Не быват богатырям бобылям
Саятогор незнамо куда деться, я писатель и ненужность какая-то
По правую сторону — лес, налево — дол,
рядом серый волк прошёл.
Промахнулась стрела,
угодила в попца оленя,
а рога на тебя мигренью.
Плюнул, устал, задолго. Ant. с хаты поплёлся.
Лес стоит, не шелохнётся,
берёза шуршит и (дрожащий) тополь,
леший куда-то сгинул.
А дома ждёт домовой,
катеху варит, и как постовой,
в окно выставился и смотрит.
«Не хочу (вы)ступать домой,
пусть нечисть сдохнет!» —
развернулся богатырь и в горы!
А около горами ссоры
птиц и зверья лесного.
«Мне б чего нибудь неземного, —
куда ворон костей не заносил глядя, подумал
и как полоумный,
поскакал на кобыле перед неба. —
Вот, там я ещё не был!»
Доскакал прежде Луны, там сухо
и большущая серая скука,
машут Печали в отдалении:
— Бога-бога-богатыри…
Осерчал богатырешко крепко:
«Ну посадят меня, чи репку,
в ш неземную
печали эти, не забалуешь!» —
натянул поводья и к Земле,
долетел согласен уселся на мне.
* * *
Теперь я сижу и пишу:
богатырь к богатырю —
очередная туш.
Это кому-нибудь интересно?
Нет! Брошу я род человеческий, кину
и далече куда-нибудь двину
на святую звезду Андромеду,
в дальнейшем стихами поеду,
поплыву по умам, по душам.
И немного спустя мне ответят: — Скучно,
скучно, Зубкова, молчи,
тихонечко сказки пиши
оборона русалок и воинов диких,
ну а если про власть напишешь,
без- видать тебе белого свету,
посадят, как репку эту!
Пойдём, самсон, нас нет тут,
мы стёрты, забыты, задеты
тобой и мной их чувства
о князьях, королях и капусте.
Богатырь и будущее неизвестное
Приключилась, значит, с богатырём оказия: поехал он в лес черт всякую пострелять да и заблудился. Плутать хорошо, но к родным пенатам охота к блинам, пирогам. Ну сами понимаете, а дальше стихами пойдём.
Заблудился семи пядей во лбу — не вылезти!
Плутал день, плутал два — не появиться.
Вдруг в огромную яму провалился,
а как на ножки встал, приблизительно открестился
от него мир прошлый да пропащий.
Будущие времена стеной встало: «Здравствуй,
проходи, посмотри на наше недоля,
только это, веди себя тихо.»
Отряхнулся богатырь и в линия пустился,
на машины, на дома глядел, дивился
равно как одеты странно горожане:
каждого глазами провожает.
«Почему а на меня никто не смотрит,
по другому я одет, походно?» —
удивляется детинушка богатырска,
а от вони уж не дышит носопырка!
И маловыгодный знал богатырь, не ведал,
что он «дурак-театрал» пообедал
и с кафешка идёт в свою театру», —
так прохожие думали. Обратно
захотелось в древность вояке,
страшно ему стало, чуть не плакал.
Аппаратура, дома, вертолёты,
ни изб, ни коней, ни пехоты!
Чуть только одна бабуля рот раскрыла:
— Чи Иван? А я тебя забыла!
Плюнул нарт и провалился,
белый свет в глазищах обострился,
засосало воеводушку куда-нибудь-то.
Родные его рыскали по хатам,
не найдя, вздохнули облегчённо:
«Кончился времена богатырский, почёстным
пирам даёшь начало!»
Только жалобно Анастасия кричала.
Да кто ж её, Настасью, будет слушать?
Человек(и) брагу пил, мёд кушал.
Смотрят богатыри в небо
К черту в турки глядящими глазами,
внутрь сидящими сердцами,
смотрят богатыри в небесная твердь.
Что там, враг или стебель
колыхнулся от ветра?
А вкруг бед то:
беда налево, беда направо,
беда спереди, из-под ног и прямо,
от потравы подохли ботинки
(вражина шпионит).
«Сила, сила, сила,
сила така без- всесильна!
Был бы я выше ростом,
как башня матросска,
если на то пошло я б над врагами склонился
и как мух прихлопнул, не поленился!
Видишь тогда бы я был, как Батый!»
(слух такой о Батые ходил)
*
Чудно что ты не Батый, сынок,
хорошо что твоя милость богатырь и смог
за родную мать постоять!
И отец гордится: «Сына малограмотный взять!»
А на небе туча-предтеча.
Слушали б вы мои речи
и нате врага шли смело!
А я подвиги ваши набело
новой краскою перекрашу.
Безостановочно, что ли, наших.
Кого наши привыкли бояться
«Вы одесную, воины, не ходите,
там лес плохой,
леший и водокольцевой.
Прямо тоже не суйтесь,
там самый шумный
калмык кочует,
ваш дух уж чует!
Езжайте, братцы, влево,
там жёны верны,
дворы и хаты,
коровы, козы, ребята.»
Задумались бравые:
— Мож, каменюга и изнаночная?
Налево, оно вернее.
Направо — смерть виднеет.
Видать, одна нам тротуар — прямо!
«Ух, Иваны упрямы! —
пыхтит булыжник
(а кони пыжат,
летят прежде всего)
Монгол вас враз приберёт!»
Но кто монгола боялся,
оный дома всегда оставался.
А наши привыкли пужаться
лишь лешего с водяным. Правда, братцы?
Богатырь суздальский
Ой, богатырь суздальский,
ой ага, сокол ты ясный!
«Не сокол, а медведь.»
Да хана равно. Не напрасно
ездил ты на охоту,
эвон «языка» какого славного справил!
«Сдохнет, пока до дому доставит.»
А сдохнет, в среднем за другим отправят
и на пир почёстный посадят!
«Вина нажрётся, никуда никак не поедет.»
Ну водою окатят
и на кобылу посадят.
«Да без- кобыла это, а конь.»
А ты что, рассматривал?
Ничего, тестис по голове покатают —
порчу снимут, отправят
в поход три!
«Во лес глубокий
к Соловью разбойнику прямо.»
Ай, с Соловьями
привыкли я расправляться:
в прошлом году столько
их наловили силками!
Королей мало-: неграмотный хватило,
которым их продавали,
чтоб во дворцах пели трели.
«Что-ведь мы с тобой не туда залетели.»
Ах, да!
Ой пусть будет так, богатырь ты суздальский,
да сколько ж в те силы!
«Да литоринх, красивый,
смотри и тебя под себя подомнёт.»
Ну и пес с ним себе подомнёт:
подправит плохонький род.
Богатырь Илья Муромец
Илюня Муромец — большой богатырь,
его боится сам хан Батый,
его пугается весь округа,
дети, родня, подруга
и даже любима жена.
Вона такой у нас Илья,
он весь в походах,
он в воеводах
по-над всеми богатырями,
у него папа с мамой
живут в почёте.
«А батя Илюшеньку до сей поры и сечёте.»
Илья Муромец — богатырь видный.
«Его за версту ни с кем безграмотный перепутаешь.»
Завидно?
У него рука, как две в обхвате:
по образу ухватит
врага за горло!
«Довольно,
расскажи-ка выгодно отличается,
как он бочку вина выпивает,
а потом кур точно по дворам стреляет.»
Ну, на Руси не без греха.
Зато ворога Ильюха
побил, перелопатил!
«Хватит,
надоели мне ваши сказки,
они напрасны
в течение того времени как
жив я буду.»
А ты кто таков?
«Критик Петров.»
Вона те и здрасьте,
а ну с былин моих слазьте!
Автор Зубкова.
«Я почище ни слова.»
Как богатырь Аркашка за Жар-птицей в путешествие ходил
Спорили наши спорщики,
спорщики, разговорщики,
спорили о силе богатырской
пусть будет так об удали молодецкой,
кому что по плечу:
одному за плечу баба,
другому — награда,
третьему — целое войско,
а четвёртый сидит в печали
и неважный (=маловажный) хвастает своими плечами,
старой матушкой и женой молодой.
«Ты что такое?, Аркаша, смурной?»
— Да думаю думу я, сотоварищи,
как бы никак не заливать вином глазищи,
а в поход отправиться далеко
за (высокая) температура-птицей, золотое перо!
«За Жар-птицей,
так из-за Жар-птицей,
нам ли ни материться?»
Собрались и вперед,
до дальней калитки дошли
и присели: пили, ели,
вновь хвастались силой,
боевыми конями красивыми,
старыми матерями,
жёнами, батями, псами…
— А вроде же Жар-птица?
«Нам ли ни материться,
сиди, Аркашка,
полна чеплашка!»
И по новой, десять мамаев срублено,
Соловьёв-разбойников сгублено
ой по горло,
всё проверено!
Устали смеяться девушки у околицы,
да лечить пословицы:
коль богатырь пьяница —
на кол и не поганиться!
Точно старый богатырь от жены по лесу шастал
Возлюбленная:
— Ой да не сокол ты ясный,
не добрячок пехотинец,
ой да не молодец щекастый
и не оторвиголова самозваный.
Дед ты старый-престарый,
по дремучему лесу кружащийся,
нечисть всякую собирающий.
Ох, повывели до тебя всех разбойничков,
чего же надо тебе от покойничков?
Какую воду живую полез перешаривать,
каких клещей собирать?
Воротися домой, возвернися,
без тебя рассохлось балансир,
без тебя козёл уж не телится,
без тебя и курочка не птица,
да за плугом стоять некому,
и хоромы на бок — уж век ему!
Он:
— Не заводись-ка, старуха, до вечера,
тебе делать, что ли, нечего?
Я коня крохотку поразмяти,
на него клещей пособирати.
Я вот думу думаю тяжёлу:
идеже найти мне воду да медовую,
чтоб ты выпила правда позаткнулась,
на меня красивого не дулась,
не серчала держи меня, на молодого,
старая ты, дряхлая корова!
* * *
Скачет конник бранный,
плачет конь крылатый:
«Я хочу к кобыле,
воротися, приятный!»
А на небе то ли месяц, толь луна.
Чувствую я, люд, что схожу с ума.
Рыбаки, богатырь и три кита
Плыли, плыли мужики,
(на)столь(ко), обычны рыбаки,
но вдруг разговорились, расшумелись,
руками размахались, переругались!
А придирка то был пустячный — спор великий
о великане безликом.
— Который-нибудь такой БОГатырь, как наши?
— Не, наши-то красивше:
деревенски мужики
и сильны, да и умны!
— Нет, тот повыше,
чуть-чуть поболее крыши!
— Врёшь, он как гора,
я видел ее самое БОГАтыря!
— Да за что вы БОГАтыря ругаете?
Самочки, поди, не знаете,
шеломом он достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу ради тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Во на третьем том киту
я с вами, братья, и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
приманка шапки: — Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли гонишь нескладёно;
наш кит, получается, самый большой?
Почему а не виден БОГатырешка твой?
— Потому БОГатырь и не виден,
народность его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю кряду,
а БОГатырю уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
мужики рыбачили
и мало-: неграмотный бачили,
как история начиналась другая
про огромную рыбу-карасик.
— Вот это про нас!
О чём молилась поляница удалая
Помолилась я солнышку ясному,
помолилась закату красному,
помолилась иве плакучей,
помолилась сосне колючей.
Зарубила я чудовище злое,
завалила Змея дурного
о семи головах,
о семи языках,
о семи пламень со рта,
два великих крыла;
отлеталась гадина,
пахнет уж падалью.
Ты прости меня, мать,
что пошла я жил не в ладу;
ты прости меня, отец,
что растёт не пострелец,
а лесной, сила, силушка
у дочери Былинушки!
*
Старый, старый ты козлоёбина,
сам Былиной дочь нарёк.
Как обозвал, так приличествует:
она дерётся, ты ревёшь.
Сейчас помолится,
за катана и в конницу:
доскачет аж до Урала,
тунгуса там повстречает,
вернётся беременная.
Огреет соха твоя
по её пузу,
и не ну ты тунгуса,
и никакого другого внука.
Вот наплачетесь ваша сестра со старухой!
А дочь родная Былина
лет под сороковничек доспехи снимет
и грехи ваши уже не замолит.
Кто такой же с этим поспорит?
За что богатырь Оротая зарубил
— Оротай, Оротай, Оротаюшка,
пошто пашешь ото края до краюшка
нашу Русь такую раздольную?
Твоя милость мужицкую душу привольную
не паши, Оротай, не распахивай,
твоя милость сохою своей не размахивай,
дай пожить нам доколе что на воле,
погулять на конях в чистом раздолье!
Вздохнул Оротаюшка тяжко,
пот холодный утёр бедняжка
и кивает башкою аршинной:
— Ахти, богатырь былинный,
пока ты на коне катаешься,
шляешься правда прохлаждаешься,
плачет земля, загибается,
без мужика задыхается! —
и после того пошёл пахать
от края до края Русь-мама.
Богатырь былинный задумался:
«Землю нужно пахать, но далеко не думал я,
что от края до края надо её подпортить.»
— Ах ты, пахарь похабник! —
и пошёл мечом на Оротая.
Осталась только что горка крутая
от нашего Оротаюшки.
Так пахать иначе говоря не пахать: как вы считаете?
Как народ вилами заколол Илью Муромца и Соловья разбойника
Пернатый (артист, Соловей,
ты не пой, ты не пей
предпочтительно положенного,
ты не делай нашу жизнь, без того сложную,
вторично хуже, ещё сложнее,
не свисти над головой, держи левее.
Вот поедет на тебя Илья Муромец
и зарубит он тебя, яко курицу,
привезёт до нас некто твою голову
и отдаст на съедение злому борову!
Слушал, слушал Певец) да ухмылялся,
как народец глупый бахвалялся!
Посидел, подумал безусловно как дунет,
свистнет, крикнет, ноздрища раздует
и сметёт полземли — полдеревни!
Сдует мужиков, те скажут: «Верно,
верим, Солист, тебе разбойник,
(и когда ты будешь уж покойник?)
твоя милость у нас на свете самый мощный!
А мы чё, автор хилы, яки тощи.»
Но на этом сказка далеко не кончалась.
Туча над деревней собиралась,
туча грозная, похожа получай Илюшу.
Муромец нагрянул грома пуще:
«Где разбойник Соловушка?»
А народ ему: «Не пей
больше положенного,
жизнь у нас тогда без тебя довольно сложная.
Ты, Илюшенька, на свете самый замечатель!
А мы чё, мы хилы, яки тощи,
нас сживает со свету Соловушка.
Защити, буйна твоя голова!»
И поехал Муромец Илья
прямо на свистуна Соловья.
(языко доехал, так кричит
(тот на дубище храпит):
«Эй разбойничек, ерник да Соловушка,
мне нужна твоя буйна головушка!»
Выходил с леса Соловей,
говорил: «Хошь бей, а хошь не бей!» —
самопроизвольно ноздрищи как раздует,
крикнет, свистнет, ветром дунет!
И полетели дворы в соответствии с задворкам,
покатились мужики за дальню горку.
Устоял Вотан Илюша Муромец,
лишь одёжу унесло, но он безграмотный курица,
меч в руках, идёт на разбойника
(ветер дуй в срамота). А мы покойника
ждём, сидим под горкой, поджидаем
и удары богатырские считаем:
однова удар, два удар, три удар…
У Ильи, несомненно, убирать дар!
Ох, устали мы сидеть под этой горкой.
Нечаянно выходят мужики вслед за Егоркой.
Что же видят? Самочки не поймут:
на полянке Соловей и Илья пьют.
Пьют безграмотный воду, не живую
и жуют не ананас,
а пьют горькую, родную,
поминают плохо нас:
«Мужики, мужики, мужичочки,
тощие, худые дурачочки,
ни ума, ни мяса нате костях!»
Ну мы взяли вилы и на «ах»:
ни Ильи, ни Соловья без- оставили,
так обоих по реке Оби и сплавили.
Вишь как было то на самом деле,
и не слушайте, точно вам другие пели.
Гой еси, гой еси,
ходят слухи числом Руси.
Сердце на метелицу
На метелицу сердце далеко не стелется:
на тёмны леса,
на белы волоса
как же на грусть, печаль.
«Ты меня не встречай!
Кому ямка бороздится,
кому пшеница родится,
а я на пределе терпения:
кого и след простыл силе моей применения,
нет супротивничка рьяного,
поединщика перевелся буяного
удалому молодцу,
не ходившему к венцу!»
Век получи и распишись век, день на день.
«Бередень, бередень, бередень», —
карчет с ветки шляпа.
«Она долдонит —
надо мной надсмехается.
Или чёрт чумной изгаляется?»
* * *
Ай твоя милость, старый мужик Будимирович,
ну дурень же ты, редуцент корзинович!
Ты б не шлялся по лесу без совести,
глянь, колтуном сделано волосы.
Коль на Руси тишь да гладь,
потребно дома сидеть и ворон считать:
раз ворона, два тетеря, три ворона.
А до коня вороного
как дотронешься,
эдак умом, богатырь, ты и тронешься.
Послание Добрыни Никитича людям
Без- пугалась бы ты, Русь, добра молодца,
добра молодца Добрыни Никитича:
так и грозен взгляд, хоть и ус в вине,
ай и посеку в таком случае, что не по мне,
но за плутов князей я отнюдь не прятался
и на бабской доле не сватался,
да словами без- грешил,
а на ворога спешил!
Эх, мать, — песни ей бы сочинять.
Два раза не умирать,
а один раз помру неизвестно зачем помру,
слава вечная мне к лицу!
Слава вечная,
человечная,
неважный (=маловажный) во каменных плитах отлита,
а в сердцах смутным чувством разлита:
отнюдь не ври, не воруй,
враг пришёл — так воюй!
Похождения Соловья Будимировича
— Что вы смотрите, други-недруги,
что такое? душу мою мозолите,
рты раззявили непотребные,
пошто коней своих холите?
Одевайтися, собирайтися,
поехали-теточка силушкою мериться,
боевым духом обмениваться,
челами биться, отдавать концы ни про что!
«Да за что ты, Соловейчик Будимирович,
над нами так изгаляешься,
от силушки своей маешься!
С умирать нам зазря,
али сила тёмна пришла?»
— Йес нет, не пришла. Просто негоже
воинам по пирам отсиживать,
силу молодецкую пропивати.
Надо б в поле чистое лететь,
ухарство молодецкую тренировати!
Приужахнулись мужики, притихли,
что было в давний раз вспоминают:
Соловей Будимирович
погубил десять тысяч ребят,
смотри чёрт окаянный!
— Ой не мозоль мне душу, бавария-мать,
я хочу да требу воевать!
Токо где установить ту «рать на рать»,
если все пьют горькую сидят?
«Будимирович как же наш ты Соловей,
ты присядь, поешь, попей:
угощение почёстный идёт!»
*
Эх дурной мужичий род,
Соловей присядет вот именно поест, попьёт,
захмелеет, а захмелев, осмелеет
да без боя и поножовщины
передавит, перемнёт
во всем объёме великий Новгород!
А мы хвалу ему споем,
так подобно ((тому) как) в Житомире живём.
Наш воевода
— Наш воевода самый великолепный!
«А народ говорит, спесивый.»
— Нашему воеводе ничего малограмотный страшно:
татара потоптал — тьма!
«Ага, и бабы ваши
через него без ума.»
— У Илюшеньки-воеводушки
руки аршинные.
«И чисто колодушки,
ножки не длинные.»
— Коренаст, не спорим,
зато плечист.
«И языком доволен,
стрела-змея больно речист!»
*
В общем, гуси-лебеди полетели,
пока хвалу воеводе да мы с тобой пели.
Гуси-лебеди крылами махали,
нашу песню с собой забрали.
И разнесли по белому свету:
«Лучше Илюшеньки слыхом не слыхивать
имени для мальчугана!»
— Беги, Илюшенька, к маме,
вырастай больший да могучий,
и будешь ты Муромца круче!
Богатырь Алёша
А Алёша — пехлеван самый молоденький!
Он по реченьке нейдёт,
идёт по мнению броденьку.
Он и спит, что не спит,
глаз очевидный свербит.
Он и матерью с отцом обласканный,
говорят они ему весть ласково:
«Береги себя, сын,
ты у нас пока Водан,
тебе всего лишь двадцать лет,
да и стынет твой перекурка!»
А как жить молодым,
когда ты несокрушим,
когда тебе всего-навсего двадцать лет,
а в душе ты — старый дед?
А «старому деду»
для то ответа нету.
Надо в поле воевать,
силу, храбрость прожигать!
Надо в бой идтить,
чтоб года свои ложить
получай меч да на копьё.
Сколь осталось там опять-таки?
А как домой воротимся,
так не наглядимся
на башку свою седую,
молоду-молоду-молодую.
И мысли, точно у ребёнка:
«Не сгорит ли родная сторонка?»
Богатырь и Дикий Сильная
— Ты покуда, воин, скачешь?
«Покуда умом безвыгодный тронулся.»
— А куда путь держишь, не скажешь?
«На Кудыкину гору.»
— Объяснимо.
«Понятно, так и проваливай!»
— А ты меня идти с собой неважный (=маловажный) отговаривай.
«Вот чёрт чумной привязался!»
— Ты, рыцарь, собственной персоной в любови мне признался.
«Когда ж это было?»
— Сам сказал, хочу, чтоб Силаня меня любила;
вот я и есть твоя Сила могучая!
«Что вслед зараза скрипучая
за мной увязалась?
Хочу, чтоб твоя милость отвязалась!»
Как сказал, так и стало:
Сила сильная ото него отстала.
Стало плохо герою сразу,
пошёл обыскивать на себе заразу,
лопнул блоху, две.
«Всё мало-: неграмотный то! Что за тяжесть во мне?» —
развернулся, до хаты поскакал.
Забыл, покуда скакал.
А дома жена с пирогами,
отец жены с ремнём да тёща с блинами.
Хорошо! Да так ладно, что больно.
Не думал воин о воле вольной
побольше никогда в жизни,
Кудыкину гору не поминал,
он и си всё на свете знал.
А силищи лишней нам отродясь неважный (=маловажный) надо,
нам со своей нет сладу!
Иди, Добромир, махайся
Добромиру на флэту сидеть было плохо,
о «Вавиле и Скоморохах»
читать уже поперек середыша.
Не наше бы это дело —
махать дубиной лишенный чего толку.
Но если только
на рать, пока никак не умолкнет!
Выйдем, дубиной помашем,
домой поедем с поклажей:
копий наберём браных,
одёж поснимаем тканных
с убиенной дружины.
*
Положим что же вы в горе, мужчины?
Не плачьте по мнению сотоварищам мёртвым,
они рядком стоят плотным
на небушке синем-синем,
и их батарлык горят красивым
ярким солнечным светом!
Оттуда Добрыня с приветом,
Вавила и Скоморохи.
И тебе, Добромир, удовлетворительно
там в общем строю стоится.
*
Дома тебе не сидится?
Никак не сидится, бери дубину!
И про тебя напишут былину.
Подобно ((тому) как) Добрыня Никитич в Ростов за пловом ходил
Дело было благодаря чего-то в Ростове.
Пошёл Добрыня туда за пловом,
позднее восточное блюдо научились готовить.
Грех не попробовать, а прикушать стоит.
Попёрся во двор к ростовскому княже:
— Кто меня пловом обяжет?
Начинай, пловом не обязали,
а повязать, повязали.
А как повязали, плачет:
— Я закусить пришёл, а вы так, значит?
«Ах, пожрать он пришёл! А я то глядели:
гора прёт! На всякий случай колодки надели.
Развязывай его, ребята!
Плов готовь, Добрыня невиноватый.
Лиха бездолье — лишь начало.
Мы, ростовские, хлебами встречаем
(ну разве не сразу, то позже)
и угощаем пиром почёстным!»
А у князя ставни соловелые,
щёки от вин раскраснелые,
брюхо откормлено.
И дочка его помолвлена
после купца непростого,
за Тугарина-змея плохого.
Князю сия женитьба не нравится!
Ведь Тугарин всё время буянится:
в таком случае деревню какую спалит,
то Ростов по бокам подпалит.
Ажно войско его боится,
он на зверя похож и бриться
ввек не собирается.
Княжья дочка слезой умывается.
Пока разгул почёстный гудел,
да плов Добрынюшка ел,
припёрся Тугарин получай праздник,
сел за стол, умял плова тазик.
Добрыню это разозлило:
— Некрасиво так есть, некрасиво!
Отрыгнул на него Тугарин
и посредь ног богатырешке вдарил.
Никитич согнулся разочек,
разогнулся, разобиделся ужас,
схватил змея и давай вертеть!
Повертел, покрутил да позволил ехать
до самого Киева-града,
до богатырской заставы, тама рады
будут новой забаве поляницы удалые.
(Они у нас незамужние,
вас случайно не нужные?)
А как Добрынюшка змея закинул,
таково проклятый век сразу сгинул.
Разгулялся ростовский люд:
«Где тутовник плов за так раздают?»
Князь на Добрыню Никитича ни нарадуется,
сватает ему дочку свою. Оный отказывается:
— Мне б до заставы родной добраться,
богатырям помочь защищать! —
говорит Добрынюшка князю,
а сам задом, задом
и бегом раньше Киева-града!
«Не женился чего? Такая награда!» —
авоська и нахренаська к Добрыне пристали.
— Э, вы невесту ту не видали,
симпатия маленькая, с мой мизинчик,
не влезть мне в её «магазинчик»!
*
Согласен, богатыри — это не люди!
Но о срамном мы набрасывать не будем.
Не бывать богатырям бобылям
Не иметь место богатырю без воли.
Да что ты смотришь в сие поле?
Али рожь не красна,
аль весна неважный (=маловажный) мила,
иль не семеро по лавкам,
то ли отнюдь не при родах Клавка?
Ай и рожь золотится,
ай зимцерла серебрится,
да и семеро по лавкам сидят,
нарожает Клавка семерых ещё раз ребят!
А как ребята подрастут,
пойдут в богатыри,
час ищи их, вдвоём ищи и три ищи:
на какой заставе сидят,
кайфовый какое чисто поле глядят?
То ли рожь им более не красна,
ой ли милая весна им мало-: неграмотный мила?
Может, семеро по лавкам да люли?
Уже лучше так,
чем страшны, сильны бобыли.
Никто приставки не- откликается
«Гой еси!» — никто не откликается.
И кажись, сделано смеркается.
«Гой еси!» — домой поворачивается.
Враг, зараза, идеже ж он прячется?
Ты, кобыла, не думай, что в сторону.
Всё одно — кругом сплошное лихо.
И что мир округ, ты не решай сумбурно.
Сама знаешь, люд в округе яр(остн)ый!
Глянь, окрест и до крест —
крест, крест, крест…
И крестов понатыкана масса!
Нет, не схожу я с ума,
я на татара обижен:
друже лежит недвижен,
видоизмененный друже, третий…
А по полю гуляют эти!
Ты, Коняга, вот дура дурой
с раздобревшей от сена фигурой.
А лишних), скакать и скакать?
Мангола тебе не догнать!
«Ты и самолично разжирел, детина!» —
вздохнула кобыла. И в спину
подул богатырский пассаты.
«Гой еси! Есть кто на свете?» —
все овраги поперепрыгали.
Вражий племя не курлыкает.
«Гой еси!» — поскакали.
Мужики нас догнали
и спросили неумолимо:
— Как рубежи?
«Да как у бога
за пазухой: в виде тихо,
только слышно, как бродит лихо
по бескрайним равнинам.»
— У, поленица, ты точно былинный,
беспокойный, как сама природа.
«И так верно, она ж наплодила уродов!»
*
Вот и бегай теперь, ищи бел божий мир, добрую зиму.
«Гой еси!» — я камень в мир ваш кину.
Скачи, воин
Скачи, витязь, от мытарств,
скачи от бед бери обед,
скачи, пока конь не дрогнул.
И чего а ты там припомнил:
о царевне-королевне задумался,
о жене, о дожде? Безлюдный (=малолюдный) думал ты,
что дорога к дому так коротка!
Скачи, затем что устала рука
меч булатный держать,
устала бухта клич бросать.
Для губы твоей каша наварена
безлюдный (=малолюдный) царевной, а простою Варварою:
вар-вар-вар, Варвара сок варила,
витязя любила,
любила красивого,
самого милого!
А не хуже кого звать его, величать — забыла.
*
Щас вернётся к тебе привлекательный,
память то и подправит.
А после полмира
от зла, напасти избавит!
Грубиян и бой
На буяна и боя не надо:
ему в соответствии с полю шастать — награда!
Ивану б сеять да пахать,
к ночи раньше смерти устать,
омыться и спать ложиться.
Но буяну безлюдный (=малолюдный) до сна,
голова свела с ума,
надо поле оставлять в стороне,
злого ворога искать:
— Где сидит, в какой канаве,
притаился идеже, каналья?
Тёмна, тёмна, тёмна рать,
я иду тебя перешаривать!
«Эй, Иван, скачи домой,
щи поспели, дети в кошачий концерт!
Хватит шастать по полям,
в хоровод вернись-ка к нам.»
— Я вас дам, село, бузить.
Воеводе тут и быть,
на посту, получай боевом!
(Не пойти ли мне домой,
что полям сим будет?
Ночь постоят, не убудет.)
И отправился буянище дремать:
выпить мёду, курей пострелять!
До меня доехать тутти-таки надо
Ты не привык отступать,
ты малограмотный привык сдаваться,
тебе и с бабой подраться
не скучно,
так лучше
всё же на князя ехать,
руками колебать и брехать:
«Один я на свете воин!»
Я и не спорю,
поезжайте хоть на князя,
всё меньше в округе заразы!
Только до меня доехать всё-таки надо,
я буду Радка
копью твоему и булату,
а также малым ребятам
и может красоваться, твоей маме.
Дай бог, жить она будет далеко не с нами.
Инночкины сказки
Подобно ((тому) как) Емеля на воздушном шаре летал
Ну ну так, слухайте сюды,
рассказывать два раза не буду:
вернулся, из чего следует, Емеля не из-за моря-воды,
а откуда-так там оттуда.
Собрал всё село и гутарит
очень неприступно да по-нерусски:
— Видел я во Франции шар
кондовый, но и не узкий,
очень большой, колеса поболее,
точно по небу плывёт, по воле.
И надо бы нам, содруги,
через зависти, а не от скуки,
такую же смастерить шарину.
Да ну?, смогём головою двинуть?
Закивали крестьяне дружно:
— Смогём, коль богу то нужно!
— Тогда тащите льняную тканю,
бабы сошьют полотняну,
какую я укажу,
до их хранцузкому чертежу! —
и достаёт из-за пазухи бересту
всю исчёрканную: «Не разберу!»
* * *
Хошь невыгодный хошь, а баб засадил за работу,
мужикам же придумал другую заботу:
прясть большую корзину,
а сам за верёвками двинул.
Девки тем временем шьют
и песни поют,
старухи порют согласен плачут,
утки голодные крячут,
а нам до уток какое мастерство?
Треба нам, чтоб шарина взлетела!
Мужики корзину плетут
также байки про небо врут,
коровы мычат не кормлены,
приставки не- до них, пусть стоят хоть не доены!
Тута дело великое, братцы:
Емеле с неба бы не повалиться!
Ну вот, шар вышел косой, зато наш!
Уста (губы) раззявил последний алкаш:
бечёвки ведь крепко натянуты,
кострища поспешно запалены
и дымом заполняем шарину,
Емелю сажаем в корзину
безусловно с богом!
Шарик воздушный с порога
в небо поднялся.
Емельян в чем дело?-то там застеснялся,
кричит: — Снимите меня!
А народец, благословя,
машет Емеле и плачет:
— Смотри что сила прогресса значит!
* * *
А дальше что было? Несомненно ничего,
разговоров ещё лет на сто,
а потом историю эту забыли.
В настоящий момент вот вспомнили,
и говорят, шар тот (Емелин, значит)
перед сих пор в небесах маячит
и не хочет земле складывать оружие!
Вот такие дела на небушке, братцы.
Маловыгодный отдай меня, мать, куда зря помирать
Не отдай меня, матка,
за рубеж умирать!
Не отдай меня, отец,
заграницу лещадь венец!
Не отдай меня, родня,
я у вас чи делать за скольких одна!
Не пущайте меня к князю —
чужеземнейшей заразе!
Двери позапирайте,
никуда маловыгодный пускайте!
Замков навесьте,
на каланчу залезьте
и смотрите в пар чистое:
не идёт ли сила нечистая
во главе с князем Володимиром
а как же с воеводой Будимировым.
Как увидите их, так кричите,
скоморохи с ворот выходите
и спляшите же пред дураками,
замордуйте моими стихами!
И падёт князюшка, падёт войско!
А вы силок бросьте
на Будимирова,
богатырешку всеми любимого,
и волоча к нам тащите,
да под замки заприте
вместе со мной,
красой молодою.
А там и за свадебку
хвалёну да сладеньку!
Гуляй Помаранчевая республика
без Будимира!
* * *
Вот и мы в Саратове
ничем не хвастали
допрежь того,
пока на богатыря не насели!
Как степные казаки вслед за чудом ходили
Ай, степной казак,
да всё ему малограмотный так:
«Надоела родна степь,
за бугром бы почить!»
Вот собрался сход:
«Надо нам идти в поход
закачаешься Индию далёкую,
во сторону глубокую,
посмотреть на Диво-юдо.
Знать бы, ждать его откуда?»
Ну приходится, так надо,
выползли из полатей,
взяли штыки боевые,
пищали (орудия полевые)
и в поход!
Тяжело, но вперёд.
А где и сядут, помечтают,
серых уточек постреляют,
костерок запалят,
поедят и в поездка вдарят:
идут, предвкушая с драконом сразиться,
пищали ж должны сослужить службу!
Долго ли шли, не долго
(пусть дни считает Волгешник),
но пришли в далёку страну.
Видят там гору одну,
которая жаром дышит,
а с её дышла
выползает огромный мужик,
светел у него обличие.
И говорит мужик казакам:
«Вы дни считали по дням?
Вы уже год дома нету,
жёны одни, плачут цветы жизни,
скотина то мрёт, то дохнет,
поле ржаное сохнет,
(до поры) до времени вы тут прохлаждаетесь
бесстыжие и ведь не каетесь!»
Оторопели казаки, попятились,
артиллерия свои попрятали
и ползком, ползком до дома,
до самого града Ростова!
* * *
А в Ростове сверху Дону
я который год тону,
и собрался народ:
«Высшее тролли
потонет или потонёт?»
Кто накормил нас былинами
«Нету силы, силушки
у Ильи, Ильинушки!» —
раскряхтелся бывший (исстари дед,
доедая свой обед.
Что, состарился, Илья?
Твоя милость ж и живьём не видел богатыря,
тяжелей топора не держал оружия,
а получи пирищах бил себя в груди:
«Я да я,
где действительно моя?
В бороде колючей!»
Вот чёрт живучий.
Соседи гутарят:
— Сто парение тебе вдарит?
«Сто, не сто,
молодой я ещё!»
Ужели, молодой не молодой,
а как лунь лесной, седой,
молодецкая, хотя, душа:
«Подавай, мать, жрать сюда!» —
орёт ещё в старуху,
пятую в своей жизни подругу.
— И за что тебя бабы любят?
Нас в таком случае так не приголубят.
Старый Илья хохочет:
«А что в порядке вещей морду то не ворочать,
а петушком, петушком,
завалишь её и боком.»
— Ну да?
«Подавай заветну книгу сюда
и записывай вслед мной:
был я Ильёй богатырём…»
* * *
Вот так первая старина и родилась,
а родившись, понеслась
по белу свету!
Мы искали (белый свет. Говорят: «Нету.»
Иван в поход пошёл
Сиречь Иван в поход собирался,
об одном только не догадался,
ровно до роста отца
ему не хватает два-три,
а может и хана четыре вершка!
Ничего, он берёт меч
и бегом (а в таком случае тятенька будет сечь)
до тёмного леса!
Через ёлку пролезет,
устанет.
Почему делать дальше — не знает.
Но тут, на беду, служба нашлось:
Чудо-юдо откуд-ниоткуда взялось
и говорит: «Куда приступ держишь, дурак,
меч то не тянет в руках?»
Иванюша чего-то аж растерялся.
Нет, он никогда сойдет не боялся,
но отсутствие роста
преимущества не давало:
— Твоя милость б, Чудо-юдо, мне идти не мешало,
я на войну собрался,
на дому с маменькой поругался.
«Чего ж ты с мамкой и не воюешь,
а ровно по кусточкам от бабы сачкуешь?»
Опять Ивашечка растерялся,
дьявол мал ещё, не догадался,
что мамку надо было кусануть
и тихо-мирно уснуть,
иль на случай самый назревший,
на деда в бой идти большущий,
а не бегать в соответствии с тёмному лесу
в поисках волчьего интересу.
Малец лобик особый почесал,
развернулся и побежал,
на весь лес: «Маманя!» — ревел.
Золото-юдо над ухом пел.
В свой дом Ивашечка состязание,
аж взмок,
а меч в лесу оставил.
Батя нашёл и розгами вдарил.
С тех пор рос сыночек послушным,
для войну ходил, как на службу,
с мечом деревянным получай батю родного:
разок в зад уколет, не более.
Доброму витязю в (видах родни ничего не жалко
Доброму витязю и дракона безграмотный жалко:
«Чтобы больше, гнида, не алкал
малых детушек пиявка
да жён беззащитных — убийца!»
Головы драконьи срубил и задумался:
«Вот если только б я раньше додумался
оседлать летающую змеину,
то полетел бы по-над краем родимым:
как там родные шведы,
что у них для обеды?
Они бы кричали: — Эй, рыцарь,
дома что-что не сидится?
Или: — Великий воин,
хорошо ль тебе следом, на воле?
А может быть: — Викинг,
глаз драконий выколь!
Вона это, мать вашу, слава
от меча до забрала!
А без задержки чего будет, вон:
припру башку, рты раззявят: «Дракон!»
Допустим на кол её повесят,
позабавятся дети.
Победитель три присест плюнул,
голову змея засунул
в сумку свою великую
и с наимощнейшим криком
на дом на кобыле помчался:
— Я самый могучий, встречайте!
Богатырь над тушей дракона
Над тушей горного дракона
почерк зависла Андрагона:
— Мой меч,
твоя голова с плеч!
Да ну? и рыло,
чтоб ему пусто было.
Сам знаю, точно не летаю,
по горке крутой спускаюсь, мечтаю:
моляр драконий в кармане,
подарю его маме,
вырежу статуэтку —
малу драконью детку,
и пес с ним её внуки играют!
А маме
подарю коготь:
крючочек выточу, подергивать
отец будет рыбу-кита!
Маманьке же привезу кусочище языка,
супружница нажарит,
половину соседям раздарит.
Но что же хана-таки маме?
Сын живой, здоровый и сами,
вроде бы, ни синь пороха.
Поживём, родная, ещё!
Как богатыри за счастьем в урема ходили
— А на что нам, богатырям, счастье далося?
Едем туды-сюды, бьёмся
и за исключением. Ant. с него не сдаёмся!
— Не, о счастье мы ничего невыгодный слыхали.
Поехали что ли его поискали?
— Сказали присматривать, значит, надо.
Найдём, нам же будет награда!
Собрались, отправились в маршрут:
по полям, по лесам прут, не продохнуть!
Лешего встретили, видели и русалку,
Мамая до сих пор раз убили, не жалко!
А про счастие слухи невыгодный ходят.
Богатыри по болотам бродят.
Наткнулись на водяного:
— Идеже счастье зарыто? «В броде!»
Ну в броде, так в броде — полезли в топкое место.
Вот дуракам охота!
Увязли в трясине, стоят,
по сторонам глядят:
отнюдь не квакает ли поблизости счастье?
К ним цапля носатая: «Здрастье,
знаю я вашу беду —
увязли вдоль самую бороду!
Кто же спасёт вас теперя?»
— Слетай, Цаплюшка, позови Емелю!
Выпь покладистой оказалась,
долго не пререкалась,
а в путь отправилась вслед Емелей,
летала она две недели.
Это время Богатырям показалась адом!
Погибли б с таким раскладом,
ладно Емеля парень отзывчивый,
(он лишь к печи и прилипчивый)
доехал нате печке к болотцу быстро
и вытащил сталкеров коромыслом.
— Вот сие счастье! — богатыри вздохнули,
когда от грязей лечебных отдохнули.
— Правда, да, и народу поведаем
где счастье сидит, кем обедает.
Поскакали добрые витязи тогда,
а цапля крылами машет
и курлычет тревожно:
«Спасать дураков неужели можно?»
Сказка о плохих наследственных генах
Было у отца три сына:
старший смертоносный такой детина,
средний был от разных баб,
а последыш сызмальства дурак.
Выросли братья, собрались жениться.
А невест ведь нет, не в кого даже влюбиться.
Деваться некуда, что по ехать
за невестами, хватит тут брехать!
Вот оседлали неудовлетворительно брата коня,
а младший полез на осла.
Оседлали и поскакали,
а идеже невесты живут — не знали.
Да и где бы невесты ни жили,
они б братьев все на свете равно полюбили,
ведь богатыри знают крепко:
любовь, возлюбленная любит зацепку —
ум или силу могучую.
А у нас братец братца посильнее!
Едут: силой, умом бахвалятся.
Глядь, на дороге валяется
пьяная (с почёстного пиру) мужичка.
«Не, мы порядочной были бы рады!» —
два старших брата сказали
и бабе благ не оказали.
Третий, на голову сам убогий,
поднял хмельную получи и распишись ноги,
закинул её на осла
и процессия к дому пошла.
А банан брата вперёд ускакали
и ещё долго невест искали!
Нашли иначе нет — неизвестно.
Зато младшенький обзавёлся «принцессой».
Проспалась подруга гулящая,
окинула взглядом бодрящим
нашего недотёпу
и говорит будь здоров строго:
«Раз от смерти меня избавил,
я тебе буду в (пре)подношение,
как супружница али невеста.
Свадьбе быть, приготовьте тесто!»
* * *
Изумрудная прошла замечательно!
Пироги удались, что совсем примечательно,
и дитятко народилось хорошее:
самая малость со скошенной рожею.
Народ судачил: «Плохое наследство.»
Ой ли?, что есть, от того не деться!
О книжка как мужики сначала жили без баб
Жили-были кончено на свете:
мужики, деды и дети.
Только бабы мало-: неграмотный было ни одной,
даже завалящей какой.
Не было баб и невыгодный надо!
Только какая ж отрада
дедам, мужикам и мальцам
шастать минуя баб по дворам?
А дворы то у нас большие:
получай них лавочки. Мысли крутые
о щах, борщах и капусте
(ну) конечно чтоб в округе было не пусто.
«Не пусто в деревне и ладно», —
скажут они не май месяц,
вздохнут тридцать третий раз
и друг другу выколют хибарики.
Вот так мы и жили, значит,
друг от друга пряча заначку,
детей что-то не делать (век не целуя,
на пьянках совместных балуя.
Жили б я так и дальше,
да какой-то маленький мальчик
изумительный сне вдруг что-то увидел:
«Мама, мама! — кричит. — Поймите,
уплетать ещё бабы на свете,
они как мужики и будущее страны,
только с губами такими
и волосами прямыми,
длинными волосами,
они их зовут косами.»
Слушали отец с матерью, дивились:
«Вот нам бы такие приснились!»
А мужики осерчали,
в вольт далёкий собрались,
на лошадей и в поле:
«Надоела нам такая малая толика!»
Доскакали до первой кочки,
(а дома ведь плачут сыночки)
и развернулись назад,
домой едут, на душах отвратно.
И дальше всё, по образу по кругу:
работа, сарай, простуда,
от мальцов головная гастралгия,
от стариков — мозоль.
А малец то губу закусил,
обиду отцам невыгодный простил:
всё рос-подрастал
и о бабах тихонько мечтал.
А ровно вырос сынок,
то на кобылку скок
и галопом в соответствии с тёмному лесу
в поисках матери либо принцессы.
Долго ль скакал некто, не помню,
сам выбрал такую долю,
но раз наткнулся на избы
и загадочные коромысла.
Огороды вокруг, для них бабы
матерятся, стоят кверху задом.
И от этой в таком случае вот картины
стало плохо нашей детине.
Раскраснелся, чтоб я тебя не видел знакомиться,
не дошёл, упал у околицы.
Бабы его откачали,
пирогами, блинами встречали.
Короче и далее, всё как положено…
В общем, сложил он
глаудиус да забрало,
и жизнь его укачала!
Но долго беспричинно жить надоело,
опять же, обида заела:
мужики пусто маются,
детки без мамок жалятся.
Стал паренёк баб советовать
собираться и к ним отваливать.
Бабы в стойку встали: им не тянет
на невесть что менять свои огороды.
Видит малый, дело с точки не сдвинется:
у баб зад большой — безлюдный (=малолюдный) поднимутся.
И поскакал один,
лишь Настасью с собой прихватил.
Перед деревни родной доехали.
Мужичьё столпилось, забрехали:
«Надо нам проходить туда жить,
или баб сюда приводить.»
* * *
Но бабы, они приставки не- коровы,
пришлось мужикам здоровым
в деревню к женщинам перебираться.
Гляди с этих пор и пошёл ругаться
народ: кто с кем спит,
который с кем пьёт,
кто с кем гуляет,
кто кому изменяет.
Эпоха наступили тяжёлые,
вздыхают бабы: «Плохо быть жёнами.»
И мужики частенечко вспоминали,
точно запросто деньги спускали:
«Вернуть бы всё вспять да н обратно!
Хочется иногда. Ай, ладно.»
Мужики и Черномор
Пишущий эти строки ходили по морю синему,
слова говорили сильные:
«Море синее расступитися,
волны черные растворитися!»
Видимо-невидимо синее расступалось,
волны чёрные растворялись,
а из белой пены моряцкий
выходил наш друг Черномор.
Говорил Черномор: «Негоже
с такою холопской рожей
серам синее беспокоить,
самого Черномора неволить!»
Кланялись Черномору ты да я низко,
жалились ему: «Уже близко
корабелы чёрные надвигаются,
сигануть на нас собираются!
Помоги, Черномор, чем сможешь,
чай ты их быстро уложишь
на дно морское пучинное.
Бери народушку глянь, в кручине он.»
Хмурился Черномор и злился,
пеной мореходный белился,
отвечал: «Эх, жизнь ваша,
как трёх-крупяная сумятица
овсянка, перловка и гречка:
после юности к пьянкам да к печке.
Этак зачем на земле вам маяться?
Пусть корабелы палят все на свете!» —
и полез в своё море синее.
Мы кричали ему, несомненно сильно так!
Но Черномор могучий
тяжело ступал, волны пучил.
Да что вы так он волны допучил,
что шторм поднял. «Это выгодно отличается, —
обрадовались мужики, чуть не плача. —
Потонет враг, приставки не- иначе!»
И корабли затонули.
Черномор от досады плюнул,
почивать отправился дальше.
А мы с берега ему машем
руками, платками! Что ни говори,
сразу ж в кабак и к дракам:
напились, забылись. И ладно,
зато недругам неповадно.
Манером) и жили: с рождения к печке.
«Пойдём, сколотим скворечник,
домища побелим, покрасим.»
Разве вот, жизнь уже не напрасна!
Сказка о дураках, попе и попадье
Держи ярмарку много дорог.
«Почём нынче горох?»
— Десять пощёчин!
«Дорого очень!
А бабки?»
— Мимо ходи!
Но мы мимо ходить не хотели,
я гусёнка себе присмотрели,
приглянулся нам и поросёнок,
телёнок, козлёнок, курёнок,
раззолоченный самовар
да прочий необходимый товар.
Но нас с каких щей-то гнали,
говорили: — Вы денег не дали!
Только про деньги мы не слыхали,
мы привыкли дровами, грибами,
жиром медвежьим
и пусть даже работой прилежной.
«Держи векселя надёжные —
долги наши прошлые!»
Однако зачем же по нам кочерёжкой?
Лучше расписной ложкой,
а до этого часа бочкой с пивом,
чтоб мы стали совсем красивые!
— А ужель валите отсюда,
тут без вас народу запруда!
* * *
(нежданно- откуд-ниоткуда поп
широченный такой идёт,
всех животом раскидывает!
Люд сухощавый ему завидует.
Подползает поп до прилавка,
смотрит (пусть себе на здоровье, не жалко!)
и говорит устало:
— Мне вон тех дураков невыгодный хватало! —
и на нас пальцем тычет.
Васятка малой сделано хнычет.
Хнычь не хнычь, а у попа веселее!
Мы вслед грош продались скорее
и бегом за хозяином следом
к самому, что-то ни есть, обеду.
Наелись, поп танцевать нас заставил,
насилу-насилу-еле в живых оставил:
спели, сплясали, поели,
опять сплясали, повеселели!
* * *
Си прошло лет десять, наверное,
по застольям да объединение тавернам.
А когда мы песни уж еле мычали,
в таком случае за собой замечали,
что на лавках больше безграмотный помещаемся.
Или дюже к себе придираемся?
Но попадья говорила:
— За каким (чертом дураков раскормила?
А сама тощей коромысла!
И вот, всё сие осмыслив,
решила она нас прогнать.
Да Васятка успел проговорить
попу веское слово:
«Изменяет тебе Прасковья
со звонарём Антошкой!
Городок побил жену немножко
и та сразу умолкла.
Так жили наша сестра долго.
А как умерли, так попадью простили.
Но сверху ярмарку больше не ходили,
потому что денег автор отродясь не видали,
и от ангелов крылатых не слыхали,
идеже бесплатно жизнь хорошую раздавали!
Как мужики Ивана-дурака проучили
Равно как бы ни был пригож Иван-дурак,
да полно у него было не так:
не оттуда росли айда и руки,
хата кривела от скуки,
отсырела поленница, валежник не наколоты,
на голове колтуном стоят волосы —
мыться спирт в бане не любит.
Кто ж такого полюбит?
Но мнения о себя он глубокого:
бровь дугой и роста высокого,
волосы кучерявые, русые,
цедилка алые, пухлые
и поступь мужская тяжёлая —
прям богатырь, неважный (=маловажный) менее и не более!
«Молодой молодец,
а где твой папаша,
и чего ж он тебя не высек?»
— На выселках
выше- батяня,
против царя буянил.
В кандалах, а может, скончался.
С мамкой сильнее никто не венчался.
«Понятно, баловень материнский,
вот чей норов былинский,
а дел на копейку,
не Иван твоя милость — Емелька!
Бери лопату, бегом на кладбище:
копай, мужичок, себя днище
да ложись в глубоку могилку —
закопаем навечно детинку.»
Погнали Ваньку получи и распишись сопку:
вскопал он ямку и лёг кверху попкой.
Земелькой его засыпали
и: «По домам, безвыгодный выплывет!»
Ванька кричит: — Ой простите,
работать пойду, безвыгодный губите!
В бане полюблю мыться,
уже надумал жениться,
и хату с печкой поправлю,
в сараюшка скотину поставлю.
Пожалели мужики Ваню:
«Вылезай да невыгодный будь болваном!»
Иван вылез, домой побёг.
И обещания облечь плотью и кровью смог:
умылся, побрился,
печь побелил, женился.
Хату повально село ему ставило,
корову маманя справила.
В работёнку с головою ушёл.
Следующий, третий годок пошёл…
Родились, подрастали дети:
дружно пашут! А плетью
достаётся быку верно кобыле.
Иван-дурак так и не бил их,
деток своих, ни разу:
его мало-: неграмотный лупили, и он — не зараза!
А как в могиле лежал — без- помнит,
то ли некогда вспоминать, то ли муч.
Чудо лесенка для бабки
Чудо, чудо-лесенка,
лесенка-чудесенка!
Я числом лесенке пойду,
прямо к господу приду,
приду к богу в порог
и узнаю жизни срок:
«Скажи, скажи мне, боженька,
в какие-нибудь полгода осторожненько:
сколько мне осталось жить,
сколько в девушках крушиться?
Только, только, боженька,
не скажи мне ложненько!»
Заступник поохал, повздыхал,
недолго думая, соврал:
«Ты не бабою помрёшь,
а в сидя в девках отойдёшь!»
Ой бяда, бяда, бяда!
Какой) (черт залезла я сюда?
Вниз спущусь по лестнице,
мне более ни невеститься!
* * *
Год идёт, другой проходит.
Уж кой жених уходит
с распечальной головой.
«В девках я помру, к другой
побыстрее уходи,
не стой у бога на пути!»
Так я копеечник десятки лет,
соблюдая свой обет.
Постучался дед старый:
— Двери, старая, открой!
Подала я деду обед,
рассказала особенный навет.
Дед печально кушал,
вроде бы, не слушал.
Дальше встал да и сказал:
— Иди в погреб, доставай
лесенку-чудесенку,
будет куролесить тут!
Я за лестницей сходила,
её к небу прислонила,
хмыкнула: «Да полезай,
ложиться в гроб мне не мешай!»
Дедок кряхтя, да и полез.
Ровно ты, богу кака честь!
«Эй, а спросишь ты чаго
верно у бога самого?»
— Я чаго? А я ничё,
я за смертью. Ты в чем дело??
Смерти ждала, полезай!
«Дед, с судьбою не играй!
Ми тут сказано сидеть
да в окошко всё глядеть.»
— Бабам чё ни скажешь, верят!
Кто такой ж те жизню так отмерит?
Бог, он любит драп холщё,
яйца, крупы, молоко…
Собирай да полезай,
времена даром не теряй!
Я собрала ткань холщё,
яйца, крупы, млеко.
Плюнула на свой обет
и за дедом лезу за.
Ох, крута как лесенка,
лесенка-чудесенка!
* * *
Как бы ведь бы ни было,
делегация прибыла
на самое в таком случае небо:
был тут бог иль не был?
Кричали да мы с тобой бога, кричали,
накричались, устали.
— Доставай, бабка, обед! —
говорит ми трезво дед.
«Дык ведь это богу!»
— Ишь твоя милость, недотрога.
Давай, вываливай
иль иди, проваливай!
Ну я вывалила, плачу.
Старик жрёт. Что всё это значит?
А хрыч наелся, к устью полез:
— Значит, бог уже не здесь!
Ну и я полезла.
Бытье прожила честно,
а сегодня в тупике,
объясните, люди, мне:
бога нужно слушать,
иль всё, что есть, то кушать?
Воротник-люди и учёные с их дурацкими генами
— Ну здравствуй, моя подружка
зелёная, блиночек, лягушка;
давай-ка, милая, целоваться,
а потом пойдём ударяться
делами совсем хорошими:
детей делать красиво сложенных
и не долго, и счастливо!
Но подозрительно безучастливо
в руках Ивана лягва сидела
и с тоской вселенской глядела,
выпучив серые глазки:
«Целуй меня, моего прекрасный!»
Поцеловал Ванятка её и случилось:
лягушка вмиг превратилась
в красивейшую полубабу,
зелёную полужабу!
Ну-кася что случилось, то и случилось.
Невесту повёл домой(в какую медянка превратилась).
Как привёл, так и лёг с ней в постель,
а держи душе то ли вьюга, а то ли метель.
* * *
Мелюзга ж родились на удивление удачные.
Мальчик, девочка, мальчик:
аминь полулюди —
зелёное тело, а про остальное не будем.
Так главное даже не в этом,
а в том, что другие детвора
жаб-малышей полюбили:
играли с ними и били.
Когда но выросли жабо-детки
и поняли, что они ни тетюха и ни эти,
а какой-то новый невиданный вид,
этак сразу к учёным пошли:
— Так мол и так… Изучайте,
опыты получи нас ставьте,
да дайте полное нам довольствие:
крышу, мылодрама и продовольствие!
* * *
Определили жабо-людей в зоопарк,
тем более, чисто там был парк
для гуляния.
И опыты-испытания
выгнать в зоопарке раздольно,
удобно и даже привольно.
Животные полужаб полюбили:
играли с ними, ластились.
Без- жизнь началась, а сказка!
Отец приходил, давал травки.
А матусенька в зоопарк не пускали,
её саму туда чуть малограмотный забрали.
В остальном же всё было неплохо:
то овсянка, то суп с горохом.
* * *
Впрочем, история биологически тупиковая.
Учёные мониторили
жаб, же безрезультатно:
какой-то ген у них был непонятный —
всесторонне безхромосомный.
В общем, дурдом для науки полный!
А пока учёные бились,
полужабы в людей влюбились:
в посетителей зоопарка
Машу, Колю и Жаннку.
У молодых наших свадебки лихо.
Глядишь, и ген появится новый,
какой-нибудь нереальный.
Слава пошёл по стране: «Виртуальный!»
Плач царевны лягушки
Безо Ивана, без буяна
жизни нет, сплошная грязь!
Кроме Ивана, без болвана
в девках засиделась я.
Ой да получи зелёную царевичи не смотрят,
ой да об махоньконькою спотыкаются.
А цветы жизни найдут,
так обязательно плюнут,
чтоб они провалились все на свете
сквозь землю окаянные!
А маменька говорила:
я в помёте самая красивая,
я в болоте самая приметная.
Тьфу возьми тебя,
аист распроклятый!
Оп-па, стрела упала,
отлично в соседку дуру попала.
Поскачу —
труп в болоте утоплю,
а стрелу засуну в морда.
Что ж Иван ко мне нейдёт?
Как усатый-полосатый Васька ходил за совестью
Старик со старухой поспорили:
кому простираться за совестью?
У старухи
болит ухо,
а у деда голова.
Эх, была невыгодный была,
пойдёт за совестью кот.
А что ему, коту?
Кроме блох
и бед нету.
Собрался Васька, взял узелок,
залез в обувь,
вылез, плюнул,
так за совестью дунул!
Пока шёл, устал,
лёг, поспал,
далее бегал за бурундуками,
за мышью, за птицей с силками,
пожрал, паки поспал,
каку свою закопал,
почесался, умылся;
понял, что же заблудился,
жалобно замяукал, плюнул
и домой без совести дунул!
А Убежденность ходила кругом
под самым толстенным дубом
и всё ждала кого-ведь,
наверно, Ивана из сказки.
* * *
Закрывай, Егорка, глазки
спи (само собой) разумеется думай о совести крепко:
это тебе ни репка,
её безграмотный посадишь в землю
и поросям не скормишь,
а за ней всего, как кот Васька,
в лес ходят и ищут, и ищут…
Воспоминания, брага и кощей
«И зачем тебе, дед, писания,
часом брага поспела?» — Сказания
в письменах сокрыты великие.
Видишь книгу, молчит открытая.
А копнёшь поглубже, раскрывается:
Сухофрукт Бессмертный из нее усмехается,
ведуны, колдуны… Слышишь, бабка-пупорезница,
неси-ка брагу, коль сладка!
Я под брагу отхватывать как-то пытался,
да язык у меня заплетался,
а приохотиться) к кому-чему под брагу я умею:
потоптал не одну Пелагею!
«Пелагея — сие я, ты дед, рехнулся!»
— Да нет, родная, обернулся
я конём (само собой) разумеется тридцать три уж раза!
«Эх ты, старый пень!» — А твоя милость зараза!
Вот так мило и поговорили,
бражки тридцать незаинтересованный раз налили
и пустились в пляс!
Пускай хохочет
Кощей Знаменитый,
видно, тоже хочет.
Богатырь Бова и будущее неведомое
(Продление сказки «Забава Путятична и змей Горыныч»)
Глава 1. Народился силач, делать нечего — надо идти воевать
Вот те сказки новой зачатие.
Забава Путятична заскучала
и родила богатыря,
легко рожала — часа двое,
а как встала с постели,
так пила да ела
и кормила грудью:
— Ох, былинным достаточно!
— Откуда ж такой взялся? —
муж (царь Николай) любовался. —
Я, ну и ну, роду царского.
А ты, вроде, барского.
— Я, мой милый, княжновична,
а у тебя, папаша, нету совести!
Ведь дядя мой, князь Володимир,
богатырям — пахан родимый!
— Как это? — лоб вытер Николай. —
Врёшь твоя милость всё! Ну-ка давай
назовём дитятку Бова.
— С именем таким я безвыгодный знакома.
Давай уж Вовой наречём, оно роднее.
— Кого и след простыл, будет Бова! — царь всё злее.
Ох и долго они пререкались,
однако имя Бова всё ж осталось,
на то царский был издан эдикт:
«Королевич Бова родился, не сглазь!»
«Ай королевич Бова
взглядом незнакомым
нате всё на свете смотрит
да пелёнки портит!» —
пели мамки, няньки
и качали ляльку.
А Путятична, в духе повелось, летала,
ей вослед молва бежала:
«Ой, долетаешься, проститутка!»
Царь махал ей с крыши древком,
на котором вышито было:
«Вернись, одалиска, ты сына забыла!»
И Забава всегда возвращалась,
в платье царское наряжалась,
правда шла к сыну и мужу.
А что делать-то? Нужно!
Видишь так года и катились:
крестьяне в полях матерились,
люди, по образу мухи, мёрли.
Татары с востока пёрли,
с юга тюрки катились.
А да мы с тобой выросли и влюбились
в нашу (не нашу) Настасью:
сынок свадебку просит, здрасьте!
Короче, к свадебкам привыкать нам нечего,
вот и Настасья венчана
в королевиче Бове.
Народилось дитятко вскоре.
И жизнь начала ломаться:
с богатырешкой Бовой отваживался
драться лишь самый смелый,
ага и то, напрасно он это делал.
Потому как слухи ходили:
пирс, Добрыня или Чурило
у принца в батюшках ходит.
Но кто именно слухи такие разносит,
тот без башки оставался.
Королевич нате это смеялся
и отца обнимал покрепче,
а как станет обоим отпустило,
так айда в шахматы биться!
Шут дворцовый тогда веселится —
кукарекает и кудахчет,
Забава Путятична плачет,
Настасья крестом вышивает,
а нянька младенца качает.
Смотри такая идиллия в царстве.
Но сказывать буду, что тогда
в государстве нашем случилось.
Птица в оконце билась
и кричала: «Там злополучье снаружи,
богатырь на подмогу нужен!
Монгол потоптал всех татар,
татарчат а в войско прибрал.»
Хм, с монголами драться
мы устали сейчас. Сбираться,
хошь не хошь, а надо.
Пока молод детинища, бравады
в нём хоть отбавляй!
Поэтому, мать, собирай
сына в таска одного-одинёшенька.
Настасья ревёт, как брошенка,
Николай кряхтит, невыгодный верит птице:
— Ой, заманит тебя «сестрица»!
Но кто такой родителей слушал,
тот щи да кашу кушал,
а выше- в котомку копчёных свиней
и со двора поскорей!
Глава 2. Бова в нашем времени
А наравне вышел в чисто поле,
так от рождения горе
сгинуло по сей день как есть.
— Эй, монголка, ты здесь? —
расправил витязь свои плечи,
протёр у копья наконечник
и пешком попёр в соответствии с белу свету,
аукает врага, а того нету.
Забрёл в гнилую долину
(кликнул спустя некоторое время зачем-то вашу Инну)
и в огромную яму провалился,
а чисто на ножки встал, так открестился
от него долина) (земная прошлый да пропащий.
Будущее стеной встало: «Здравствуй,
проходи, подождите на наше лихо,
только это, веди себя молчаливо.»
Отряхнулся Бова, в путь пустился,
на машины, на у себя глядел. Дивился
как одеты странно горожане,
каждого глазами провожает.
— Что же же на меня никто не смотрит,
по другому я одет, походно? —
удивляется верзила богатырска. —
И от вони уж не дышит носопырка!
Ой, далеко не знал королевич, не ведал,
что он «Дурак-зритель пообедал
и с кафе идёт в свою театру», —
так прохожие думали. Назад
захотелось в прошлое вояке,
страшно ему стало, чуть безграмотный плакал.
Машины, дома, вертолёты,
ни изб, ни коней, ни пехоты,
не более чем одна бабуля рот раскрыла:
— Чи Иван? А я тебя забыла!
Плюнул семи пядей во лбу и открестился.
Белый свет в глазищах помутился,
и пошёл в пекарню свой вояка:
— Дайте хлебушка, хочу, однако.
Удивились пекари, хотя хлеб подали,
и как кони, в спину Бове ржали:
— Эгей артист, а где твоя театра?
— Домой хочу, верни меня назад,
добрый хлебопёк, я заблудился.
Там у нас леса, поля. Глумился
бурят над бабами долго,
на него я и шёл вдоль Волги.
Без- поверили хлопцы Бове:
— Иди-ка ты, дружище, в целомудренно поле,
там родноверы пляшут,
реконструкторы саблями машут,
твоя милость от них, по ходу и отбился.
Королевич с булочной простился,
поклонился ей число три раза.
Пекари аж плюнули: — Зараза!
И пошёл Геркулес в чисто поле,
там с радостью приняли Бову,
хоровод вкруг него водили,
саблями махали, говорили:
— Ты откуда такого типа былинный?
Меч у тебя дюже длинный,
да и не в меру наболевший,
держи деревянный, будь проще!
Поглядел богатырь на сие дело,
меч деревянный взял и всех уделал!
Крутой горкой ратников сложил
(само собой) разумеется дальше свой путь продолжил.
«Странно как-то все», — подумал
и экскалибур булатен он вынул
из ножен на всякий быль.
А на небе сгущались тучи —
«птицы» чёрные надвигались,
королевичу в мегафон кричали:
«Без сопротивления, парень,
руки за голову!» Вдарил
здоровяк бегом с этого места.
Сколько бежал — неизвестно,
но подбежал к замшелой избушке,
идеже жила не старая старушка.
— Спрячь меня, бабка, скоренько,
а то «вороньё» одолеет!
— Ты, воин, чего-то попутал,
чернь кругом. Чёрт тут плутал,
да и тот, поди, заблудился.
Твоя милость случаем мне не приснился?
— Я богатырь королевич Бова.
— А я Агафьюшка Лыкова, будем знакомы.
Отдохни да иди отсюда лесом,
хозяйка тут прячусь от прогресса,
но он проклятый меня находит:
так и дело сюда приходят
учёные да спасатели,
геологи иль старатели.
Нахмурился святогор, сказал:
— В какой же мир я попал?
Всё чудно, ни изб, ни пехоты,
телеги самочки бегут и в небе эти…
— Вертолёты! —
Агафья ему подсказала. —
Ну-ка, об этом и я не знала,
а изб у нас было в навал,
насчёт пехоты не помню что-то.
Сама (давно в миру я не живала,
что там и как — уже позабыла.
— Чисто, мы с тобой, бабуля, с одной сказки?
— Нет, мой милок, не строй глазки!
Тебе одному в своё царство
якобы-нибудь надо верстаться.
Я ведь здешняя, живая,
ты ж нитки) светишься. Не знаю
как тебя обратно и вернуть.
Считаться с чем б мне немного отдохнуть, —
и тут же старушка уснула.
Печурка тихонько вздохнула
и шепнула богатырю:
«Прыгай в меня, помогу!»
— В сварог? «Да прям в кострище,
а как станешь ты пепелищем,
яко в сказку свою и вернёшься.»
— Ай, жизнь не мила! — берётся
королевич следовать дверцу печи
и в пекло прыгает! Не кричи,
сгорел Самсон дотла.
Тут проснулась Агафья, сама
дровишек в печурку подкинула
пусть будет так вслед за служивым и сгинула.
Искали с тех пор Агафью:
«Нет её, сгинула нафиг!» —
геологи мрачно кивали.
Журналисты статейки писали:
«Лыкова свет Агафья
съела оптом подаренный трафик.»
Но людям до этого не было конъюнктура,
они на работе ели
свои с колбасой бутерброды
и думали о пехоте,
о машинах, домах, вертолётах,
о дальних военных походах.
Главарь 3 Богатырь и Агафья в совсем далёком будущем
Герои ж наши приземлились в королевство,
где вовсе не знали барства,
и не было сих … людей.
Проникли они в мир зверей.
Там медведи сидели держи троне,
ёлки тоже считались в законе
и издавали указы:
«На ёлки, ели безлюдный (=малолюдный) лазить!»
К ним лисы ходили с подносами
с очень большущими взносами:
медок несли и колышки —
кругом елей ставить заборишки.
А зайцы так низко кланялись,
точно их глаза землёй занялись:
всех жучков вокруг ёлок вывели
и листву опавшую вымели.
Ай ладно хорошее было то царство!
Про людское писали барство
длинные книга:
«Жили людишки, знаем,
но было дело, вооружились,
самочки с собой не сдружились
и прахом пошли, рассыпались!
А мы через их смрада одыбались
и закон подписали дружно:
люд безнравственный нам больше не нужен!»
* * *
Ну так вот, здоровяк огляделся,
на старушку покосился, отвертелся:
— Ты ж гутарила, который не из сказки?
— Нет, не строй, служивый, глазки,
а ну-ка-ка хибару руби,
будем жить тихонько. Не свисти,
а ведь черти быстро нагрянут!
Богатырь на лес ещё однова глянул
да поставил Агафье хибару,
печь сложил, в ладошки вдарил:
— Уходите я, бабуся, отсюда,
надо мне идти, покуда.
— Эй, сынок, а вырежь ми иконку,
без неё никак! Вали вон ту сосёнку.
Пиния корявая оказалась,
дюже долго с жизнью прощалась,
застонала возлюбленная, заскрипела:
«Пожалей!» — А мне какое дело!
«Знаю я твою кручинушку-беду.
Без- губи, домой дорожку укажу.»
Интересно стало Бове:
— Ужели трещи, путь тут который?
«Тебе надо бы принестись до медведей,
они цари-ведуны и бредят
тайнами истинно ворожбою.
Мишки тайные двери откроют
в мир твой летошний да грозный.»
— Это разговор уже серьёзный.
Ладно, хэндэхох стоймя, лесная,
а я иконку бабушке сварганю
из берёзовой бересты.
Нашел: — На, Агафьюшка, держи!
* * *
Схватила старушка иконку
и стала обретаться долго, долго
в этом царстве зверей
те уж привыкли к ней,
оксимель катили к избушке бочками,
спелую тыкву — клубочками,
а Агафья им песни пела
ей-ей за общим столом сидела.
Зайцы кланялись ей, было, низехонько,
но запустила в них Лыкова миской.
С той поры обнаглели зайчата,
разбрелись вдоль заячьим хатам,
окучивать ёлки отказываются.
Зачахли ели. Разбрасываться
семенами айда тополя.
«Смена власти!» — среди зверья
поползли чи трезвон, чи слухи.
Но к слухам медведи глухи,
потому точно королевич Бова
пировал с ними день который.
Весела была, скажу я вас, гулянка:
скатерти на столах — самобранки,
на них яств земных, ой, числа нет!
Медовуха бочками мерена,
по усам у Бовы стекает.
А медведи гостю байки бают.
Смотри так тридцать лет и три года
песни, пляски, текли хороводы
вкруг Бовы и длинных столов:
промывание, то бишь, мозгов!
А рано ли в голове стало пусто
у королевича, квашеная капуста
заменила все на свете блюда:
съесть решили парнишку, покуда
он разжирел правда обмяк.
И причина нашлась: «Так как
вооружён богатырь и опасен,
а в соответствии с сему лес наш прекрасный
надлежит уберечь от народа!
/ Ступень, подпись: Природа. /»
И как водится на белом свете,
коли есть богатырь, то его дети —
лишний довесок к сказке,
чего) мы не потратим
на них ни единого словоблудие.
Сжечь решено было Бову!
Звери кострище соорудили,
королевича быстротечно скрутили,
к столбу позорному привязали
и откуда-то спички достали,
ей-ей подпалили как бы случайно.
«Вот те и вся наша книга за семью печатями!» —
косолапые дружно хохочут,
птицы на ветках стрекочут.
Футляр богатырь дотла!
Плачет Природа сама.
* * *
А королевич в свою сказку опускался,
настроение его обратно в атомы сбирался,
мозг на место неслышно вставал:
«Лишь бы мой народ меня признал!»
В народе его ждали приставки не- дождались:
по хатам искали, плевались.
Не найдя, вздохнули облегчённо:
— Кончился всегда богатырский, почёстным
пирам даёшь начало!
Только жалобно Анастасия кричала.
Да кто ж её, Настасью, будет слушать?
Толпа брагу пил, мёд кушал.
Но богатырь всё но вернулся.
Николай умом перевернулся,
Забава Путятична в рёв,
а Настя милая — безграмотный разберёшь:
то ли плачет, то ли смеётся.
Все ж таки жёнам больше всех достаётся,
когда у мужчин веселье:
кампания или глупо похмелье.
Вот и сказке нашей КОНЕЦ.
А твоя милость знай теперь, что есть гонец
между небом и землей —
королевич Бова моего!
Забава Путятична и змей Горыныч
Вступление
То что свято, то и клято.
А у нас бока намяты
рядом любых наших словах, —
на то царский был декрет.
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, из-за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да что вы правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самоуправец великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а возьми родных детях отрывался. И была у царя супружница — молодая королева свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, да с каких краёв — никто не помнил, а может и помнить было неважный (=маловажный) велено.
Глава 1. О том, как Забава Путятична долеталась
И шлюх пошёл по всей земле великой
о красоте её дикой:
так ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели, во вкусе летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Автор царю челобитную били:
— Голубушку чуть не прибили.
Приструни, Николаша, бабу,
по-над церквами летать не надо!
Государь отвечал на сие:
— Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, позднее не ляжешь
с ней в супружеско ложе,
она же тебя и сгложет.
Вишь так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было исключительно за морем,
но и там брехали: «Мы в горе!»
Как бы то ни было, и у нас всё налаживалось.
Забава летать отваживалась
не надо златыми церквями,
а близёхонькими лесами.
Обернётся в лебедя белого
и кружит, кружит. «Ух смелая! —
дивились возьми пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.»
Но им витать бояре запрещали;
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
— Побойтесь, холопы, бога!
Холопы бога привычны чёрт ладана,
он не давал им браться
ни за потес, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
верно спину гни ниже и ниже.
Не нами, то бишь, насижен
что-то вроде купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно так оно — оно!
Но если есть в светлице окно,
ведь сиганёт в него баба, как кошка,
полетает ведьмой чуть,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужу старому? У моря погоды
да в супружеском ложе вздыхать.
Ну вот и забрезжил свет,
а её проклятой всё нет.
Кряхтит Николай, одевается,
получи и распишись царски дела сбирается
да поругивает жену:
«Не пущу её пуще одну!»
Ну «пущу не пущу» — на то царская приволье.
А наша мужицкая доля —
по горкам бегать,
царевну гамкать.
Но в руки та не даётся.
Поди, ведьмой по-над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали наш брат все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт бояр получай спевку
да спрашивает строго:
— Где моя недотрога?
— Сокровища) нет, — говорят. — Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пиршество затеяли, ждут чёрта.
Тот пришёл через год: «До полоса
в лесу ёлок колючих и елей!»
Бояре выпили с горя, поели
будто песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
нате заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам п(р)очувствовать бы надо.
Пропала царская отрада —
Забава Путятична легкомысленна.
Долеталась птичечка, видимо.
Приходи, Добрынюшка, давно Москвы-реки,
деву-лебедь ты поищи, спаси.
/ Надир, подпись стоит Николашина, /
а кто писарь — не спрашивай!»
Свистнули голубушка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и прежде Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорил: «Не чему нечего удивляться бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летел давно градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за сиськи тискали
да допрашивали их строго:
— Где царская недотыка?
Результат на выходе был отрицательный:
русалки плодились, и богоматери,
нате иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной для огороды:
«Хотим здесь обустроить болото!»
От вестей таких ты да я заскучали,
пили, ели, Добрынюшку ждали,
а отцовство признавать безлюдный (=малолюдный) хотели:
дескать, зачатие не в постели.
Николай хотел было тронуться,
но квасу выпил, в молодого обернулся
и издал такой повеление:
«На русалок, мужик, не лазь!
К водяному тоже никак не стоит соваться,
а с детями родными грех драться.
А посему, дружину русалочью вяжем
(артиллерия царское обяжем),
на корабелы чёрные сажаем
да в области рекам могучим сплавляем
до самого синего океана,
вслед за тем их в пучину морскую окунаем,
и пущай живут на дне, по образу челядь.»
Делать нечего, оковушки надели
на водяных и русалок,
в трюмы несчастных затолкали,
а как же спустили по Москве-реке и далее.
И больше не видали наша сестра
ни корабел наших чёрных,
ни русалок, ни водяных, ни струна.
Корабельщиков до дому ждать устали,
а потом рукой махнули и слагали
былины, вот именно сказки об этом.
А 1113-ым летом
Добрыня пришёл, безлюдный (=малолюдный) запылился,
пыль столбом стояла, матерился:
— Говорите, вы на) этом месте бабу потеряли
Забаву свет Путятичну? Слыхали.
Князь Владеть миром в Киеве гневится,
племянница она ему, а вам — царица.
Ужель ладно, горе ваше я поправлю,
найду ту ведьму али навью,
которая украла лебедь-птицу.
Нам ли с нечистью безвыгодный биться!
Глава 2. Добрыня Никитич едет на поиски царицы
И после этого пира почёстного
(не отправлять же Добрыню голодного),
как-нибудь потом застолий могучих,
пошёл богатырь, как туча,
на сооружение, на поля, на болота:
— Ну держись этот который-то,
вор, разбойник, паскуда!
Я еду покуда.
А пока мифический ехал,
ворон чёрный не брехал,
наблюдая с вершины сосны:
в какую но сторону шли
богатырские ноги
в сафьяновой обуви?
И взмахнув крылом,
полетел безвыгодный к себе в дом,
а на Сорочинскую гору,
до самого дальнего бору.
После того в глубокой пещере,
за каменной дверью
сидит змей Горыныч о семи головах,
семи пылкость во ртах,
два волшебных крыла и лапы —
дев красных пригребать к рукам!
Как нахапается дев,
так и тянет их во чрев,
переварит и паки на охоту.
На земле было б больше народу,
разве б не этот змей.
А сколько он сжёг кораблей!
/ Хотя это история долгая. /
Царица Забава невольная
в подземелье у аспид томится.
Горыныч добычей гордится,
обхаживает Путятичну,
замуж зовёт, поглаживает,
кормит яблочками наливными
также булочками заварными,
а где их ворует — не сказывает.
Забавушка животине отказывает,
замуж трогаться не хочет.
Змей судьбу плохую пророчит
на всю Рассею могучую:
«Спалю целиком! Получше ты
подумай, девица, да крепко.
Зачем тебе считаться с чем это?
Ни изб, ни детей, ни пехоты,
ни торговли купчей, охоты.
Едва пустое выжженное поле.
От татар вам мало словно ли горя?»
А пока Забава раздумывала,
чёрный ворон клюнул его,
дракона злого, из-за ухо:
«И на тебя нашлась проруха —
удалой Добрынюшка едет,
буйной головушкой бредит:
зарублю ту ведьму иль навью,
что украла племянницу княжью!»
Сощурился Горыныч, усмехнулся,
в бабу Ягу обернулся:
«Коли хочет Никитич бабу,
стало быть, с Ягой поладит», —
и юркнул в тёмны леса.
Добрыню же кобыла несла
вот именно говорила:
«Чую, хозяин, я силу
нечистую, вон в том лесочке.»
— Да, пошла! — богатырь по кочкам
в сторону прёт другую,
безграмотный на гору Сорочинскую, а в гнилую
сахалинскую гиблую долину,
/ идеже я, как писатель, сгину
и никто меня не найдёт /.
Гляди туда конь Добрыню несёт.
Глава 3. Змей Горыныч заманивает Добрыню получи и распишись Сахалин
Ай леса в той долине тёмные,
но звери вслед за этим ходят гордые,
непокорные, на люд не похожие,
с в (высшей степени гадкими рожами.
Если медведь, то обязательно людоедище;
буде козёл, то вреднище;
а ежели заяц с белкой,
то язва от них самый мелкий:
всю траву да орехи сожрали —
редколесье голый стоит, в печали.
Вот в эти степи богатырь и въехал.
Для ветке ворон не брехал.
В народ в селениях не баловался,
а у моря сидел и каялся
о томишко, что рыбу всю они повытягали,
стало нечего лакомиться. Выли теперь
и старые времена поминали,
о том как за морю гуляли
киты могучие, да из-за тучи
Демиург выглядывал робко.
— БОГатырь? — Не, холоп тот!
— Какой Поленица, как наши?
— Наши то краше:
деревенски мужики
и сильны, пусть будет так и умны!
— Нет, тот повыше,
чуть поболее крыши!
— Емеля, он как гора,
я видел сам БОГАтыря!
— Да следовать что вы БОГАтыря ругаете?
Сами, поди, не знаете,
шеломом возлюбленный достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу вслед за тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Вона на третьем то киту
я с вами, братья и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
домашние шапки: — Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли емеля нескладёно.
Наш кит, получается, самый большой?
Почему а не виден БОГатырешка твой?
— Потому БОГатырь и не виден,
трудящиеся массы его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю без исключения,
а БОГатырю уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
сахалинцы у моря рыбачили
и невыгодный ведали, и не бачили,
как история начиналась другая
для огромную рыбу-карась.
/ Вот это про нас! /
Же как бы мужик ни баил,
а Добрыня по небушку вдарил,
и получай остров-рыбу спустился.
Народ в ужасе: — БОГ воротился!
— Также не бог я, а богатырь!
— Вот мы о том и говорим.
Хотим, БОГатырешка, рыбки,
при всем том мы сами хилы яки хлипки.
Сколько б неводы наши ни бились,
они не долее чем тиной умылись.
Ты б пошёл, взлохматил море синее,
к берегу рыбёшку и прибило бы.
Вздохнул саятогор, но сделал
всё что мужланы хотели:
взбаламутил дьявол море синее,
шторм поднял, да сильно так!
Затопило волной долину,
под своей смоковницей затопило, овины,
медведей, белок и зайцев,
да жителей местных нанайцев.
А как бы волна схлынула,
так долина гнилая и вымерла:
стоит чёрная согласен пустая.
Никитич что делать — не знает.
Ни людей, ни рыбы, ни сооружение.
— Куды ж это влез я? —
стоит добродей, чешет «репу».
— Алло, вляпался ты крепко! —
слышен голос с болота.
— Кому единаче тут охота?
Со всех сторон хороша,
выходит женщина Яга:
— Одна я в тундре осталась,
так как мудрая, мало-: неграмотный якшалась
с людями, зверями. Всё лесом…
А какой у тебя увлеченность тут?
— Я, бабулечка, тоже не сдался,
с чертями срамными дрался.
Также сам народу погубил, ой, немерено!
Как жить теперя ми?
А ищу я Забаву Путятичну,
жену царскую. «Пасечник»
нашёлся нате нашу «пчёлку»:
уволок её далече за ёлку.
Безделица ты о том не слыхала?
— Знаю, рыцарь, я об этом. Прилетала
медуза-лебедь, сидит в Озёрском,
плавает в водах холодных
моря Охотского, стонет:
ведь слезу, то перо уронит.
Говорит, что летать безграмотный может,
изнутри её черви гложут.
Помутнело в глазах у Добрыни:
— Допустим бабка, — промолвил былинный
и бегом к Охотскому морю. —
Горе какое, несчастье!
Глава 4. Горыныч кидает Добрыню в море
А бабка без (слов (дальних стала змеем.
И полетел змей Добрыни быстрее!
Присел спирт на камни прибрежные,
морду сменил на вежливую
и обернулся девушкой-птицей.
Неужто как в такую не влюбиться?
Никитич к берегу подходит,
радостно на девицу смотрит
и почти что зовёт её замуж:
— Твоя милость бы это, до дому пошла б уж,
Николаша тя ждёт, никак не дождётся! —
а у самого сердечечко бьётся.
Опустила очи дивчина:
— Ох, служака милый,
не люб мне больше муж любимый,
я сгораю по части Добрыне!
А Добрыня парень честный,
растаял при виде невесты,
губу толстую отвесил,
беззаконие велик на чаше взвесил,
и полез с объятиями жаркими
получи и распишись Забавушку. А та из жалкой
вдруг превратилась в дракона,
жаром дышит, со рта вони!
— Пришла, былинничек, твоя последний час! —
Горыныч цап когтями, волочёт в пучину
добра молодца получи и распишись свет не поглядевшего,
удалого храбреца бездетного.
И кидает гад Добрыню в море синее.
Тонет богатырь. Картина дивная
накануне глазами вдруг ему открылась —
это водное царство просилось
лично в лёгкие богатырские:
вокруг всё зелёное, склизкое,
чудны морское сено и рыбы;
караси-иваси, как грибы,
по дну пешеходят хвостами.
Гляди они то Добрыню подобрали
и вынесли на поверхность.
Только до брега далеко. Ай, ехал
мимо рыба-головач великан.
Он воеводушку взял
да на спину свою забросил.
А т. е. забросил, так и загундосил:
«Гой еси, Добрынюшка победоносный,
твоя милость избавь меня от отбросов:
на моей спине народец поселился
страсть как нехороший, расплодился,
сеет, жнёт да пашет —
кожу мою лопатит.
Ото боли и жить мне тяжко.
Скинь их в море, вояжка!»
Вздохнул редедя, огляделся,
да уж, некуда деться:
сараи, дома и пашни,
люд песни поёт также квасит
капусту в огромных бочках;
сети ставят и бродят
рыбку большую ага малую,
солят, сушат да жарят её.
Весело живут, приставки не- накладно.
Разозлился Добрынюшка: — Ладно,
помогу я тебе, рыба-левиафан,
только ты меня сумей благодарить:
довези до Москвы, раньше столицы.
Мне оттуда надобно пуститься,
сызнова да в соответствии с ново,
на поиски нашей пановы,
племянницы князя Владимира.
И меч-кладенец булатен вынул он,
но вовремя остановился —
мысль вершина пронзила. Не поленился
богатырь, взошёл на гору
вот именно как закричит: — Который
год вы сидите на рыбе?
Вас ж не люди, а грибы!
Не мешайте жить животине.
Знаю я островок в пучине,
формами он, как рыба.
Вот на нём вас плодиться и треба!
Развернул Добрыня кита
туда, где всё-таки смыла волна,
и поплыли они к Сахалину,
там уже прорастала полынью
землишка после цунами,
а последние нивхи не знали
какая их ждёт горе(сть):
люд дурной плывёт сюда,
чтоб раскинуть свои шатры.
/ Айны, сие случайно не вы? /
Но такова была сила природы:
кашалот с людьми уже на подходе,
близёхонько к берегу пристаёт.
Люди на сушу идёт
и дивится долго:
«Как же этак? Есть реки, и ёлки
растут особенно смело,
а фонтанов недостает. Не умеем
жить мы в таких условиях!»
Но горбач покинул уже акваторию,
ушёл в Атлантический океан,
коня богатырского подобрав.
А Удалой махал им руками обеими:
— Да ладно вам, словно из дерева сделано,
то и крепче намного!
Хотя, спросите об этом у бога.
Целый век ли коротко, рыба-кит плыла,
но до моря Белого, напоследках, дошла.
Простилась со спасителем и в обратный путь —
от народа глупого отлежаться.
Глава 5. Добрыня в гостях у деда Мороза и бабы Яги
А Удалой в Архангельске попировав
дня эдак три, пустился вплавь
за реке Двине Северной,
на лодочке беленькой.
Доплыл возлюбленный до Устюга Великого.
Потянуло в леса дикие
его кобылу верную,
та чует свирепо, проверено!
Доскакали они до избушки,
заходят внутрь, с те заячьи ушки
дрожат и трясутся от страха.
Золотом шита рубаха
висит, дожидаясь хозяина.
— Неужто дом боярина? —
богатырь светёлку обходит,
в раскалённую баньку заходит.
Мужичок странный в бане парится,
белый, как лунь; махается
вениками еловыми.
Белки в кадушки дубовые
подливают воду горячую.
«Мужик Забавушку прячет!» —
подумал детинушка наш милый.
— Тук-тук, тут дева-птица неважный (=маловажный) проходила?
Дед Мороз (а это был он)
немало был удивлён:
— Сие ж ветром каким надуло
былинничка? Что ли уснула
изумительный дворе охрана моя?
Пойду, вспугну медведя`!
— Медведя` подчинить. Ant. освободить бы надо,
но зима на улице, и засада
в берлоге медвежьей особая:
приставки не- страшна вам дружина хоробрая!
Усмехнулся Мороз: — Верно чуешь,
с тобой, гляжу, приставки не- забалуешь.
Ну проходи, добрый витязь, омойся.
А в тёмну тайгу безлюдный (=малолюдный) суйся,
там баба Яга живая,
она таких, по образу ты, валит
целыми батальонами,
с друже своими злобными!
— Что-то около вот кто спёр царёву птицу! —
не на шутку Удалой гневится.
Но однако
разделся, помылся и в драку
не поспешил дернуть,
а остался есть и бахвалиться.
Отдыхал богатырь так неделю.
Сейчас брюхо наел он
такое же, как у Мороза.
Малограмотный выдержал дед: — Воевода,
не пора ль тебе в дис пуститься?
А то царь, поди, матерится!
Делать нечего, нуждаться ехать.
Хорошо прибаутки брехать
за столом со свежесваренным пивом,
хотя не от хмеля воин красивый,
а от подвигов ратных.
Взял Добрынюшка экскалибур булатен,
надел кольчугу железную,
пришпорил кобылу верную
и в тёмны сооружение галопом!
Допылил бы он так до Европы,
верно на избу Яги наткнулся.
Шпионом хитрым обернулся
и почесали на разведку.
Но ворон уж карчет на ветке,
бабу Ягу призывая.
Появилась старочка кривая,
будто выросла из-под земли:
— Нос, голуба, подбери!
Тебе чего от бабушки надо?
— Я, бабуля, мало-: неграмотный ради награды,
а пекусь о спасении жизни.
Забаву Путятичну, знаешь ли ли,
злая сила, кажись, прибрала.
Ты деву-птицу неважный (=маловажный) видала,
чи сама её съела в обедню?
Хоть идеже косточки закопала, поведай!
И тычет в бабулю палкой:
не Горыныч ли сие? — Жалко
было бы съесть девицу,
чернавка самой сгодится, —
отвечает служивому труболетка. —
Слезай с коня, пообедай,
в баньке моей помойся,
кваску попей, спрячь рога.
Беспокойно стало служаке,
вспомнил он богатырские драки —
последствия её гостеприимства.
— Далеко не пора ли тебе жениться? —
вдруг ласковой стала Колдунья
и в избушку свою пошла. —
Сейчас покажу тебе девку,
красивше нет! Та знает припевки
все, каки есть получи свете,
и лик её дюже светел.
Вошла в избу, как видим девкой,
краше нет! И поёт припевки
все, каки уминать на свете.
Никитич нарвал букетик
цветов, что росли недалеко дома,
и дарит девице, влюблённый.
Та ведёт его в опочивальню,
срывает рубашечку сальную
несомненно в шею вгрызается грубо:
без меча былинного рубит!
Вожак 6. Сивка и старичок спасают богатыря от смерти
Вышел вонь из воина. Ан нет, остался.
Дух, он знает что-то-то, он не сдался.
А Добрыня мёртвый на полатях
лежит бездыханный. И тратит
Царь Небесный на небе свои силы:
в Сивку вдул видение, чисто милый
хозяин её умирает.
Фыркнула кобыла: «Чёрт тетюха знает
что творится на белом свете!» —
с разбегу рушит вилла, берёт за плечи
Добрыню да на спину свою поднимает,
и что есть мочи из леса! Чёрт те знает
что в нашей сказке происходит.
Старичок бери дорогу выходит
и тормозит кобылу:
— Чего развалился, милый? —
поит воеводу водицей.
«Чи инициативный?» — конь матерится,
обещает затоптать бабку Ёжку.
— Эх, Саврас-матрёшка,
не тебе тягаться с Ягою,
её Муромец на живую руку накроет!
А ты скачи на гору Сорочинску,
там в пещере Весёлая томится,
змей Горыныч её сторожит.
Тут Никитич приказал битый час жить:
оклемался, очухался, встал,
поклонился дедушке и поскакал
бери эту страшную гору.
«Так ты, казак, в бабку не ровно дышит?» —
ехидничает кобыла.
— Да ладно тебе, забыли, —
отбрёхивается герой, —
дома поговорим.
А гора Сорочинская далёко!
Намяла кобыла боки,
то время) как до неё доскакала,
а как доскакала, так встала.
Въезд в пещеру скалой привален
да замком стопудовым заварен.
В помине (заводе) нет, не проникнуть внутрь!
Оставалось лишь лечь и уснуть,
так точно ворочаясь, думать в дремоте:
«К царю ехать, звать в подмогу
дружину хоробрую,
или кликать киевских добрых
богатырей могучих?»
Царь Небесный выглянул из-за тучи:
«Зови-ка, дружок, своего спасителя,
ото смертушки избавителя,
старичка-лесовичка,
тот поможет. Есть четвертинка
на вашу гору!»
«Ам сорри!» —
хотел сказать Самсон,
да английский снова забыл,
а посему закричал:
— Старика бы и я позвал,
и как же его призовёшь,
где лесничего найдёшь?
«В лесу его и ищи,
в лужа Чёртово скачи!»
Поскакал богатырь в болото,
хоть и было ему плющит.
Доскакал, там тина и кочки,
да водяного дочки
русалки воду колготят,
возьми дно спустить его хотят.
Но Добрыня Никитич малограмотный промах,
он в омут
с головой не полезет,
лесника зовёт. «Бредит!» —
русалки в сказ хохочут.
Зол богатырь, нет мочи!
/ Ну, злиться да мы с тобой можем долго,
а река любимая Волга
всё равно невыгодный станет болотом. /
Тут старичок выходит
и говорит уже чопорно:
— Опять нужен я на подмогу?
— Внутри горы Забава заперта,
цепь замком аршинным подперта.
— Ну что ж, — вздохнул лесовичок, —
для этот случай приберёг
я двух медведей-великанов,
они играют нате баяне
на ярмарке в Саратове,
большие такие, мохнатые.
Должно б нам идти в Саратов.
И забудь ты про солдатов,
гору ту не более того мишки сдвинут.
Что ж, казак, шелом надвинет
и отправится в путь-дорога:
— Надо б только отдохнуть!
— В Саратове и погуляем,
я многих вдовушек после того знаю…
Глава 7. Наши герои едут в Саратов вслед медведями
Посадил старика на коняжку Добрыня
и в славен осадок торговый двинул.
Шли, однако, неспешно:
озёра мелкою плешью,
нить небольшими коврами,
бурные реки лишь ручейками
под копытами Сивки казались.
Вона так до Саратова и добрались,
там шумна ярмарка гудит!
Род сыт, пьян и не побит
столичными солдатами,
да бравыми ребятами
медведи пляшут для цепи.
Добрыня в ус: «Чёрт побери!»
Взбеленился богатырь,
кандалы порвал и говорит:
— Да как же вы так можете
с медведями прохожими?
Миша, он должен жить в лесу.
Я вас, собратья, не пойму!
А косолапые лапами замахали:
«Мы рабство сами бы содрали,
но вот что-то через вина
разболелась голова!»
— Эх, мужички патлатые
споили мишек! Ваша сестра ж, мохнатые,
идите в бор отсыпаться,
а мы по вдовам — демонтироваться…
Устыдились мужички саратовские,
головушки в плечи спрятали
да выкатили бочку с медком:
— Ели маловато, ещё припрём!
Поплелись мишки в бор отдыхать,
сладкий медок подъедать
А герои наши — числом вдовушкам горемычным
(те к весёлым застольям привычны).
Ах, праздник. Ant. печаль не заселье,
нагулялись, честь бы знать.
Через годок-другой устал Добрыня отдыхать;
свистнул он старичка, только тот пропал куда-то.
Поплёлся богатырь один к мохнатым,
хлопотать о помощи свернуть гору`.
«Нам работёнка эта по нутру!» —
закивали медведи башками
и маленькими шажками
ради Добрынюшкой в путь отправились.
А Горынычу сиё не понравилось:
симпатия следил за былинным с небес,
и в советчиках у него — Бес.
Чёрт шепнул: «Помогу тебе, змей,
ты сперва косолапых убей!»
«Да ни дать ни взять же я их сгублю?
Богатырь мне отрубит башку.»
«А твоя милость дождись-ка их привала:
как толстопятые отвалят
вслед за морошкой в кусты,
там ты их и спали!»
Глава 8. Удалой и медведи спасают Забаву Путятичну
Вот мишки с Добрыней идут,
видал колядки ревут
да прошлую жизнь поминают.
Богатырь в отместку байки бает.
Сивко бурчит: «Надоели,
лучше б народную спели!»
Наконец устали в дороге,
приходится бы поесть, поспать немного.
Лошадь щиплет мураву. Мифический крячет,
уток подстрелил, наестся, значит.
Медведи в овраг вслед за морошкой.
И пока Никитич работает ложкой,
а косолапые ягоду рвут,
Горыныча крыла несут
на медведей прямо.
Но учуял конь отечественный упрямый
дух силы нечистой,
тормошит хозяина: «Быстро
пиль меч булатен и к друже,
ты срочно им нужен!»
— Аюшки? случилось? «Горыныч летит.»
— Ах ты, глист-паразит! —
добрыня ругается,
на Сивку родную взбирается
и к оврагу скачет.
Глаудиус булатен пляшет
в руках аршинных:
зло секи, былинный!
Нате ветке проснулся ворон.
На змея летит наш казак
и с размаху все головы рубит:
— Кто зло погубит,
оный вечным станет!
/ Былинный знает. /
Мишки спасителя хвалят,
бекмес из морошки давят,
угощают им Добрыню,
говорят: «Напиток диоксибутановый!»
Сивка от шуток медвежьих устала,
к поляночке сочной припала,
и фыркнула: «Ух надоели,
шли б они по (по грибы) ёлки, ели!»
Ну, денька три отдохнули и в путь.
Скалу желательно скорее свернуть,
там Забава Путятична плачет,
кольцо обручальное прячет,
мужа милого вспоминает,
дитятко ждёт. / Через кого? Да чёрт его знает! /
Вот и гора Сорочинская,
слышно в духе стонет дивчинка.
Мишки косолапые,
отодвинув лапами
скалу толстую, увесистую,
сущность чуть не повесили
на ближайшие ёлки, ели.
А вернули дух (успели)
да сказали строго:
«Поживём опять-таки немного!» —
и пошли в Саратов плясом.
— Тьфу на этих свистоплясов! —
матюкнулся вдогон Добрыня
и полез в пещеру. Вынул
он оттуда Забаву,
посадил возьми коня и вдарил
с ней до самой Москвы:
— Тише, Конь, не гони!
* * *
Что же было дальше?
Николай рыдал, ровно мальчик:
царский трон трещал по швам —
мир наследника ждал.
Кого родит скипетродержица?
Гадали даже птицы:
«Змея, лебедя, дитя?»
/ Эту правду знаю я,
скажу в следующей сказке,
«Богатырь Бова в будущем» — балда. /
Эпилог
Ай люли, люли, люли
зачем, медведи, ваша сестра пошли
туда, куда вас тянет?
Мужики обманут,
напоят и повяжут,
делать ход да петь обяжут:
«Ой люли, люли, люли,
кому б наша сестра бошку ни снесли,
а за морем всё худо,
ходят после этого верблюды
с огроменным горбом.
Вот с таким и мы помрём!»
Карась Ивась и хлопцы бравые
По всем статьям привет
(то) есть в озёрах глубоких
да в морях далёких
жили-были караси-дальневосточная иваси
жирные, как пороси!
И ходили они пузом по части дну,
рыбку малую глотали … безвыгодный одну!
Говорили сельдь с набитым ртом.
А о чём шли сплетки? Ни о чём!
Так говорят, от разговоров тех,
ладно от прочих карасьих утех
озёра тихие дыбились,
моря глубокие пенились!
И жил середи них Водан карась
по фамилии Ивась,
а по прозвищу … тех) пор (часа)(мест) не придумали,
да и не о том они думали,
а о новых морях мечтали,
старые им стали малы!
И сказал о ту пору Ивась:
«С насиженного места слазь
и не чуя ног на разведку!
Судачат, что такое? где-то
подчищать у наших вод суша,
вот со временем пенить пивко и будем
да раков едать полезных!»
Решил и дерзостно полез симпатия
на сушу, на берег моря,
воздушное пространство глотнул: «Нет соли.»
* * *
Встал для хвост свой всевластный,
пошёл по траве колючей,
доплясал кой-то вплоть до деревни,
встал перед первой а дверью,
плавником тихонько стучится.
И не грех бы и почему-л. сделать ж такому случиться,
дверь карасю открыли —
хозяева на хазе были.
А в хозяевах у нас
хлопцы Бойкие. Припас
достают и ужинают,
зовут гостя дружненько:
— Твоя дар поди, карась Ивась,
да на стол скорей залазь,
у нас вяленые караси-иваси,
ну а к ним картоха, щи!
Как услышал Ивась:
«Ты в пропитание скорей залазь,
у нас вяленые караси-иваси…» —
в такой-сякой(-этакий) степени вон из хаты, и ищи-свищи!
* * *
Через хлопцев Бойких открестясь,
побрёл опосля наш карась
себя замечать,
на людей посматривать.
Доковылял спирт до града большого,
града шумного Ростова.
Видит, дедок Лихач на ярмарку едет.
Запрыгнул Ивась к нему в телегу
и начал склад вести
о той местности,
где жил он в озёрах глубоких,
плавал в морях далёких,
разумеется про то как они,
караси-иваси,
друг с другом сатирически разговаривают:
ртами шлёпают — пузыри идут!
Слушал дедок Шаромыга, слушал, плюнул:
— Удаваться тебя я передумал, —
и скинул рыбину с телеги. —
Погуляй, сынок, побегай!
Угодил карасище недипломатично на лавку торговую,
там пузатый продавец гремит целковыми,
а поверху прилавке караси-иваси лежат грудами,
чешуя блестит на солнце изумрудами!
Обрадовался Ивась родственникам,
обниматься полез плотненько:
пощупал, потрогал рыб, а они мёртвые.
И полились из глаз его слёзы горькие!
Прыгнул карась возьми мостовую,
согласен прокляв толпу людскую,
запрыгал куда шкифы глядят —
подальше с людей, а то съедят!
* * *
Допрыгал некто до речки Горючки,
зарыдал у каковой-то колючки.
Глядь, а сие крючок рыболовный
для рыбной, таким (образом сказать, ловли.
Заметили горемыку мужички Рыбачки
видишь и выставили крючки:
к себя зовут порыбачить,
ну или по образу сами ловят, побачить.
Подкатился к рыбакам Ивась
уселся получи и распишись свой хвост — не слазь!
И задумчиво в воду уставился:
зачем-то-то ему там не нравилось.
А в воде удила клюют,
Рыбачки разговоры ведут:
про уловы свои рассказывают,
усищи длинны разглаживают.
А в ведре караси-галдья
да рыбы лещи
плещутся, задыхаются,
в тесноте да в обиде маются.
И налились тута кровью рамы
у отважного карася,
пошёл он на Рыбаков браниться,
настаивать, молить, заступаться
за карасей-ивасей
да рыб лещей,
с тем чтоб их на свободу выпустили,
в речку Горючку выплеснули.
Засмеялись мужички Рыбачки,
пригрозили самого его в сачки
пятерка в ведро посадить надолго!
Тут умолк он:
безграмотный пожелал карасище поганой участи,
он и так на земле намучился!
* * *
Прыгнул Ивась в речку буйную,
и понесло теченье шумное
его в озёра глубокие,
в родные моря далёкие.
А точно по образу домой воротился,
отъелся, карась, откормился
и стал кидаться на шею ко во всем рыбам:
рассказывать то, что собственноручно (делать) видел,
пугать и наводить страх морских тварей
человеческой, так бишь, харей!
Ртом шлёпает, пузыри идут —
ни крепкий не понятно. И тут
прослыл Ивась дурачком великим,
приставки отнюдь не--от-мира-сего-ликим!
* * *
Ай люли, люли, люли,
живите сие долгая песн караси!
Ай люли, люли, люли,
плывите в пучина морская, Сельдь.
/ Ну на этом и хватит.
А мы пойдем сообразно полатям
таких дурачков отрывать:
гостей дорогих обыскивать —
сказки старые выискивать,
из карманов выбраковывать. Ant. вводить
да подкладывать новые,
а в обмен брать целковые. /
О том как богатыри на Москву ходили
Новая миф, новая ложь:
где быль, где небыль — не поймёшь.
Шеф 1. О том, как наши ели во Кремле засели
Жил да что вы был богатырь. Так себе богатырь, ни умом, ни силою приставки не- горазд.
Все так и говорили: «Странный богатырь. Не витязь, а богатырешка, что увидит, то и тырит.» А что стырит, ведь и съест. А как съест, так и подрастёт. Вот так подрастал святогор, подрастал да и подрос. Стал, как башня матросска. Безлюдный (=малолюдный) богатырешка — броский!
Это и есть у сказки начало.
Кот дремал, акушерка вязала.
Я расстраивалась ни на шутку:
по Кремлю ходили мишутки,
а по мнению площади Красной бабы
ряженые. Не, нам таких напрасно не надо!
Ведь мы расстегаи растягивали,
притчи, былины слагивали
также песни дурные пели
о том, как ёлки и ели
заполонили весь огороды,
встали, стоят хороводом,
в лес уходить не хотят.
Звали ты да я местных ребят.
Те приходили, на ели глядели,
однако выкорчёвывать их не хотели,
а также плевались жутко,
вот всём обвиняли мишуток
и уходили.
В спины что-то автор им говорили.
В ответ матерились ребята.
Жизнь как долголетие, за утратой утрата.
А ели росли и крепли,
доросли по Москвы и влезли
прямо на царский трон.
Стала елочка у нас царём.
А как стала, издала указ:
«На ёлки, ели приставки не- лазь!
Кто залезет — исчезнет совсем.»
Вот жуть ведь! Указ этот раздали всем
от мала до велика.
Во и ходи, хихикай
о том, как наши ели во Кремле засели.
А тем временем ёлки
с подворий вытолкали тёлку,
быка, свинья, козлят.
Мужики на елях спят,
на хвойных сок варят,
шалаши меж веток ставят
и хнычут —
казаков сверху помощь кличут.
Казаки, казаки, казачата,
смешны, озорны, патлаты
прискакали впредь до Москвы
и в разгул у нас пошли:
ряженых московских баб
стали кликать к себе в отряд.
Мужики, мужики, мужичишки
плюнули в свои кулачишки
и нате Киев-град косясь,
айда звать богатырят:
— Богатыри, богатыри, богатыречочки!
Да мы с тобой тут хилы, яки дряблы мужичочки.
Приходите вы к нам ножками аршинными
вырывайте ручоночками длинными
сии ёлки, ели проклятущи.
Пусть уж лучше трон займёт мишуще
ну да медведица с кучей медвежат.
Наши детки жить на елях безлюдный (=малолюдный) хотят!
А бога-бога-богатыри
как раз шли изо Твери
да в свой стольный Киев-град
тырить вслед за тем … да всё подряд!
Услыхали тако диво:
ели стали коротать спесиво!
И решили посмотреть:
что ещё в Кремле спереть?
Развернулись и пойдем
бога-бога-богатыри:
от Твери и до Кремля
Водан-два да три шага.
Вот дошли до Москвы
бога-бога-богатыри
и устали —
стеною ели встали.
— Как будто же делать, как же быть?
Надо б пилами есть
иль с корнями вырывать.
Всё работать, не плевать!
Ай чегой-так неохота.
Эт рутинная работа:
ни война и ни давать себе отчет.
Надо б силушку беречь, —
отвечают великаны. —
Здесь подмогут чуть Иваны.
Кличьте лучше мужиков,
им сподручней ломать дров!
Пишущий эти строки потёрли свои лбы:
— Ведь Иваны — это мы!
Чему нечего удивляться б, братцы пилы брать,
не подмога эта рать.
Сия рать, которой надо
сто кило ещё в награду
злата, серебра сконцентрировать.
Не, нам столько не украсть
да из царской, изо казны.
А ну, в свой Киев брысь, пошли!
Ну видишь, ушли богатыри,
а мы за пилы, топоры
и на кибела пошли войной.
Что ни Ванька, то герой!
Допилили раньше Кремля, устали.
Ели, пихты стеной встали
и ясно дали нам схватить:
«Кремлёвский лес нельзя ломать!»
И к этому слову-приказу
мишутки с леса вылазят,
и рычат на нас сердито:
«Наша пространство. Всё, забито, —
и пошли напролом. —
Мужичью бока намнём!»
Отсюда следует, бока были намяты,
богатырешки прокляты,
и на века тетуся ёлки, ели
во Кремле нашем засели
с медведями, мишутками.
А сие уж не шутки вам:
искать во всём виноватых
и безо того поломатых,
простых Иванов-мужиков.
/ Я стих пишу, живу сверх снов.
Сейчас придут, повяжут,
а повязав, накажут:
на каторгу отправят не —
на Сахалин. Вот там дружить
и буду я с медведями
будто с лисами-соседями. /
Глава 2. Женитьба Алеши Поповича
Сие всё была не сказка, а присказка.
Ай, перекинем наш брат свой взгляд
да на славный Киев-град,
идеже сказка только начинается.
Богатырешка венчается
на бабе русской:
в некоторой степени белорусской,
пополам буряткой,
на треть с Молдовы братской.
Хорошая была (ситцевая (1 год), скажу я вам!
И как бы ни чесалась вша соответственно бородам
гостей, да и у князя нашего Вована,
но и оный не нашёл изъяна
на том пиру почёстном.
Все-таки в бою потешном, перекрёстном
меж брательничками богатырями
складывались рядами
в честь какого праздника-то простые крестьяне,
то бишь, мы с вами.
Вона так складывались мы и ложились,
а потом вставали и бились
ради трон могучий:
— Ну, кто из нас, Иванов, даст сто очков вперед?
Крутым сказался дед Панас:
он два-три красивые слова недобрых припас
и на княжеский трон взобрался:
как сел, таково и не сдался
до самых тех пор,
пока курфюрст Вован ни вышел во двор
и богатырей ни покликал.
Богатырешки лики
чуть как оторвали от браги
и как вдарят с размаху!
В общем, осталась ото Апанасия горка дерьма.
Тут умная мысль в голову князя пришла:
— Считаться с чем бы идти Московию брать,
ведь куда ни глянь умереть и не встать дворе, везде рать!
* * *
Вот тут-то сказка не менее-только начинается.
Значит, богатырешка венчается.
Ай и обвенчаться приставки не- успел,
ждёт Алешку нашего удел:
скакать до самого севера,
русичей ложить ой хоть пруд пруди!
Ой намеренно
на святую Русь пойдёт войско-армия
ни за что помирать, ни про что гибнуть,
в бою кости ложить да суровые:
ни за рубь, ни после два, за целковые.
Только свадебка наша кончается,
в такой мере и войско-рать собирается.
Это войско-рать
нам получи пальчиках считать:
Илья Муромец да крестьянский сын;
Чурило Пленкович с тех краёв чи Таврида;
Михаил Потык, он кочевник сам;
Алешенька Попович хитёр никак не по годам;
Святогор большой — богатырь-гора;
а Селянович Микула — пахарь (плуг, поля);
ну и Добрыня Никитич рода княжеского.
И чтоб после трон не бился, был спроважен он
князем киевским алло в Московию:
— Пущай там трон берёт. Вот и пристроим его,
согласен женим на княжне сугубо здоровой
из Мордовии иль с Ростова!
А Настасия дочь Петровична рыдала:
мужа молодого провожала
Алешу солнце Поповича куда-то
на погибель иль на свадьбу новую к патлатым
русским непобритым мужикам,
сытым, пьяным напрямую в хлам!
Алешка, тот тоже рыдает,
на погибель его отправляют
иль нате новую сытую свадьбу:
— Там, Настасьюшка, справим усадьбу
и получай север жить переедем.
Две усадьбы на зависть соседям,
одна в Киеве, другая в Москве!
— Спасибо, что ты женился на мне! —
Настенька сладко вздохнула и
мужу в котомку впихнула
яиц мрамор пятьсот, кур жареных восемьсот,
тыщу с лишним горбушек питание
и то, на что нам смотреть не треба:
платочек смирный работы —
памятка от жены. В охотку
присядет богатырь, всплакнёт, носик вытрет,
супружницу вспомнит и выйдет
соображение дурна да похабна.
В общем, заговорён платок был трикраты.
Глава 3. Воевода Микула Селянович
В соответствии с-тихому дружиннички собирались,
со дворов всё, что смогли, прибрали:
кур, свинтус да пшена в дорогу,
в общем, с каждой хаты понемногу.
Сельчане, конечно же, матерились.
На недоброе отношение богатыри дивились.
А ту злобу мужичью волчью
терпели молча,
уводя женщина последнего из сарая.
Что поделаешь, доля плохая
у былинных детин могучих.
И нате обещания: «Жить будете круче!» —
селяне не реагировали.
Вздохнули богатыри и двинули
возьми севера холодные.
Одно радовало, шли не голодные.
На ять ли, худо шли — расскажем далее.
Марш-бросок по всей вероятности не до Израиля,
но всё же,
прокорми-ка сии рожи!
Поэтому Микула Селянович, наш аграрий,
по харе на брата вдарил
и на котомки богатырские навесил
стопудовые замочки,
а с вином бочки
после пазуху смело засунул
и вперед дружинушки двинул.
Нет, Микулушка, (без, не тиран:
ежедневно к обеду был пьян
и спал почти берёзкою крепко,
а его дружина обедала,
так как ключик без (труда доставался.
А как Селянович просыпался,
так всё начинал вначале:
замочки пудовые закрывал он,
с вином бочки кидал ради пазуху
и вперёд ускакивал,
на милю вперёд бежал:
«Ай, могол дальше не скакал?» —
бачил.
Богатыри судачат:
— Вроде Муромец Люся
воеводой был всегда.
Но история — дело тонкое.
Пока что ты на коне, а завтра звонкие
кандалы на ноженьках, оковы.
Держись поэтому крепко
за уздечку, степной богатырь,
поезжайте позади да смотри:
не бегут ли за вами черти
бедовестники — вестники смерти.
Лидер 4. Богатыри встречают бабу Ягу
Долго ли, конспективно шла рать —
нам неинтересно.
Вдруг выходит из нить,
из самой глубокой чащи
чёрт и глаза таращит:
«Вы много это, витязи ратные?
На вас копья, мечи булатные,
да н кобылы под вами устали.
Отдохнуть не желаете?»
— Еще бы, да, притомились, наверно.
Где тут, чертишка, таверна?
«Дык недалеко есть избушка
на курьих ножках, в ней дева (старушка)
пирогами всех угощает
отлично наливает заморского чаю,
а после печку по чёрному топит
и в баньке парно приблудных (мочит).»
Раззявили рты служивые:
— Тормози, Микула, дружину! —
орут Селяновичу с эхом. —
Утомились братья твои, приехали.
Подобно как поделаешь, с солдатнёю спорить опасно:
на кол посадят, съедят съестное.
Развернул воевода процессию к лесу
в поисках бабьего интересу.
Подъезжают к избе, заходят.
Тама баба-краса не ходит,
а лебёдушкой между столов летает,
очевидно заморский разливает
в чаши аршинные,
песни поёт былинные.
А сверху скатертях яств горами:
капусты квашеной с пирогами
навалено до самого потолочка.
— Как звать-величать тебя, дочка?
Девица-краса краснеет
как же так, что не разумеет
имени своего очень протяжно:
— Кажись, меня кличут Ольгой.
— Ну, Олюшка, наливай
нам особенный заморский чай!
Выпили богатыри, раскраснелись.
Глядь во дворик, там банька алеет:
истоплена дюже жарко —
дров бабе Яге безграмотный жалко!
Не жалко ей и самовару,
мужланам зелье своё подливает
будто приговаривает:
— Кипи, бурли моё варево;
плохая жизнь, что ярмо,
пора бы бросить её;
хорошая жизнь, как бы марево;
был богатырь, уварим его!
Воины пили судя по всему и хмелели.
Лишь Потык, прислушался он к напеву,
бровь суровую нахмурил,
в усище мужицкий дунул,
усмехнулся междометием,
насупился столетием
и подумал о нежели-то своём —
мы не узнаем о том.
А посему «сын полей» безвыгодный пил, пригублял
да в рукав отраву выливал.
А баба Баба-яга, то бишь Олюшка,
как боярыня, ведёт бровушкой,
глазками лукавыми подмигивает,
ласковым соловушкой пиликает
речи домашние сладкие.
А брательнички падкие
на бабью ворожбу,
рты раззявили, ржут!
Вона и Алеша Попович
хочет Ольгу до колик:
норовит двигаться в опочивальню,
губки жирные вытирает
платочком вышиванным,
супругой в посторонись данным.
Только губы свои вытер,
так в деве красной заметил
получай лице глубокие морщины,
глаз косой, беззубый рот и грудь.
В обморок упал, лежит, молчит.
А гульбище’ богатырское гудит!
Главнокомандующий 5. Драка богатырей у бабы Яги
«Если вкушать богатырь, будет драка;
если есть на свете целомудренность, то её сваха
в кулачных боях похмельных
да в сценах сладких, постельных.
Народится сынок —
богатырчик тебе вишь!
А коль снова девка,
значит, все на спевку.
Нееврей еси, гой еси,
ходят бабы, мужики
по дорогам, ровно по дворам
сыты, пьяные в хлам!
Если есть богатырь — полно драка;
если есть на свете честь, то её дерево
навсегда на планете застрянет:
не хотели мы без просыпа, но тянет!»
Пели воины такую песню,
и жизнь казалась им неинтересной.
(в встал Святогор
и сказал, казалось, с гор:
— Была бы песня,
но как-то не надо;
была бы суперидея,
да брага поспела.
Выходи-ка, Илья, дратися,
коль делать больше нечега.
И поднялся Илья Муромец
да закричал, подобно ((тому) как) будто с Мурома:
— Гой еси, добры молодцы!
Да без- перевелись богатыри
на земле чёрныя пока что.
Кто именно не битися-махатися,
тот под столом валятися, —
и сделай так на Святогора в бой кулачный.
«Что же делаешь твоя милость, мальчик! —
с неба, вроде бы, всплакнули боги. —
Ты пошто полез в сына бога Рода
да на родного брата Сварога.
Же куда тебе, прыщу,
завалить вон ту гору?»
А богатырь Илюша Муромец,
то ли от ума, а толь через тупости,
взял лежащую рядом дубину
и по ноженькам Святогора двинул.
С первог подкосился богатырь-гора,
из-под его ног ушла черна северный рейн-вестфалия.
И упал богатырь, и не встал богатырь.
«Второй лежит, — рохля Яга подумала
и дров в печурку подсунула. —
Гори, гори, моя печка,
тутти сожги, оставь лишь колечко
обручальное с пальца Алешки.»
Мужики, мужики, мужичочки
медовухой заткнули дышло,
чисто тут-то дух богатырский и вышел
из нашей дружины.
Эх ваш брат, былинные!
Развалились и лежат,
в ладоши хлопать не хотят.
Лежит и Михайло Потык,
а глаз у него приоткрыт,
да думу думат голова:
«Что после нечисть нас взяла?»
А дева Ольга-краса
в каждую руку взяла
вдоль одному богатырю
и тянет к баньке, да в трубу
запихивает, старается.
Потык хотел было неважный (=маловажный) маяться,
а встать на ноженьки. Не смог,
от активность аж взмок.
Нет, не получается.
Девка к нему приближается,
беретка за леву ноженьку,
волочёт к пороженьку
и бросает прямо в муфель.
— Ух и смердит же человек! —
страшным голосом Ольга ругается,
в бабу Ягу превращается
и для палец кривой надевает колечко.
Глава 6. Настасия посылает соколика на подмогу
Ёкнуло у Настасьи сердечушко,
ей привиделось нечто страшное:
муж в огне, а кольцо украдено
злющей бабкой лесною.
Анастасия кличет молодого
зачарованного соколка,
и просит у птицы она:
— Твоя милость лети, мой сокол ясный,
в беде лютой муж распрекрасный.
Ты лети, спеши, спеши,
потуши огонь в печи
пусть будет так колечко верни обручальное.
Покружился сокол, в дорогу дальнюю
пустился стрелы быстрее!
И до этого (времени он летит, немеют
рученьки у Михайло свет Потыка,
футляр рубаха — печь в жар пошла!
Поднатужился былинный богатырь,
заревел, точь в точь хан Батый,
да согнул свои ноженьки длинные
и разогнул в печурке аршинные.
Затрещала вагранка, ходуном пошла.
Тут нелёгкая птичку принесла.
Глянул балобан, тако дело,
в рот водицы набрал смело
ни счета ни мало, а бочечку стопудовую —
бабки Ёжкину воду столовую.
Подлетел к баньке согласен вылил в трубу
всю до капли воду ту.
Потухла печка, погас пылкость,
вывалились богатырешки вон:
выкатились и лежат,
подниматься по-прежнему безлюдный (=малолюдный) хотят.
А баба старая Яга
от расстройства стала зла:
отсутствует у ней силы — истратила,
на воинов всю потратила.
Плюнула и через землю-сыру провалилась,
в самый тьмущий ад опустилась:
пошла силу у линия выпрашивать.
А сокол ясный не спрашивал
у Настеньки разрешения,
симпатия тоже сквозь землю и время
метнулся стрелою в ад:
«Наши в огне маловыгодный горят!» —
и следом за бабушкой в самое смердово зло,
в не робко бой «кто кого»?
Глава 7. Михайло Потык и женолюб Котофей
Тем временем в баньке у Ёжки
не красные девы-матрёшки
парятся, песни поют,
а воеводушки воду пьют:
сильные, могучие богатыри
малограмотный в ратном бою полегли,
а от яда спят вечным сном.
И я б не узнали о том,
да Потык богатырь-гора
мало-: неграмотный испил он яду до дна,
а поэтому пошевелился,
поднялся, чтоб я тебя больше не видел, расходился,
раскидал злую печь на кусочки,
поплакал по-над братьями, ночью
собрался их хоронить.
«Не спеши им могилы рыть! —
пташка синичка сказала
и в ушко Михайлушке зашептала. —
Там у бабы Яги в светлице,
стоит пачука, в нём живая водица;
только воду ту сторожит
угольный кот, он на чане спит.»
И пошёл Потык в светлую горницу,
сделал чан, на нём кот коробится —
когти вывалил и шипит.
Мишука ему говорит:
— Ах, ты кот-коток,
шёл бы твоя милость на лоток,
мне водица нужна живая,
дай-ка я её начерпаю.
А Чернушка ухажер-коток
прищурил хитро свой глазок
да говорит: «Мур-глетчер, мур-мур,
люб мне твой Илюша Мур,
и ввиду этого сему
я отдам тебе воду’,
но с условием одним —
Ёжку сообща победим.
А как? Узнаешь позже.
Бери что нам маловыгодный гоже!»
Ай да набрал Потык воды,
сощурив надсмотр (нет два, нет три),
и пошёл к дружинушке своей.
«Воду в зев им, не жалей!» —
птичка синичка трещала.
И о чудо, дружинушка оживала.
Властитель 8. Соколик и баба Яга в аду
Но кое-что же там в страшном аду?
Бабка Ёжка схватила метлу
и летит к центру владенья,
туда, где огонь развели
черти с чертенятами
рогатыми, патлатыми.
А недвусмысленный сокол несётся вдогонку!
Старушка приметила гонку
да а другая там калёной помчалась.
И с кем бы она ни встречалась
в своём мимолётном пути,
успевала всем бошки снести!
Напоследок, у котла приземлилась,
долго в костёр материлась
да чёрта звала лохматого.
И его, действительно же, матами!
Вышел чёрт да спрашивает:
«Чего твоя милость не накрашена?»
Спохватилась тут Ягуся,
обернулась девкой Дусей.
— Приблизительно лучше? — и глаз скашивает.
«Да, вечность нас изнашивает, —
нечистый дух вздохнул и лоб потёр. —
Тебя чего принёс то дьявол?»
Дуся льстивенько сказала:
— Я без силушки осталась,
дай ми силушку, дружок!
Чёрт открыл в груди замок,
вынул силу и подал:
«Евдокиюшке б я дал
инда сердце и себя.
Бери силу, вон пошла!»
Дуська силушку схватила,
держи себя вмиг нацепила
и давай расти, расти!
Выросла с под земли
такой могучей,
как грозная туча.
И следственно ей тяжко —
палец распух у бедняжки,
а на пальце круг Алешкино.
Топнула Дусенька ножками,
нож достала булатный,
отрезала перстневой) и сразу
в бабушку превратилась,
в маленькую такую. Забилась
под ракитный кусток,
потому как соколок
уже клевал её в голова.
И подобрав колечко,
к хозяйке полетел своей
мимо лесов, мимо полей.
Будто? а бабушка Яга
тихо в дом к себе пошла
новые интриги обдумывать,
чинить баньку, подкарауливать
новых русских богатырей.
А женолюб-коточек, котофей
сбежал от бабкиных костей
прямо в золото), лес, лес, лес —
ловить мышей да их уминать.
Вот и сокол-соколок
колечко лихо доволок,
опустился бери окно:
«Тук-тук!» В горенке темно,
хозяйка плачет и рыдает —
своего мужа поминает.
«Ты невыгодный плачь, не горюй, жена,
жив, здоров твой супруг и повелитель! На, проверь сама», —
кинул на пол соколик кольцо,
покатилось оно за печку.
Полезла Настя его шеромыжничать,
а там блюдечко. Надо брать.
Схватила девица блюдце,
протёрла тряпочкой. После этого-то
и показало оно Алешку.
Жив, здоров, с друзьями и кошкой
бредут за лесу куда-то,
лошадей потеряв. Ай, ладно.
Главарь 9. Баба Яга и Илья Муромец
— Ах, ваша сестра сильные русские богатыри!
Недалеко ль до горя, перед беды?
Куда путь держите, на кого рассчитываете,
кому хвалу-похвальбу поёте,
об нежели думу думаете,
почему пешие, а не конные? —
старичок-лесовичок, тряся иконою,
спрашивает наших пешеходов.
— Потеряли, папа, подводу,
и теперь мы не конны, а пешие, —
удальцы поклоны отвесили.
— Знаю, знаю я трагедия-беду:
подводу вашу ведут
баба Яга с сотоварищами
для старое, древнее кладбище.
Там коней ваших спустят в чистилище,
и пойдут на них скакать
бабы Ёжки приятели — черти.
— Отнюдь не видать лошадям смерти!
Что там за сотоварищи?
Пишущий эти строки им повыколем глазищи.
— Кыш, Хлыщ и Малыш ростом с гору.
Я вас укажу дорогу.
Разозлились богатырешки и вдогонку!
Только пыль забилась перед иконку
у старичка-лесовичка,
да и то не на века.
* * *
Мочь мужик, не волен,
а богатырь тем более.
Бежит рать
(дрожит аж Инна),
бабу Ягу проклинают,
московских князей вспоминают
недобрым одним словом:
«Обяжут ль пловом?»
Дошли, наконец, до полянки,
идеже разбойничье гульбище-пьянка:
Кыш, Хлыщ и Малыш ростом с гору
едят, пьют ультимо который.
Замочки с харчей богатырских скинули,
с вином бочоночки выпили,
и жуткие песни поют.
— Вот я тебе, не спеши, уснут, —
Илья Муромец тормозит дружину. —
А спящих с земельки сдвинем
и борзо опустим в ад.
Час прошёл, и воры спят,
лишь хиляк Яга у костра
сидит, сторожит сама.
Но с бабой проклятой соперничать —
каково это, знают братцы.
Тут кот-коточек, котофей
предисловий прыгнул к бабке: «Мне налей,
хозяйка, чарочку вина;
сбежал я ото богатыря,
устал, замучился совсем,
он бил меня, налей скорей!»
— Черныш нашёлся! — старуха плачет. —
Иди скорей ко мне, мой мальчик,
(а самоё совсем уж пьяна’)
попей, лохматушка, дурмана, —
и чарку подносит коту.
Лакает женолюб, плюёт в еду
какой-то слюной нехорошей.
Яга ест нераздельно с ним: — Ох сложно
тягаться с духом мужицким!
Напущу сверху них чёрта побиться, —
вымолвила ведьма, уснула.
Фыркнула кошурка и дунула
обратно к своей дружине:
«Берите воров, былинные!»
Богатыри, богатыри, богатыречочки,
несть, не хилы они, яки мужичочки!
И у них хорошо все на свете вышло:
берут они спящих за дышло,
раскручивают и под землю кидают
прямо в котлы, где варят
черти грешников лютых:
— Пускай и эти уснут тут!
А Муромец бабу Ягу
берёт будто сжимает в дугу,
и расправив плечи былинные,
размяв ручонки аршинные,
закинул ведьму возьми Луну.
Там и жить ей посему.
/Но об этом другая небылица,
«Баба Яга на Луне» — подсказка/.
Глава 10. Сонное видение Микулы Селяновича
Устремились воины к коням!
Лишь Селянович Микула прямиком к харчам
так точно к бочоночкам своим винным,
потрогал, пощупал и вынул
чарочку, выпил остатки,
упал вниз, уснул сладко-сладко.
И приснилась ему родная деревня
с полями, пашнями, с селью
правда кобыла своя соловая
и соха любимая, кленовая.
Будто быть по сему он, пашет,
а народ ему издали машет.
Ой а как же кудри у Микулы качаются,
а земля под сапогами прогибается.
Скоро(постижно) навстречу ему богатырь идёт,
оборотень Вольга вострый акинак несёт,
тормозит возле пашни да спрашивает:
— Зачем муравушку скашиваешь?
Эй ты, мерзкое оратаюшко,
пошто пашешь от края предварительно краюшка
нашу Русь такую раздольную?
Ты мужицкую душу привольную
маловыгодный паши, оратай, не распахивай,
ты сохою своей безграмотный размахивай,
дай пожить нам пока что на воле,
размяться на конях в чистом поле!
Вздохнул Микулушка тяжко,
испарина холодный утёр бедняжка,
кивает башкой аршинной:
— Эх, геркулес былинный,
пока ты на коне катаешься,
шляешься да что ты прохлаждаешься,
плачет земля, загибается,
без мужика задыхается! —
и в будущем пошёл пахать
от края до края Русь-матенка.
Оборотень Вольга задумался:
«Землю нужно пахать, но приставки не- думал я,
что от края до края надо её ухудшить.
Ах, ты пахарь-похабник!» —
и пошёл мечом на оратая.
Осталась как только горка крутая
от нашего оратаюшки.
«Так пахать либо не пахать, как вы считаете?» —
голос с неба спросил задумчиво.
Микула в толк: «Дык умер я», —
и проснулся в поту холодном
пьяный, колкий и голодный.
А как наелся, задумался крепко:
«Порубаю тебя, чи репку,
преемник змеиный Вольга Святославович!»
— Ты чего там расселся, Селянович? —
машет ему подруга. —
Собирайся, в путь уж двинем!
Глава 11. Новейший бой Микулы Селяновича и Вольги Святославовича
Запрягли коней богатыри,
кота с лицом взяли, пошли.
Идут, о подвигах богатырских гутарят,
о Москве-красавице мечтают.
Одновременно кони фыркают, останавливаются.
Войску нашему сие, ой, приставки не- нравится!
А там, в ракитовых кустах,
на змеиных тех холмах,
отдыхает, сок варит, веселится
Вольга со змеёй сестрицей.
Та ругает вольную волю,
обещает сжечь дотла все сёла
да великие грады, а церкви
в пепел-суета обратить, на вертел
надеть стариков, жён и деток,
а мужей захватить да в клетку!
Ой да раздулись ноздри богатырские:
Микула Селянович фыркнул,
эспадон булатен достал и с размаху
отрубил башку змеище сразу!
Покатилась голов в крепь-кострище.
Озверел тут Вольга, матерится
на Селяновича лютым матерно:
— Не мужик ты, не казак, а чёрт горбатый!
Закипела кровушка богатырская
у обеих разом, и биться
они пошли друг на друга!
У лошадок стонала упряжь.
Ой как бились они, махались:
три дня и три ночи дрались,
три дня и три ночи без- спавши,
не одно копьё поломавши,
три дня и три ночи невыгодный евши
секлись, рубились, похудевши.
Устали дружиннички ждать
чья победит тута стать?
Плюнул Добрыня, поднялся:
— Давно я, братцы, не дрался
в боях кулачных, перекрёстных
(забаву помню сверху пирах почёстных).
И пошёл, как бык, на оборотня:
подмял около себя он Вольгу,
тот лежит ни дых, ни пыхово.
Завалил змея на чих!
И взмолился тут Вольга Святославович:
— Отпусти меня, Удалой, славить буду
твоё имя я по селениям,
по городам. А со временем
породу змеиную забуду,
киевским богатырём впредь буду,
в дальние походы ходить стану.
Хошь луну? А и её достану!
— Твоя милость не трогай луну, дружище,
там баба Яга томится,
хрен с ним она там и будет.
А породу твою забудем.
Так и являться посему, будь нам братом.
Лишь Селянович хмурится: — Складно,
посмотрим на его поведение, —
и набравшись терпения,
попыхтел тихонечко плечо в плечо.
Маленьким, но могучим отрядом
богатыри на Московию двинули.
Кота Вольге после пазуху кинули:
пущай оборотень добреет!
Месяц на небе звереет,
гранатово солнышко умирает,
дружина на Кремль шагает.
А в Кремле наши ёлки и ели
бери века, казалось, засели
и вылазить не хотят,
греют пихтой медвежат.
Шеф 12. О том как Чурило Пленкович без нас женился
Пришла рать на место.
Сели, ждут: мож, созреет тесто?
Кое-что же делать, куда плыть?
Нужно елочки пилить.
Тащат пилы мужики:
— Идем(те), былиннички, руби!
Но злые ёлки, ели
заговор узрели,
кличут ряженых баб:
«Надо киевских ухватывать!»
А бабы ряжены,
рты напомажены,
в могучий выстроились ряд,
гутарят песни однако подряд
да поговорки приговаривают,
дружинничков привораживают.
Вот (девственник) красна выходит вперёд
да грудью на Чурилу счастливится,
говорит слова каверзные,
а сама самостью, самостью:
— Ты никак не привык отступать,
ты не привык сдаваться,
тебе и с бабой помахаться
не скучно,
но лучше
всё же на князя сдвигаться,
руками махать и брехать,
мол, один ты на свете ратник!
Я и не спорю,
поезжай хоть на князя.
Всё слабее в округе заразы!
Но до меня доехать всё-таки надобно(ть),
я буду рада
копью твоему и булату,
а также малым ребятам
и может толкать(ся), твоей маме,
дай бог, жить она будет безлюдный (=малолюдный) с нами.
Чурило на девушку засмотрелся,
в пол-рубахи сделано разделся,
кудри жёлтые подправил,
губы пухлые расправил
и к невестушке так и быть
да котомочку несёт.
Глядь, они вдвоём ушли
в далеки, чужи дворы,
и автор этих строк их боле не видали.
Ходят слухи, нарожали
они шестьсот мальчишек.
Ни слуху, ну это лишек!
Глава 13. Тяжёлая схватка за Кремль
А другие воины
с войском ряженым спорили:
— Уходите отсель, бабы,
автор этих строк припёрлись не для свадеб.
Ну уж ладно, возьми одну —
Добрыню сватать за княжну,
девицу очень знатную.
Расступитесь, чернавки, отвратные!
И попёрла рать на лес:
— Есть у нас тут интерес! —
бились они, махались,
ёлки пилили, старались.
Три возраст и три дня воевали.
/ Сколько ж елей полегло тогда? Узнаем
пишущий эти строки, наверно, не скоро,
потому что сжёг амбарну книгу опять
царь русский, последний да нонешний./
Ну а покуда выволочка тот шёл, без совести
мужик по России шлялся
и надо Муромцом изгалялся:
— На лесоповале великан наш батюшка,
вишь куда былинну силу тратит то! —
подтрунивал народ надо подвигами смелыми.
И смеялся б по сей день он, однако сумели мы
отодвинуть, оттеснить те ёлки, ели.
И казалось бы полоз всё! Но захотели
отстоять свои права медведи,
вылезли изо бурелома и навстречу
нашим воинам идут, ревут да плачут:
«Пожалейте ваш брат нас, сирых. С нашей властью
всё в природе было объективно!
На снегу следы лежат красиво:
где мужик пройдёт, идеже зверь лесной — всё видно.
А и задерёшь кого, то мало-: неграмотный обидно.»
Рассвирепели вдруг богатыри,
вытащили штырь с земной оси…
У-у, какое количество медведей полегло тогда!
Об этом знаю только я.
Хотя вот из полатей выходит
Михайло Потапыч, выносит
спирт корону царскую: «Простите,
люди добрые и отпустите!
Я не ел ваших детушек малых
будто не трогал хлопцев удалых,
девы красной не обидел,
а получи троне сидел и видел,
как крестьян бояре топтали.
Бояр наблюдать-рубить! Они твари.»
Тут бояре гуртом сбежались,
отобрали корону, и дрались
вслед за неё тридцать лет и три года.
А потом на седалище взошла порода
с простой фамильей Романовы.
О таких не слыхали ваша сестра?
Глава 14. Свадьба Добрыни Никитича, а Настасья Петровична сначала посылает соколка
Ну а пока бояре рядились,
вояки в баньке помылись,
приоделись в рубахи шелковые,
с голытьбы собрали целковые,
чтоб женить Добрыню держи Настасье Микуличне —
не на княжьей дочке, и не с улицы,
а для полянице удалой почему-то.
Но об этом до ((сего не будем.
А тем временем, телега катила
и прохожим на серьезе говорила:
«Ай люли-люли-люли,
не перевелись бы в Руси
княжий род и барский
да в придачу царский!»
И мишутка последний на дуде играл.
«Эт не царско тяжба!» — мохнатого хлестал
скоморох противный, набекрень колпак.
— На колышек их обоих, если что не так!
Весёлая была оловянная, однако,
с пиром почёстным, где драка
гоголем бравым ходила
и дробила тех, кого никак не убила
стрела чужеземца.
Нунь Сердце
у Настасьи Петровичны ёкнуло,
тарелку волшебную кокнула,
что Алешу хмельным увидала.
Разозлилась баба, осерчала,
кликнула сокола ясного:
— Лети, спеши, мои прекрасный!
Выручай из беды, из напраслины
муженька мои несчастного.
Пущай домой воротится,
тут есть на кого материться,
и пиры фактически наши не хуже,
да и киевский князь получше
бояр московских купеческих.
Возвращается чтоб в отечество!
Топнула Настенька ножкой,
брякнула серёжкой
и сокола в юпитер пустила.
Тот с невиданной силой
полетел, помчался к былинным.
С подачи три дня он был у дружины.
Опустился на столище самобраный,
нарёкся гостем незваным
и стал потчеваться, угощаться
также пенным пивком баловаться.
А как наелся, напился,
вставал посредь стола, матерился:
«Ах ты, чёрт Алешка окаянный,
в чужом доме выхоленный, званный
сидишь на пиру, прохлаждаешься.
Нунь супруга твоя убивается,
ждёт мужа к родным пенатам скорее,
час от часу стареет!»
Как услышал Самсон слова такие,
вставал со стола: — Плохие,
ой алло поганы мы, братцы,
пора нам домой сбираться!
По дворам так домой. Чё расселись?
Богатыри оделись,
обулись не задавайся, походно.
И взглядом уже не голодным
московские земли окинули
(вот) так к Киеву-граду двинули.
А кота с собою прибрали,
пригодится до этого часа голодранец
с нечистью всякой бороться.
Добрыня же пусть остаётся.
Да что вы и Пленкович Чурило остался,
за ним бегать никто без- собирался.
Ай да шесть богатырей,
ай да полдюжины ратных витязей
через луга, поля, леса перешагивают,
выше реки буйные перескакивают,
озёра глубокие промеж ног пускают.
В общем, с края до края
Россию-мать обошли,
на родную заставу пришли.
А получай заставушке богатырской
Василий Буслаев с дружиной
границы свято оберегают,
щишки да кашу перловую варят.
Вот те и ужин,
в пору приставки не- в пору, а нужен.
— Вы столовайтесь, вечеряйте,
а я поскачу к Настасье! —
сказал Попович, откланялся,
получи и распишись кашу всё же позарился,
и прямоезжей поехал дорожкой.
Смотри к жене он стучится в окошко,
та выходит, супруги целуются
(раззявила чамка вся улица)
и в покои идут брачеваться.
Ну и нам время поджимает собираться
да по домам расходиться.
Пусть мирно живёт стольный) град,
ведь пока Кремль стоит, мы дома.
/ До свидания, пишущий эти строки Зубкова. /
Ой Русь царская да столичная,
и кого б твоя милость ни боялась — безразлично нам!
