Мы ведь согласно этим теориям существовали и раньше. Кем же мы были? Как восстановить память о прошлой жизни, пока ещё не открыли учёные мужи. Но уже близки к разгадке, ведь в генах наших заключены все этапы и прошлой и будущей жизни. Хочется в это верить. Но никто ещё не подтвердил все эти гипотезы, никто не возвратился к нам из других времен, никто не вспомнил себя в прошлом. И стоит ли ворошить это прошлое? Мало ли кем ты был и кому принадлежала твоя душа? А вдруг её осквернили вселением в палача, в какого-нибудь инквизитора, или в недалёком прошлом была она в пособнике кровавого горца. Вот и хорошо, что мы пребываем в неведении. И никогда о приключениях своей души не узнаем. Никогда! В этом я был уверен до одного определенного дня, вернее ночи.
Во сне увидел я себя прекрасным юным созданием. Я был девочкой с золотистыми локонами, большими черными глазами, на мне было белое все в блёстках платье и белые гольфики с бантом. Вокруг в доме была незнакомая мне обстановка – старинные плюшевые портьеры, глубокие бархатные кресла, высокие фигурные подсвечники. Была невероятная спешка. Меня снаряжали в школу. Впервые я должна была пойти туда. Я никак не могла собраться, все искали мои учебники, тетради. Я была уверена, что все ошиблись и что сегодня не первое сентября, но никак не могла найти календаря, чтобы подтвердить свои догадки. В доме было полно незнакомых людей, мама в длинном платье с кринолинами покрикивала на них. Ко мне все обращались с почтением, мама говорила: моя княгинюшка. И вот дверь распахнулась, в проеме стоял мой отец, облаченный в мундир с орденами, и все сразу стихли, и он закричал на меня: ты опаздываешь! Я стала объяснять ему, что все ошибаются и сегодня не первое сентября. Календарь, покажи календарь, потребовал он.
И тут я проснулся, но не понял, что проснулся, я всё ещё ощущал себя маленькой девочкой, опаздывающей в школу. Не включая света, я прошел в свой кабинет и стал искать календарь. Я быстро нашел его, поднес к окну и в свете уличных фонарей отчетливо увидел, что календарь развернут вовсе не на сентябре, что сейчас ещё август. Мама, закричал я, смотри ведь сегодня не нужно идти в школу!
- Что ты там кричишь? – спросила разбуженная криком жена.
Я включил свет и возвратился в свой мир. И следа здесь не было от барской обстановки. Не было высоких потолков, тяжелых портьер, старинных кресел. И я стоял посредине маленькой комнаты не в белом праздничном платье, а в майке с эмблемой Спартака. И конечно, я понял, что видел сон, но ничего не стал объяснять жене. А сон этот пришлось позже не раз вспомнить.
У меня есть товарищ Адик Полянский, Когда-то мы были просто неразлучны. Считали друг друга гениями, были у нас общие увлечения, Кроме одного. Он давно уже интересовался загробной жизнью. Я не относился к этому его увлечению серьёзно. Теперь он филолог и краевед. Когда-то мы вместе учились в техническом институте, заранее понимая, что никакие инженеры из нас не получатся. Он днями просиживал в архивах, я сочинял для газет литературные обзоры. После пяти лет работы на заводе мы почти одновременно покинули его цеха. Он возглавил после перестройки дворянское общество любителей словесности. Отпустил себе бакенбарды, часы носил не на руке, а в брючном кармашке. Отыскал в архивах, что происходит из княжеского рода. У меня таких предков не было, да и не очень меня занимало прошлое моего рода. С литературы я перешел на театр, стал театральным критиком. Адик театр презирал, говорил, что это умирающее искусство, я посмеивался над его дворянским происхождением. Вскоре после увиденного сна я случайно столкнулся с Адиком в универсаме. Мы поднялись на третий этаж, где было уютное кафе, выпили по сто грамм коньяка и предались студенческим воспоминаньям. Он, кстати, не только прошлым интересовался, знал он о судьбах всех наших выпускников. У него был альбом, где каждому из наших однокашников посвящалась своя страница, и фотографии тех, кто покинул этот мир, обводились траурной рамкой. Таких фотографий становилось все больше. Мы помянули ушедших ещё одной рюмкой коньяка, и Адик стал убедительно доказывать, что не надо печалиться об их уходе, потому что они сейчас обретают иную неведомую нам жизнь, что души бессмертны и это уже доказано наукой. И уже есть свидетельства провидцев, которым удалось постичь на собственном опыте переселения душ. Чтобы поддержать разговор, я рассказал ему о своем сне, он оживился, несколько раз переспрашивал об обстановке в барском доме, о том не заметил ли я вензель на шторах, не увидел ли фамильного герба на мебели. Узнав, что ничего такого не помню, он посетовал на то, что я совсем невнимателен и что если бы он увидел такой сон, то всё бы запомнил до мелочей.
Как бы я хотел увидеть такое же! – воскликнул Адик. – Это же такое счастье заглянуть в свое прошлое! Доживем ли мы до тех лет, когда можно будет выбрать время своего существования в целой цепочке своих перевоплощений. Представляешь, ты мог бы избрать барский княжеский дом.
- И стать женщиной? – перебил я его.
-А чем плохо, - сказал Адик, - быть женщиной значит иметь возможность родить, воспитывать своё дитя. Быть любимой, и не думать о заработке, не торчать в дымных заводских цехах, не писать какие-то дурацкие статьи, а вкушать все земные радости жизни, которых мы лишены. Ты счастливчик – у тебя был такой вариант жизни. Чтобы выбрать свое время надо все точно взвесить, вот я сейчас открыл, что в моем роду были не только высокопоставленные вельможи, а был даже один знаменитый поэт, конечно, дворянин, владелец имений в Тульской губернии, который при жизни вкусил предостаточно славы. Я сейчас изучаю его жизнь, вернее свою, ведь именно моя душа была у этого поэта. Представляешь, его, как и меня, буквально преследовали квасные патриоты. Этот Шишков и вся его компания. Боролись с иностранными словами, предлагали меню заменить разблюдовкой, а официантку называть блюдоноша. Опасались, что русский язык гибнет. Вот и я сейчас говорю этому их последователю, куда денемся от английского, в интернете без него пропадёшь, а он, этот бездарный профессор одно твердит, что я немцам продался. Немцы то причем, спросил, я. Так у него мания такая – везде видит онемечивание. Не исключено, что в него вселилась душа какого-нибудь прохвоста! Вот такие квасные патриоты и погубили моего поэта.
Мой поэт запил горькую, - грустно продолжал Адик,- допился до белой горячки, его с трудом спасли. И что его спасло – любовь к юной княгине. И она его полюбила страстно, не отходила от постели, выходила. Это он мне сам позапрошлой ночью рассказал, и я во сне почувствовал, что я это уже не я, там, где сидел, пустота, пустое кресло. А я – вот этот поэт, и я жду, вот-вот придет моя любовь – эта юная княгиня, и вдруг падает со стола графин, разбивается, и я просыпаюсь. И вижу, на полу графин валяется, но не разбитый. И вспоминаю, что собирался его на кухню отнести, и вроде бы отнес, и надо же он здесь – на полу.
После этой встречи мы долго не виделись. Я уезжал в Швецию, на театральный фестиваль, потом жена затащила меня в санаторий, где я чуть от тоски не задохнулся, а потом навалилась работа, надо было не упустить заработок, потребовались статьи о шведском фестивале. И узнал я, что мой друг нигде не появлялся. А один наш общий знакомый писатель, Шмуляков, кстати, мой земляк, сочинитель исторических романов, сказал мне, что друг мой в глубокой депрессии, никого не хочет видеть, лежит на диване, отвернувшись к стене, и что его даже хотели свезти в психушку, но он не дался, говорил с врачами вполне разумно и его оставили в покое. А то ведь некоторые настаивали, признать сумасшедшим очень хотелось, расправиться как с Чаадаевым. Это его наши друзья-патриоты довели, наверное, слышал, как накинулись на него по телевизору.
Сказал ему, что телевизор давно уж не смотрю. Он согласился. Да, только лишняя трата времени. Похмыкал, ущипнул себя за ус и добавил: знать-то надо все проделки мракобесов, вот и приходится в ящик заглядывать.
После этого разговора я сразу же поехал к Адику, накупил винограда, сока гранатового, выпивки брать не стал, надо было с ним на трезвую голову разобраться.
Долго и безрезультатно жал я на кнопку звонка у его двери, потом решился, толкнул посильней, дверь отворилась. Квартира его была в полном запустении. Адик и раньше не очень любил порядок, пока жил со своей Катюшей, она за ним следила, а в этом году, как назло уехала она в свою Тверь за больной мамашей ухаживать. Пораскрывал я окна. Растолкал Адика. Буквально силой поднял с дивана, заставил умыться. Даже накричал на него. Он не обиделся. Сказал только, мол, ты как моя Катюша, сразу и на крик. Пойми меня, мне так тошно, я жить не хочу. Неужели ты наветов квасных патриотов испугался? Он даже ахнул: ну за кого меня принимаешь, чихать я хотел на их бредни. Чаадаева им из меня не сделать. У меня тоска не из-за таких мелочей.
Пожалел я, что коньяка с собой не прихватил. Но у него нашлась выпивка. Целый ряд непочатых бутылок стоял в буфете. Это меня обрадовало, значит, не излечивает он свою тоску с помощью выпивки, значит, он не пропащий человек. И всё- таки выпить я с ним согласился. Пусть раскуется человек, пусть потеплеет в душе у него. И действительно, раскрылся он передо мной и причину депрессии выложил. Я не сразу понял его, явь путалась у него со снами. Рассказал, что наконец-то в прошлом месяце увидел свою спасительницу. Это была совсем юная княжна, и она всё о нем знала. Оказывается, они были знакомы ещё в детстве. И он нянчил её и учил играть в шахматы. Сказал: она, как и ты, всегда путала длинную рокировку с короткой. Жила, как и ты на Посковщине.
Во сне он нежно обнял ее, потом сжал крепче в объятиях. Отчетливо понимал, что жить без неё не сможет. Он сделал предложение. Она отказала. Он упал перед ней на колени. Нет, никогда и ни за что, закричала она. И стала упрекать его в распутстве. Она знала всё – даже то, что знали только мы двое…
Он приостановил свою речь. Потом посмотрел пристально на меня. В его взгляде были и боль, и глубокая обида. И он добавил главное, что его мучило. Он сказал: в момент гнева она стала удивительно похожа на тебя. Также поджала нижнюю губу, также взмахнула головой и сжала пальцы в кулак. Я попытался понять, к чему он клонит.
- Как ты мог! – неожиданно после долгого молчания воскликнул он. - Как ты мог отказать мне? Ведь мы были друзьями с малых лет, мы не могли жить друг без друга!
- Я тебя не пойму, очнись, о чем ты говоришь, княгиня и я – какое я имею отношение к твоей княгине.
- Ты ещё не понял? – спросил он. – А твой сон! И такое сходство. Такие же припухлые губы. И такие же большие глаза. Все говорили, что у тебя девичьи глаза, тебя даже дразнили, потом подозревали, что мы геи. Но то, что придавало тебе девичий вид и не шло тебе, у неё играло новыми красками! Я должен жить только с ней, мне нужно увидеть её. Дай согласие. Приди в мой сон!
- Ты смеёшься, сказал я, как я могу придти в твой сон? Выбрось всё это из головы.
Он нагнулся, глаза его покраснели, он стал похож на израненного тореадором быка. И замычал, словно бык. Потом швырнул рюмку на пол.
- Уходи! – закричал он. – Видеть тебя не хочу! Ты мне больше не друг.
Я, конечно, был давно и сильно привязан к Адику, несомненно, в студенческие годы мы почти не разлучались, дружба подростков - она ведь иногда крепче любви. Но терпеть оскорбления я был не намерен. Шагу моего больше не будет в его доме, решил я.
Я догадался, что привязанность ко мне он перенес на увиденную во сне княгиню, не исключено, что эта княжна был мой вариант в прошедшем времени. Но почему я должен отвечать за ее решения. Я бы лично на ее месте тоже не дал бы согласия Адику. Слишком много я о нем знал, и о его потребительском отношении к женщинам. Знал я и как Катюша от него настрадалась.
Пусть чудит, но без меня. Да и не до Адика мне тогда было. Как раз в это время в Москве развернулась компания нападок на театральные постановки, выбивающиеся из общего ряда. Придумывались ложные процессы, натравливались на театры церковники и монархисты. Требовали возвращения цензуры. Те же сценаристы и критики, которые в советское время монархов готовы были в грязь втоптать, теперь стали их ярыми защитниками.
Вызвал меня наш главный работодатель, редактор и совладелец газет и телевизионных программ некто Дятлов и давай обрабатывать. Позарез нужна моя статья, разоблачающая происки демократов в нашем театре. Оплата по самой высшей категории. Я отнекивался, сначала вежливо, потом перешли мы на высокие тона. Дятлова я знал давно, служил он вашим и нашим, всегда против ветра не дул, нюх у него был на всё. Очень хотелось ему столичные скандалы здесь в провинции поддержать, найти на месте врагов нравственности. Я категорически отказался. Он не выдержал, вскочил из-за стола и закричал:
- Полно выдрючиваться, боитесь замараться! Вы еще пожалеете, пойдете по пути вашего закадычного дружка - и он назвал фамилию Адика – скоро мы его отправим в психушку, чтобы своими литературными опусами народ не смущал!
Расстались мы чуть ли не врагами. Понимал, что после этого разговора путь мне ко многим изданиям перекроют. Но меня это сейчас меньше всего волновало. Я ругал себя за то, что из-за минутной вспышки в разговоре бросил давнего друга. Надо было пересилить себя и найти пути не только к примирению, но и к возвращению его к нормальной жизни, а то ведь такие как Дятлов от намеченной жертвы не отступят. Решение моё ускорила Катюша, случайно ли мы с ней встретились или специально она меня ожидала возле редакции журнала, не знаю. Но внезапно пошел сильный дождь, и мы вместе укрылись под козырьком парадного подъезда. Капли дождя стекали по её лицу и смешивались со слезами.
- Он совсем переменился, - рассказала она. - Мы уже давно не живем как муж и жена. Вмешалась в нашу жизнь придуманная княгиня! Помнишь, у него был немецкий пистолет, никогда из него не стреляли, но на всякий случай я спрятала его подальше.
Катюша, всхлипывая, умоляла меня спасти Адика, она была уверена, что только я могу это сделать. Говорила, что она уже устала и нервы у неё на пределе. Она сжимала мою руку, всхлипывала. Уверяла, тебя он послушает, он вообще тебя любит больше, чем меня. Я даже раньше ревновала его за это. Молодая была, глупая… Спаси его, только на тебя вся надежда…
Я дал слово, что буквально завтра я приду к ним.
Я опасался, что Адик не захочет со мной разговаривать, но напротив, он обрадовался моему приходу. У меня появилась надежда на то, что он вернется к обычной жизни. Я сказал ему о нападках на наш театр, о том, что меня не будут публиковать и что только он способен заступиться за пьесу. Он пропустил мои просьбы мимо ушей. Он умолял меня о прежнем, он хотел добиться взаимности от княгини, как и раньше, уверенный, что она и я в прошлом это одно лицо. Меня вдруг озарило: о чём ты просишь, воскликнул я. Всё давно свершилось, ты можешь жить спокойно и ждать переселения свой души. И я впервые пошел на обман своего друга, с которым мы ещё в детстве поклялись говорить друг другу только правду. И вот я нафантазировал, что - точно не помню, но рассказывал так убедительно, словно всё это и вправду произошло. Что ж сон есть сон, кто проверит. В этом сне, говорил ему, я увидел княгиню, ее обряжали две девицы, необычайно воздушная фата скрывала ее лицо, но мне и видеть это лицо не нужно было, я чувствовал, что это я, я волновался, вернее, волновалась, ведь впереди был не только обряд венчания, передо мной открывалась новая жизнь, я спасала возлюбленного, я повторяла его стихи, его признания в стихах. Там были такие строчки: сольются в унисон слова и смолкнут ради поцелуя. Это были строчки из раннего стиха Адика. Он узнал свои стихи, встрепенулся, привстал с дивана. Ты увидел меня? – спросил.
На мгновение, ответил я, поэт заглянул в дверь, на него зашикали. Но я успел разглядеть его – это был копия ты, только лицо было с курчавыми большими бакенбардами.
- Что дальше? Говори! – воскликнул он.
Мы поцеловались. Тут мне так стянули корсет, что я стал задыхаться. Воды, воды, закричали вокруг. Я очнулся и увидел что я вновь у себя в квартире. И жена принесла мне стакан воды, и сказала: ты ведь так настойчиво просил пить…
Как говорится, простительна ложь, если она идет во спасение человека. Уже на следующий день Адик ожил, мы вместе быстро сочинили статью в защиту нашего театра. Жизнь вкручивала нас в борьбу, в которой не было места снам. Мы даже однажды посмеялись над нашими будущими явлениями.
Можно было забыть этот период нашей жизни, и эти выдуманные сны, если бы не случайная встреча с писателем Шмуляковым. Он увидел меня в сквере, там, за готическим собором, в тени лип, я любил иногда посидеть в одиночестве. Он нарушил мое одиночество, как всегда шумный, захлебывающийся словами. За пять минут я узнал и содержание его нового романа, и изменения в его жизни, он покинул наш западный край и окончательно поселился на Псковщине. Как объяснил, ближе к корням, к местам, где в старину жили его герои. И для тебя есть интересная новость, воскликнул он, закончив повествование о своей жизни. Представляешь, сказал он, я случайно наткнулся в псковском архиве на дневники княгини Тоцкой, она вела их, когда ушла в монастырь, отреклась от светской жизни. Так вот там всё описано о её трагедии. Ведь её страстно полюбил поэт Вербицкий, сейчас его вирши давно забыты. Она отказала ему. Слишком неравны были их роды. И этот бедолага застрелился. Она простить себе не могла его смерти. Сделала культ из этого поэта. Издала том его стихов. Ты спросишь, к чему я рассказываю тебе обо всём этом. Дело в том, что у нее был небрачный сын, не от этого поэта, а от соседнего помещика, известного в округе ловеласа. Этого сына втайне отдали в семью купца, самого богатого из тех, кто владел чайной торговлей. И фамилия этого купца… Он помедлил, а потом назвал мою фамилию. Он ожидал видимого эффекта, моих возгласов. Но я постарался сдержать свои эмоции. Мало ли бывает совпадений… Жизнь закручивала свои сюжеты и было не до Снов и всяких совпадений.
А через месяц дома, перебирая бумаги, доставшиеся мне от покойной бабушки, я обнаружил купчую на покупку дома в Великих Луках, дома, где я когда-то родился. И подарила дом нашему прадеду княгиня Тоцкая, купчая была на ее имя.
Я срочно позвонил Адику, что бы убедиться, что с ним всё в порядке. Он отвечал довольно таки бодрым голосом и явно не собирался заканчивать эту жизнь, подобно своему предку. Но всё же я твёрдо решил, как говорится, не спускать с него глаз, и почаще бывать у него…
