверь был настолько же ловок, насколько силён. Получив когтями по плечу, Брас скривился и, заметив меня, прокричал:

— Давай, добряк! Вместе мы его завалим! Наши люди буду отомщены!

Я удобнее перехватил рукоять сигилля и двинулся к нему.

В это мгновение что-то могучее и стремительное сбило меня с ног и скользнуло прочь. Люто зашлись карканьем вороны, вдарил гром. В нескольких шагах от меня стояла тварь. Высокое, тонкое тело, покрытое грубой корой, со множеством мелких отростков и веток венчало некое подобие рогатого лосиного черепа, иссушённого и старого, с чёрными провалами рта, носа, глазниц. На плечах сидели вороны. А мой взгляд был прикован к вытянутой руке, сжимавшей кривыми пальцами простую цепочку, что заканчивалась деревянным волчонком. Та была красной от свежей крови. Неведомая тварь, Лесное лихо, Лешак. Он смотрел на меня секунду, а потом скрылся средь сосновых стволов.

И я бросился за ним, забыв про Браса, берёзовую поляну, светлое будущее и спокойную жизнь. Перед глазами всё стоял треснувший кедровый волчонок и бегущая из трещины кровь.

***

Лес постепенно отступает и начинается наша лагерная вырубка. Вереницы пней, обсыпленные щепками и кусками коры, какие-то из них только начали выкорчёвывать, какие-то уже лежат корнями кверху рядом с глубокими неровными ямами. Толстые стволы тоже валяются неподалёку, в некоторых из них торчат рабочие топоры. Ещё колуны, пилы и другие инструменты валяются везде, поблёскивая облепившими их каплями воды – следом только-только прошедшего ливня. Я даже, стараясь быстрее передвигаюсь ноющими от усталости ногами, спотыкнулся о тяжёлое древко топора.

Здесь точно кипела работа. Ранняя, многолюдная, поспешная. Но нечто заставило людей побросать всё и уйти прочь. А куда? Я думал об этом, приближаясь к лагерю, и только сейчас заметил, что дозорных нет. Нет ни единой дымной струйки утреннего костра, пахнущего свежим мясом, ни ржания лошадей на кормёжке, ни расходящихся эхом многоголосых переговоров. Ничего и никого. Лишь тёмные силуэты повозок и высоких шатров. Тревога пуще прежнего разыгралась где-то глубоко в груди и шаг ускорился сам собой.

Я подошёл ближе и обомлел. Ближайшие ко мне костры вряд ли потухли от ночного ливня – они были небрежно и грубо затоптаны. Первая же повозка, что попалась на глаза, расшатана и обгрызена, а на деревянной колее почти сразу различил брызги въевшейся бурой крови.

Я вспомнил пустую поляну в центре леса, где отдыхали одни лишь щенки и птенцы, вспомнил, сколько по пути сюда встретилось взрослого зверья и насколько разъярено оно было. Сразу перед глазами всплыли свежие раны у медведя, которые точно не мог нанести Микола в ту страшную битву. Вспомнил – и крепко-крепко сжал в ладони потёрный кедровый медальончик.

А шмыгнув меж телег, войдя в наш последний лагерь, я увидел то, чего так боялся увидеть. Тела, везде тела. Изуродованные, раскромсанные, искусанные. Конечности, валяющиеся на мокрой земле отдельно от тела, кисти, ещё сжимающие оружие, и туши подобные мешкам, набитым отрубями. Безжизненные, нелепые, сочащиеся красным. И кровь, кровь повсюду. Нечто постаскивало их в груды и бросило гнить… какое ещё “нечто”?.. я прекрасно знаю, что за существо это сотворило. Лешак. Полулегендарная тварь, рождённая ночной тьмой, волчьим воем и треском срубаемых древ. Старая, забытая сказка, объединённая с ночным кошмаром и потаённым страхом человека перед дикими силами природы. Оно пробудилось с первым ударом топора о чёрный ствол, с первой стрелой, пронзившей плоть, с первой смертью… первой кровью. Тварь собрала лес, объединила против единой опасности – человеческого вторжения – и, в конечном итоге, хоть и с кровавыми потерями, но добилась своего. За одну ночь либо две, а то и три, неважно… Не учёл Лешак лишь одно: мы не тратили время и тоже сделали свой ход – достигли центра проклятого леса, а Брас вырезал там всё живое, пока зверьё выгрызало наших. Брас… он ведь был прав с самого начала. Оказавшись на его месте, я бы сделал всё в точности также, если не ещё более свирепо и жестоко. Он честным обменом забрал одни жизни взамен других, более дорогих его сердцу. И сейчас, когда я стою посреди залитого кровью лагеря, бешено стучащее сердце, закипающая в душе злость, вскормленная бессилием, горем и разорванными в прах надеждами подталкивали к одной лишь мести.

Я выдернул сигилль, красный и горячий, и стал быстро оглядываться. Куда делось существо, так стремившееся привести меня сюда? Куда делся этот мстительный лесной дух, алчущий человеческой крови? Я осматриваюсь вновь и вновь, задерживаясь взглядом на старых корягах и молодых деревцах, одиноко воткнутых в землю то тут, то там, ищу глазами высокий грубый ствол с корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, и с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти.

Зашлись криком неведомо откуда взявшиеся вороны, и я прямо-таки физически ощутил присутствие чего-то могущественного, резко сбросившего любые оболочки и вышедшего из вязких теней. А скоро на границе зрения дёрнулось деревце, до этого стоявшее неподвижно и не привлекающее внимание. Я не медлил, просто сорвался с места, мгновенно приблизился и ударил наотмашь. И промахнулся. Сухонький ствол изогнулся так, что свистящее лезвие прошло близко, но никак не коснулось коры. Я ударил ещё – и вновь мимо. Я бил и бил по воздуху, сталь резала, колола и не встречала на пути препятствий. И я закричал. От того же бессилия, злости и ярости. Мои удары вспыхнули новой силой, но и это оказалось безрезультатно – проклятый ствол исчезал и в мгновение ока оказывался вне досягаемости моего оружия. Постепенно, неспешно, но я всё-таки начал слабеть. Удары становились медленнее, движения скованнее и топорнее – усталость брала своё. Крик мой сошёл на едва слышный хрип, силы иссякли, а вместе с ними ушёл и гнев. Сигилль наконец выскользнул из пальцев, я рухнул на землю.

Опустошённый, бессильный, я даже не прикрылся руками, хотя больше всего ожидаю сейчас ответного удара, что приведёт к мгновенной смерти. Всё указывает на то, что скоро я рухну на самую вершину груды изуродованных тел, стану одним их множества напоминаний о мстительной ярости леса. Но смертельного удара не происходит. Стоящий передо мной дух выпрямился, опустил кривые руки к земле, обнажив рогатую голову, и уставился на меня чёрными провалами глазниц.

— Что тебе надо, страхолюд?.. полюбоваться хочешь? — я дышу часто и глубоко, пытаясь хоть как-то перевести дыхание. — Поубивал всех… напустил зверей… теперь-то чего ждёшь?.. Отвечай, коли можешь говорить!.. Каково было разрывать женщин и стариков? А детей? В чём они виноваты?..

Я говорил без уверенности в том, что дух меня понимает. А если и так, совсем не зная, есть ли ему разница кого убивать, различает ли в людях воинов, которых стоит опасаться, и тех, кто сам страдает от людских войн.

Но Лешак понял. Он никак не показал этого, но я почувствовал, что мои слова сделали своё дело. Он ещё секунду смотрел на меня, затем развернулся и, противно скрипя, зашагал вглубь лагеря. Я присмотрелся – шёл он к шатру Васки, не иначе. Я глянул на кровавую груду ещё разок и признал в мёртвых телах одних лишь солдат, и только. Микола тоже лежал среди мёртвых, его косматая голова вывернута под неестественным углом, торс и руки искромсаны чем-то широким и острым, а пальцы всё ещё держат рукоять двуручника. Лезвие клинка переломано пополам. Мигом я поднялся с земли и поспешил за лесным духом, до хруста в костяшках сжимая кедрового волчонка.

У высокого шатра Лешак остановился и, повернувшись ко мне, кривым пальцем ткнул в помятый полог, прикрывающий ход внутрь.

— Хочешь, чтобы я вошёл? Что меня ждёт там?

Из-под его рогатого черепа донёсся лишь скрип старой древесной породы и, кажется, далёкий шелест листвы. Дух резко дёрнул рукой и ткнул в полог ещё раз.

Я подошёл и обхватил пальцами лёгкий полотняный материал. Изнутри несёт ароматными травами, нежными ягодами и цветами. Ещё очень тихо, не слышно ни единого звука. Хотя в этом может быть повинен ветер, тревожно завывающий в кронах, и вездесущие проклятые вороны. Но… вот я расслышал тихое сбивчивое дыхание, после едва слышные перешёптывания и, подняв полог, ступил внутрь.

Одинокая свеча теплится посреди обширной комнаты. Слабый огонёк мерцает, сбиваемый дыханием, но продолжает освещать обступившие его фигуры. Высокие и совсем низкие, здоровые молодые и иссохшие сгорбившиеся. Быстро глаза привыкли к полумраку и я смог разглядеть лица. Все, кто не мог держать оружие, находятся сейчас здесь. Напуганные, бледные, ослабшие, но живые. Живые.

Райла первая признала меня и, вынырнув из толпы, кинулась на шею. До ушей донеслись тихие всхлипы Ягодки, а в ладонь крипко вцепились маленькие пальчики.

Плечи Райлы крупно дрожали.

— Вернулся… ты всё-таки вернулся…

Я крепче прижал её к себе свободной рукой.

— Как всегда.

Райла резко отстранилась, глянула на меня испуганными, заплаканными глазами и сразу же перевела их на располосованную когтями грудь. Я уже не чувствую, как что-то тёплое струится по изорванной кожанкой, не чувствую и обжигающего огнём зуда, только ноющая боль осталась да недомогание, путающее мысли. Ещё отчего-то стали неметь пальцы на руках.

— Как всегда, с новыми ранами, едва живой… но хоть цел…

Она осторожно поправила мою глазную повязку, помятой мокрой тряпкой висевшую на лице. Затем нырнула в толпу и вернулась с табуретом. Только усевшись на него и расслабившись, я понял, насколько устало и изнурилось моё тело. Ноги дико болели, мышцы на руках разбухли и стали каменными. Я принялся их растирать.

— Меня пропустили сюда и уже скоро нужно будет выходить. Мы выйдем все вместе и… я понятия не имею, что нас ждёт снаружи. Придётся попросту рискнуть, и раз вы все живы, думаю, так и останется. Но прежде… — я поднял ладонь со свисающим с неё медальончиком. — Волчонок оказался у меня. Я видел гору тел снаружи: там все мертвы, ни одного живого… как это всё произошло?

Райла приняла у меня из рук оберег, рассмотрела трещины и въевшуюся кровь.

— Они напали той же ночью, как ты ушёл. Бой был очень недолгий… Как исход стал ясен, Микола согнал нас всех сюда и укрепил полог. Кажется, он стоял у входа. Сопел громко, хрипло, а потом резко стих. Тогда одним рывком кто-то сдёрнул полог и волчья морда уставилась на нас. Уродливая, свирепая. Пасть его была вся в крови. Волк прошёлся по всем нам своими горящими жёлтым глазами и уставился на Ягодку. Я подумала всё, сейчас разорвёт, а потом пригляделась. Он смотрел на твой медальон. Я сдёрнула его и кинула в окровавленную пасть. Зверь ушёл, и больше никто к нам не заглядывал. Лишь снаружи что-то всё скрипело, выло, и вороньё проклятое кричало. Мы сидели тут, дрожа, пока не пришёл ты…

Скорбь дрожью прошлась по телу, вышла с тяжёлым вздохом. Я уже не боялся выходить наружу: никто нас не тронет. Слишком много потеряли все в этой необдуманной, глупой и страшной схватке.

Я поднялся на ноги, взял своих девочек за руки и ступил вон из шатра.

***

Два десятка человеческих душ. Мы шли долго. И пока средь толстых вековых стволов не показались просветы и тёплый полевой ветер не начал играть в волосах, сердце не отпускала тревога. Впереди нас всё это время семенил здоровый матёрый волк. Он не оборачивался, не рычал, казалось, не желал и глядеть на нас. Но я приметил глубокие рубленные раны на его боках, свежую кровь, капающую с клыков. И мысленно хоронил месть, страх, гнев, вместе с людьми, навсегда затерянными в этом тёмном неведомом бору.

Скоро мы были далеко. Волк вывел нас на обширные луга, не тронутые ещё рукой человека. А сам удалился в свой лес. Я остановился всего на мгновение и проследил за его уходом. На самой границе лесной чащи, в тени стоял он. Лешак. И горе тому, кто вздумает зайти в его владения с оружием в руках.

Я развернулся и поспешил за Райлой, Ягодкой и остальными, впереди нас ждала новая, подаренная лесным духом жизнь. Лишь крик воронья будет мне часто приходить в самых страшных ночных кошмарах.

«Лешак»

  • 29.11.2018 11:45

Проплывают в небе тучи,
мчатся волки за тенями.
А луна, луна танцует
над застывшими телами.

Лес рычит и беснуется. Гвалт ворон доносится отовсюду. С затянутого плотной чёрной пеленой неба срываются потоки ливня и хлещут прямо в лицо. Ветер завывает в кронах сосен. Вездесущие ветви дерут оголённую кожу рук, путаются в ногах, проходятся острыми краями по шее, щекам, стремясь добраться до глаз. Я несусь меж ними, не прикрываясь и не оглядываясь назад. Я стремлюсь догнать то, что догнать невозможно. Оно маячит на уровне зрения. Бесшумно скользит вперёд, огибая стволы массивных старых древ. И я не могу определить, бежит оно от меня или просто ведёт за собой.

***

Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пришли в эти места не так уж давно. Мы были дезертирами. Все из одного села. Когда война затянулась настолько, что стало невмоготу, я и ещё четыре десятка бывалых вояк похватали с государевых складов всё, что только могли, вернулись к семьям. А побоявшись преследования и наказания, и вовсе снялись с обжитых мест – выбрали в качестве нового жилья неизведанные, дикие леса, даже и не предполагая, насколько они опасны.

Я помню суматоху, образовавшуюся, когда всё имущество пытались уместить в повозки. Помню тревогу, повисшую в воздухе. Помню лицо счастливой Райлы, моей жены, едва осознающей, что бесконечные военные походы уже в прошлом; помню ясные глаза и тихий голосок малышки Ягодки, всюду бегающей за мной и не отстающей ни на шаг: «Папочка, ты больше никуда не уедешь?.. Твой второй глазик не пропадёт, как первый?.. Эта повязка на твоей голове такая нелепая!.. Мама говорит, мы в тот лес пойдём… ну зачем, пап?.. он же страшный!»

На горизонте чернел бор, уместившийся меж двух горных хребтов. В него упиралась старая, заросшая тропа – единственный путь к спасению и тихой жизни. Или гибели.

Мы начали поход, спиной ощущая топот копыт: карательный отряд уже спешил по нашим следам.

***

Лес постепенно окутывается мраком и обнажает передо мной свою худшую сторону. Мокрый мох скользит под ногами. Дождевые капли застилают единственный видящий глаз. Я тру его изо всех сил и пытаюсь всматриваться в даль, не упускать тварь из виду. Та петляет, исчезает, скрывшись за очередным широким стволом, а через пару мгновений появляется вновь.

Натруженный взор отвлекается от высокой фигуры и различает нечто серое, мелькнувшее сбоку, средь деревьев. Совсем рядом. Слух выделяет тяжёлую поступь и утробный рык. После свист туши, разрезающей завесу из ливня. И прежде, чем разум успевает осмыслить что-либо, наученные руки сами приходят в движение. Правая выгибается в локте, выставляя сжатое в пятерне лезвие сигилля навстречу звуку. Вторая направляет скользскую рукоять и удерживает у основания, когда нечто массивное ударяется о сталь. Ещё движение, краткий рывок вперёд – и руки возвращаются в удобное для бега положение. Уже в спину летит грохот и скул. По-особому печальный и больной. По-особому человечный. Я слышал такой раньше.

***

Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы спешно пробирались глубже в чащобу; скоро исчезли все признаки присутствия здесь человека, вплоть до каких-либо различимых троп, столетние сосны пришли на смену молодым деревцам.

Мой вороной скакун, повидавший не один кавалерийский налёт, не одну рубку в гуще сражения, теперь спокойно семенил в середине цепочки из повозок, чуть поодаль от третьей с хвоста. В ней, окутавшись покрывалами, посапывала Ягодка. И мой пытливый взор, бегающий от ствола к стволу, неизменно возвращался к ней. Засмотревшись на прекрасный лик, прикрытый неровными прядями русых волос, я различил медальончик: небольшой волчонок, выструганный из железного кедра тем же кузнецом, что ковал мечи и доспех для моей хоругви. Простая, грубоватая фигурка. Кузнец вырезал такие, когда с работой совсем было туго, приписывал им свойства магических оберегов и отдавал за один золотой. Молодые новобранцы скупали всё подчистую. Матёрые солдаты только посмеивались, а вечерами, меньше глаз когда было, сами бегали к кузнецу за маленьким, грубым, шершавым на ощупь орлом, щитом или гербом государя. Все боялись и не хотели испытывать судьбу.

Я взял волчонка. И оберег, считай, помог – летящее в лицо копьё перерубили в воздухе, лишь острие прошлось по правой глазнице. С той поры я ношу повязку, а счастливая вещица болтается на шее моей малютки. И я ещё не видел, чтоб она снимала волчонка.

Райла сидела позади меня всю дорогу, плотно прижавшись к спине и сложив руки замком на моём поясе. Я чувствовал затылком её горячее дыхание и мягкие локоны волос.

— Милая… может на повозке будет лучше всё-таки? Ты же терпеть не можешь эти поездки верхом.

Она устало поёжилась, встревоженная моим голосом, хоть я старался говорить тихо. И крепче сжала объятья.

— Не могу… не могу поверить, что ты здесь, рядом. Кажется, отойду… хоть отвернусь – и исчезнешь. А вернёшься с новыми шрамами, без пальца, с ещё одной вонючей повязкой на лице…

Я отпустил поводья и сжал её руки. Так крепко, как смог. На правой моей ладони не было большого пальца, на левой – безымянного, мизинца и целого куска плоти. Но я давно приноровился к этой напасти.

Она задрожала.

— Калека мой… будто чудище какое трёхпалое хватает… но это всё, благо, кончилось.

— Да, милая. Будем жить тихо, как крестьяне. Научиться бы только. Сохой приноровиться править, хлев небольшой смастерить.

— Научишься. Головы рубить научился, и крестьянские заботы осилишь… А что погоня?

Я обернулся, пригляделся вдаль. Беглые государевы ловчие на пару с сельскими охотниками вовсю заметали, путали следы. Без этих людей пришлось бы туго. Но они были с нами, и я благодарил всех Богов за это.

Райла тоже обернулась на мгновение, поводила глазами по округе и, явно никого не приметив, отвернулась обратно. Тотчас впилась в меня глазами цвета… когда бушующие морские волны, подгоняемые ветрами, врезаются в утёс, от них отскакивают крохотные лазурные всплески; они живут недолго – паря над пенящейся пучиной, позволяют взору запечатлеть один-единственный кадр, а после сливаются с морем… но кадр этот такой, что запомнится на всю жизнь. Глаза Райлы были цвета именно такой лазурной капельки.

Я засмотрелся.

— Нет за нами уже погони. Если они не из пугливых, то бродят по лесу за мили отсюда или будут бродить. Ручаюсь.

Я смотрел на её загорелое лицо, пухлые щёки, притягательные черты. Время замедлило свой ход. Я дышал ей. Я видел лишь её. Я сходил с ума. И нечто крохотное росло в груди, разбухало, вырывалось наружу. А когда разорвалось, я сам не заметил, как впился в её губы. И всё вокруг померкло.

… ругань впереди, далеко за главной, ведущей повозкой. Свист стрелы. Грохот. И рёв: скорбный, почти человеческий. Я с трудом отстранился от любимой, повернулся, натянул поводья и понёсся вперёд. Вслед за главной резко остановились все повозки.

Достигнув небольшого скопления мужиков, спрыгнул с лошади, доверив Райле поводья. И скоро понял, в чём дело: в кусте папоротника лежала туша большого матёрого волка со стрелой в горле. Зубастая пасть была раскрыта, алая кровь толчками вытекала изнутри. Терпкий, приторный запах забил мои ноздри.

— И как это случилось?

Я осмотрел всех, с луком в руках стоял один, самый молодой из наших. Белый был что снег. Струхнул малец, с кем не бывает.

Он первым и не заговорил. Повернул ко мне рыжую косматую голову Микола Медведь. Вот это был здоровяк, ничего не боялся. Ему только дай топор побольше иль двуручник какой – врагу спасу не будет, а если ещё в хороший доспех заковать… Лишь умом крепким не наделён.

— Ды вось, — Микола махнул рукой, указывая на землю перед ведущей главную повозку лошадью, — вылецела малое пад капыты. Бегала, рыкала, прыгала. А конь баявы. Яму што? Як даў – гэты аж падляцеў, а заскулiў – страх!..

Я глянул на землю. В комке светлой шерсти, мяса и костей угадывались черты волчонка. И не волк, стало быть, там, в кустах валялся. Волчица.

— Тут страшыла як выбяжыць, ды зараве. А вылiкая такая, i каню глотку перагрызе – не заметiць. Я толькi за тапор – а ў яе ужо страла ляцiць…

— Спасибо, Микола. Пацан, твоя работа ведь?

Из глубины леса дунуло холодом. Верхушки сосен ворочались и скрипели. Дико кричало вороньё откуда-то… показалось, что из-под каждого куста, с кроны любого дерева. Птичий гвалт накатывал волнами, порой перекрикивая стук сердца.

Виновник всего этого стоял молча и не смотрел на меня. Я не стал окликивать, последовал за его взглядом и упёрся в пригорок, прямо дальше по дороге. На самой вершине стоял, опёршись о долговязое старое деревце, матёрый волк. Стоял неподвижно и смотрел разом каждому в глаза. Нас разделяло порядочное расстояние, но жёлтые зрачки животного светились так, что ослепляли. Я отвернулся.

— Готовьте оружие, мужики. Зверьё не оставит нас в покое. Хорошая работа, пацан.

Я выхватил из его окоченевших пальцев лук, бросил на повозку и самого пихнул туда же. Он был холодный и весь липкий от пота. И смотрел, смотрел туда, на пригорок.

Мужики повздыхали и разошлись по своим скакунам, телегам – точить мечи да топоры, натягивать тетевы на луки. Наш путь продолжился.

Я вскочил на своего вороного и бросил взгляд туда, где видел матёрого волка, несомненно, вожака. Его уже не было. И в одно мгновенье меня пробила дрожь – деревце, о которое он опирался, тоже исчезло. Такое сухонькое, старое. С корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, не знаю какой. И с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти. Не было его нигде.

***

Лес переливается лунным серебром, капли ливня светятся и образуют единую водную завесу. Я несусь по влажному мху, прыжками преодолевая особо топкие участки, и смотрю только вперёд. Топот, рык, затем свист раздаются то слева, то справа. Я даю волю рукам, оставляю голове одно-единственное дело – следить за тропой, дабы не оступиться, не зацепиться носком сапога за толстые корни, не ступить в яму, скрытую под водной гладью. Ведь остановка сейчас – значит смерть.

И взмахи сигилля сверкают в ночи, и до ушей доносится чавканье мяса, хруст костей, ещё безумный рёв, но уже за спиной. И всё труднее удержать рукоять окостеневшими от холода пальцами. А мокрая серая шерсть мелькает средь деревьев снова и снова. Топот уже гремит отовсюду. И впереди он особенно звучный.

Я поднимаю голову, приглядываюсь – и сердце моё начинает биться быстрее, отдавая стуком в висках. На меня несётся огромная бурая гора из плоти, шерсти, когтей и зубов. И ревёт так, что, не увидь я источника, спутал бы с раскатом яростного грома. Нападки волков прекратились, я удобнее перехватил рукоять и лишь ускорил бег. Железная пасть медведя застыла распахнутой, издали видно, как напрягаются мышцы под толстой шкурой. Шкурой, местами подпаленной, из которой торчат обломанные древка стрел. Это мой старый знакомый.

***

Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пробирались по бурелому всё глубже, высекая древние деревья под корень, когда телеги не могли пройти. С каждым ударом топора ветер завывал всё яростнее, смешиваясь с вороньим гвалтом. Мы продолжали движение, пока свет солнца пробивался сквозь густые кроны. Едва заметные первые звёзды указывали нам время стоянки. Тогда мужики ставили шатры, разгружали поставленные друг подле дружки телеги, зажигали вокруг них костры. Женщины готовили еду. Помимо захваченного заранее хлеба, колодезной воды, говядины да свинины, ягод с грибами, собранными прямо на ходу, на льняных покрывалах появлялась обжаренная на огне дичь. Жилистое, жёсткое мясо волков и ароматное лосиное. Всё потому, что зверьё само лезло на мечи и стрелы; с того момента, как пацан застрелил волчицу, не проходило и дня, чтоб какой зверь не кинулся на лошадь, не попробовал поддеть рогами одного из наших. Я обнажал лезвие сигилля только когда лесная тварь подбиралась близко к телеге, что везла Ягодку. Зато другие нарубились и настрелялись всласть. Да и куча свежего мяса того стоила.

А когда женщины, дети, старики разбредались по шатрами, мы выбирали дозорных, что будут поддерживать костры до утра, следить за лошадьми и охранять людей с оружием в руках. Хворостинками выбирали, кто остаётся сторожить первым и до полуночи, а там сменят. Я быстро вытянул длинную и скрылся от вечерней стужи в шатре – следовало быстрее заснуть. Райла тихо посапывала, обняв Ягодку. Её волосы рассыпались по большой пуховой подушке. Я подкрался и осторожно приложился губами к тёплой щеке. Любимая мило поморщилась, закрытые веки неспокойно дрогнули. Я укрыл её покрывалом, а сам завалился рядом, не сняв кожанку и пояс с ножнами. До моей смены оставалось чуть более четырёх часов.

Проснулся от того, что здоровая ладонь тормошила за плечо. Не без труда разлепил глаз и увидел прямо перед собой косматое лицо Миколы с квадратным небритым подбородком, толстым носом и маленькими зелёными глазами.

— Уставай ўжо, наша чарга прыйшла…

Его шёпот прямо гремел в ночной тишине. Я краем уха уловил, как беспокойно заворочалась то ли Райла, то ли Ягодка, и поднялся на локтях.

— Не шуми, Микола. Иди. Я скоро выйду. Только горло промочу.

Он кивнул и выбрался из шатра. Я тихо поднялся на ноги, снял с пояса флягу колодезной воды, опустошил. После прикинул: кроме меня дежурить будут ещё десяток опытных воинов, каждый из них отменный стрелок (кроме разве что Миколы – он обходился лишь своим двуручником да топориком, меня же лук порой едва слушался и руки после стрельбы болели страшно), уверен был, лесной зверь какой и близко не подступится. Прикинул, да и заполнил флягу брагой из небольшой мутной бутыли. И скорее вышел наружу.

Полуночный бор встретил меня пробирающимся под одежду холодом, тусклым светом лунного серпа и вороньим гвалтом. Гвалтом почти не прекращающимся. Я скорее закрыл проход в шатер и отправился к ближайшему костру. Там, поджав ноги под себя и сжимая древко лука побелевшими пальцами, сидел юноша, пробивший горло волчице в тот день, когда мы только начали свой путь. Вернон, кажется, его звать. Черноволосый, широкий в плечах, жилистый. Сильно смахивает на меня, только без шрамов, морщин и копны седых волос. Ещё все пальцы у него на месте. И глаза.

— Ну что, пацан, не показывалось зверьё?

Я присел рядом. Он вздрогнул и покосился на меня. Веки его покраснели, глаза были туманными, под ними набухли огромные мешки.

— Сколько ж ты не спал?

Он отвернулся, пуще прежнего сжал древко.

— День… три… пять… Не помню. Как приложу голову к подушке, так вижу их… жёлтые, яркие такие. И смотрят не по-звериному. Была б ярость, жажда крови… я б понял, я привык. Но тут холод… а за ним…

Вернон вдруг замер и стал дышать часто, будто задыхаясь. Я живо раскупорил флягу, подтянул горлышко к его губам. Он глубоко вздохнул, кое-как разжал руки, перехватил у меня брагу. Пригубил, поморщился. Пригубил снова, глотнув уже больше.

— Волк… чёртов волк придёт за мной, понимаешь?.. Он не остановится, не отстанет. Подстережёт ведь… Я точно знаю, подстережёт… И перегрызёт горло. Вот что за тем холодом в глазах было… предостережение…

Вернон стал делать глоток за глотком, пока не опустошил флягу. Затем отдал мне, а сам зарыдал. Крупные слёзы так и текли по его щекам. В нём много набралось, я сразу понял.

Вернон прижался в моему плечу. Я чувствовал, как он дрожал. Я имел полное право его отчитать, как солдата и воина. Но это был всего лишь юноша. Мальчишка, что был до смерти напуган.

Я обнял его как умел.

— Никто тебя не тронет, пацан. Ты ж знаешь нас. Таким молодцам ни волки, ни медведи не страшны. Да хоть Лихо Лесное пусть приходит, мы и его…

Лихо Лесное. Деревце, что исчезло само по себе. Я тогда и забыл о нём за заботами.

— Пацан, а ты не помнишь деревца рядом с волком тем? Старое, сухонькое такое…

Вернон резко отстранился, посмотрел на меня испуганно.

— С корой непонятной, да? Я уж думал, что почудилось. О деревце… вожак опирался, а потом…

И волчий вой прорезал ночную тишину, оборвав юношу на полуслове. Вой поддержали десятки глоток. Я поднялся на ноги, пальцы рефлекторно легли на рукоять сигилля. Куда б я не смотрел, везде пылали жёлтые глаза, отражая свет костров. Пацан весь сжался и заскулил.

— Давай лук и колчан! А сам за телеги, живо!

Вернон оставил всё, что было, и убег куда-то к шатрам. Я закинул колчан на плечо и, подхватив лук, подошёл вплотную к костру. Положил стрелу на тетеву, натянул. Что делали другие дозорные, я не видел. Только слева от меня, в двух десятках шагов стоял Микола, перехватив двуручник, справа я приметил ещё мужика с луком в руках.

Скоро показались серые оскаленные морды. Волки вышли на свет огня и остановились. Вперёд медленно вышел вожак. И жёлтые глаза его устремились на меня, в тёмную осеннюю ночь они светились особенно ярко. Он сделал ещё шаг. И я спустил тетеву. Стрела вонзилась в землю так, что брюхо зверя оказалось б пробито насквозь, продолжи он идти. Я выпустил ещё несколько стрел в других волков. Они вонзились в мох прямо за полшага до их передних лап. Мужик справа сделал тоже самое. До ушей донёсся негромкий рык вожака, скоро тот отступил. Остальные последовали за ним. Я переглянулся с другими дозорными и хотел было откинуть лук. Запястья уже ныли, а пальцы дрожали от напряжения.

Но яростный рык волной накрыл наш временный лагерь, – и я крепче схватил неудобное древко. Что-то крупное неслось на нас, звучно топая и подминая кусты под собой. Подбежало ещё несколько человек. Заскрипели тетевы на луках. А когда пламя костров осветило огромную кудлатую фигуру и стрелы, свистя, рассекли воздух, было уже поздно. Наконечники скользили по шкуре, падали, втыкались в землю, а если и попадали – не было никакого результата. Бурый медведь, раскрыв пасть и сверкая белыми клыками, приблизился и затоптал один из костров. Микола отбросил двуручник, снял топорик с пояса и ринулся на зверя. В это мгновение вновь раздался вой, из темноты леса стали выскакивать волки. И тут начался ад.

Помню крик и ругань. Рёв и скул. Звон и свист. Помню, как я одну за другой выпускал стрелы, пока колчан не опустел, пока я не перестал чувствовать собственные пальцы. А затем настал черёд сигилля. Я рубил и рубил. Затем прыгал, перекатывался, уворачиваясь от когтей, зубов и снова рубил.

Помню, Микола, страшно матерясь, вогнал лезвие медведю под левую лапу. Тот сбил здоровяка с ног и подмял под себя. Я схватил одной рукой полено из костра и ринулся на выручку, второй продолжая рубить. Помню, как вспыхнуло пламя, запахло горелой шерстью и мясом. И как сначала медведь, а за ним и волки понеслись обратно в лес. У всех, как у одного, пасти были в крови.

Не помню, много ли было трупов. Но я нашёл Вернона за первой же телегой. Живот его был распорот, на шее зияла красная, рваная полоса. Терпкий, приторный запах забивал ноздри. Парень харкал кровью, но был жив. Я склонился над его лицом и ловил сбивчивое дыхание. Пытался даже зажимать рану, хоть знал, что это бесполезно.

Вернон плакал. И слёзы его смешивались с кровью.

— Добрался до меня… добрался… подстерёг…

Он закашлялся. Сплюнул алой слюной.

— Я видел дерево рядом с матёрым… вожак опирался о него… а затем они ушли… вместе…

Вернон кашлянул ещё раз. Вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. И не вдыхал больше. Я закрыл его веки.

***

Лес проносится мимо. Толстые, облепленные мхом стволы встают на пути и тут же оказываются за спиной. Серые морды мелькают слева и справа. Чёрные крылья трепещут высоко над головой. Бурая гора стремительно приближается, хромая на левую лапу. Я беру левее, пытаясь сделать дугу и зайти к медведю сбоку. Прыжками перемещаюсь от дерева к дереву. А подпустив зверя вплотную, одним рывком приближаюсь к нему, поднимаю сигилль и бью наотмашь. Слышу яростный рёв и сразу же кувырком ухожу от железных челюстей. Но поднявшись на ноги, ловлю удар когтистой лапой в грудь. Слышу треск рвущейся кожанки, чувствую жжение выше живота. И как течёт что-то тёплое под одеждой. Перехватываю рукоять сигилля и вгоняю лезвие в мохнатый мокрый бок, прямо меж рёбер. Зверь рычит, хочет вывернуться и добраться до меня. Только раны замедляют. И я успеваю достать сигилль и вставить его в горячую плоть ещё раз. Медведь всё-таки выворачивается и сносит меня лапой.

На мгновение всё вокруг меркнет. Я отлетаю и прилаживаюсь спиной о твёрдый ствол. Шевелю пальцами – они всё ещё сжимают рукоять.

Рёв, подобный раскатам грома, нарастает. Поднимаю голову и смотрю на медведя. Его маленькие глаза налились кровью. Зверь набирает скорость и приближается. Одервеневшая левая лапа едва слушается, из-под шкуры вырываются алые капельки и тут же смешиваются с потоком ливня. Но он продолжает упорно, яростно наступать.

Я медленно поднимаюсь на ноги, игнорируя ноющую боль в груди, треск в спине, трясущиеся от напряжения предплечья. Заношу сигилль повыше и жду. Вздох, второй. Медведь оказывается прямо передо мной, и я срываюсь с места. Челюсти звучно клацают в воздухе. Я делаю рывок влево, скользя по мокрому мху. Направляю лезвие. И вонзаю его под левую лапу. Туда, где толстая шкура была рассечена лезвием топора и где мягкая плоть прикрыта лишь тонкой коркой спёкшейся крови. Сигилль входит до основания.

Медведь ревёт, беснуется, кидается из стороны в сторону, порой пытаясь меня достать. Удары получаются хлипкими. Я слышу, как трещит кожанка, но пробить её снова зверю уже не под силу. Я держу рукоять крепко и проворачиваю, пока движения его не становятся медленнее, а рёв тише. Скоро из пасти медведя вырывается один лишь хрип, и массивная туша медленно валится на землю. Я, обессиленный, опускаюсь тоже. Рукоять сигилля продолжает торчать из-под лопатки зверя. Всё произошло быстро, а значит стальное лезвие на этот раз точно достигло сердца.

Серп луны медленно подползает к горизонту, предвещая скорый рассвет. Ливень постепенно стих. Остудилось и разгорячённое бегом тело, обнажив жгучую боль в груди и нечувствительность пальцев. Ветер носится средь старых деревьев и томно завывает. Но ни волчьего воя, ни звериного рёва, ни вороньего гвалта, вперемешку с трепетаньем крыльев, наконец не слышно. Я перевожу дыхание, смотря в никуда. Пытаюсь согреться, растирая ладони, ступни. И на тёмно-коричневой коре глаз выцепляет светлые охотничьи зарубки. Пара коротких линий указывает точный путь к лагерю. Я отхлёбываю из фляги и, опираясь о тушу медведя, поднимаюсь на ноги.

Лагерь. Наш временный лагерь. Туда вела меня тварь. Я хватаюсь за шершавую рукоятку и выдёргиваю сигилль из плоти, запускаю оружие в ножны. И иду вперёд неспешно, готовый к чему угодно. Чувствуя холодный взгляд и вслушиваясь в шелест ветвей.

***

Пять повозок, дюжина лошадей, сорок шесть человеческих душ. Мы тогда не вняли страшному предостережению (а я уверен, ночное нападение именно им и было) и вознамерились продолжить свой путь. Но когда нас резко стало меньше, следовало тщательнее готовиться и обдумывать дальнейшие шаги. После новых потерь пошатнувшийся дух людей оказался бы сломлен напрочь, и мы бы повернули назад – навстречу мечам карательного отряда, либо сгинули здесь, грызя друг друга и сдавая под напором новых нападок лесного зверья.

Помнится, когда стих вой, мы до утра обходили шатры и считали мёртвых. Вернон, десяток других бойцов лежали разорванными на мху, средь пожухлой серой травы. С их тел струился пар, но не от тёплого дыхания. Медленно вытекал он из раскроенных глоток и открытых, рваных ран. Их белые пальцы всё ещё держали оружие, а глаза были наполнены яростью и устремлены… теперь уже в пустоту. Кто-то погиб ещё у окружавших лагерь костров, кто-то у входов в шатры. Но слишком многим той ночью не хватило защиты. Мы стаскивали целые семьи в кучи, пока другие копали могилу, способную уместить их всех. Мёртвое зверьё свежевать не стали – утащили подальше от лагеря и бросили гнить.

Ни Райле, ни Ягодке я не позволил выходить из шатра.

Скоро могила была засыпана, раненые перевязаны, лошади успокоены и накормлены. Женщины, бледные, трясущимися руками приготовили еду и нам. Я кое-как впихнул в себя пару кусков мяса и, добравшись до ложа, вырубился мгновенно.

Когда очнулся, было уже за полдень. В шатре царил мрак. Умело задраенные щели не пропускали холода, но и света тоже. Лишь тусклый огонёк свечи мерцал где-то у дальнего конца помещения. Я поднялся с ложа. Рука рефлекторно легла на пояс, ладонь прошлась по ножнам. Сигилля не было. Всё внутри вздрогнуло. Я живо оглядел шатёр. За небольшим столиком со свечой, танцующей языком пламени, сидела Райла и алой тряпкой протирала лезвие моего оружия. На дубовой поверхности стола лежал ещё потёртый наждак и фляга, тоже снятая с моего пояса.

Она сидела, тёрла калёную сталь и не смотрела на меня.

Я подошёл сзади, запустил руки в роскошные волосы. После обхватил её дрожащие руки, медленно опустил на стол сигилль и грязный кусок льняной ткани. И крепко обнял.

— Твой меч был весь в зазубринах… и крови… Кто опять на тебя нападает? С кем опять тебе нужно сражаться?

— Этой ночью зверьё взбесилось. Ещё медведь появился из ниоткуда. Они прорвались, но мы быстро всех отбросили.

— Но сколько погибло?.. Вы же этим и занимались всё утро, да? Капали могилы?

Райла дышала часто. Я стоял недвижимо и крепко обнимал её сзади, сжав холодные запястья. Она не стремилась обернуться, и это было хорошо. Последнее, что я бы хотел видеть, – её яркие, лазурные глаза, затянутые блеклой пеленой грусти и страха.

— Выжило достаточно, чтобы продолжить наш путь к спокойной жизни… и где Ягодка?

Райла ответила не сразу.

— В шатре у Васки, с другими детьми. Отвела, как ты вернулся.

Васка, старая бабка-повитуха. Когда-то ещё со мной нянчилась. Хорошо, что стая до неё не добралась ночью. Хорошо.

— Насколько там безопасно?

— Микола у входа стоит. С секачём огромным в руках. Безопасно там.

Хорошо. Очень хорошо.

Я ведь тогда чувствовал, что мне надо будет уйти. Уйти надолго. Оставить моих девочек без защиты на всю ночь, а то и дольше. Мне думалось, что этот поход изменит всё. Либо приведёт к жизни спокойной, настоящей, либо к полному провалу. И я был прав. Полностью.

Райла отстранилась от моих объятий, поднялась со стула и протянула мне клинок и флягу. Глаза её выражали самое худшее, что я только мог представить.

— Тебе это пригодится. За тобой приходили, пока спал. Вояки эти затеяли что-то, точно хотят тебя куда-то отправить…

Я взял вещи из её рук и уместил на поясе.

— Если отправят, ты пойдёшь? Оставишь нас опять?

Я протянул к ней руки, чтобы коснуться, обнять. Райла лишь нахмурилась и подалась к выходу из шатра.

— Ты пойдёшь. Конечно, пойдёшь.

— Я должен привести нас к безопасной земле. Там, где мы начнём новую, счастливую жизнь.

Она вздохнула, подняла полог шатра. В помещение ворвался студёный воздух. Свеча позади потухла.

— А ты разве до сих пор не видишь? Наш поход провалился. Путь в счастливую жизнь завален трупами. Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью.

Райла вышла наружу и опустила полог. Я тогда долго стоял в темноте и думал. Я был согласен с ней полностью, но был и полон решимости доказать обратное. Ей и себе самому.

«Вояк» я нашёл быстро. Около десятка мужчин окружали едва теплящийся костёр, все спокойно обсуждали что-то. Все, кроме одного. Брас, отличный лучник, именно с ним я и Микола первыми встречали освирепевшее зверьё. Выпущенные из его лука стрелы свистели рядом с моими, лезвие вырезало серые морды не менее яростно и умело. Браса я помнил как отрока, только-только становившегося мужчиной; эти его вечно насмешливые янтарные глаза, густая светлая борода, простодушные черты лица и улыбка, всегда вызывающая ответную. Таким я и хотел бы его запомнить. Этот Брас, возвышающийся над дрожащим костром, яростно выкрикивающий, плюющийся слюной, уродливо крививший лицо, показался мне постаревшим лет на десять. Его волосы цвета первого снега потускнели, равно как и глаза. Они стали блеклыми и пустыми.

Я вздрогнул. С самого утра я не видел его невесты и маленького сына. А ведь я не ложился, пока не проведал всех.

— Наконец ты пришёл! Ну скажи ж ты им, что нам следует идти вперёд. Эта ночь уже тяжело далась! Дальше будет только хуже!

Мужики ворчали. Неодобрительно качали головами, косясь то на лесную чащобу, то на свежезасыпанную могилу.

Я подошёл ближе и стал рядом с ними. Напротив Браса.

— Дело идёт к вечеру, Брас. Нас стало меньше – ночной поход уже не осилить. Мы должны укрепиться, обождать. Хотя бы немного. Пока люди не оправятся и раненым не станет лучше.

Он нахмурился, устало протёр пальцами глаза.

— Не станут эти твари ждать, пока мы оправимся, соберёмся с силами. Они придут вновь. Разорвут ещё больше детей. Я не хочу вновь таскать трупы в могилу! А вам этого хочется?!

Брас скривился сильней. Его недавно прекрасные глаза казались двумя кусками сухого кремня.

— Твоя невеста, Брас. И паренёк. Они…

— Оба мертвы. Я сам тащил их по траве. Сам укладывал в могилу. Сам забрасывал землёй… И знаешь что? Ничего страшнее этого я не видел.

Небо хмурнело. Солнце скрывалось за грозовыми тучами. Пламя костра потрескивало свежим хворостом. Стихли птицы. И лишь резвый ветер носился меж шатров и толстых стволов. Больше ни одного звука не было слышно.

— Поэтому мы должны войти в эту проклятую чащу и идти до тех пор, пока она не кончится. Потому что нет нам здесь житья. Наши любимые будут здесь умирать. Вы этого хотите?

— Брас, ты прав. Сейчас нам особенно важно сохранить всех живыми. И поэтому мы не ринемся в лес, пока не узнаем, что там дальше.

Он сплюнул на утоптанный мох.

— Значит, я пойду один. Найду конец этому лесу, и вырежу любую тварь, что станет на пути.

— Мы пойдём вместе, Брас. А остальные пусть стерегут людей до нашего возвращения.

— Да, хорошо. Вдвоём мы перережем больше. Отлично. Через час приходи к этому костру. Приготовься, попрощайся. Мы зайдём глубоко.

Мужики молча разошлись. Брас сел у огня и отвернулся от меня.

— А ты…

— Я готов. И мне уже не с кем прощаться.

И я отправился к Васке. И пока шёл, хоронил образ того жизнерадостного, красивого юноши. А в голове всё крутились слова Райлы: «Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью…»

Шатер Васки был самым крепким, просторным и тёплым среди всех. Как только вошёл внутрь, меня окутал уют и покой; в воздухе витал терпкий аромат трав и сладкий дух ягодных настоек да цветов, до ушей доносились весёлые крики детей и тихий старческий говор. Я глазами выцепил Ягодку, что вместе с другими девочками играла с простыми плетёными куколками, и старую Васку, вяжущую очередную тёплую безделушку из пряжи. Кажется, если собрать все, сшитые бабкой, рукавички, шарфы, рубахи в этом шатре, он не выдержит и разорвётся по шву. Её морщинистые руки всё также ловко владели спицами, как и годы назад. Я видел, как глаза Васки отвлекались иногда (порой подолгу), дабы присмотреть за неугомонной мелюзгой. Пальцы же продолжали прясть как ни в чём не бывало.

А в углу сидела Райла, склонив голову и теребя в руках маленького волчонка, вытесанного из железного кедра. Я подошёл к ней, опустился на одно колено и осторожно смахнул с печального лица пару тёмных прядей.

— Я и правда должен сейчас уйти. На сутки, может. Может, и на трое. Не знаю.

— Как всегда…

Она вздохнула, протянула мне медальончик.

— Возьми. Прошлый раз ты надел его и вернулся. Надень снова.

Я глянул на небольшую, маленько потемневшую от времени фигурку на верёвочке. И не тронул.

— Он ваш. Мне никогда не нужны были обереги. Ни тогда, ни сейчас. Но если в нём и правда что-то есть, пусть останется у тебя или у Ягодки. Мне хватит моего меча.

Райла повременила немного – и спрятала волчонка за пазуху. А после резко обвила руками мою шею.

— Тогда просто вернись, слышишь?.. Без глаз, без рук, ног, каким угодно… только не умри… только…

Райла обнимала меня и дрожала. А в груди ныло сердце и мелькало предчувствие, что я последний раз чувствовал её тепло, сбивчивое дыхание, биение сердца. Последний раз.

В тот день я ещё долго беседовал о чём-то с Ваской, играл с Ягодкой и не сводил глаза с лица любимой. Даже когда отпущенный мне час кончился и сердце гнало в дорогу, я тянул – уходить не хотелось. Но я солдат, да и вера в светлое будущее и правильность моего пути была слишком сильной, чтобы отступить. И я ушёл, перед этим собрав припасы в дорогу и наказав Миколе сторожить детей ценой жизни.

Мы оставили позади лагерь и ступили на эту тропу, когда солнце уже не видать было за кронами подпирающих облака сосен, и сумерки тёмной тканью опутали всё вокруг. Я шёл, не выбирая пути, лишь слушая звуки вечернего леса, ведь взгляд мой постоянно упирался в спину Браса. Тот нёсся вперёд свирепо, неустанно, будто чувствуя что-то впереди, будто это что-то тоже ждало его и желало поквитаться. Так продолжалось и когда лишь лунный свет освещал нам дорогу – тогда я частенько оступался, спотыкался о коряги, скрытые густой тенью, едва уклонялся от цепких ветвей, Брас же шёл так же стремительно, как вначале. До самого рассвета мы не сбавляли шаг (я лишь изредка останавливался, наносил на твёрдую кору древ зарубки), и, хоть я чувствовал на себе непонятный взгляд и иногда выцеплял из сумеречного стрёкота цикад либо ночной тишины едва слышный шелест и скрип, никто не мешал нашему походу.

Я обращался к моему спутнику несколько раз с просьбой сделать привал, дабы унять слабость в ногах и подступающий голод. Брас не отвечал, продолжая неустанно нестись по лесу. Только к вечеру, когда мы вышли к небольшой, просторной полянке, прикрытой со всех сторон кустами Волчьей ягоды, он остановился. Брас замер на пару мгновений, стоя на заросшем пригорке, то ли вслушиваясь, то ли вглядываясь, а после сорвался с места и нырнул в заросли, не произнеся ни слова. А вернулся быстро, но уже с охапкой хвороста в руках.

Скоро небо заволокло серыми тучами, налетел ветер и на землю опустилась стужа. Я спасался от неё у костра, хрустящего сухими веточками и пускающего вереницы искр к медленно проявляющимся на чёрном полотне звёздам. Я сидел на кочке, уткнувшись сапогами чуть ли не в самый огонь, и пережёвывал сухой хлеб с вяленым мясом, заготовленным, видимо, ещё когда я был солдатом на службе государя. Изредка поглядывая на Браса, я заметил, что он сидит недвижимо и не сводит взгляда с леса.

Я поднялся с земли, достал из своего походного свёртка самый большой бардовый ломоть, раскупорил флягу с родниковой водой и подошёл к нему ближе.

— Брас, ты бы поел, попил. Ослабнешь ведь. А там и слечь недолго.

Он повернулся ко мне осунувшимся, постаревшим лицом. Его сухие губы раскрылись – и после долгого молчания, вместо тяжёлых вздохов и грязных проклятий, что он произносил одними губами, Брас выплюнул две фразы:

— Кровь этих тварей меня накормит и напоит… когда доберёмся до них…

И замолк. Я отошёл и опять уселся у костра, говорить с этим человеком больше не хотелось.

А когда из-за стволов стал просачиваться слабый лунный свет и первые капли моросящего дождя застучали о кору и хвою, Брас резко встал на ноги, потянул носом воздух.

— Пойдём уже… Быстрее!.. Я чую их, чую их всех…

Он сразу же рванул в чащу. Я же, собрав всё обратно в мешок и затушив костёр, едва за ним поспел.

Прошло ещё около часа безостановочной, скорой ходьбы, пока мы не достигли желанной цели. Нет, это не был выход из леса, даже близко не он. Подобно прошлой нашей стоянке, это была поляна, но не в меру большая, огороженная со всех сторон не низкими кустами, а роскошными, раскатистыми берёзами. Землю покрывали травы, заросли ягод, молодые орешники и никакого мха не видать, почва в этой роще была живой, плодовитой. Кажется, я даже слышал шум родника, а вдали, за белеющими в лунном свете стволами блеснули пару раз светлые капли струящейся, бьющей ключом воды. Это было сердце леса. Сюда бы мы пришли, коли б не нападки дикого зверья. Тут бы мы отстроили наш дом и зажили в достатке и покое, вдали от войны и смерти. Мы вошли в рощу и нежданно услышали писк. На мгновение сверкнула молния, осветив углы, закоулки, до этого таящиеся в тени. За каждым стволом, почти что на каждой ветви были признаки лесной жизни: гнёзда, норы, берлоги, лежанки. Где-то запищало снова, вдали грянул накатывающий волной гром, и стало ясно, что это за место. Это был их дом. И мы, шаг за шагом, приближались прямо к нему.

Брас остановился.

— Ты слышал? Писк… Рядом, вроде бы. Думаю, вон там.

Он махнул рукой в сторону ближайшего ягодного куста и сразу же бросился туда. И я за ним.

Под сенью широких листьев, на покрывале из мягкой травы лежали и посапывали волчата. Короткошёрстные, с крохотными ушками и лапками, едва проступающим хвостом и прорезавшимися острыми зубками. Они были точь-в-точь как моя деревянная фигурка. Один из них изредка пищал во сне, когда ветер завывал уж особенно громко и зло. Я пробежался глазами по роще – во многих таких лежаках приметил слабое шевеление и блеск серой либо чёрной шерсти.

Я отошёл, повернулся к Брасу.

— Мы нашли, что искали. Хоть это не совсем конец леса, но почва тут хороша. И вода тоже рядом. Пора возвращаться. Что делать со всем этим зверьём, потом решим…

— А нечего тут решать.

Он быстро глянул на меня безумными глазами, широко улыбнулся. И, прежде, чем я хоть что-то успел сделать, выдернул из ножен меч и вставил лезвие в ближнего к нему волчонка. Плоть хлюпнула и пропустила железо. Я даже расслышал, как оно вонзилось в твёрдую землю. Он выдернул меч. Алая, светящаяся кровь рывками стала бить из раны.

Я накинулся на Браса и получил гардой в висок. Перед глазами сверкнуло, в голове что-то разорвалось. Помню только, как лежал на земле, а повсюду – страшный вой, скул, полный страха, хруст костей. И хохот. Захлёбывающийся, громкий, бесконечно уродливый. Хохот безумца.

Очнулся, когда моросящий дождик превратился в ливень. Я поднялся на ноги, держась за голову. Брас сидел на земле, устланной покромсанными тушками, разворошёнными гнёздами, что были утыканы стрелами. Крови на земле не было, она ушла в почву вместе с каплями дождя, только с белых берёзовых стволов бурые всплески никак не хотели смываться.

Я вытащил сигилль из ножен.

— Зачем это, Брас? Зачем ты это сделал?

Он не обернулся.

— А что бы сделал ты, добряк, если бы твою Ягодку разорвали на куски? Если бы ты сам бросал землю на её холодное тело, смотрел, как медленно пропадают под комьями бледные лица и раскрытые стеклянные глаза? Если б видел, как уходит её жизнь вместе с кровью, льющейся из горла?.. А? Не отвечай. Ты бы поступил точно также… конечно же… да… как ж иначе?..

Я молча подходил, держа оружие наготове.

— Это лишнее, добряк, – он нервно хихикнул и вновь потянул носом воздух. — За нами уже идут. Я чую.

Из кустов вдали послышался рык. Брас, мгновение назад сидевший недвижимо, бросился туда и, парой прыжков покрыв огромное расстояние, скрылся в широких листьях и гроздьях чёрных ягод.

Нагнав его, я застал вовсю кипящий поединок. Огромный матёрый волк, свирепо рыча и клацая мощной челюстью, кидался на Браса. Тот извивался змеёй, уклоняясь от зубов и когтей, изредка пытался нанести удар, но тщетно – зверь был настолько же ловок, насколько силён. Получив когтями по плечу, Брас скривился и, заметив меня, прокричал:

— Давай, добряк! Вместе мы его завалим! Наши люди буду отомщены!

Я удобнее перехватил рукоять сигилля и двинулся к нему.

В это мгновение что-то могучее и стремительное сбило меня с ног и скользнуло прочь. Люто зашлись карканьем вороны, вдарил гром. В нескольких шагах от меня стояла тварь. Высокое, тонкое тело, покрытое грубой корой, со множеством мелких отростков и веток венчало некое подобие рогатого лосиного черепа, иссушённого и старого, с чёрными провалами рта, носа, глазниц. На плечах сидели вороны. А мой взгляд был прикован к вытянутой руке, сжимавшей кривыми пальцами простую цепочку, что заканчивалась деревянным волчонком. Та была красной от свежей крови. Неведомая тварь, Лесное лихо, Лешак. Он смотрел на меня секунду, а потом скрылся средь сосновых стволов.

И я бросился за ним, забыв про Браса, берёзовую поляну, светлое будущее и спокойную жизнь. Перед глазами всё стоял треснувший кедровый волчонок и бегущая из трещины кровь.

***

Лес постепенно отступает и начинается наша лагерная вырубка. Вереницы пней, обсыпленные щепками и кусками коры, какие-то из них только начали выкорчёвывать, какие-то уже лежат корнями кверху рядом с глубокими неровными ямами. Толстые стволы тоже валяются неподалёку, в некоторых из них торчат рабочие топоры. Ещё колуны, пилы и другие инструменты валяются везде, поблёскивая облепившими их каплями воды – следом только-только прошедшего ливня. Я даже, стараясь быстрее передвигаюсь ноющими от усталости ногами, спотыкнулся о тяжёлое древко топора.

Здесь точно кипела работа. Ранняя, многолюдная, поспешная. Но нечто заставило людей побросать всё и уйти прочь. А куда? Я думал об этом, приближаясь к лагерю, и только сейчас заметил, что дозорных нет. Нет ни единой дымной струйки утреннего костра, пахнущего свежим мясом, ни ржания лошадей на кормёжке, ни расходящихся эхом многоголосых переговоров. Ничего и никого. Лишь тёмные силуэты повозок и высоких шатров. Тревога пуще прежнего разыгралась где-то глубоко в груди и шаг ускорился сам собой.

Я подошёл ближе и обомлел. Ближайшие ко мне костры вряд ли потухли от ночного ливня – они были небрежно и грубо затоптаны. Первая же повозка, что попалась на глаза, расшатана и обгрызена, а на деревянной колее почти сразу различил брызги въевшейся бурой крови.

Я вспомнил пустую поляну в центре леса, где отдыхали одни лишь щенки и птенцы, вспомнил, сколько по пути сюда встретилось взрослого зверья и насколько разъярено оно было. Сразу перед глазами всплыли свежие раны у медведя, которые точно не мог нанести Микола в ту страшную битву. Вспомнил – и крепко-крепко сжал в ладони потёрный кедровый медальончик.

А шмыгнув меж телег, войдя в наш последний лагерь, я увидел то, чего так боялся увидеть. Тела, везде тела. Изуродованные, раскромсанные, искусанные. Конечности, валяющиеся на мокрой земле отдельно от тела, кисти, ещё сжимающие оружие, и туши подобные мешкам, набитым отрубями. Безжизненные, нелепые, сочащиеся красным. И кровь, кровь повсюду. Нечто постаскивало их в груды и бросило гнить… какое ещё “нечто”?.. я прекрасно знаю, что за существо это сотворило. Лешак. Полулегендарная тварь, рождённая ночной тьмой, волчьим воем и треском срубаемых древ. Старая, забытая сказка, объединённая с ночным кошмаром и потаённым страхом человека перед дикими силами природы. Оно пробудилось с первым ударом топора о чёрный ствол, с первой стрелой, пронзившей плоть, с первой смертью… первой кровью. Тварь собрала лес, объединила против единой опасности – человеческого вторжения – и, в конечном итоге, хоть и с кровавыми потерями, но добилась своего. За одну ночь либо две, а то и три, неважно… Не учёл Лешак лишь одно: мы не тратили время и тоже сделали свой ход – достигли центра проклятого леса, а Брас вырезал там всё живое, пока зверьё выгрызало наших. Брас… он ведь был прав с самого начала. Оказавшись на его месте, я бы сделал всё в точности также, если не ещё более свирепо и жестоко. Он честным обменом забрал одни жизни взамен других, более дорогих его сердцу. И сейчас, когда я стою посреди залитого кровью лагеря, бешено стучащее сердце, закипающая в душе злость, вскормленная бессилием, горем и разорванными в прах надеждами подталкивали к одной лишь мести.

Я выдернул сигилль, красный и горячий, и стал быстро оглядываться. Куда делось существо, так стремившееся привести меня сюда? Куда делся этот мстительный лесной дух, алчущий человеческой крови? Я осматриваюсь вновь и вновь, задерживаясь взглядом на старых корягах и молодых деревцах, одиноко воткнутых в землю то тут, то там, ищу глазами высокий грубый ствол с корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, и с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти.

Зашлись криком неведомо откуда взявшиеся вороны, и я прямо-таки физически ощутил присутствие чего-то могущественного, резко сбросившего любые оболочки и вышедшего из вязких теней. А скоро на границе зрения дёрнулось деревце, до этого стоявшее неподвижно и не привлекающее внимание. Я не медлил, просто сорвался с места, мгновенно приблизился и ударил наотмашь. И промахнулся. Сухонький ствол изогнулся так, что свистящее лезвие прошло близко, но никак не коснулось коры. Я ударил ещё – и вновь мимо. Я бил и бил по воздуху, сталь резала, колола и не встречала на пути препятствий. И я закричал. От того же бессилия, злости и ярости. Мои удары вспыхнули новой силой, но и это оказалось безрезультатно – проклятый ствол исчезал и в мгновение ока оказывался вне досягаемости моего оружия. Постепенно, неспешно, но я всё-таки начал слабеть. Удары становились медленнее, движения скованнее и топорнее – усталость брала своё. Крик мой сошёл на едва слышный хрип, силы иссякли, а вместе с ними ушёл и гнев. Сигилль наконец выскользнул из пальцев, я рухнул на землю.

Опустошённый, бессильный, я даже не прикрылся руками, хотя больше всего ожидаю сейчас ответного удара, что приведёт к мгновенной смерти. Всё указывает на то, что скоро я рухну на самую вершину груды изуродованных тел, стану одним их множества напоминаний о мстительной ярости леса. Но смертельного удара не происходит. Стоящий передо мной дух выпрямился, опустил кривые руки к земле, обнажив рогатую голову, и уставился на меня чёрными провалами глазниц.

— Что тебе надо, страхолюд?.. полюбоваться хочешь? — я дышу часто и глубоко, пытаясь хоть как-то перевести дыхание. — Поубивал всех… напустил зверей… теперь-то чего ждёшь?.. Отвечай, коли можешь говорить!.. Каково было разрывать женщин и стариков? А детей? В чём они виноваты?..

Я говорил без уверенности в том, что дух меня понимает. А если и так, совсем не зная, есть ли ему разница кого убивать, различает ли в людях воинов, которых стоит опасаться, и тех, кто сам страдает от людских войн.

Но Лешак понял. Он никак не показал этого, но я почувствовал, что мои слова сделали своё дело. Он ещё секунду смотрел на меня, затем развернулся и, противно скрипя, зашагал вглубь лагеря. Я присмотрелся – шёл он к шатру Васки, не иначе. Я глянул на кровавую груду ещё разок и признал в мёртвых телах одних лишь солдат, и только. Микола тоже лежал среди мёртвых, его косматая голова вывернута под неестественным углом, торс и руки искромсаны чем-то широким и острым, а пальцы всё ещё держат рукоять двуручника. Лезвие клинка переломано пополам. Мигом я поднялся с земли и поспешил за лесным духом, до хруста в костяшках сжимая кедрового волчонка.

У высокого шатра Лешак остановился и, повернувшись ко мне, кривым пальцем ткнул в помятый полог, прикрывающий ход внутрь.

— Хочешь, чтобы я вошёл? Что меня ждёт там?

Из-под его рогатого черепа донёсся лишь скрип старой древесной породы и, кажется, далёкий шелест листвы. Дух резко дёрнул рукой и ткнул в полог ещё раз.

Я подошёл и обхватил пальцами лёгкий полотняный материал. Изнутри несёт ароматными травами, нежными ягодами и цветами. Ещё очень тихо, не слышно ни единого звука. Хотя в этом может быть повинен ветер, тревожно завывающий в кронах, и вездесущие проклятые вороны. Но… вот я расслышал тихое сбивчивое дыхание, после едва слышные перешёптывания и, подняв полог, ступил внутрь.

Одинокая свеча теплится посреди обширной комнаты. Слабый огонёк мерцает, сбиваемый дыханием, но продолжает освещать обступившие его фигуры. Высокие и совсем низкие, здоровые молодые и иссохшие сгорбившиеся. Быстро глаза привыкли к полумраку и я смог разглядеть лица. Все, кто не мог держать оружие, находятся сейчас здесь. Напуганные, бледные, ослабшие, но живые. Живые.

Райла первая признала меня и, вынырнув из толпы, кинулась на шею. До ушей донеслись тихие всхлипы Ягодки, а в ладонь крипко вцепились маленькие пальчики.

Плечи Райлы крупно дрожали.

— Вернулся… ты всё-таки вернулся…

Я крепче прижал её к себе свободной рукой.

— Как всегда.

Райла резко отстранилась, глянула на меня испуганными, заплаканными глазами и сразу же перевела их на располосованную когтями грудь. Я уже не чувствую, как что-то тёплое струится по изорванной кожанкой, не чувствую и обжигающего огнём зуда, только ноющая боль осталась да недомогание, путающее мысли. Ещё отчего-то стали неметь пальцы на руках.

— Как всегда, с новыми ранами, едва живой… но хоть цел…

Она осторожно поправила мою глазную повязку, помятой мокрой тряпкой висевшую на лице. Затем нырнула в толпу и вернулась с табуретом. Только усевшись на него и расслабившись, я понял, насколько устало и изнурилось моё тело. Ноги дико болели, мышцы на руках разбухли и стали каменными. Я принялся их растирать.

— Меня пропустили сюда и уже скоро нужно будет выходить. Мы выйдем все вместе и… я понятия не имею, что нас ждёт снаружи. Придётся попросту рискнуть, и раз вы все живы, думаю, так и останется. Но прежде… — я поднял ладонь со свисающим с неё медальончиком. — Волчонок оказался у меня. Я видел гору тел снаружи: там все мертвы, ни одного живого… как это всё произошло?

Райла приняла у меня из рук оберег, рассмотрела трещины и въевшуюся кровь.

— Они напали той же ночью, как ты ушёл. Бой был очень недолгий… Как исход стал ясен, Микола согнал нас всех сюда и укрепил полог. Кажется, он стоял у входа. Сопел громко, хрипло, а потом резко стих. Тогда одним рывком кто-то сдёрнул полог и волчья морда уставилась на нас. Уродливая, свирепая. Пасть его была вся в крови. Волк прошёлся по всем нам своими горящими жёлтым глазами и уставился на Ягодку. Я подумала всё, сейчас разорвёт, а потом пригляделась. Он смотрел на твой медальон. Я сдёрнула его и кинула в окровавленную пасть. Зверь ушёл, и больше никто к нам не заглядывал. Лишь снаружи что-то всё скрипело, выло, и вороньё проклятое кричало. Мы сидели тут, дрожа, пока не пришёл ты…

Скорбь дрожью прошлась по телу, вышла с тяжёлым вздохом. Я уже не боялся выходить наружу: никто нас не тронет. Слишком много потеряли все в этой необдуманной, глупой и страшной схватке.

Я поднялся на ноги, взял своих девочек за руки и ступил вон из шатра.

***

Два десятка человеческих душ. Мы шли долго. И пока средь толстых вековых стволов не показались просветы и тёплый полевой ветер не начал играть в волосах, сердце не отпускала тревога. Впереди нас всё это время семенил здоровый матёрый волк. Он не оборачивался, не рычал, казалось, не желал и глядеть на нас. Но я приметил глубокие рубленные раны на его боках, свежую кровь, капающую с клыков. И мысленно хоронил месть, страх, гнев, вместе с людьми, навсегда затерянными в этом тёмном неведомом бору.

Скоро мы были далеко. Волк вывел нас на обширные луга, не тронутые ещё рукой человека. А сам удалился в свой лес. Я остановился всего на мгновение и проследил за его уходом. На самой границе лесной чащи, в тени стоял он. Лешак. И горе тому, кто вздумает зайти в его владения с оружием в руках.

Я развернулся и поспешил за Райлой, Ягодкой и остальными, впереди нас ждала новая, подаренная лесным духом жизнь. Лишь крик воронья будет мне часто приходить в самых страшных ночных кошмарах.

Фантазия. Начало

  • 30.12.2017 01:36

Лако стояла перед высокими воротами, ждала, когда их откроют. Совсем рядом, оступись она хоть немного, обрыв поглотил бы ее темным лесом. И темным лесом он был из-за тени Замка, его стен и возвышающихся башен над нею. Их золотые купола разрезали острыми пиками бесконечное небо, отбрасывали черный след на все вокруг. Но Лако не знала, что там – за стеной. В город Людей можно было попасть лишь по приглашению короля Альдвина. И вот она здесь: рядом с тяжелыми, высокими как вековые деревья джунглей, воротами. Лако поерзала немного, рукой проверила колчан со стрелами за спиной, лук. Другая рука уже была на кинжале за поясом. «Все на месте». Ожидание невыносимо. Нужно отвлечься.

Лако снова смотрела вдаль, туда, в обрыв. Она стояла у подножия Великой Горы: здесь, наверху, она видела свою деревню, залитую солнцем. Девушка смотрела на множество дымков, которые поднимались тонкими струйками вверх над деревьями джунглей. Лако вдохнула свежий горный воздух и невольно улыбнулась.

Медленно и неторопливо, с характерным шумом тяжести, ворота начали открываться. Лако дернулась. Снова рефлекс: она ухватилась за кинжал и лук, но тут же отпустила. Только сейчас она присмотрелась к воротам города Людей.

Огромные высокие двери были изрисованы рельефными рисунками. Казалось, что Люди хотели рассказать какие-то истории о Богах и предках, о воинах и мире. Вот всадники мчатся с копьями на врага, а вот Человек с крыльями плавно спускается с горы. Еще какие-то дети бегут вдоль моря, а позади них стоят в длинных плащах высокие Люди. «Наверное, вампиры» — подумалось Лако. Больше всего ее внимание привлекли свежие резные рисунки, их будто кто-то сделал наспех: шар, в который играют Бог и Человек.

Лако подошла ближе к воротам. Из щели, которая становилась шире, лился яркий, ослепляющий свет. Это солнце, которое город, казалось, забрал себе, чтобы отбрасывать величественную тень на лес. Девушка хотела было поднести ладонь к лицу, чтобы закрыться от ослепительных лучей, но лишь отвернула в сторону голову. Она покорно ждала, когда солнце полностью окутает ее и Лако сможет войти в город. Наконец, это произошло.

Карачун и дед Мороз

  • 28.12.2017 08:48

Эх ты, горе Егорка,
ждёт тебя конторка,
но ты туда не ходи —
Новый год впереди.

 

Где-то там на севере непролазном, в царстве пурги, метелей и буранов: в тех местах, где ты никогда не был, и где тебе никогда не бывать, под толщей большущих снегов да под корой толстенных льдов есть глубокие-преглубокие ледяные пещеры. В этих пещерах так холодно и безжизненно, что если бы полярный медведь случайно провалился вниз, то тут же бы превратился в ледышку. Но никому нет ходу в те пещеры заветные. И даже ветер внутри них так тоскливо гудит, что сама Скука-плакса давным-давно покинула те зловещие места, оставив в ледяных залах лишь свои слёзы: огромные, круглые ледяные шары. Заледенев, её слёзы стали обладать невиданной волшебной силой и светиться изнутри недобрым сине-красным светом.
Глядя на них, могло показаться, что это огонь. Вот к этому-то огню и потянулись погреться души замёрзших в снегах людей. Но чем больше они грелись у леденящих душу шаров, тем больше усыхали и черствели.
И в тот самый миг, когда души уже хотели сдохнуть от тоски, и навсегда перейти в Навь — в мир абсолютной смерти, шары-слёзы вдруг потухли, и из них побежали струйки голубого света, которые вырывались наружу и позёмкой катились по снежной глади. Небывалую голубую позёмку почуяли Медведи-бураны и Волки-метели, они бегом побежали в глубокие ледяные пещеры, и увидели там засыпающих вечным сном души замёрзших в снегах людей. И решили Волки-метели и Медведи-бураны усыпить их ещё быстрее — отправить в Навь навсегда, стали они окутывать несчастных метелями да буранами, и напевать:

Баю-баюшки, усните во льду,
баю-баюшки, мы принесем вам еду:
шишек еловых, орехов медовых
и шубки тёплы от ветров,
да подарим побольше грехов!

Услыхал бог стужи Карачун, какую забаву нашли себе его верные слуги, усмехнулся ехидно, оторвал свой зад с ясна Месяца и полетел на звуки колыбельной. Летит грозный и неумолимый северный бог в белой шубе на босу ногу, потряхивает седыми лохмами волос, большущей бородой, громыхает громами небесными, сверкает ярким северным сиянием. Прилетел и заглядывает внутрь пещер. Увидал горстями лежащие волшебные шары-слёзы и решил остаться там навсегда, ведь зло злом питается, а волшебство — волшебством.
Щёлкнул пальцами бог Карачун и его слуги-проказники угомонились: отправились шалить в деревнях да городищах. Улетели Медведи-бураны и Волки-метели окутывать холодными ветрами людские жилища, пеших, конных.
А Карачун дыхнул своим зловонным дыханием на подурневшие души замёрзших в снегах людей, те и ожили. Ну, а как ожили, рассыпались в вечных благодарностях, и остались служить своему спасителю верой и правдой на веки вечные. И нарёк их Карачун Душами-душегубами. Служба же их была простая: ежели заприметят замерзающего человека в чистом поле или в лесу дремучем, то обязательно снежком его укроют и колыбельную споют, ту что им Волки-метели и Медведи-бураны пели:

Баю-баюшки, усни на снегу,
баю-баюшки, мы принесем тебе еду:
шишек еловых, орехов медовых
и шубку тёплу от ветров,
да подарим побольше грехов!

Замерзал человек, а Души-душегубы его душу себе забирали: добро из неё высасывали, зло в утробу вдыхали и уже дальше вместе летели — новых путников до смерти в снегу усыплять. Росла эта невидимая армия день ото дня, чего-то большего просила: жужжала в уши своему хозяину Карачуну. А о чём жужжала, слушай далее.

Так они все и жили: ясен Месяц вздыхал облегчённо, а пещеры Карачуновы злобой лютой наливались. Бог Карачун иногда вылазил из жилища своего нового, ковылял по матушке Земле, порядки свои наводил: ударит палицей ледяной оземь — нагрянут морозы злющие, лёд в озерах заскрипит, воздух взломается так, что аж птица на лету замертво падает.
Но самое любимое его занятие было — дни укорачивать, а ночи удлинять. Как закинет он Природу-угоду свою ледяную палицу, так дни сами по себе коротиться начинают: делаются всё серее и короче, а ночи всё длиннее и морознее. Сам Карачун тоже старается: ясен Месяц рукавом прикрывает, светить ему не даёт. А к декабрю такую темень нагонит, что токо-токо полдня пройдёт, уже темнеет, волки в лесу выть начинают: на простолюдинов страхи нагоняют — Карачуна забавляют.
Вот в этом-то «волчьем месяце» декабре Карачун и устраивал себе праздник: носился по белому свету, дышал в окна своим зловонным дыханием, покрывая их белой изморосью — ничего сквозь них не видать!
Волки-метели тоже на радостях озоруют: завалят первым зимним снежком дома по самые крыши и смотрят, как дурак мужик из хаты своей выбирается, лопатой сугробы ворошит, чертей поминает. Весело Карчуновой свите, хохочут!
И Медведи-бураны от своих братцев названых Волков-метелей не отстают, по их хотенью и зима длится: как повернется в день «солнцеворота» их родной братец бурый медведь в своей берлоге на другой бок, так и зиме полпути пройти осталось.
Тогда-то и приходит «последняя праздничная ночь» Карачуна: двадцать второе декабря — самая длинная и холодная ночь в году, пора всевластия тьмы, время зимнего безмолвия, когда врата между Явью и Навью широко распахнуты, и явьё беспрепятственно заглядывает в Навь. Что там в мире мёртвых разглядывает бог Карачун в эту ночь? Одному ему и известно.

Но слышишь, как трещат морозы на улице? Это значит, что пришло «зимнее солнцестояние» — начало нового года, когда дни перестают укорачиваться, а ночи удлинятся. Вот-вот придёт власть деда Мороза. Он выйдет из своего золотого терема, застучит по земле огромным серебряным посохом и прогонит Карачуна на севера непролазные, в те пещеры заветные.
Зашагает по матушке Земле дед Мороз, а борода у него из инея, волосы скатным жемчугом переливаются, на голове красная меховая шапка, из-под красной шубы шёлкова рубаха проглядывает, на ногах сапожки сафьяновы всеми цветами радуги переливаются. Постучит дедушка Мороз своим посохом по свежему насту, и от стука его побежит, поскачет мелкая изморось тебе на потеху!
Дед Мороз не любит тех, кто жалуется на стужу, а веселого и здорового крепыша одарит бодростью духа и жарким румянцем. А ещё он покрывает стекла в домах узорами, леденит гладь озер и рек, чтобы можно было по ним кататься, замораживает снежные горки, снеговиков, и радует деток подарками да нарядными зимними праздниками.
В подчинении у деда Мороза: Морозы-трескуны, которые летом спят и просыпаются с первыми снежинками. Морозы топают по полям, дуют в кулаки, нагоняя стужу и свирепый ветер своим ледяным дыханием. А как пятками топнут, так промёрзлая земля и стволы деревьев начинают потрескивать. Мужик тогда радуется и говорит: «Мороз трещит!»
А чему радуется? Непонятно.

Дюже не по нутру пришёлся Карачуну такой расклад вещей, особенно теперь, когда он слез с ясна Месяца да уселся на волшебные шары-слёзы. И задумал злой бог неладное!
В ту пору как раз наступала очередная «последняя ночь Карачуна» двадцать второе декабря. А завтра с утра должен был прийти дед Мороз и прогнать его с Земли-матери вглубь пещер.
Но не в этот раз!
«Власть есть власть, а с власти не слазь!» — решил злыдень и приступил к магическому ритуалу.
Ох и тяжко Карачуну пришлось: каждый волшебный шар закидывал он на свой горб и выкатывал на поверхность. А Медведи-бураны кликнули братцев медведей на подмогу, и те раскатали шары-слёзы по всему белому свету: полярные медведи — по северным широтам, а чёрно-бурые — по южным.
Волки-метели тоже старались, они нагнали лис, волков и песцов, которых заставили карябать шары когтями. Без устали пёсьи стаи драли круглый лёд!
И вдруг из каждого шара посыпались искры, но не огненные, а ледяные. И заполонили эти холодные белые искры всю землю от края до края. И начала мать сыра Земля замерзать: вся, от севера до юга, пока не замёрзла совсем, превратившись в огромную корку льда.
А когда разгорячённое Солнце красное поднялось с утра над землёй, то белые ледяные искры устремились вверх, полетели в самое пекло и прибили огненный жар. Покатилось Солнышко в ужасе колесом, отдавая свой последний свет земле Матери.
Эх, не понравился такой расклад зловещему Карачуну! Осмотрел он всё кругом десять раз. Доволен остался. Но тут скучно ему стало во льдах бродить, ледяной палицей по чём попало бить, попёрся он обратно на ясен Месяц — качаться да песни дурные горланить:

Жизнь — это марево,
бери её и умаривай,
а как замаринуешь,
так дальше забалуешь!

Проснулся, значит, двадцать третьего декабря дед Мороз в своём золотом тереме, льдами не скованном, не окованном; разогнал своих помощников белок и зайчат по делам домашним, и вышел из терема, чтобы Карачуна прогнать да порядки свои в миру навести.
Глядь, а Карачуна нигде нет и мир другой стоит: ни весёлый, ни смурной, а ледяной и печальный, Тоска-плакса над ним плачет, слёзы свои роняет, и превращаются её слёзы шары волшебные, раскатываясь по свету: дзинь-дзинь-дзинь!
И кругом ледяные леса, ледяные дома, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить человеческий дух из ледяных фигур, но не могут — уж больно толста корка льда, покрывающая тело. Хихикает с ясна Месяца Карачун, глядя на беспомощные попытки Душ-душегубов, уж он то точно знает: нельзя людским душам в несметные полчища собираться — они добреть начнут, друг друга уму разуму учить станут.
Стоит дед Мороз посреди этого убожища, рассматривает, как по глади льда ледяные искры позёмкой лёгкой ползут, к нему за пазуху заползают, душу вечную щекочут. Рассмеялся старик, тук-тук посохом по людям, а они звенят. Ещё пуще развеселило это дедушку из ума выжившего. И побрёл он по звонкому льду: тук-тук, тук-тук, а в ответ дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело! Хохочет.
Так и потянулись дни мелким пёхом: бродит дед Мороз, тукает по всему, что под посох попадётся и напевает:

Дзень-дзень, бередень,
бери, бери, бери день
и мотай на кулак:
вот так, вот так!

Солнце красное смотреть на это устало свысока. Уж оно и так и этак вертится — пускает и пускает свои слабые лучи то на землю, то в деда Мороза, но всё зря: ни лёд не растопить, ни деда расшевелить! Наконец, догадалось Солнышко, что деда растормошить сможет лишь его внучка Снегурочка.

А внучка Снегурочка в отдельном тереме жила, своей незатейливой молодой жизнью, подальше от отчей опеки родного дедушки. Конечно, у неё был свой волшебный мир и своё зверьё в услужении, которых ни коим образом не задело колдовство Карачуна. Снегурушка была доброй девушкой, но нелюдимой. Дед много раз пытался выдать её замуж за смерда хожего-перехожего да пригожего, но всё зря. Не приживалась она ни в деревне, ни в городе. Поэтому, веселила девка вечная сама себя как могла: каждый день она наряжала ёлки-ели да песни пела:

Плакала Снегурочка
горькими слезами,
думала всю жизнь ей
тёмными лесами
жить-поживать
да добро не наживать:
со зверьём лесным целоваться,
с медведями злыми обниматься
во терему высоком
на севере глубоком.

А её звери ей подпевали:

Ты пожди, царевна, подожди,
до тебя доходят дожди,
тебя сладко греют снега,
и песню споёт пурга.

Приедет к тебе разлюбезный,
полем прискачет и лесом,
в терем высокий войдёт
да с собой далеко увезёт,
привезёт в родную деревню,
познакомит с бабами, с селью,
в работу впряжёт, пойдёшь:
пашня, посев и рожь!

Чего же ты плачешь, дивчина,
жизнь на миру — кручина?
А в лесу одиноко, но праздно.
Тогда плюнь и устраивай праздник.

После этой строчки Снегурочка всегда улыбалась и кликала всех-всех своих подданных:

Белки, лисицы и волки,
подбегайте-ка к нашей ёлке
и выстраивайтесь в хоровод,
ведь в лесу только жизнь и живёт!

Прибегало зверьё из её подворья и водило вокруг наряженных ёлок хороводы. И так каждый день изо дня в день. Так всё это опостылело Солнцу красному, что оно давно плюнуло во двор Снегурушки и старалось лишний раз о её высок частокол лучи свои не чесать. Но сегодня пришлось: запустило Солнышко один лучик в сердце девичье. Ёкнуло сердечушко у Снегурочки, забеспокоилась она о дедульке любимом, подумала: «Где старый хрыч, что с ним, проснулся ли, чи спит непробудно? А ведь скоро Новый год!»
— Тебе каждый день «скоро Новый год»! Февраль на дворе, — буркнуло Солнце и беспомощно заморгало.
Ахнула Снегурушка, бросилась-кинулась в дедов терем, а тот пуст: зверьё по хозяйству хлопочет, новогодние подарки упаковывает — до небес уже куча подарочная достала, но деда то нигде нет. Внучка во двор! И там его нет.
— Делать нечего, надо в мир идти, деда родного из сугробов вытаскивать! — сказала Снегурочка, взмахнула рукавами-крыльями, оторвалась от земли и полетела. Летит, деда родного везде выглядывает.
А мир совсем плохой стоит: ни весёлый, ни смурной, а весь льдом покрытый: ледяные леса, ледяные дома, ледяные люди и ледяные звери застыли каждый в своей последней позе. Над застывшими в статуях людьми, летают Души-душегубы, хотят выудить человеческий дух из ледяных фигур, но не могут. И по льду ледяные искры позёмкой лёгкой ползут. Увидела девка с высоты своего деда её живым и здоровым, ходит он меж льдов, озорует: стучит посохом по глыбам-людям, а они звенят: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! Весело старику.
Нахмурилась внучка, рассердилась даже, подлетела она к своему деду безумному, схватила его за грудки, подняла над землёй, и потрясла пару раз. Высыпались из вечной души деда ледяные волшебные искры, разлетелись в разные стороны и померкли.
Посмотрел дед Мороз на мирозданьице удивлённым взглядом, ойкнул, крякнул и понял в чём дело. Ну как понял, Солнце красное выпустило свой луч деду в ухо и рассказало ему все подробности приключившегося горя до мелочей. Не стал дед Мороз на ледяную поверхность опускаться, туда где колдовские искры гуляют, и внучке не велел. Полетели они низёхонько над землей и своими волшебными посохами по шарам-слезам стучали, те в воду солёную превращались, в моря текли, моря оттаивали — океаны дыбили, а океаны лёд ломали, оживали, радовались.
Когда все шары исчезли, дед Мороз и Снегурочка ступили ногами на гладкий лёд и пошли до всего живого и неживого дотрагиваться! Ожил мир, растаял лёд: животина побежала, человек пошёл. Дед Мороз вытащил палицу Карачуна из Природы-угоды и дни на прибыль пошли, а ночи на уменьшение. Зима стала снежной, мягкой, доброй-предоброй, как бабулька твоя родная.
Люди в этот год в феврале Новый год отметили. Ай и ладно! С этих пор так и отмечают Новый год два раза в год: по восточному календарю и про западному. А в чём различие этих календарей — никто не знает: один на другой накладывается — уж больно мудрёно получается.

А Скука-плакса поднялась с земли и на ясен Месяц полетела — морить Карачуна своими песнями заунывными:

Спи, мой бог, укрою снежным пледом я тебя,
Плакса спрячет, Скука у тебя одна.
Звёзды освещают Месяц-добродей,
Медведь, Волк, уберегут от злых людей.

Спи, сынок, ты тихо-тихо, на луну
как вернусь, я снега принесу,
и весёлую, весёлую пургу!

Моя крошка, не твоя это беда,
что весь мир давно сошёл с ума,
лишь медведи чёрные в бору
роют себе зимнюю нору.

Засыпал Карачун, сидя на ясном Месяце. А Снегурочка выдохнула с облегченьицем и поклялась деду Морозу свои песни печальные да хороводы тягучие забыть, и кинуться-броситься ему в помощь — подарки детям разносить.

Вот и сказке КОНЕЦ. Все зажили своей прежней жизнью: людям — людево, зверям — зверево, деду Морозу — Морозы-трескуны, Снегурке — жениха хорошего, а Карачуну… Ай, тот так и продолжает с ясна Месяца к Земле-матери нырять: дни укорачивать, ночи удлинять, и в декабре праздник себе устраивать с Волками-метелями, Медведями-буранами да с Душами-душегубами.

 

А ты на празднике гуляй, Егорка,
но помни, ждёт тебя конторка:
лишнего не ешь, не пей
и по Снегурке не вздыхай, не жалей!

Гордость карасей и предубеждение царей

  • 22.11.2017 08:20

Как иси на небеси
жили-были иваси,
иваси-карасики
по небу-морю лазили!

И у этих карасей-ивасей
каждый день другого был чудней:
ай, расхаживать на длинных хвостах,
говорить на разных языках
да на землю смотреть свысока.

Вот такая у них душа!
Но про эту душу вам скажу:
мне молчать велели, ни гугу!

А рассказ я поведу о другом:
жил средь них карась Ивась, он не ртом
разговоры глупые вёл,
а мозгами жирными плёл
паутину думок своих:
«Вот спущусь на землю, под дых
дам любому кто ниже меня,
ведь кто на небе, тот и главный, то есть я.»

Как сказал, так и сделал, свалил
он с небес на землю, а за ним
то ли слухи, а то ли молва:
мол, упал Ивась — разъелся, как свинья!

И летел карась Ивась до земли,
а вослед ему смеялись караси,
насмеявшись, разошлись по домам:
по кучнистым, белым, серым облакам.

А карась упал в ту среду,
где я, братцы, тотчас и умру:
опустился он на дно глубоких вод.

Глядь, там кружат дружный хоровод
жирные такие караси,
а за ними сельдь иваси
быстрыми хвостами гребёт,
косяками огромным идёт!

Стало дурно карасю Ивасю:
«Как же так, я что-то не пойму
почему карась и ивась
раздвоились, жизнь не удалась?»

Но не глядели рыбы на него,
веселились, плавали, на дно
опускались да снова всплывали
и зачем-то ртом воздух глотали.

Захотелось карасю Ивасю
тоже глотнуть воздух, он по дну
своим мощным хвостом пошёл
и до берега быстро дошёл.

Вышел он на сушу голяком
да на брюхе по песочку ползком.
Так добрался он до центра земли —
до скрипучей деревенской двери.

Постучалась скотинка и вошла,
а семья в дому не поняла
чи корова, чи бык перед ней?
И к столу зовут его поскорей.

А на ужин у них уха
из карасей, ивасей… Потроха
затряслись у гостя, он вскипел,
вылил уху и скорей
из страшного дома вон!
Бежал и бубнил: «Всё сон!»

Домчался до Ильмень-реки,
там сидят, рыбачат рыбаки:
то плотва попадётся, то карась.
Увидали Ивася, кричат: «Залазь
поскорее в наше ведро!»

Глядь Ивась, там рыбы полно,
задыхается она и бьёт хвостом.
«Не о том мечтал я, не о том!» —
и схватил герой наш то ведро,
прямо в реку выплеснул его.

И поплыли караси по реке.
Взбеленились рыбаки, айда ко мне:
так и так «Иванна, твой Ивась
нам житья не даёт, эка мразь!

Унеси его скорей на небеси,
где гуляют толсты караси,
жирными боками трясут,
разговоры ни о чём свои ведут.»

Я вздохнула глубоко и поняла:
зря с небес карася содрала,
то гордыня была не его —
моя душенька вселилась в него!

Как же быть? Да надо душу изымать
и свою гордыню усмирять.
Но что станет тогда с карасём,
как же будет он с душою пустой:
куда пойдёт, зачем и что поймёт,
может, кинет кого или убьёт?

Так я думала долго, год-другой.
И решила: надо жить уже самой!
Вылезла из Ивася я и ушла.
Села, Азбуку пишу, а сама
наблюдаю: как там мой карась?
Рыбаки кричат: «Иванна, слазь,
уходи из сказки, пошла вон!»

Всё, ушла! Карась пошёл домой.
И ведь дом придумал он себе:
в топком иле сидит, на дне
да глазами пустыми глядит:
не пройдёт ли мимо бандит?
Ну и всё, вроде, сказки конец.

Нет, захотел покушать молодец.
И додумался ведь он покинуть дом:
вылез, по дороженьке побрёл.

А дорога деревенская узка,
прёт лошадка на него! Глаза
рыбьи округлились до небес,
и подумал Ивась: «Мне конец!»

Тут с телеги протянулась рука
и схватила молодого едока —
это дед Ходок-туда-сюда
пригласил в телегу сынка.

А карась смекнул, сообразил:
разговоры длинны заводил
о жизни той в заоблачных мирах,
где караси-иваси в облаках
на землю глядят свысока:
дескать, боги мы, такие дела!

Разозлился дедок Ходок,
слез с телеги, Ивася поволок
прям в торговые ряды, туда
где в продаже караси и плотва.

Кинул рыбину на лавку и бегом,
прыг в свою телегу. «Пошёл! —
за уздечку дёрнул коня. —
Видно, бес попутал меня!»

Огляделся карась Ивась
и сказал дохлой рыбе: «Ну, здрасть!»
Не услышали его караси,
в ряд лежат, в зрачках застыло: «Спаси!»
Растолкать Ивась пытался друзей.

«Ишь ты, выискался тут добродей! —
продавец отпихнул Ивася. —
На убой отправлю, жирный как свинья!»

Заплохело божьей твари, спрыгнул он
и до дома нового ползком!
И дополз. Запыхался, упал,
в ил зарылся, отлежался, встал
и о небе вспомнил своём:
«Как же мне вернуться домой?»

Ох, пытался он прыгать и летать!
Но толсту тушу где там оторвать
от земли, от матушки сырой.

Зарылась рыбина в песок с головой
и сидела там ровно два дня,
море сине вспоминала, где плотва,
караси, иваси живут:
плавают да песенки поют.
Захотелось и ему туда:
«В море мои братья, да!»

И нырнул карась Ивась в Ильмень реку
да пошёл на хвосте по дну,
добрался он до устья реки,
глотнул солёной воды
и поплёлся искать своих,
хвостатых, таких родных!

Но куда там! Ведь он ростом с мужика,
убегает от него плотва,
караси в друзья не идёт,
а иваси в холодных водах живут.

Тут взмолился карась Ивась:
«Тётя Инна, с детской Азбуки слазь
и верни меня, пожалуйста, домой!»
Оторвалась я от писанины: «Чёрт с тобой!»

Дунула я в небо. Бог вздохнул,
он мой замысел сразу смекнул:
и посыпались с небес караси,
прямо в море бултыхались их хвосты,
а размером каждый — с мужика,
плавники, как могучая рука.
Они море всё застлали собой!

Что мне делать с такою горой?
И задумалась я на целый день,
и решила: дальше думу думать лень,
и пустила всё на самотёк,
коль сожрут акулы их, знать, срок истёк!

Но не тут то было, подплыла
к ним поближе морская свинья
и зовёт за собой на бережок:
«Айда бока прогреем, там песок!»

И пошли караси-иваси
косяком по суше, а хвосты
закрыли собою весь брег!
В ужасе крестился человек,
чайки плакали: «Сожрут нашу жратву
эти твари, мир идёт ко дну!»

Ан нет, не угадали, мир стоял
и по швам нисколько не трещал,
только рыбой пропахло вокруг.
Вон смотри, и наш шагает друг
карась Ивась впереди.
«Он здесь видел всё уже, за ним иди!»

Дошли они до центра земли —
до скрипучей деревенской двери.
А что было потом, не расскажу,
лишь на руках, на пальцах покажу.

Вот и до ярмарки карасики добрались,
с торгашами рыбы расквитались.
Стал тут думать уездный люд:
как разбойников изжить иль обмануть?

И зовут они на помощь мужика
деревенского Ивана Большака.
Но Большак, он вовсе не гора,
а всего лишь, как три мужика.

Потёр Иван лобище и смекнул:
длинны сети рыбацки развернул
и накинул их на карасей.
Свистнул мужикам, а те скорей
поволокли добычу к центру земли —
к царской размалёванной двери.

Выходил царь на злато крыльцо,
чесал пузо, в ус дул, тёр чело
и решил, что скот нельзя терять,
приказал их в армию забрать.

Ай, как шили мундиры сорок дней
швеи, мамки, няньки! И взашей
гоняли отсель маленьких ребят,
приходили те глазеть на солдат.

Вот истёк срок: сто дней, сто ночей.
Не узнать карасей-ивасей:
бравые ребята, на подбор,
сабли востры, головной убор,
под шеломами морды блестят,
порубить желают (могут) всех подряд!

«Мы готовы сечь, топтать!» Эх, царю
вложить бы в голову умища суму,
а не толстые, смешные калачи
(предупреждали ведь его врачи).

А теперь… Глазища рыбьи глядят
выстроившись в бесконечный ряд
и готовы искромсать весь народ.
Ещё минуты две и вперёд!

В ужасе зовёт царь Большака,
но Иван пока ходил туда-сюда,
потоптало наше войско народ
и уже до Германии прёт!

Но с Германии кричат: «Уже пора
звать богатыря Большака!»
Скорописную грамотку пишут
да жирного голубя кличут
и по ветру письмо пускают,
мол, голубка дороженьку знает.

А пока голубка шла туда-сюда,
на Руси стояла тишина,
да весёлый рассудком народ,
нарожал малых деток и вперёд:
пашем, жнём да снова сеем —
себя никогда не жалеем!

Вот и Ивану от печки зад открывать неохота:
«Больно надо спасать кого-то!»
Пока поднялся, обулся, оделся,
из дома вышел, осмотрелся,
караси уж пол-Европы помяли,
стеной у Парижа встали
и уходить не хотят,
требуют вернуть их назад:
то бишь, обратно на небо!

Но во Франции не было
заумных в голодные годы.
Побежали спрашивать у Природы.

Природа молчала долго,
потом кивнула на Волгу,
откуда шагал Большак
примерно так:
«Ать-два, левой,
нам бы с королевой
хранцузкой породниться —
на фрейлине жениться!»

Подходит Большак к границам,
а там караси в мундирах
и бравый Ивась командиром:
стоят, сыру землю топчут,
о небесищах ропщут.

И пошёл Иван
по крестьянским дворам:
«Нужна машина кидательная
увеличенная стократено —
окаянных закинуть на небо.
Плотников сюда треба!»

Прибегали плотники: рубили,
строгали, пилили, колотили
и сляпали огромную махину —
камнеметательную машину.

Как сажали в неё солдатушек
да забрасывали в небо ребятушек,
и так до последнего карася!
Ох, вздохнула мать сыра земля!

А на небе синем иваси
глотнули с радостью своей среды
и давай расхаживать на длинных хвостах,
говорить на разных языках
да на землю смотреть свысока.
Вот такая у них душа!

Ну, а Ванька в героях ходил,
так как всей Европе угодил.
Королев да принцесс целовал,
милу фрейлину к замужеству звал.

Теперь уж точно сказке конец.
Большак ведёт под венец
девку нерусску, та плачет:
увезут далеко её, значит,
а там жизнь, говорят, нелегка —
у царя больна голова!

Да и на небе не легче,
там господу мозги калечат
стада карасей-ивасей,
ведь нет никого их мудрей!

Старичок-бедовичок из Китеж-града

  • 16.11.2017 12:51

Ай, не небо разгоралось,
то Земля наша качалась!
А ты спи, сынок, и слушай:
напою тебе я в уши.

А знаешь какая наша Земелька с космоса? Тёмное небо и маленький, круглый шарик, а на нём торчат огромные ели, сосны и дубы! А Русь наша сверху знаешь какая? Блином пушистым на земле лежит, всем ворогам в рот просится. А ещё град у нас есть сладкий-пресладкий, как варенье ежевичное — то старый, добрый Нижний Новгород. Вот поодаль от куполов новгородско-ягодных, и расстелилось зелёное покрывало — то буйный лес, а рядышком оладушек румяный раскинулся — святое озеро Светлояр. Из глади его вод блестят и переливаются златые маковки церквей Большого Китежа, и доносится из глубины глухой звон колоколов. Это целый город под водой живёт. А как он туда попал — слушай дальше.

 

Глава 1. Левый брег святага озера Светлояр (Старичок-бедовичок — святой старец)

 

Как на берегу девки сбирали цветочки
да пускали в воду веночки,
пели песни всё невесёлые,
а сами сонные, квёлые.
А за девками малый Китеж-град:
ни хорош, ни плох, а так и сяк.

С давней поры мамаевой, с того самого дня, когда злой хан Батый разорил Малый Китеж, а в светлы воды озера Светлояр со всеми церквями да куполами ушёл Большой Китеж, время в Малом Китеже остановилось. Поэтому каждый день тут был Батыевым днём 6759 года. И люди к такому ходу событий мал-по-малу привыкли, они так и говорили: «Старый век провожай, а новый век не сыскивай!»
Вот в тот самый Батыев день и волоклась по улицам Малого Китежа жалкая лошадёнка, везла телегу с сеном. Извозчик спал, а по обе стороны дороги вяло суетились горожане. Скрипя и охая, телега подъехала к старой, покосившейся хатке, в огороде которой не было даже и намёка на грядки. Лишь посреди двора стояла привязанная к колышку коза с печальными глазами и ощипывала землю под ногами.
Лошадка фыркнула, остановилась, извозчик проснулся, в сердцах плюнул наземь, скинул козе сено и повернул свою кобылу обратно, а коза неспешно принялась жевать сено.
А внутри хаты за ветхим столом, среди берестяных свитков, сидел смешной старичок с длинной седой бородой и дописывал свою «Летопись прошлых лет»: «О запустении града Большого Китежа рассказывают отцы, а слышали они от прежних отцов, живших после разорения града и сто лет спустя после нечестивого, безбожного царя Батыя, ибо тот разорил ту землю заузольскую, а сёла да деревни огнём пожёг. С того времени невидим стал святой град Большой Китеж и монастыри его. Сию книгу-летопись написали Мы в год 6759.»
Старичок поставил гусиным пером жирную точку, подскочил и пустился в пляс. Вприсядку он вывалился на улицу, метнулся к козе и давай её целовать! Коза перестала брезгливо жевать траву, удивлённо посмотрела на хозяина, а тот чуть ли ни душит её от счастья:
— Написал! Написал я летопись, Марусенька. Узнает! Узнает народ теперича всю правду ту про Китеж-град Великий!
Коза лишь хрипела: «Отвяжи!»
— Да, да, родимая! — старик ещё раз поцеловал козу и забыв её отвязать, покатился к городским воротам.
Маруся с несчастными глазами посмотрела ему вслед, печально вздохнула и продолжила жевать своё сено. А старикашка уже нёсся мимо вялотекущей жизни горожан, его мысли были заняты лишь тем, как потомки воспримут его «Летопись прошлых лет». Граждане же, завидев старичка, неспешно кланялись иль испуганно крестились, а то и вовсе брезгливо плевались и говорили друг другу:
— Глянь-ка, наш святой старец куды-то лапти навострил!
— Дурно пахнет така святость!
— Уж прапрадеды наши усе поздыхали, што ещё при ём родились!
Но старичок, не замечая их лепет, выбежал за пределы города и поспешил к святому озеру Светлояр. А у озера кипела своя особенная, неспешная жизнь: малокитежские девки собирали на полянках цветочки, плели веночки и пускали их в воду. И так каждый день, из века в век. Парни ждали, ждали, когда все лютики на полянках закончатся, даже пытались их косить косой, но всё зря, вырастают проклятые снова и всё тут! Ну и ушли парни к вдовым бабам. А девки всё пускали и пускали свои венки, да песни горланили, те что и ни к месту и ни ко времени:

«Не дарите мне цветов, не дарите.
В поле нет их милей, не сорвите!
На лужайку опущусь я вся в белом —
разукрашусь до ног цветом смелым:
красная на груди алеет роза,
на спине капризнейшая мимоза,
на рукавчике сирень смешная,
а на подоле» астрища» злая!
Я веночек сотку из ромашек.
А знаете, ведь нету краше
жёлтого, жёлтого одувана
и пуха его белого. Ивану
я рубаху разошью васильками:
бегай, бегай, Иваша, за нами!
Беги, беги, Иван, не споткнись —
во всех баб за раз не влюбись,
а влюбись в меня скорей, Иваша;
разве зря я, швея-вышиваша,
васильки тебе вышивала,
да на подоле» астрища» злая
просто так ко мне прицепилась?
И зачем в дурака я влюбилась?
А цветов мне не надо ваших!
Я сама швея-вышиваша!»

Во-во! Все Иваши в округе пытались им втолковать, что и вышивать то девки разучились. Но те их не слушали: рвали свои цветы и пели, рвали и пели, рвали и пели… Бог на небе и тот махнул рукой на девок: «Ну и чёрт с ними, пущай балуются!»
Но вернёмся к бурным эмоциям нашего старичка: залез он в святую воду по пояс и плачет от счастья. Девки, как ни странно, заметили святого старца: бросили, наконец, своё ни на минуту не прерывающееся занятие, пошли пешком по воде, окружили дедушку хороводом и снова запели:

«Старичок-бедовичок,
он спасти Мал Китеж смог!
Старичок-бедовичок,
ты спасти Мал Китеж смог!»

Устав водить хоровод, девки вышли из воды, не замочив даже подол у платьев и расселись на бережку:
— Дедушка святой старец, расскажи нам про Большой Китеж-град!
Старичок-бедовичок вылез из воды, выжал свои портки, лёг на траву-мураву и затянул свой рассказ, который рассказывал не менее тыщи раз:
— Помнитца, было это в годину 6759…
И тут дед захрапел, а девки в грусти и печали разошлись собирать полевые цветочки да кидать в воду веночки.

 

Глава 2. Правый брег святага озера Светлояр (Старичок-бедовичок — молодой крестьянин-шут)

 

А мы перенесёмся на другой бережочек святого озера Светлояр, в прошлое, на несколько веков назад. На сколько — точно не скажу, сама не помню, но стоял всё тот же 6759 год. Где-то в сторонке возвышался чудесный город Большой Китеж, а на бережку девушки пускали в воду венки и пели:

«Ой ты, бог всех миров,
всех церквей и городов,
защити и обогрей,
отведи врагов, зверей,
нечисть тоже уведи
да во дальние земли!»

Бог на небе умилённо слушал девичью песню, улыбался и ласково уводил большекитежских парнй подальше от девушек, в лес за грибами.
А я отведу вас в Большой Китеж. Какой же это был красивый град с шумными улицами, золотыми церквями, нарядными торговыми площадями, где торговали купцы, плясали скоморохи, попы венчали и отпевали, а крестьяне пахали да сеяли. Весёлый такой городище, богатый. Одна беда — не защищён, не укреплён, да и не вооружён! Но людям думать о том нет причины: знай, работай себе да гуляй, отдыхай!
Но бог он всё видит, он заботливый. Пришёл день и у доброй матери Амелфии Несказанной народилось дитятко богатырское, личиком аки солнце ясное, а на третий день жизни ростом он был, как семилеточка. Ходили люди дивиться на младенца невиданного, головами качали, говорили:
— Добрый мир при нём будет, добрый!
Так и назвали богатыря Добромиром. Рос Добромир не по дням, а по часам, не успела луна обновиться, как он в совершеннолетие вошёл, наукам разным обучился: письму да чтению. И науки те впрок ему пошли. Начитавшись о подвигах небывалых русских сильных могучих богатырей, заскучала наша детинка, затосковала: сидит в светлице своей средь старых книг, читает да тоскует, подперев щёку кулаком.
Вдруг раскрытая книга выпустила из себя блеклый свет и жалобно потухла, ну а потом и говорит:

«Добромиру дома сидеть было плохо,
о «Вавиле и Скоморохах»
читать уже надоело!»

Добромир удивился на чудо такое, но всё же ответил волшебной книге:

«Не наше бы это дело
махать кулаками без толку.
Но если только…
на рать, пока не умолкнет!»

Захлопнул Добромир в сердцах волшебную книгу и поплёлся во двор колоть дрова. А книжица вдруг ярко осветилась и из неё вырывались наружу три призрачных, волшебных Богатыря на удалых конях! Стали богатыри биться в окошко, створки открылись-распахнулись, Выскочили могучие воины во двор, встали подле Добромира да как гаркнут зычными голосами:

«Выйдем, мечами помашем,
домой поедем с поклажей:
копий наберём браных,
одёж поснимаем тканных
с убиенной нами дружины.»
«Хошь и тебе половину!»
«Дома тебе не сидится?
Не сидится, бери дубину!
И про тебя напишут былину.»

Добромир понял, что эти богатыри лишь духи и все их слова — пустомельство. Отмахнулся от них детинка и продолжил рубить дрова. Богатыри же, потоптавшись немножко во дворе, ускакали на небо, а там и сгинули. Добромир, глядя на них, конечно расстроился, воткнул топор в чурку и пошёл домой, но не в свою светлицу, а прямо в горницу матушки своей Амелфии Несказанной.

Матушка в тот вечор сидела у печки, вышивала портрет любимого сына и что-то тихонько мурлыкала себе под нос. Добромир кинулся ей в ноги:
— Милая моя матушка Амелфия Несказанная, не к лицу мне, добру молодцу, взаперти сидеть в светлой горнице, на бел свет глядеть сквозь письмена заветные! Хочу я всяким военным наукам обучаться, удалью молодецкой хвастаться, своей силе сильной применение иметь!
Вздохнула добрая матерь, отложила в сторону своё рукоделие и сына жалеючи, спровадилась за советом в палаты белокаменны, к городскому главе — посаднику княжьему Евлампию Златовичу.
А Евлампий Златович в ту пору был занят работой наиважнейшей, в просторных подвалах пересчитывал богатство города Большого Китежа: сундуки со златом да драгоценностями. Рядом с ним толкались ключник и старший советник, которые так и старались сбить со счёту городского главу да звали чай пить с пряниками сладкими. Тут вбегает к ним, запыхавшись, немой служка и жестами зовёт посадничка наверх, в палаты белокаменны. Евлампий Златович расстроился, что его оторвали от дел научных; и ругая всё на свете, а также самого себя за жалость к немому служке, поволок своих подданных в палаты. А в палатах томилась в ожидании Амфелия Несказанная. Завидев посадника, она кланялась низко, челом била, речь держала:
— Гой еси, отец ты наш Евлампий Златович, не вели со двора гнать, вели слово молвить за чадо своё ненаглядное, младого Добромира, единственного богатыря во всём великом граде Китеже. Нунь стал свет ему не мил без дела ратного! Отправь-ка ты его на год-другой в стольный Киев-град, на заставушку богатырскую, военному делу обучаться, к тем богатырям воеводушкам, что на весь честной мир славятся подвигами своими да делами ратными!
Евлампий Златович, нахмурился и опять расстроился:
— Иди, иди до дому, матушка! А мы тут будем думу думати как из такой заковырки нам всем повыползти.
Взял Евлампий за плечи белые Амелфию и бережно выпроводил её из терема. Та пошла, а он ещё долго смотрел ей в спину:
— Эх, неохота единственную силу-силушку в чужие края отпускать. Ой да переманят Добромира богатыри киевские к себе в дружинушку! Жди-пожди, ищи-свищи его опосля. Пропадай святой град без защитушки!
Вздохнул посадник тяжко, за ним следом вздохнули советник и ключник. Лишь немой служка мычал и жестами показывал на голубятню, где гулили почтовые голуби, крылышками махали да в дорогу просились.
Евлампий Златович, наконец, догадался:
— А и то верно, пошлю-ка я грамотку скорописчую на заставушку в стольный Киев град, к богатырям тем киевским. Пущай сюда сами идут да научают нашего Добромира делам воинским!
Зашёл посадник в терем и приказал писарю Яшке писать сию просьбу великую. Яшка сел за работу. А пока писарь писал, Евлампий Златович смотрел в окошечко: наблюдал как немой служка бегал по двору, пытаясь отловить самую жирную голубку. Советник с ключником умно кивали головами.
А как грамотка была написана, немой служка привязал её к жирной голубице и со свистом отправил почту в Киев, на заставушку богатырскую. Облегчённо перекрестясь, Евлампий Златович и его свита, попёрлись в терем чай пить да ужинать.

И полетела голубица по бескрайним просторам матушки Руси: мимо озера Светлояр, мимо Малого Китежа, мимо старого Нижнего Новгорода, мимо златоглавой Москвы и славного града Чернигова. Вон и Киев-град виднеется, а пред ним застава богатырская. А на заставе богатыри сидят, завтракают пшённой кашей, балагурят. Подлетела голубица к самому толстому богатырю и уселась ему на шелом. Не шелохнулся богатырь Илья Муромец, не почувствовал незваную гостьюшку на голове своей могучей. Зато Алёша Попович заприметил неладное на шеломе у Ильи Муромца и давай реготать, яки конь:
— Чи Илья сидит передо мной, чи голубятня? Не пойму никак! А чё наша дружинушка зрит-видат?
Обернулись дружиннички на своего воеводу и давай хохотать что есть мочи! Тут поднялся Микула Селянович на ножки резвые и огромной ручищей аккуратно снял голубку с шелома Ильи Муромца, отвязал он грамотку скорописчию и прочитал как смог: «Гой еси, добрыя витязи, сильныя могучия русския богатыри киевские! Нунь привет вам шлёт посадник княжий Евлампий Златович из святого града Велика Китежа. А дело у нас до вас сурьёзное. Народился в Велик Китеже богатырь Добромир нам на помочь, граду на защитушку. Но одна бяда приколупалася: не обучен он делу ратому, бой-оборну вести не можитя. Приходите до нас. Обучайте Добромирушку наукам воинским. Хлеб, соль — наши, сундук злата — ваши. А как добратися до нас: голубка вас и сопровадит. Челом бьём да низко кланяемся.»
Стали богатыри решать: кого на выручку спровадить? Кинули жребий, тот пал на Добрыню Никитича. Поднялся тут Илья Муромец, похлопал по плечу младого Балдака Борисьевича, от роду семилетнего, да и говорит:
— Ну, дабы Добрыня зазря времени не терял, а зараз обоих воинов обучил, отплавляйся-ка и ты, сынок, в дорогу дальнюю!
Что ж, служба не нужда, а куда поманит, туда и нога. Сели Добрыня Никитич и Балдак Борисьевич на своих верных боевых коней, и поскакали, быстры реченьки перепрыгивая, темны леса промеж ног пуская: мимо славного города Чернигова, мимо златоглавой Москвы, мимо старого Нижнего Новгорода да Малого Китеж-града. Голубка впереди летит, путь указывает.
Вот и озеро Светлояр виднеется, блином на сырой земле лежит, гладкими водами колыхается, голубой рябью на красном солнышке поблёскивает. Рядом град стоит Большой Китеж, златыми куполами церквей глаза слепит, а на рясных площадях ярмарочные гуляния идут: люд честной гудит, торгуется, ряженые скоморохи народ забавляют, игрушки Петрушки детишек развлекают.

Приземлились наши путники (с небес на землю) на самой широкой площади, прямо в телеги с товаром плюхнулись. Народ врассыпную.
— Велканы-буяны! — кричат. — Великаны-буяны! Сзывайте войско охранное, бегите за городской головою!
Кинулись, бросились горожане, а войска охранного то и нет. Стучатся они к Евлампию Златовичу большущей кучей, тот выходит из терема на крыльцо, в ус дует, квасу пьёт да думу думает. А как подумал, так и догадался в чём дело. Покряхтел и люд честной успокоил:
— Похоже, что энто засланцы к нам прибыли, богатыри киевские, научать нашего Добромирушку вести бои оборонные, свят град от ворогов защищать!
— У-у-у! Да ладно те! Дык как же нам прокормить тако громадное убожище: усех у троих, в общем? — возмутился народ.
— Ну как-нибудь, — развёл руками посадник. — Чай казна то не пуста!
Народ остыл-отошёл и кумекать поплёлся, как богатырей прокормить. А немой служка понёсся к дому Добромира и постучался в окошечко. Вышел богатырь на крылечко, а служка жестами стал объяснять ему что в граде чудном происходит. На удивленьице Добромир сразу понял служку и поспешил к воеводушкам! Вот уж они втроём обнимались, целовались, братьями назваными нарекались. И отдохнув, поспав, на пирах почёстных погуляв, пошли богатыри битися, дратися — ратное дело постигать.
Год богатыри бились, другой махались, а на третий год поединками супротивными забавлялись. Народ кормит, поит великанов, крестьяне с ненавистными харями им харчи подносят. На третий год народ не выдержал, зароптал. Припёрлись мужики к терему Евлампия Златовича, столпились кучкой виноватой: кричат, свистят, зовут посадника переговоры вести, крепкий ответ держать. Вышел на крыльцо посадник княжий, пузо почесал да спрашивает:
— Чего вам надобно, братцы?
— Царь наш батюшка, устали мы сирые, ждать, когда все эти поединки проклятущие позакончатся. Ведь вино богатыри хлебают бочками, мёд едают кадками, гусей в рот кладут целиком, глотают их не жуя, а хлебов в один присест сметают по два пуда!
Тут из толпы выходит с горделивой осанкой Мужичок-бедовичок в крестьянкой одежде да в скоморошьем колпаке. Подходит он к Евлампию и приказывает:

Не желают боле
крестьяне такой доли.
Отправляй, царь батюшка,
всех троих в обратушку!

Посадник покраснел от злости на наглость такую. Разозлился и бог на небе: нагнал туману — ничего не видать!
Говорит Евлампий Златович грозно:
— Гыть, проклятый отседова! Ни одной доброй вести не принёс ты мне за всю свою жизнь горемышную. Пошёл вон из града, с глаз моих долой! Иди-ка ты… а в малый Китеж-град, там и шляйся, ищи-свищи себе позорище на буйну, глупу голову!
Схватили Мужичка-бедовичка два дворовых мужика и поволокли его к воротам городским. Народ притих, стал потихоньку расходиться по домам.
Вытолкали бедовичка из Большого Китежа, и побрёл он житья-бытья просить в Малый Китеж-град. А как ворота Малого Китежа за ним захлопнулись, так тут же в Большом Китеже маковки на церквях посерели и померкли. Тёр их тряпкой игумен Апанасий, тёр да всё без толку, маковки так блеклыми и остались. Развели руками монахи, да и разбрелись по своим кельям, чертовщину с опаскою проклиная.
Застала тёмна ночушка Евлампия Златовича в раздумьях тяжких. Сел он на кроватушку в ночной рубашечке да сам с собой беседы ведёт:
— Нет, оно то оно — оно, мужик стонет, но пашет. А и мужика, как ни крути, жалко. Но опять же, казна городская пустеет.
Вдруг ставенки от ветра распахиваются и в окошечко влетела Белая баба, опустилась она на пол, подплыла к посадничку княжьему, села рядышком, заглянула ласково в его очи ясные, взяла его белы рученьки в свои руки белые и слово молвит мудрёное:
— Погодь, не спеши, милый князь, не решай сумбурно судьбу народную. Не пущай богатырей в родну сторонушку. Я пришла за ними, яки смертушка, як воля-волюшка. Коль оставишь их при себе ещё на год-другой, то отойдут они со мной в мир иной на бытие вечное, нечеловечное. А коль отправишь их взад на заставушку, так и не видать тебе большого Китежа: сбягёшь вослед за Мужиком-бедовиком ты в малый град да там и сгинешь навеки! — сказала это Белая баба и исчезла.
Испужался Евлампий Златович, пробомотал:
— Нежить треклятая!
Опустившись на коленочки, пополз он в красный угол к святой иконочке, челом побил, перекрестится ровно дюжину раз и пополз обратно. Залез, кряхтя, на кровать и уснул в муках тяжких на перине мягкой, под одеялом пуховым.
А наутро встал, издал указ:

«С Добрыни и Балдака слазь!
Велено кормить, кормите.
И это… боле не робщите!»

Выслушали мужики приказ боярский внимательно, да и разошлись по полям, по огородам: сеять, жать, скотину пасти, богатырям еду возить подводами.
Проходит год, проходит другой в крестьянских муках тяжких. А ироды былинные на выдумки спорые, принудили они народец китежский не токо себя кормить, но ещё и заставушки богатырские недалече у стен городских поставить. Сами же забавлялись в боях потешных, перекрёстных. Добрыня Никитич ковал в кузнице мечи, раздавал их горожанам, те их в руки брать отказывались.
— Да господь нам и без того завсегда поможет! — отвечали миряне и расходились по своим делам.
Вот и лежали мечи унылой горкой, даже дети к ним подойти боялись. И Добрыня Никитич не выдержал, нахмурил брови, расправил плечи, да и разразился грозной речью:
— На Русь печальную насмотрелся я, да с такой горечью, что не утешился. Сколько ж ворогом народу топтано, и не счесть уже даже господу! На своём веку нагляделся я на самых на дурных дуралеев, но таких, как вы, по всей сырой земле ни сыскать, ни отыскать, ни умом не понять!
Балдак Борсьевич ему поддакивал:
— Да уж, чудной народец, блаженный: разумом как дитя, а мыслями где-то там, в сторонке. Лишь Евлампий Златович и Добромир понятие имеют. Ну им и положено по чину да по званию.
Вдруг откуда ни возьмись, туча чёрная налетела, полил дождь. Попрятались все от ливня в домах да спать легли. А на заставушке богатырской остался нести караул сам Добромирушка, он всё вдаль глядел да под нос бубнил песнь народную:

«Мы душою не свербели,
мы зубами не скрипели,
и уста не сжимали,
да глаза не смыкали,
караулили,
не за зайцами смотрели, не за гулями,
мы врага-вражину высматривали,
да коней и кобыл выглядывали:
не идут ли враги, не скачут,
копья, стрелы за спинами прячут,
не чернеет ли поле далече?
Так и стоим, глаза наши — свечи.
Караул, караул, караулит:
не на зайцев глядит, не на гулей,
а чёрных ворогов примечает
и первой кровью (своею) встречает.»

Тут с восточной стороночки, по сырой земле в чистом полюшке, заклубилась туча чёрная не от воронов, а от силы несметной Батыевой!
Это в ту пору тяжкую прознал злой хан Батый о златых куполах церквей в граде великом Китеже, и послал он в Малый Китеж своих воинов всё покрепче разузнать. Гонцы возвратившись, докладывали: дескать, богатств у Большом Китеже немерено, но укреплён злат град заставушкой, в которой три сильных русских могучих богатыря службу несут, в чисто поле зорко глядят. Пообещал тогда Батый трёх богатырей на одну ладошку положить, а другой прихлопнуть, как мух. И повел он на Большой Китеж огромное войско.
Едва заприметил Добромир силу ханскую несметную, полез в суму и достал оттуда заранее заготовленную грамотку:

«Тянет рать Батый сюда,
закрывай ворота
держи оборону,
коль не хочешь полону!»

Поглядел он на крышу заставушки, а там почтовые голуби отдыхают, ждут своего часа заветного. Нащупал богатырь средь них самую жирную голубку, привязал к ней записочку и пустил птаху в сторону Большого Китежа. Полетела голубка в город, а наш воин приготовился выпустить во вражье войско кучу стрел.
Прилетела голубка прямо в руки дремавшему Добрыне Никитичу. Развернул Добрынюшка записочку, прочёл её, рассвирепел и как закричит зычным голосом, да так громко, что весь град задрожал, а колокола в церквях зазвенели, забили тревожно!
И вскочил на резвы ноженьки Балдак Борисьевич, прибежал к Добрыне скорёхонко. Нацепили они на себя шеломы, латушки, брали щиты крепкие, мечи булатные, стрелы вострые, садились на добрых коней и скакали Добромиру на подмогушку.
А магольское войско уж близёхонько. Кидал Добромир в злобных ворогов стрелу за стрелою. Эх, мечи да щитушкы лежали рядом горкой гнетущей, одинокой.
Завидел Добромир подмогушку, закричал зычным голосом:
— Хватайте, братушки, мечи да щитушки! И вон отседова скорей несите их, дабы вражине сё не досталося!
Схватили Добрыня и Балдак щиты да мечи русския, поскакали с поклажей в обратушку.
А войско Батыево всё ближе. Добромир взял меч, щит в руки крепкия, взобрался на кобылку и понёсся навстречу ворогу.
Ой, как бился Добромир, силу чёрную раскидывал: махнёт налево — улица, махнёт направо — переулочек, а как прямо взмахнёт, так дорожка прямоезжая из тел магольских выстилается. Но силы меньше не стало: всё прибывала и прибывала треклятая! Взяли вороги в окружную богатыря русского… Весь утыканный стрелами, упал воин замертво, с кобылы наземь.
Лежит мёртв наш Добромирушка. Душа его открывает глазки серые и видит, как бегут лошадки белые по небу синему. И явилась ему баба Белая, да такая красивая, что глаз не отвести. Хохочет она и манит, манит за собой дитятку богатырскую:

«Павши замертво, не ходи гулять,
тебе мёртвому не примять, обнять
зелену траву — ту ковылушку.
Не смотри с небес на кобылушку
ты ни ласково, ни со злобою,
не простит тебя конь убогого.»

И встал Добромир, и пошёл Добромир за нею следом, окликнув кобылу свою верную, но та фыркнула, махнула головой, да и осталась тело хозяина оплакивать, манголок в разные стороны раскидывать.
А со стороны городских ворот уже скакали Добрыня Никитич и Балдак Борисьевич. Батыево войско бросило мёртвого Добромира и к ним попёрло! Завязался неравный бой.
Но войско ханское не остановить! Взяли они в кольцо Большой Китеж-град и выпустили в городскую стену град стрел горящих. То тут, то там заполыхал огонь.
Забегал Евлампий Златович по городу, пытаясь раздать людям щиты и мечи. Звонари забили во все колокола! А народ выстроился у городских ворот плотной безоружной стеной, молился и песни пел:

«Золотые жернова не мерещатся,
наши крепости в огне плещутся.
А доплещутся, восстанут замертво.
Не впервой уж нам рождаться заново!
Ой святая Русь — то проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!»
Подпевал глупым людям посадник княжеский:
«Ой святая Русь — то проста земля,
хороша не хороша, но с мечом нужна!»

Вдруг небо тучей застлало, а солнце красное к закату пошло, плохо видеть стали наши богатыри (те что не молились, а в бою ратном бились). Но одолела их сила чёрная, упали, лежат два воина, не шелохнутся, калёны стрелы из груди торчат. А над ними баба Белая летает, усмехается, чарами полонит, с земли-матушки поднимает: уводит вдаль не на посмешище, а в легенды те, что до сих пор поём. Пошли пешком Добрыня с Балдаком на небеса и уже с небес пытались рассмотреть, что же там делают жители славного города Большого Китежа?
И говорит Балдак:
— Эх, народ молится, ему всё по боку! Блаженный тот народ, что с него взять ужо?
Добрыня ж образумить народ пытается:
— Эге-гей, где же ваши дубинушки, мечи булатные да копья вострые? Лежат защитнички, истёкши кровушкой, и больше помочи вам ждати нечега.
Войско Батыево уже близёхонько, и стрелы вострые пускали в крепости. Народ молился и пел всё громче!
Но тут воды озера Светлояр всколыхнулись.

Вдруг накрыло покрывалом
то ли белым, то ли алым:
Светлояр с брегов ушёл —
Китеж под воду вошёл,
а трезвон колоколов
лишил магола дара слов.

Город Большой Китеж медленно погрузился под воду. Онемело вражье войско, приужахнулось и врассыпную: в леса, в болота кинулись, там их и смерть нашла.
А святой Китеж зажил своей прежней жизнью, только уже под водой: купцы торговали, скоморохи плясали, крестьяне сеяли да жали, попы венчали, отпевали, а Евлампий Златович за всеми зорко следил, указы всяки разные подписывал, баловней на кол пытался сажать, но не получалось что-то. Говорили… нет, ничего не говорили, больше молчали — трудности в воде с разговорами.
Только матерь безутешная Амелфия Несказанная всё слёзы лила по сыну убиенному богатырю русскому Добромиру Китежскому:

«Вот и я скоро сгину.
Ну что же вы горе-мужчины,
не плачете по сотоварищам мёртвым?
Они рядком стоят плотным
на небушке синем-синем,
и их доспехи горят красивым
ярким солнечным светом!
Оттуда Добрыня с приветом,
Вавила и Скоморохи.
И тебе, Добромир, неплохо
стоится там в общем строю.
Сынок, я к тебе приду!»

И наплакала она целый святой источник Кибелек, который до сих пор из-под земли бьёт.
Поди-ка, умойся в нём, авось грехи со своей хари и отмоешь.

 

Глава 3. Левый берег озера Светлояр (Старичок-бедовичок — святой старец)

 

А мы вернёмся к нашему чудо-рассказчику Старичку-бедовичку, который спит в окружении девок, плетущих венки.
Вот каркнул ворон на ветке, Старичок-бедовичок проснулся и продолжил свой рассказ:
— Бился я, значит, махался с тремя сильными русскими могучими богатырями. А как разбили мы вражье войско в пух и прах, так Большой Китеж и ушёл под воду на житё долгое, подальше от мира бренного, войнами проклятого. А богатыри со мною побратавшись, ускакали в свой Киев-град. Опосля и я отправился жить в Малый Китеж.
Девки дослушали рассказ Старичка-бедовичка, захлопали в ладоши, подняли его на руках и начали раскачивать — веселиться.
Бог на небе слегка нахмурился и напомнил бедовичку о том, как всё было на самом деле.

 

Глава 4. Правый брег святага озера Светлояр (Старичок-бедовичок — молодой крестьянин-шут)

 

История закончилась, конечно же, по другому.
Большой Китеж ушёл под воду, но торжественный звон колоколов ещё долго доносился из воды. Последние монголки помирали в лесах новгородских, а Мужичок-бедовичок бегал по брегу озера, заглядывал то в гладь воды, то разглядывал следы недавнего побоища.
Побежал он в Малый Китеж-град рассказывать о том, что бой-битва неравная, и случилось чудо чудное — его родное городище ушло под воду жить, да надо бы пойти и захоронить богатырей. Но малокитежцы в ответ лишь хохотали и крутили пальцем у виска. Каждый занимался своим делом и в бредовые идеи местного дурачка не верили.
Пришлось нашему дурачку в одиночку хоронить русских воинов и мёртвых монголок. Поставил он над могилами богатырей большие деревянные кресты и поплёлся в Малый Китеж-град.
Заскучал с той поры Мужичок-бедовичок, словно надломилось у него внутри что-то: то ли о жизни своей никчемной жалел, то ли о всеобщих несправедливостях задумался…
Пошёл он как-то раз на рынок: идёт мимо молочного ряда, и очень захотелось ему молочка. Подумал, покумекал и решил не тратиться на кружку молока, ведь работать то бедовик не очень охоч, а взял да и купил козочку дойную. Ой да красивую какую: белую, лохматенькую, с чёрной полоской на спине. Поволок её домой, не нарадуется:
— Ну вот, Марусенька, будет у нас теперь дома молочко!
Поплелась за ним козочка, а сама хитро улыбалась, и из глаз её выскакивала дьявольская искра.
Привёл бедовичок козу к своей хатке, вбил колышек в землю, привязал к нему Марусю, принёс ведро и давай её доить. Надоил ведёрко, испил молочка, а когда пил, светилось оно синим волшебным сиянием.
И тут у Мужичка-бедовичка в башке перемкнуло что-то. Поскакал он в буйный лес, надрал с берёзок бересты, затем на рынок — купить писарских чернил, да у гуся выдрать большое перо. И домой! Уселся описывать свои лживые подвиги: хихикает, лоб трёт, мудру голову напрягает.
Бог на небе, глядя на то, рассердился. Попытался он остановить бедовика, но не смог. И придумал другую безделку: остановил в Малом Китеже время, то бишь всех малокитежцев наказал. За что? Да за всё!
С той поры он так и жили: люди рождались, умирали… Но всё что ни происходило, то происходило всё в один и тот же год 6759. Лишь один Мужичок-бедовичок не умирал, просто старел потихоньку. Видимо, Белая баба-смерть нос от него воротила. Может, к богатырям не хотела подпускать, а может, ещё по какой причине. Вот и остался на всю округу один сказитель — наш Старичок-бедовичок. И люди ему верили, верили. А что ещё им, людям, оставалось делать?

Баю-бай, Егорка,
неплохая долька
и тебя поджидает:
вишь, коза моргает…

 

Как красавица Ягиня стала бабой Ягой

  • 25.09.2017 04:54

/ Малоросский сказ о Каиновой жене /

Вот как убил Каин Авеля, так с того времени пошел он жить к себе; а его жена знала всякие зелья, что ворожки имеют, кроме того, как только ночь настаёт, так она идет коров доить. Однако, как только начинает доить молоко, так с молоком и кровь доится — это так Бог карал их за Авелеву смерть. Жена Каинова после этого начинала зельем отвораживать ту кровь из молока. Раз пошла она доить коров, и как только села к корове, тут идет бог Валосько.
— А что ты делаешь? — говорит он ей.
— А то делаю, что встань да стой! — говорит ему Каинова жена.
Валосько после того как встал, так и с места не сошёл, как вкопанный стоял, не мог сойти с места и ей говорит:
— Ну, делай же свое. Если делаешь!..
— Ну, иди же и ты себе, если идешь!
Валосько, не сказав ничего, пошёл себе дальше. С того времени появились у нас ведьмы, ведьмаки, оборотни и вурдалаки, которые по дворам ходят да птицу и скотину давят.

/ миф «Велес и его Ягиня» /

Видит бог Велес: по небу в повозке мимо него промчалась красавица богиня. Помчался Велес вдогонку! Не догнал. Стал он расспрашивать кто она и откуда? Узнал и отправился к той девице. Молчали они оба, потому что поняли, что созданы друг для друга на веки вечные. Её величали Ягиня, а в детстве звали Йожкой. Взял Велес невесту, посадил на коня и понеслись они до дома Велеса, где их уже встречала властная мать Велеса — Амелфа Земуновна. Велес сказал: «Вот, матушка, моя жена Ягиня. Благослови нас!»
«Не спросясь, без моего разрешения привез девку в дом, да еще благословения просишь? Не бывать этому!» — повернулась мать и ушла. Но посмотрел Велес на Ягиню и понял, что нашел он жену под стать себе и стал с ней жить.
Вернулся как-то Велес домой, оббежал хоромы, а там пусто. Вышла матушка и говорит, что как уехал муж, так и жена из дому вон. Взревел велес: «Не могла уйти Ягиня, не сказавшись!»
Он тогда к сестре, и та рассказала страшную правду: «Только ты из дому, так матушка, стала с Ягиней слаще меда, повела она нас с Ягиней в баню. И вот нахлёстывает матушка веником Ягиню, а сама что-то приговаривает. Смотрю, лежит Ягиня на полке, тело ядовитым веником нахлестанное, а на груди у нее раскаленный камень из каменки. Тут заходят мужики, положили они в деревянную колоду Ягиню, заколотили и кинули в море.»
Стрелой понёсся Велес к Сварогу! Собрал Сварог богов, поведал, что рассказал Велес. Боги нашли колоду в море, вытащили, открыли, а там Ягиня лежит, как живая, но не дышит. Бог Хорос дал живой воды Велесу, тот стал вливать её в рот жене. Не оживает Ягиня. И сказала Макошь: «Закон для всех одинаков. Жизнь за жизнь. Она уже в Нави. Кто-то из вас должен добровольно отправиться в мир мёртвых, тогда ее душа может вернуться в тело.»
Велес не раздумывал ни минуты: «Я пойду!»
Как только он это сказал, как потеплело её тело, открыла Ягиня глаза. А Велес почувствовал, как холодеет его тело и руки. Он поцеловал жену и прошептал: «Жди меня, я приду!» — и растаял.

/ Моя сказка /

Ну, богам богово, им и на небе хорошо. А наша Ягуся, вся как есть, осталась на грешной земле, да ещё и одна-одинешенька. (Ох, не знала старая мать Велеса, не ведала, какой она приготовила в лице Ягини «подарок» себе, а заодно и всему человечеству.)

Так вот, очнулась богиня Ягиня у брега моря синего, посмотрела по сторонам, поняла, что она не на небе, не в доме своём, а там где смерды живут, сами на себя войной идут. Перевернулось всё внутри Ягини от ужаса, зашёл у неё ум за разум, и стала девка диким голосом вопить, к небесам взывать, руки в мольбе вверх тянуть. Но оттуда ни привета ей, ни ответа. Погоревала девка, поплакала год-другой. Но делать нечего, надо как-то жить дальше. И решила она со смердами якшаться потихоньку, супруга милого ожидаючи.
Зареклась, однако, Ягиня быть Ягиней без мужа своего. Выбрала она себе другое имя на время разлуки. Нареклась Берегинею, дабы беречь верность свою к богу любимому, другу Велесу.
И жизнь потянулась тонкой струйкой. По сёлам да по весям она шлялась из года в год, из века в век: дом поставит в стороночке и живет, божий дар свой хоронит, силу-мощь не показывает, знахарством на хлеб насущный зарабатывает. Ну, а где знахарство, там и ворожба прицепится, а за ворожбой и порча с проклятьями вослед увязываются.
«Гнилой тот дом! — говорили люди, — Не стареет девка никак и замуж ни за кого нейдёт. Уж деды те померли, что отроками ей в любови вечной поклялись. Судачат, что Берегиня — жинка бесовская!»
Да уж, оно то верно: не старела дева красная Берегиня. Но и от молвы со временем бывшая богиня уходить научилась: как сорок лет минует, так срывается она с насиженного места и прёт на другое. Но земля то не бесконечна, стали слухи и до заморских стран доходить: мол, ведьма-нестарейка по свету гуляет, целые поселения в пепел-дым оборачивает!
Как прознала Берегиня о сплетнях таких, так пошла она в сырой бор плакать горько-горько. А от слёз разболелась у неё головушка. Запричитала, заохала Берегиня. И тут выходит к ней нежить лесная: призрачный старичок Боли-бошка. Голова и руки у него больше положенного, сам неуклюж, носик востренький, глаза печально-лукавые, а одёжка: рвань в заплатах. Подошёл он ближе и запел свою песенку:

Ой ты, дева краса,
пусть болит голова
у тебя и твоих дочек.
Боли-бошка всех заморочит!

Услышала Берегиня про дочек, так зарыдала ещё горше:

Эх ты, дух лесной,
дай несчастной покой.
Нет у меня дочек, нет милого мужа.
Пойду домой да удавлюсь я!

— А не надо далеко ходить, — лукаво прищурился Боли-бошка и вытащил из-за пазухи удавочку, накинул он её на шею красавицы и давай душить.
Посинела, почернела Берегиня, глаза закатились, язык вывалился, из глотки то ли хрипы, то ли стоны вырываются. Ан нет, не по своей воле, а неосознанно стало тело молодое за жизнь бороться: потянулись девичьи руки к шее лебединой, вцепились в удавочку ослабили узел. Из последних сил выбралась Берегиня из петли. Очухалась, отдышалась, порозовела, покраснела от злости, выхватила верёвку из рук нежити и накинула её на шею Боли-бошка. Душила она духа лесного, душила, но тот не душится: проскальзывает удавка сквозь шею и всё тут! Ох, устала девушка закидывать петельку на супротивничка, присела на пенёк отдохнуть. Вдруг смешно ей стало почему-то, захихикала Берегиня тихонько. В ответ и Боли-бошка захихикал (недаром говорят: ровня ровню чует, а почуяв, радуется). Подсел старый нежить к ней поближе и спрашивает:
— Ну давай, рассказывай, дева красная, что там у тебя приключилось?
Выдохнула девка, расслабилась рядом с живой душой и поведала новому другу о том, как жила она беззаботно на синем небушке, себя считая самой красивой богиней на свете, а звалась-величалась Ягинею! И как встретила она своего суженого, младого бога Велеса, коий привёл её в дом отеческий, к злющей Амелфии Земуновной. Как стали влюблённые жить-супружничать вопреки злой воли свекрови. И как сжила её таки со свету свекровка-чернокровка, а к жизни вернул муж любимый да оставил тут, на земле, одну-оденёшеньку, но сам ушёл, а куда — неведомо.
— И поклялась я ждать его до самой смерти! Нареклась другим именем на время ожидания. Кличут меня теперь Берегинею. Но случились на земле грешной со мной беды жуткия: с людьми никак житьё не заладилось, хоть и лечила я их травами да даром божьим, но всё одно, прозвище мне дали «жинка бесовская». И причина то была пустяковая: смерды стареют, мрут, как мухи, а я нет. Вот и гонят меня люди отовсюду, сплетни гнусные распускают. За что они со мной так?
Засмеялся нежить лохматая до колик, покатился по траве-зелене, за живот держится:
— Ой и рассмешила ты меня, девка крашена! Плюнь на них, пойдём со мной жить, я ведь тоже бог вечный, смерть — эт сё не про меня. Тому и бывать, беру тя в жёны. А про Велеса своего забудь, начихавши он на тебя! Ну сама посуди, что ему, богу, стоит объявиться прямо здесь и сейчас? Вот то-то и оно — ничего, пустяк: раз и тута!
Выпучила Берегиня страшенные от ужаса глаза на Боли-бошка и впервые за семь веков призадумалась: «А и вправду, что ему стоило объявиться? Ничего, пустяк!»
Взметнула тут красавица бровью гордою, раздула ноздри от негодования и вымолвила чуть дыша, на небо глядючи:
— Предатель! — а потом взяла Боли-бошка за большущую руку и сказала. — Ну, веди меня в свой дом лесной, лесное божище, согласна быть твоей я благоверною!
Запрыгал от радости нежить, заклокотал, забулькал от счастия, схватил за белы рученьки деву красную и повел в чащу дикую, в свою избушку на курьих ножках. Идут они по тропинке, хохочут, друг на дружку ни нарадуются!

«Эх, Ягиня, Ягиня, что же ты делаешь со своей судьбой? С первым пошла не глядя, со вторым. И с третьим, видимо, тоже пойдёшь!» — из-за облачка пушистого вздохнул горько-прегорько бог Сварог, да и дальше занялся своими делами, в которые нам лезть не велено.

А тем временем, стали суженые не ряженые жить-поживать да добро не наживать в маленьком домишке на курьих ножках. Ягиня же имя своё вновь поменяла, на сей раз назвалась она Наиною — нечего ей было больше беречь. Но вот одна заковырка с ней приключилась: от жизни лесной да дикой девка силу божью потеряла. Зато из трав научилась зелья всякие готовить.
— Ну где убыло, там и прибыло! — утешалась Наина и ждала мужа нового с охоты.
Боли-башка же ходил на такую охотушку: прикинется жалким старикашкой, выйдет навстречу грибнику или ягоднику и умоляет отыскать его утерянную корзинку. Сжалится путник, начнёт искать, наклоняться низёхонько. Вскочит злой дух ему на плечи, утянет шею петлёй и ведёт по лесу прямиком до своего дома, где уже кипит котёл в ожидании духа русского.

Но на этом сказка не сказывалась. Через век-другой Наине надоел Боли-бошка пуще редьки пареной! Выгнала она муженька из дома вон, да ещё и пригрозила превратить его в сук корявый, если тот вернуться надумает.
Скучала, однако, ведьма недолго. Позвала она Лешего к себе жить… Потом Водяного. Так со всей нечистью в округе и попережила: у каждого заветны тайны выведывая, их силу сильную перенимая. Вот и стала Наина самой могущественной ведьмачкой на свете! А как стала, так задумалась: «Надо бы вражине своей, Амелфии Земуновне, отомстить за всё-всё-всё, что со мной на белом свете приключилось!»
Надо бы, конечно, надо, но как? Та на небе, а Наина тут, на грешной земле. Думала лесная девка эту думу тяжкую ещё три века и триста тридцать три дня. И надумала. Собрала она котомочку с едой, одёжу надела тёплую и полезла в горы высокие, на скалы самоскальные. Нашла на самой высокой вершине одинокое гнездышко соколиное, прогнала ведьма из гнезда соколиху, выкрала из выводка птенчика с самым пушистым пером и попёрлась с ним обратно до бору, до хаты своей.

Дык и слухай что дальше то было. Внушила Наина сама себе, что это дитятко её родное, и полилось из бабьей груди молоко. Выкормила ведьма соколёнка молоком своим горючим, наделив тем самым птичку чарами чудодейственными. Верным стал ей сокол, послушным. Чуток подрос и полетел до самого неба, науськанный своей хозяйкой чародейкою.
Долго он летал по небу синему, всё искал дворец богини Амелфии Земуновны. Нашёл, наконец. Видит как бывшая свекровь Ягини ходит по палатам своим в одежках чёрных, всё ещё скорбя по сыну своему Велесу, ушедшему в Навь безвозвратно. А зло своё срывает на девушках чернавках: то посечёт бедняжек, то выпорет ни за что, ни про что. Увидал такое сокол ясный, метнулся к старухе и тюкнул клювом ей прямо в лоб! Упала Амёлфа Земуновна навзничь и лежит. Дух её, тем временем, с радостью покинул тело и ушёл в Навь навсегда, навстречу с родным сыном.
Сделав дело, соколик полетел вниз на землю бренную, прямо в избушку на курьих ножках, к матери своей названой, всесильной ведьмище Наине.
Прилетел и сообщил ей радостную весть: мол, так и так, сдохла ваша матушка, нунь служанки её схоронили и выбросили тело в чёрны воды ночного неба.
Вздохнула Наина облегчённо и решила начать свою жизнь сызнова да по-ново.
— Авось и мне грешной, счастье крылышком помашет! — сказала она весело и опять в дорогу стала собираться. Ушла Наина на сей раз жить в пустыню, в пещеры Валаамовы, бросив свою избу, как она думала, навсегда.

Эх, Белые бедуины
во зыбучих песках,
не ходили б вы по пустыне,
тут поселился крах!

В пещерах тех Валаамовых и обустроила Наина себе дом. Хорошо ей там было, прохладно. Пустым, огромным залам лишь она одна и владычица! Ходит, расхаживает внутри пещер, скучает. А как в сырости сидеть надоедает, оборачивается ведьма вороной чёрной и летит жертву выискивать. Ежели заприметит караван верблюдов с поклажей, так всех караванщиков в головы буйные поперетюкает. Опосля за ратными витязями вдогонку пускается. О-о, сколько она этих витязей замучила да измором взяла — не счесть уже!
Но однажды попался ей на пути не простой витязь, а вещий. Почуяла Наина в нём себе ровню, да и предстала перед ведуном девой красной. И вроде как сама себя понять не может: нужен ей в мужья этот смерд или нет? А пока ходила ведьма вокруг него, бродила, полюбил её вещий витязь пуще света белого: к сердцу жмёт, замуж зовёт. Но Наина к человеческой любви от рождения не привычная, и жизнью к ней не приучена. Ведьма уж много столетий как привыкла языком матерным со своими мужьями, духами лесными, разговаривать да в срамные игры играть. Хохочет Наина над молодцем, от сердца отталкивает, изгаляется, тепла-ласки не принимает! Ждёт, когда тот на её насмехательства в ответушку над ней насмехаться начнёт. И невдомёк ей было понять его обид человеческих на шутки её злобные. Потихоньку стал женишок ведьму бесить, гонит она его от дворца каменного прочь. Но тот не уходит, как прилип! Наина рассердилась, в птицу чёрную обернулась и в голову витязя клювом тюк, отлетела и смотрит: чи жив, чи мёртв? Затем вновь в девицу превратилась и хихикает. За обидушку, за злобушку пробрало вещего воина, разгневался он не на шутку, решил призвать к себе бога Сварога и выспросить у него о девке колдунье.
Развёл ведун-колдун костёр среди пустыни, кинул в огонь горсть семян волшебной травы Тирлич и приступил к обряду. Что уж он там делал — неизвестно, но Явился к нему великий бог Сварог и спрашивает:
— Ну ври, вещий смерд, пошто ты мой покой нарушил, святую трапезу прервал?
— Не вели казнить меня, великий дух Сварог, ни мечом, ни огнём, ни молнией. Разреши слово молвить. Полюбил я пуще жизни красавицу пустынь Наину. Всю душу она мне выела, а замуж не идет, лишь птицей чёрной оборачивается и до смертоубийства доводит. Поведай мне, житель неба святого, какого роду-племени земная колдунья Наина?
Удивился на речи такие бог Сварог, да и рассказал добру молодцу о злой судьбе красавицы богини Ягини. А когда узнал всю правду о невесте витязь ратный, осерчал пуще прежнего, возголосил:
— О горе мне, горе! Принял я злую, старую ведьму за светлу, добру молодицу!
И попросил он у Сварога смерти Ягиневой. Тот ответ держал такой:
— Не может бог богиню жизни лишить, не в силах нам и высшую силу друг у дружки отнять.
Задумался вещий витязь над ответом таким, а потом и говорит:
— Ну тогда сжалься над всеми грядущими молодцами, коим, не дай бог, предстоит влюбиться в сумасшедшую старуху. Отними ты у неё незаслуженную младость, дай ты ей её века да тело дряхлое!
Кивнул Сварог, обещал подумать и исчез.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наина ещё лет сто, не меньше, младой красавицей жила. А Витязь женился на девушке простой, хорошей; детями обзавёлся и помер на войне в расцвете сил. Помнится, долго тогда Наина от вести о смерти жениха своего среди пустыни хохотала. Так сильно хохотала, что бог Сварог в гневе молнии пускал! А ей всё нипочём, обернётся ведьма вороной, прилетит на поле ратное, сядет у мощей вещего витязя и последнее мясо с его костей обгладывает.
«Нет, это не девка! — плевался Сварог, поглядывая на Ягиню из-за грозной тучи. — Ну что ж, так тому и бывать…»

Вот с той поры и начала ведьма стареть. А как состарилась совсем, так стала смешна, горбата, нос крючком, уши торчком, морда сморщена, подбородок вострый, а голос сипл да коряв. И заела её тоска великая по своей избушке на курьих ножках да по нежити любимой. Решила она в лес родной податься и имя своё старое вернуть. И пошла.
Пришла. Лес принял бабку в объятия, ему деваться то некуда. Да и леший с домовым по своей Ягине соскучились, им на её красу плевать, лишь бы рядом околачивалась сотоварищка по гадостям всяким. Так и зажили они с тех пор: Ивана — в печку, богатыря — в баньку, а грибников с ягодниками — в трубу.
Наконец-то баба Яга обрела покой, счастье, имя своё вечное и славу нечеловечную. Может, она того и хотела с самого рождения. Кто ж её знает?

А ты спи, Егорка,
не твоя это долька
и не твоей невесты
(если она честна).

Добромир из Китеж-града

  • 20.07.2017 06:49

/ Из книги «Взыскание о граде сокровенном Китеже» /

 

О запустении града того рассказывают отцы, а они слышали от прежних отцов, живших после разорения града и сто лет спустя после нечестивого, безбожного царя Батыя, ибо тот разорил всю ту землю заузольскую, а села да деревни огнем пожег. С того времени невидим стал град тот и монастыри его.

Сию книгу-летопись мы написали в год 6759 (1251)

 

/ Легенда о славном Китеж-граде, который покоится на дне озера Светлояр близ села Владимирского в Нижегородской области /

 

В конце 12 века повелел князь Юрий Всеволодович Владимирский построить на берегу озера град Большой Китеж. За дело принялись немедленно, и народ потянулся туда жить. А в 1237 году на Русь вторглись монголы. Услышал хан Батый о богатствах, что хранились в граде Китеже, послал он войска на город. Вел татар предатель Гришка Кутерьма, которого взяли в соседнем городе, Малом Китеже (нынешний Городец). Но в тот день близ Большого Китежа несли дозор три богатыря. Увидев врагов, один из них приказал мальчонке бежать в Китеж и предупредить горожан, тот кинулся к городским воротам, но стрела врага догнала его. Со стрелой в спине добежал малец до стен, крикнул: «Враги!» и упал замертво. Богатыри пытались сдержать ханское воинство, но погибли. На том месте, где они сражались, появился святой источник Кибелек. Монголы же осадили город. Горожане вышли на стены с иконами в руках и молились всю ночь. И тут свершилось чудо: зазвонили церковные колокола, затряслась земля, и Китеж стал погружаться в озеро Светлояр. Потрясённые монголы бросились врассыпную, но божий гнев настиг их: они заблудились в лесу и пропали. А город Китеж исчез. Но увидеть его может любой, в ком нет греха: отражаются церковные маковки и белокаменные стены в водах святого озера Светлояр.

 

/ Сказка /

 

Ой, о славном Китеж-граде много было сказано, да не всё выговорено.

 

От сиянья куполов

каждый китежец готов

свои глазоньки тереть

да о мирной жизни петь:

«Ай ты, бог всех миров,

всех церквей и городов,

защити и обогрей,

отведи врагов, зверей,

нечисть тоже уведи

да во дальние земли»!»

 

И чтобы эта песня

казалась интересней

в Светлояр венки кидали.

Венки плыли и звучало:

«Динь-дон, динь-дон!» —

колокольный перезвон.

 

Ну, то что бог услышал похвальбу жителей славного города Китежа, сомневаться нет причины, но понял он её, однако, по своему: у доброй матери Амелфии Несказанной народилось дитятко богатырское, личиком аки солнце ясное, и на третий день жизни он ростом был, как семилеточка. Ходили люди дивиться на младенца невиданного, головами качали, говорили:

— Добрый мир при нём будет, добрый!

Так и назвали богатыря Добромиром. Рос Добромир не по дням, а по часам, не успела луна обновиться, как он в совершеннолетие вошёл, наукам разным обучился: письму да чтению. И науки те впрок ему пошли: начитавшись о подвигах небывалых русских сильных могучих богатырей, заскучала наша детинка, затосковала.

 

Добромиру дома сидеть было плохо,

о «Вавиле и Скоморохах»

читать уже надоело.

— Не наше бы это дело

махать кулаками без толку.

Но если только…

на рать, пока не умолкнет! —

 

захлопнул Добромир книгу, пошёл во двор дрова колоть, но богатыри из заветных писаний всё нашёптывают и нашёптывают:

 

«Выйдем, мечами помашем,

домой поедем с поклажей:

копий наберём браных,

одёж поснимаем тканных

с убиенной нами дружины.

Хошь и тебе половину!

 

Дома тебе не сидится?

Не сидится, бери дубину!

И про тебя напишут былину.»

 

Эх, за обидушку, за злобушку пробрало младого сына Добромира от сих намёков воинственных! И побрёл он к матушке своей Амелфии Несказанной, да стал жалиться: мол, хочу всяким военным наукам обучаться, удалью молодецкой хвастаться, не к лицу добру молодцу взаперти сидеть в светлой горнице, на бел свет глядеть сквозь письмена заветные.

Вздохнула матерь добрая Амфелия Несказанная и сына жалеючи, спровадилась за советом в палаты белокаменны к городской голове, посаднику княжескому. Заходила она к нему в гриденку, кланялась низко, челом била, речь держала:

— Гой еси, отец ты наш Евлампий Златович, не вели со двора гнать, вели слово молвить, речь держать за чадо своё ненаглядное, младого Добромира, единственного богатыря во всём великом граде Китеже. Нунь стал свет ему не мил без дела ратного! Отправь-ка ты его на год-другой в стольный Киев-град, на заставушку богатырскую, военному делу обучаться, к тем богатырям воеводушкам, что на весь честной мир славятся подвигами своими да делами ратными.

Нахмурился Евлампий Златович, ничего не ответил он честной матери Амелфии Несказанной. А как ушла она прочь со двора, так и задумался посадник думой тяжкою: неохота ему единственную силу-силушку в чужие края отпускать, ой да переманят Добромира богатыри киевские к себе в дружинушку, и жди-пожди, ищи-свищи его опосля, пропадай святой град без защитушки! Вздохнул городской глава и вышел во двор для раздумий. Глядь на голубятню, а там почтовые голуби гулят, крылышками машут, на мысль хитрющую толкают: «А и то верно, — подумал Евлампий Златович, — пошлю-ка я грамотку скорописчую на заставушку в стольный град, к богатырям тем киевским. Пущай сюда сами идут да научают нашего Добромира делам воинским!»

Сказал — сделал! Написал писарь Яшка на пергаменте сию просьбу великую. Привязали эту грамоту к самой жирной голубке и отправили с богом.

Долго ли коротко, но добралась голубица до самого Киев-града, до заставушки богатырской, нашла богатыря самого жирного и села ему на шелом могучий. Не шелохнулся богатырь, не почувствовал незваную гостьюшку на своей голове могучей. Зато другой богатырь заприметил неладное на шеломе у Ильи Муромца и говорит:

— Чи Илья сидит передо мной, чи голубятня? Не пойму никак! А что наша дружинушка зрит-видат?

Обернулись дружиннички на своего воеводу и захохотали что есть мочи!

Ну, нам на их смех по боку, мы и не такое видали.

 

Ходят слухи по Руси: на Луну летали

баба Яга да три разбойника,

и гуляли они там преспокойненько!

 

/ Но это из другой уж сказки.

А ты, Егор, раскрой-ка глазки,

и слухай всё про Китеж-град.

Что-то ты не очень рад? /

 

Так или не так, но прочли богатыри киевские просьбу горожан китежских. Посочувствовали граду беззащитному да стали решать: кого на выручку спровадить? Жребий пал на Добрыню Никитича и младого Балдака Борисьевича, от роду семилетнего (чтобы Добрыня зазря времени не терял, а зараз двух мальцов обучал). Ну и спровадили их обоих в славный Китеж-град, с глаз долой — из сердца вон!

Сели добрые витязи на своих верных боевых коней Бурушек и поскакали, быстры реченьки перепрыгивая, темны леса промеж ног пуская. Во-о-он и озеро Светлояр виднеется, блином на сырой земле лежит, гладкими водами колыхается, голубой водицей на красном солнышке поблёскивает. Рядом град большой стоит, златыми куполами церквей глаза слепит. А на рясных площадях ярмарочные гуляния: люд честной гудит — торгуется, ряженые скоморохи народ забавляют, а игрушки Петрушки, как могут, детишек развлекают. Приземлились наши путники на самой широкой площади, прямо в телеги с товаром плюхнулись. Вот так взяли и опустились с небушка на землю. Народ в рассыпную:

— Велканы-буяны! — кричат. — Великаны-буяны! Сзывайте войско охранное, бегите за городской головою!

Кинулись, бросились горожане, а войска охранного то и нет. Стучатся к Евлампию Златовичу, тот выходит из терема на крыльцо, в ус подул, квасу испил, подумал, подумал и люд честной успокоил:

— Похоже на то, что энто засланцы к нам прибыли, богатыри киевские, научать нашего Добромирушку вести бои оборонные, свят град от ворогов защищать!»

— У-у-у! — народ остыл-отошёл и кумекать поплёлся: как прокормить тако громадное убожище. Всех троих богатырей, в общем.

Добрались слухи о прибывших добромировских учителках и до самого Добромира. Сорвался он с печи, прихватив с собой калачи и понёсся быстрей ветра до гостей воеводушек. Вот уж они обнимались, целовались, братьями назваными нарекались! И отдохнувши да поспавши, на пирах почёстных погулявши, заладили они бои, драки, учения. Учились год, учились другой, а на третий год народ не выдержал, зароптал: дескать, ждать устали мы, когда все эти поединки закончатся. А и неспроста, вино богатыри хлебали бочками, мёд ели кадками, гусей в рот клали целиком, глотали не жуя, хлебов в один присест сметали два пуда!

 

— И ни день, ни два,

не желают боле

крестьяне такой доли.

Отправляй, царь батюшка,

обоих в обратушку! —

 

припёрся сплетничать, наушничать к Евлампию Златовичу мужичок-бедовичок.

— Гыть, проклятый! — осерчал посадник княжеский. — Ни одной доброй вести не принёс ты мне за всю свою жизнь горемышную. Пошёл вон из града, с глаз моих долой! Иди-ка ты в малый Китеж-град, там и шляйся, ищи-свищи себе позорище на буйну, глупу голову.

Деваться некуда, приказа барского никак ослушаться нельзя. Собрал мужичок-бедовичок котомочку, взял посох каличий и побрёл житья-бытья просить в малый Китеж-град. А как ворота городские за ним захлопнулись, тут же большой Китеж навсегда забыл про оборванца. Лишь маковки на церквях посерели. Тёр их, тёр игумен Апанасий, да всё без толку, так блеклыми и остались. Развели руками монахи, разбрелись по своим кельям, чертей с опаской проклиная, ведь с бесовщиной яро спорить и по сей день никто не отваживается.

Но оставим те дурны приметы и вернёмся в гридню княжескую, где на лавочке резной сидит Евлампий Златович и раздумывает: «Нет, оно то оно — оно, мужик стонет, но пашет. Но и мужика, как ни крути, жалко. Опять же, казна городская пустеет.»

Вдруг ставни от ветра распахиваются и в окошечко влетает Белая баба, опускается она на пол, подплывает к посадничку княжьему, садится рядом на лавочку, ласково заглядывает в его очи ясные, берёт белы рученьки в свои руки белые и слово молвит мудрёное:

— Погоди, не спеши, милый князь, не решай сумбурно судьбу народную. Не пущай богатырей в родну сторонушку. Я пришла за ними, яки смертушка, як воля-волюшка. Коль оставишь их при себе ещё на год-другой, то отойдут они со мной в тот мир иной на бытие вечное, нечеловечное. А коль отправишь их взад на заставушку, так и не видать тебе большого Китежа: сбягёшь вослед за мужиком-бедовиком ты в малый град да там и сгинешь навеки! — сказала, рассмеялась и исчезла.

— Нежить треклятая! — прошептал Евлампий Златович, опустился на коленочки и пополз в красный угол к святой иконочке. Челом побил, перекрестился ровно дюжину раз и пополз обратно. Залез, кряхтя, на полати и уснул в муках на перине мягкой, под одеялом пуховым.

 

А наутро издал указ:

«С Добрыни и Балдака слазь.

Велено кормить, кормите.

И это… боле не робщите!»

 

Послушались мужики приказа боярского, разошлись по полям, по огородам: сеять, жать, скотину пасти.

Проходит год, проходит два в крестьянских трудах тяжких: ироды былинные на выдумки спорые, принудили они народец китежский не токо себя кормить, а ещё и заставушки богатырские недалече у стен городских поставить. А сами забавляются в боях потешных, перекрёстных, да мечи куют, мужикам раздают, те их в руки брать отказываются: мол, господь нам завсегда поможет! Богатыри на поговорки эти дивились, доселе они с таким людом не сталкивались ни на прямоезжих дорожках, ни на путаных, заковыристых. Добрыня Никитич нахмурился, грозну речь держал:

— На Русь печальную насмотрелся я да с такой горечью, что не утешился. Сколько ж ворогом народу топтано и не счесть уже даже господу! На своём веку нагляделся я на самых на дурных дуралеев, но таких, как вы, по всей сырой земле ни сыскать, ни отыскать, ни умом не понять!

Да уж, то чудной народец был, блаженный: разумом как дитя, а мыслями где-то там, в сторонке. Лишь Евлампий Златович и Добромир понятие имели, ну им и положено по чину да по званию.

 

* * *

 

Вот ту пору тяжкую и прознал злой хан Батый о златых куполах церквей в граде великом Китеже, и послал он в Малый Китеж воинов всё покрепче разузнать. Гонцы возвратившись, докладывают: дескать, богатств немерено, но укреплён град заставушкой, в которой три сильных русских могучих богатыря службу несут, в чисто поле зорко глядят. Пообещал Батый трёх богатырей на одну ладошку положить, а другой прихлопнуть, как мух. И повел на Большой Китеж огромное войско.

А на заставушне богатырской несёт караул сам Добромир, да всё вдаль глядит, под нос бубнит песнь народную:

 

— Мы душою не свербели,

мы зубами не скрипели,

и уста не сжимали,

да глаза не смыкали,

караулили,

не за зайцами смотрели, не за гулями,

мы врага-вражину высматривали,

да коней и кобыл выглядывали:

не идут ли враги, не скачут,

копья, стрелы за спинами прячут,

не чернеет ли поле далече?

Так и стоим, глаза наши — свечи.

Караул, караул, караулит:

не на зайцев глядит, не на гулей,

а чёрных ворогов примечает

и первой кровью (своею) встречает.

 

Но вот приметил он тучу чёрную, тучу чёрную не от воронья, а от силы несметной Батыевой! Сила чёрная надвигается, сердце воина, нет, не мается, а биться перестаёт, Добромир приказ отдаёт:

— Скачи, Балдак свет Борисьевич, к воротам городским, стучись что есть мочи, кричи зычным голосом: пришла беда откуда не ждали, магол прёт — берегов не видать!

Прыгнул Балдак Борисьевич на коня вороного и помчался в славный Китеж-град, но стрела калёная чужеземная нагнала его в неровен час и ранила смертельно. Не упал младой богатырь на травку колючую, а доскакал до ворот и успел принесть вести горькия:

 

— Тянет рать Батый сюда,

закрывай ворота

держи оборону,

коль не хочешь полону!

 

И упал замертво на мураву со стрелой в спине могучей.

 

Павши замертво, не ходи гулять,

тебе мёртвому не примять, обнять

зелену траву — ту ковылушку.

Не смотри с небес на кобылушку

ты ни ласково, ни со злобою,

не простит тебя конь убогого:

«Ой святая Русь — то проста земля,

хороша не хороша, а огнём пошла!»

 

Эх, побежали белые лошадки перед глазами у воина. И явилась ему Белая баба такая красивая, что глаз не отвести. Хохочет она и манит, манит за собой дитятку богатырскую. Встал Балдак и пошёл Балдак за ней следом, кликнув своего Бурушку верного, но тот фыркает, копытом бьёт, стоймя стоит, тело хозяина оплакивает. Вот так и ушёл былинничек в страну былинную, туда где сбудутся все его мечты отроческие о странах заморских.

Нет, народ, он не урод, ворота хлоп на запор и айда молится, у бога защитушки просить. А в ту пору богатырь киевский Добрыня Никитич и богатырь китежский Добромир билися, силу чёрную раскидывали: махнут налево — улица, махнут направо — переулочек, а как прямо взмахнут, так дорожка прямоезжая из тел мангольских выстилается. Но ворогов меньше не стало, они всё прибывают и прибывают! Вдруг небо тучей застлало, а солнце красное к закату пошло, плохо видеть стали наши витязи. Одолела их сила чёрная, упали, лежат два воина, не шелохнутся, калёны стрелы из груди торчат. А над ними уж баба Белая летает, усмехается, чарами полонит, с земли-матушки поднимает и уводит их вдаль не на посмешище, а в легенды те, что до сих пор поём.

Но вернёмся в Китеж-град, как же там народ? Нет, он не врёт, не пьёт, а всю ночь молится святым и господу, прося защитушки для малых детушек.

 

Эге-гей, где же ваши дубинушки,

мечи булатные да копья вострые?

Лежат защитнички, истёкши кровушкой,

и больше помочи вам ждати нечега.

 

А народ молится, ему всё по боку! Блаженный тот народ, что с него взять ужо?

Войска Батыевы уже близёхонько, и стрелы вострые пускают в крепости.

 

Но вдруг накрыло покрывалом

то ли белым, то ли алым:

Светлояр с брегов ушёл —

Китеж под воду вошёл,

и трезвон колоколов

лишил монголов дара слов.

 

Онемело вражье войско, приужахнулось и врассыпную: в леса, в болота кинулись, там их и смерть нашла.

А святой Китеж зажил своей прежней жизнью, только уже под водой: купцы торговали, скоморохи плясали, крестьяне сеяли да жали, попы венчали, отпевали, а Евлампий Златович за всеми зорко следил, указы всяки разные подписывал, баловней на кол пытался сажать, но не получалось что-то. Говорили… нет, ничего не говорили, всё молчали больше — трудности в воде с разговорами.

Только матерь безутешная Амелфия Несказанная всё слёзы лила по сыну убиенному богатырю русскому Добромиру Китежскому. Наплакала она целый святой источник, который до сих пор из-под земли бьёт.

Поди-ка, умойся в нём, авось со своей хари грехи и отмоешь.

 

Вот и написала былину.

Ну что же вы в горе, мужчины?

Не плачьте по сотоварищам мёртвым,

они рядком стоят плотным

на небушке синем-синем,

и их доспехи горят красивым

ярким солнечным светом!

Оттуда Добрыня с приветом,

Вавила и Скоморохи.

И тебе, Добромир, неплохо

стоится там в общем строю.

А я про тебя спою.

 

/ 2013 год, одно из сёл вблизи Городца (Малый Китеж) /

 

В магазин зашёл старичок-бедовичок с длинной, окладистой бородой, в суконной рубахе и лаптях. Попросив хлеба, он протянул старинные монеты времён монголо-татарского ига и спросил:

— Как сейчас на Руси? Не пора ли восстать граду Китежу?

Изумлённая продавщица не нашлась с ответом, а старичок-бедовичок взял хлеб и ушёл восвояси.

 

Белая лошадь Евпатия Коловрата

  • 25.06.2017 11:04

2017-05-22 07.54.16

/ Сказание о Евпатии Коловрате /

Некий вельможа рязанский по имени Евпатий Коловрат гостил в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем. Услышал он о нашествии злого хана Батыя. И выступил из Чернигова с малой дружиною да помчался быстро. Приехал в землю Рязанскую, увидел её опустевшую: города разорены, церкви сожжены, люди убиты. И вскричал Евпатий в горести души своей, распалялся в сердце своем. Собрал небольшую дружину — тысячу семьсот человек, которых собрал вне города. Погнались они за ханом, едва нагнали его в земле Суздальской и напали на станы Батыевы. Начали сечь без милости так, что смешались полки татарские. Тут поймали татары из полка Евпатьева пять воинов, изнемогших от великих ран. И привели их к Батыю, хан их спрашивает: «Какой вы веры, с какой земли и зачем мне много зла творите?» Воины отвечали: «Веры мы христианской, служим великому князю Юрию Ингваревичу Рязанскому в полку Евпатия Коловрата.» Усмехнулся хан и послал своего шурина Хостоврула на Евпатия, а с ним сильные полки татарские. Обступили Евпатия татары, стремясь его взять живым. И съехались Хостоврул с Евпатием один на один. Евпатий был исполнен силою и рассек Хостоврула пополам до седла. И пошёл дальше сечь силу татарскую! Многих богатырей Батыевых побил: одних пополам рассекал, а других до седла разрубал. Испугались татары, видя, какой Евпатий крепкий исполин. И навели на него множество орудий для метания камней: били по нему из бесчисленных камнеметов. И убили его, а тело принесли к Батыю.

/ Поверье о белой лошади /

В рязанской губернии, на кладбищах старинных, расположенных вблизи болот, слышны бывают песни да свист. Выбегает белая лошадь, оббегает всё, прислушивается к земле, раскапывает её и жалобно плачет над покойниками. Ночью над могилками появляются огни и перебегают на болото. Горят они так, что видно каждую могилку, а как засверкают, то видно, что на дне болота лежит. Поселяне говорят, что здесь когда-то было побоище. Сражались русские князья с татарами, бились не на живот, а на смерть. Татары уж было начали одолевать князей, как откуда ни возьмись, выезжает на белом коне неведомый богатырь со своими сотнями. Бьет да колет татар, направо и налево, и добил их чуть ли ни всех. Тут подоспел окаянный Батый, убил он богатыря, а белого коня загнал в болото. С тех пор белый конь ищет своего хозяина, а воинские сотни поют, свистят — авось откликнется удалой богатырь.

/ Сама сказка /

Пела б я вам старинку,
да закончились песни у Иннки,
а посему
слушай былинку мою.

Ну так вот, по самой глухомани рязанской, по болотам топким да по кладбищам старинным бродит призрак белой лошади, а за нею следом войско сотенное тучей чёрною, ищут они хозяина своего — богатыря воеводушку Евпатия Коловрата, но всё не сыщут никак. Невдомёк им, душам умершим, знать правду суровую о том, что богатыри бессмертием обладают: павшие в бою богатыри переходят в мир сказочный и живут там вечно, гуляя по былинам, потехи мелкие перепрыгивая, а байки про меж ног пуская!
И бродила так белая лошадь с войском сотенным еще б целую тыщу лет, а то и вовсе две, да прознал Евпатий Коловрат, что воины его верные и кобыла белая Зорюшка по кладбищам шастают, в болотах-топях вязнут, его, воеводушку, кличут. И стал он искать способ на землю грешную ненадолго вернуться, с собой в сказку дружочков милых забрать.
Кинулся-бросился былинный, но никак из своего света белого выбраться не может! Бился, бился он с пространством тягучим, но всё зазря. А лошадь белая ржёт на болотах рязанских, копытом стучит, и его сотня смелая по кочкам пробирается, Евпатия кличет не докличется.
Стал думу думати богатырь: как в мир неласковый пробраться? Год думал, другой, третий. Заболела от дум у него голова, и решил он идти выспрашивать совета у сильных русских могучих богатырей. Выслушали богатыри горе Евпатьево, почесали свои бошки мудрые, развели руками аршинными, пожали плечами, теми что с косую сажень, и отправили Коловрата за помощью к Бабе Яге, а более не к кому!
Надел Коловрат свою кольчужку-рубашечку, взял булатен меч и отправился в чащу дикую к бабе Яге на велик поклон. Дремучий лес сказочный и расстояньица несусветные! Три года пробирался пеший богатырь к избушке на курьих ножках. Дошёл, наконец, поставил окаянную к себе передом, к лесу задом и стучится:

— Открывай, бабуся,
я к тебе несуся
со своей кручиной!

— Пишет сказку Инна! —
выглянула баба Яга из окошка. —
Знаю, знаю я твою беду,
увяз по самую бороду:
безлошадный по свету бродишь,
покоя себе не находишь!

— Так что же мне делать, бабка?
— А ты, касатик, в дом зайди, поешь, попей, там и верное средство найдётся.
Устал богатырь, проголодался, полез, кряхтя, в избушку. Заскрипела изба, застонала, просела до самой земли от тяжёлых доспехов богатырских, да и затаила на Евпатия обидушку чи злобушку.
А баба Ёжка уже привечает былинничка, наливает иван-чай и супец из мухоморчиков подносит. Но Евпатий неловок оказался, пролил супчик нечаянно на пол, достал из сумочки серую уточку перелётную и велит карге добычу ощипать да на углях поджарить.
Усмехнулась старая и сделала почти так, как велел Коловрат: ощипала серую уточку да щей с утятинкой наварила, немного мухоморчиков добавила на всякий случай. Наелись они оба, напились. Прикорнул Евпатий, а баба Яга достала большущую волшебную книгу и давай её читать, перелистывать:

«Адамовы дети.
В Смоленской губернии рассказывали, что Ева посоветовала Адаму, прежде чем идти к богу, спрятать часть детей в камышах, дабы тот не отобрал их в своё услужение. А как шел Адам обратно, так и думает: дай зайду, возьму своих детей из камышей! А их там уже и след простыл, сделались они тёмной силою: домовыми, лесовыми, водяными да русалками.»

Тут злыдня избушка стала раскачиваться, усыплять бабушку, но Ягуся не унималась, продолжала читать:

«Адамова голова — цветок.
Растет кустиками с локоток, цвет рудожелт, красен, как головка с ротком. Трава эта облегчает роды, укрепляет мельничные запруды, внушает храбрость, помогает в колдовстве. Расцветает к Иванову дню. Нужно положить его в церкви под престол, чтобы он пролежал там сорок дней, после чего цветок получает такую чудодейственную силу, что если держать его в руке, то будешь видеть дьявола, чертей, леших — всю нечистую силу. Тогда можно сорвать с лешего шапку, надеть на себя и станешь так же невидим, как он.»

Но избушка всё раскачивалась и раскачивалась. Баба Яга, наконец, устала читать, зевнула и сказала:
— Всё, баста! И эта травка сойдёт. Пущай сорвёт детинка цветок Адамовый, найдёт лешака, покрадёт его шапочку и исчезнет в мир иной на веки вечные!
Тут избушка на курьих ножках перестала раскачиваться, одобрительно крякнула и замерла. Ведьма растолкала богатыря, напела ему сладких песен про цветок Адамову голову, выпроводила вон со двора и завалилась дрыхнуть. Возрадовался Коловрат добрым советам бабы Яги и побежал быстрее ветра Адамову голову искать. Но Адамова голова — растеньице редкое. Бегал, рыскал он по тайге три года. Нет, не сыскал цветочка заветного. Уселся у ракитова куста, рыдает. Ай, пробегал мимо зайчишка: косой взгляд, большие уши. Увидал он слёзы горькие богатырские, сжалился над детиной, подкрался близко-близко и спрашивает:

— Пошто плачешь, воин ратный,
потерял свой меч булатный?

Удивился богатырь на смелость заячью, вытер слёзы горючие и отвечает зверёнышу малому:

— Не терял я меч булатный.
Путь проделав семикратный
не сыскал цветок волшебный,
маленький такой, заветный.
Нужен мне он позарез,
чтобы в мир иной я влез!

— Что за цветочек? — навострил уши зайчишка. — Я про любую сказочную траву много чего знаю!
Обрадовался Евпатий, рассказал про свою беду, да про Адамову голову и ещё много чего лишнего сболтнул. Аж ворон, дремавший на ветке, встрепенулся и заслушался.
— Знаю, знаю я такую травку! — воскликнул заяц. — Она неподалёку растёт, пойдём покажу.
Поднялся богатырь на резвы ноженьки, поскакал быстрёхонько вслед за заюшкой, и ворон за ними увязался — следить да вынюхивать. Нашел косой травку волшебную в овражке у ручья. Глядь, а та зелёная, токо-токо цветочки увяли. Эх, до Иванова дня ещё долго, почти год ожиданьица. Но серчать да жалобиться некогда, надобно место нежилое обживать, избу рубить да баню строить.
Вот так день за днём и потекли: справил Евпатий дом, поставил баньку. Живи да мойся, в лес на охоту ходи. Ну и повелось: заяц в доме прибирается, щи варит, капусту в огороде выращивает; человек в лес за добычей хаживает; а ворон на ветке сидит, зорко за братьями назваными приглядывает, к бабе Яге туда-сюда с докладом летает.
Ой и понравилась зайцу такая жизнь! Уютно, тепло в избе жить, и опять же, под охраной могучей. Вот и задумал косорылый неладное: пошёл как-то ночью к ручью и выкорчевал всю мураву волшебную, корешки погрыз, пожевал да по ветру раскидал.
Не сразу хватился богатырь Адамовой травки, а как хватился, так уж поздно было: стоит сыра земля у ручья, лопухом да борщевиком зарастает. Заревел богатырь на весь лес от злобушки лютой! Затрепыхалась на древе ветка с вороном, взмахнула птица чёрная крылами, закружилась над Евпатием да за собой в лес зовёт. Выругался детина богатырская и вслед за вороном отправился «на авось», а тот летит прямёхонько к хозяйке своей, к ведьме бабке Яге.
Зайчишка же трусливым сказался, сперва в хате спрятался, а потом и вовсе в тайгу сбежал. С тех пор так от людей и бегает: как завидит охотника перехожего, замрёт в испуге, а отмерев, текает прятаться в чащу!

* * *

Эх, не месяц на небе блином повис — окошко у бабы Яги светится, ждёт Евпатия в гости. Знает старая ведьма о проделках хиторомудрого зайца, да не по наслышке, а от ворона верного. Двери отворила, ухи из жаб наварила, пол метёт да песни поёт.
Злой, яки пёс, влез в её хату русский могучий богатырь. Опять просела избушка на курьих ножках до самой сырой земли, закрякала, заскрипела враждебно! Но хозяйка уже воркует, потчует гостя и утешает как может:

— Ты поешь, попей, Коловратий,
да поспи, отдохни на полатях.
Знает пташка моя дорожку
к волшебной траве. Поможет!

Не стал Коловрат душу самому себе травить, поел бабкиной ушицы из жаб да лягушек, испил чай зелёный валерьяновый, а после завалился на лавку и захрапел. Спал, однако, не долго. Избе надоело в землю проваленной стоять: ни побегать тебе, ни поплясать — лапы куриные поразмять! И давай она качаться да трястись быстро-быстро.
Вскочил богатырь с испугу, плюнул в угол, да и выбежал вон! Встрепенулся от сна и ворон на сосне, взмахнул крылами и полетел, зазывая за собой воина. Шли они долго, почти год. Евпатий на друга бывшего чертыхается и обещает на весь заячий род сезон охотничий объявить, чего ранее делать роду людскому никак не дозволялось. Ворон же поодаль летит, в друзья к богатырю не набивался, глазами хитрыми поблёскивает, добычу сам себе добывает.
В аккурат к Иванову дню подошли они к быстрой Ильмень-реке. Глядь, а вдоль бережка растёт Адамова голова, и той травы у речки видимо-невидимо, вся пошла цветом алым! Обрадовался Коловрат, благодарит птицу чёрную, кланяется, на колени припав, и цветы волшебные рвёт. Нарвал охапку и бегом в ближайшую церковь, пока не завяли.

А церква — колокола, колоколища,
вкруг неё стоят осиновы колища,
изнутри духовный льётся цвет!
Чёрну ворону туда и ходу нет.

Разминулись походнички в разные стороны: ворон к бабе Яге полетел доклад держать, а Евпатий прямиком в златую церковь! Крест кладёт по-писаному, поклон ведёт по учёному, входит в святилище к алтарю, прячет под престол Адамову голову, да и уходит на сорок дней выжидать обряда-таинства. Но образа святых на иконках хмурятся, как будто сказать чего хотят, но не могут. Замерла церковь на долгих сорок дней. Поп батюшка вернулся с обеда, ничего понять не может: свет духовный подевался куда-то, иконки сирые висят, мироточить перестали.
А Евпатий в деревеньку пожить да постоловаться отправился, вдовушек ласковых поцеловать. И время полетело быстро-быстро! Вот уже и пора за магическим цветком верстаться. Дождался Коловрат, когда церква опустеет, пробрался тихонечко к алтарю, вытащил из-под престола Адамову голову, засунул за пазуху и восвояси! Вздохнула церковь облегчённо, выпустила на мир божий свой духовный свет, который и по сей день тебе глаз слепит. Али не чуешь?

* * *

Теперь другая задача встала колом перед былинным богатырём: как лешака в лесу найти да шапку с него содрать? Ведь леший, говорят, невидим, на зов не откликается, а если и покажется кому, так токо деткам малым, бабам робким иль мужичкам трусоватым. А наша детина никаким боком в эти списки заветные не был вхож. Сел Евпатий на пенёк думку думати. Ворон тут как тут, грамотку скорописную от бабы Яги в клюве держит. Кинул он её в руки богатырю, тот развернул берестянку и давай читать:

«Ну и дурак же ты, Коловратий,
на тебе пахать и пахать бы!
Ну-ка, вытащи траву из-за пазухи
и узришь всю нечисть, что лазает
по лесам, полям и оврагам,
по пням да злющим корягам.»

Что ж, вынул Евпатий зачаровану Адамову голову из кармашечка нагрудного, повертел в руках, покрутил, и вдруг бел свет вокруг него помутился, посерел от нечисти всякой! Ой, не знал доселе богатырь, не ведал, что на миру столько злых духов живёт: летают, ползают и ходьмя ходят. Как же в этом месиве лешего то разглядишь?
Вздохнул ворон, кивнул вояжке, мол, за мной ступай, да и полетел лешего сыскивать. Поднялся с пня Евпатий и потелепался за ведьминой птицей. Бродили они среди зла поганого три дня и три ночи, забрели в бор далёкий, лес тувинский, в тот что стоит к монголкам передом, а к матушке Руси задом.
А как зашли они в лес тувинский, так сразу и развеялся от нечисти белый свет. Хотя свету белого богатырь так и не узрел: всё елки да ели — темно кругом от хвои.
— Ну вот, — вздохнул Евпатий, — пропала волшебная сила у Адамовой головы, токо выкинуть её и осталось, проку от муравушки никакого!
— Погодь добром раскидываться! — заговорил ворон человеческим голосом. — Чуешь, глаз дурной следит за тобой?
Нахмурился Коловрат, поверил птице, плечи расправил, достал булатен меч и закричал во весь голос:

— Выходи, колдун-ведун, битися!
А коль ты змеевич, то махатися!
Негоже прятаться, не по нашему
за кустом сидеть. Иду скашивать!

Задрожал от страха ракитов куст, и выходит оттуда голый, тщедушный старикашка с длинной бородой, серо-зелеными запутанными волосами, в которых торчат листья да ветки. Кожа у него серая, на лице ни бровей, ни ресниц, большие зеленые глаза светятся бесовским светом, а на голове старая широкополая шляпа. Это и был лешак.
Заметил леший, что богатырешка в руках сухоцвет Адамовый держит, а сам на шляпу его поглядывает. Разозлилась нежить, осерчала и вдруг стала расти: росла, росла и достала головой до верхушек самых высоких деревьев, захохотала и зовёт Евпатия битися да махатися. И пошёл на лешего Евпатий мечом булатным, но не тут то было: колет нечистого в ноги, а меч сквозь призрачное тело проскальзывает, так что толку от этих уколов — ничуть. Нет, не одолеть Коловрату духа лесного!
А ворон, полюбовавшись на сие зрелище часок-другой, спокойненько так подлетает к голове лешего и своим клювушком срывает заветную шапочку, да кидает её на голову воеводушке. Как оказалась шляпа лешего на голове богатыря, так нечистый дух уменьшаться пошёл, ростом стал ниже травы, ай и вовсе в ней затерялся. Ворон же каркнул ехидно да в обратку к бабке Ёжке направился.

* * *

Коловрат и вовсе исчез из сказки: попал он, наконец, в наш мир да в твоё время. Огляделся по сторонам, никаких особых перемен в лесу тувинском не приметил. Зато хлоп-хлоп себя по бокам, а те прозрачные стали: гуляют руки по телу, сквозь плоть проскакивают. Ой, не любо тако диво богатырю! Чи духом бесплотным наш вояка заделался?
Но делать нечего, поплёлся былинничек к болотам рязанским да к кладбищам старинным. Как дорогу чуял, сам не знал, но шёл правильно, путём-дорожкой прямоезжей, напролом сквозь дерева и горы высокия.
Худо-бедно, но наконец добрался бестелесный дух Евпатия к болотам рязанским, к тем кладбищам старинным аж на тридцать третий день. А в дороге ни есть, ни пить не хотел, всё твердил имя лошади своей да дружинушку любимую поминал.
Ну вот и болота те заповедныя да кладбища жуткие, брошенные. Кликал, кликал воеводушка дружину свою верную да кобылу Зорюшку, никто на его зов не откликается. Устал, лёг спать под крестиком могильным.
Наступила ночка тёмная. Зашуршали дерева, заколыхалась мурава, заморгал на небе месяц ясный, послышался гул, свист да топот копыт! Пробудился Коловрат, поднялся на ноженьки резвые, побежал в ту сторону, где шум гремит. Добежал, видит: лошадь белая скачет, а за ней сотня богатырская, и кличут они его, Евпатия. Закричал тут воевода зычным голосом:

— Гой еси, моя сотня семисотенка,
гой еси, моя Зорька родненька,
вы пойдите же ко мне обниматися,
верой, правдою служить да брататися!

Кинулись они, бросились в обьятъя дружеские, рыдали от счастья, друг на друга не нарадовались. А белая лошадь копытом бьёт, спину хозяину подставляет. Когда ж поутихли да поугомонились страсти на болоте рязанском, позвал Коловрат с собой в мир сказочный всю дружинушку верную. Прыгает он на кобылушку, велит войску смелому за ручки белые ухватитися, а сам одну руку положил на плечо воина первого, а другой рукой сорвал с себя шляпу широкополую. И…
Провалился Евпатий обратно в сказку. Встал, ощупал себя: жив, здоров, в теле плотном да в разуме добром. Огляделся кругом: нет нигде ни дружины его, ни лошади белой. Осерчал, надел шапку лешего на голову. И оказался вновь в реальном мире рядом со своей сотней верной да с кобылой боевой Зорюшкой. Хмыкнул от удивленьица богатырь и снова снял шапку волшебную. Опять воплотился у болота сказочного Коловратий несмышлёный, избушкой на курьих ножках заговорённый.
Десять раз шнырял туда-сюда могучий русский богатырь, а на одиннадцатый раз устал, да и в понятие вошёл, что перед ним стеною встал выбор велик: либо духом прозрачным остаться с любимой лошадью своей да с дружиной беспомощной, либо одному взад верстаться. Думал богатырь день, думал ночь, на одну чашу весов укладывал подвиги свои ратные, на другую — бродить по болотам, шлятися, бестолку удаль молодецкую хоронить-ховать.
И стало казаться богатырю, что лошадь белая на него пустыми глазами смотрит, и сотня семисотенная какая-то неживая, а бесчувственная, яки солдатики деревянные — как поставил, так и стоят, не шелохнутся. «Иль просто сильно хотят со мной уйти: стараются, строй держат?» — подумал.
— А-а-а! — вскричал от отчаянья Евпатий Коловрат и сдёрнул с себя шапку в последний раз. Да и ушёл в свой мир навсегда, туда, где монгол до сих пор покоя русским людям не даёт, туда, где баба Яга вредности честному путнику чинит, где леший на малых детушек страх наводит!
А что лошадь? Белая лошадь и поныне по рязанским заброшенным кладбищам гуляет, ищет хозяина своего, плачет. Иди-ка её поищи! А коль домой не вернёшься, значит, тебя сотня богатырская срубила, и лежать тебе на дне болота. Нам не сыскать!

А ты спи, Егорка,
ведь по свету долго-долго
сказке Иннкиной носиться!
Говоришь, тебе не спится?

Яндекс.Метрика