Распили ее. И Старик "отключился".
Проснулся он в лесу. Деревья были почему-то перевернуты корнями вверх, и их толстые корневища переплетались высоко над головой, образуя густой шатер, сквозь который едва пробивался свет.
Он брел по этому лесу, пытаясь припомнить нечто важное. Под ногами шуршала сухая трава, а воздух был чист и прозрачен.
Старик вышел на поляну с цветами. Они покачивались на тонких стебельках и, перезваниваясь колокольчиками, мелодично пели:
– Мы здесь… Мы здесь… Иди к нам… Иди к нам…
Он подошел к цветам.
– Будь с нами… Будь с нами… – нежными голосами запели цветы. – Стой тут. Не уходи…
– Кто вы? – спросил Старик.
– Не уходи… Стой с нами…– пели цветы. – Будь тут… Дилинь-дилинь…
В лесу за поляной что-то блеснуло. Старик пошел посмотреть, что там блестит, и цветы запели тонкими хрустальными голосами:
– Не бросай нас… Стой здесь… Не уходи…
Он все же пошел посмотреть, что это блестит в лесу.
За деревьями оказалась еще одна полянка. На ней, переливаясь стеклянными гранями, стояла косо усеченная пирамида с пятиугольным основанием. В пирамиду была запечатана женщина, похожая на игрушечную матрешку. Вокруг росли цветы с длинными игольчатыми лепестками.
– Пришел… Пришел…– тихими шелестящими голосами запели цветы. – Он здесь… Пришел…
Старик приблизился к пирамиде. Он заметил, что женщина беззвучно шевелит губами. Старик приник ухом к ее стеклянной грани, и ему почудилось, что он слышит жалобный стон.
Старик всмотрелся в лицо несчастной куклы. Она беззвучно плакала, и по ее щекам струились слезы. Ему захотелось утешить куклу, и он протянул к ней руку, чтобы утереть ее слезы, но его ладонь лишь скользнула над ее лицом по поверхности стекла.
Решив, что этой кукле уже ничем не поможешь, он пошел в лес.
– Не оставляй нас… Будь с нами… – зашуршали цветы у пирамиды. – Не уходи.
Хрустальными колокольчиками зазвенели цветы с другой полянки:
– Дилинь-динь-динь. Мы здесь. Иди сюда.
Он двинулся на зов. Среди бледно-желтых цветов и поющих колокольчиков он увидел как бы соляной столб, и в него был впрессован пластмассовый человек в длинном плаще без пуговиц. Как ни странно, человек едва заметно шевелился. Он поманил к себе пальцем старика и, когда тот приник ухом к столбу, спросил:
– С-сколько… сичас... Время?
Старик недоуменно сдвинул плечами:
– Что?
– В-время! Я спрашиваю, с…сколько сичас Время? – дребезжащим голосом выкрикнула кукла.
– А-а… Время… – сказал Старик. – А Времени уже нету.
– К-как это – нету? – кукла удивленно выпучила глаза. – А куда же оно подевалось?
– Утекло.
– Что, значит, утекло? – кукла была в явном недоумении. – А разве Время не вечно?
– Нет,– сказал старик. – Не вечно.
– Как так? А я-то думал, что оно вечно.
– Все мы когда-то так думали,– сказал Санек.
– И что же мне теперь делать? – спросила кукла и вдруг хитро подмигнула Старику. – А ты не мог бы мне одолжить его, а? Хотя бы ненадолго? Я отблагодарю.
– Нет,– сказал Старик, грустно вздыхая. – Время мне не подвластно.
– Так я ж отблагодарю,– настаивала кукла. – Я хорошо отблагодарю, ты ведь не думай. Ну, понимаешь, мне во как нужно! Я, знаешь ли, еще кое-что не успел.
– Нет,– сказал Старик. – Не могу. Извини, брат. Мне и самому надо найти одну вещь.
– Какую вещь?
– Очень важную вещь,– сказал Старик. – Когда-то я ее потерял. Давным-давно.
– И что же это такое? – спросила кукла.
– Стержень.
– Э, брось. Не было у тебя никогда стержня,– сказала кукла.
– Был,– сказал Старик – Я знаю, что когда-то, давным-давно, у меня был свой стержень. Но потом я его потерял.
– Все равно не найдешь,– скептически заявила кукла. – Даже и пытаться нечего. Пустое дело. В этом лесу ты ничего не найдешь.
– А я все-же попробую,– сказал Старик.
– Что, выпендриться хочешь? – закричала кукла, злобно выкатывая глаза. – Быть не таким, как все? Мы все тут без стержней, в этом лесу, стоим! И ничего, обходимся! А ему, видите ли, свой стержень подавай! Да и зачем он тебе? Зачем? Ведь без стержня намного проще!
– Ну, не серчай ты так, старина,– мягко сказал Старик. – Что тут кричать? Криком-то все равно ничего не возьмешь. Пойду я, покуда время еще осталось.
– Ах, так у тебя, оказывается, Время еще осталось? – взбеленилась кукла. – А почему же у меня, его нет? Почему так несправедливо устроен наш лес? Требую справедливости!
– Требуй, старина. Требуй,– сказал старик. – Митингуй.
И углубился в чащобу леса.
2
Не прошел он и двадцати шагов, как увидел озеро в обрамлении густого кустарника. По форме оно напоминало пиалу. Вода в нем была черной и неподвижной, и от нее веяло удивительным покоем. И, тем не менее, Старик ни за что на свете не рискнул бы искупаться в ней. Уж лучше застрелиться!
На высоком, обрывистом берегу, между редкими деревцами вилась тропа, устланная сухой соломой. Старик пошел по этой тропе. В просветы бледно-лимонных крон лился ласковый теплый свет. Поблекшая трава нигде не была примята, и ясно было, что тут еще не ступала нога человека. Вдоль тропы, на островках сухого сена, лежали кучки очень крупных яиц желтовато-бурого цвета.
Яйца навевали мысли об опасности. Кому они могли принадлежать? Каким-то допотопным ящерам? Или гигантским птицам?
А что, если сейчас из глубины леса выйдут на берег озера какие-нибудь чудовища и нападут на него?
Старик тут же вообразил себе этих чудовищ – огромных, лохматых, и непременно на двух лапах. Он сразу же решил, что они медлительны и неуклюжи, как сытые медведи. И подумал о том, что им не понравится, когда они увидят, что он разгуливает по их лесу.
Возможно, и эти яйца принадлежат медведям? Что, если они решат, будто он покушается на них.
Появление чудовищ, конечно же, следовало ожидать с левой руки, поскольку с правой стороны лежало озеро. Вероятнее всего, медведи затаились за деревьями. Наверняка, это были коварные, высоко-разумные существа…
Впрочем, пока все шло спокойно. Медведей не было. Озеро, казалось, спало мертвым сном. По всей видимости, оно было очень глубоким. Ни звука не доносилось до слуха одинокого путника, забредшего в этот странный осенний лес.
Впереди замаячили какие-то фигуры. Он осторожно приблизился к ним.
На суках двух деревьев висели качели. Ветви смыкались над ними багряным шатром, и в их листве горели, как звездочки, какие-то ягоды, похожие на рябину. Круглая, словно будильник, голова на двух тоненьких ножках, стояла на качелях, держась за веревки худенькими руками, росшими из тех мест, где должны находиться уши. На макушке этого удивительного создания сидела белая парусиновая фуражка с черным пластмассовым козырьком. Тоненький лесовичок в высоком пятнистом колпаке, украшенном гроздью янтарных бусинок, тихонько раскачивал качели. Оба существа были по пояс Старику.
– Доброго здоровьишка,– сказал Старик лесным жителям.
– А-а… Добрый вечер,– ответила ему Голова.
Лесовичок приостановил качели и обернулся к Старику.
– Явился! – он театральным жестом заломил руки над своим колпаком. – Наконец-то!
– А я вот иду… к-хе к-хе,– сказал Старик. – Смотрю, какой-то лес… Какие-то яйца лежат на сене… А вы что тут делаете?
– Да вот,– лучезарно улыбаясь, ответила Голова,– отдыхаем на лоне природы.
Голова присела, если так можно выразиться, на доску качели, свесив тонкие ножки. Руками она по-прежнему держалась за веревки.
– Да… Долгонько же ты добирался… – произнесла Голова, с любопытством разглядывая Старика.
– 47 лет! – хмуро вставил Лесовичек.
– Не может быть! – Голова удивленно округлила очи.
У нее были длинные, кукольно густые ресницы и румяные щеки. Казалось, от Головы исходил какой-то мягкий, точно от заходящего солнца, свет.
– А я-то думала, лет сто,– задумчиво молвила Голова. – Где же это тебя так измочалило, дружище?
– Он шел чернильною долиной! – пояснил Леший. – Блуждал во мраке!
– Да… Гиблые места…
Леший воздел руки к розовым ветвям:
– Без компаса! Без ориентиров! В кромешной мгле!
– Но все-таки дошел.
У Головы был печально задумчивый голос, и Старик вдруг уловил в ее облике поразительное сходство с одним врачом. Еще когда он был маленьким мальчиком, к ним в дом приходил такой же круглолицый, добрый дядя доктор, заглядывал ему в горло, щупал животик и заботливо спрашивал: «Здесь не болит? Не колет?»
– А звери не тревожили? – участливо спросила Голова.
Загадочный этот вопрос поверг Старика в недоумение. И тут Лесовичок обронил совсем уже таинственную фразу:
– Они спокойно спят в своих скорлупах.
Казалось, эти существа несут какую-то околесицу, и все же Старик понимал, что в их словах заключен какой-то смысл.
– Да как же так? – с недоумением сказала Голова. – Ведь он проделал такой темный и извилистый путь! Неужто он так-таки и не разбудил ни одного зверя?
Леший приосанился, скрестил на груди руки и с язвительной усмешкой выставил ногу пяткой вперед.
– А что ж ты хотела? Вот если бы он старуху топором зарубил, или изнасиловал ребенка! А так…
– Опять ты за свое,– нахмурилась Голова. – Ишь, прокурор выискался! Ты лучше вот подскажи, чем бедному путнику подсобить?
– Ну, ты же умная у нас,– обидчиво ответил Леший. – Вот ты и думай! А мы послушаем, что ты нам скажешь.
Голова пытливо взглянула на Старика и задала еще один вопрос:
– А больше у этого озера тебе никто не повстречался?
– Да, кроме вас, как будто бы никто,– сказал Старик.
– Тишь да благодать! – воскликнул Леший, вскидывая руки над головой так, словно намеревался поймать падающий с неба шар.
– Правда, пока я шел по тропе… – неуверенно начал Старик.
– Ну, ну,– с надеждой в голосе произнесла Голова. – Говори!
– Мне показалось, будто за деревьями кто-то прячется.
– Ага! – Голова с довольным видом потерла руки. – Вот видишь?
Затем вновь обратилась к Старику:
– А какие они были?
– Не знаю. Я их не видел.
– Не проявились, значит,– хмыкнул Леший.
– А как ты думаешь? – настаивала Голова. – Что тебе пришло в голову, когда ты подумал о них?
– Мне кажется, они похожи на медведей,– задумчиво сказал Старик. – И ходят на двух лапах.
– Откуда тебе это известно? – насмешливо спросил Лесовичек. – Ведь ты же говоришь, что их не видел. А, может быть, и нет их вовсе?
– Я их почувствовал.
– И то хорошо,– заметила Голова. – Уже вселяет надежду.
– Вот именно,– Лесовичек усмехнулся. – И это уже прогресс. Почувствовал – и ладно. Вот только хотелось бы выяснить у Странника, какого нрава были эти невидимые им существа? Как он полагает? Смирные? Или злые?
– По-моему, смирные,– немного помедлив, сказал Старик. – И умные. Я думаю, они бы меня не обидели.
Лесовичек понимающе переглянулся с Головой.
– Стало быть, они покладистые? – ироническим тоном осведомился Леший.
– Скорее всего, да,– сказал Старик. – С ними можно поладить. Ты их не тронь – и они тебя тоже не тронут...
– Вопросов не имею! – торжественно воскликнул Леший.
– Тяжелый случай…– озабоченно вздохнула Голова. – Но, может быть, ты ошибаешься? А вдруг они набросились бы на тебя? Ведь все же это звери…
– Навряд ли,– сказал Старик. — Мне кажется, они ленивые.
– И толстые! – вставил Лесовичек. – Такие не растерзают!
Голова, неодобрительно насупив брови, помолчала. Потом хмуро промолвила:
– Ну, что ж. Ему виднее…
– Не понимаю, как он вообще попал в наш лес! – удивленно передернул плечами Лесовичек. – Уж лучше бы стоял себе в хрустальной пирамиде!
– Но он дошел! – Голова приподняла палец. – Без компаса! Во тьме!
– Так что ж, медаль ему теперь за это дать?
– Я думаю, не стоит,– сказала Голова.
– Но он же заслужил!
Голова призадумалась. По ее виду, Старик понял, что сейчас решается что-то очень важное в его судьбе. Леший всем своим видом показывал, что его аргументы исчерпаны и теперь слово за Головой.
– Ладно,– сказала Голова. – Будь по-твоему. Отметим его вклад в дело Мрака и Лжи.
Она обратилась к Старику властным тоном:
– О, Странник! Подойди ко мне!
Старик приблизился к качелям.
– Опустись на колено!
Он подчинился приказу. Санек не заметил, как в руке сидящего на качелях существа оказалась медаль с рваными ребристыми краями. На ней была отчеканена голова дракона с разверстой огнедышащей пастью.
– За выдающиеся заслуги перед Князем тьмы,– торжественным тоном объявила Голова,– Ты награждаешься почетным орденом «Зеленого Змия первой степени!»
С этими словами Голова пришпилила орден к сердцу Старика.
– Хотелось бы взять интервью у награжденного! – возбужденно воскликнул Лесовичек.
– Ну, разумеется,– сказала Голова. – Бери, раз хочется.
– Только что, на берегу этого озера,– бойко начал Леший,– вы были произведены в кавалеры ордена «Зеленого Змия первой степени». Почти всю свою сознательную жизнь вы проблуждали темными лабиринтами одного из гнуснейших пороков. Как нам известно, вы разбили жизнь своей жены, предали сына, свели в могилу своих родителей, перечеркнули свою собственную жизнь, отреклись от всех, кто вас любил, и совершили множество прочих славных деяний. Повсюду, куда бы ни ступала ваша нога, вы сеяли гнусное, лживое, тленное. Уважая ваш свободный выбор, хотелось бы, тем не менее, узнать, что именно подвигло вас на служение князю Тьмы? Почему вы с таким тупым упорством нарушали Законы Создателя, отвергали Вечные Истины и, словно слепой червь, бежали от Света?
Старик выслушал эту тираду с явным недоумением.
– А я знаю? – он сдвинул плечами. – Я как-то даже и не задумывался об этом.
– Как? – изумился Леший. – Вы натворили столько мерзостей – и даже не знаете зачем?
Он нервно заходил туда-сюда по тропе, то и дело, взмахивая руками:
– Вот это да! Наделать столько гадостей – и без всякого смысла! Другие хотя бы грабят, убивают, и всякими прочими способами губят свои души во имя счастья всего человечества, или там, на худой конец, высшей справедливости, а этот... Вы, надо полагать, реалист?
– В смысле? – уточнил Старик.
– В том смысле, что вы признаете только то, что можно пощупать. Печень, там, например... Или селезенку. И еще понюхать. Особенно в туалете. Материя у вас ведь, как я слышал, первична, а сознание вторично? И вообще: у вас там, по-моему, бытие определяет сознание?
– Ну, чего пристал к страннику? – недовольно проворчала Голова. – Все равно ведь он вместить не может.
– Ну да, конечно,– с усмешкой сказал Лесовичек. – Куда уж ему! Это ж только ты у нас такая умная и большая – все вместить можешь!
– Ну, сложилось у него так, понимаешь? – заступилась за странника Голова. – Были, стало быть, объективные причины.
– Ага! – воскликнул Леший. – А как же! Знаю, знаю! Тяжелое детство! Непосильный труд с малых лет. Ходил на переменку с младшим братиком в одних валенках за многие километры в школу.
– Да не было у него никакого братика,– сердито сказала Голова. – И никаких валенок не было. На юге он рос.
– Вот как? – Лесовичек хлопнул себя ладошкой по лбу. – Понял! Выходит, он ходил в школу, на переменку с сестренкой, в одних сапогах! Читал при лучине азбуку, как Буратино. И, измученный тяжким бытием, начал пить горькую! Ах, как мне его жалко! А-а! Ы-ы! – утирая кулачками глаза, жалобно захныкал Леший.
– Дались тебе эти сапоги,– досадливо сказала Голова. – И что это, братец, за дичь ты несешь. Я же не то имела в виду.
– А что же, в таком случае, ты имела в виду, о, Премудрая Голова? – смиренно воскликнул Лесовичек, складывая у груди руки. – Просвети меня, пустую еловую шишку, упавшую с зеленой ветки!
– Ну, понимаешь,– как бы не замечая сарказма Лешего, пустилась в объяснение Голова,– вначале он был славным мальчиком – добрым, отзывчивым, умным… Он любил читать хорошие книги, верил в прекрасные идеалы, и папа с мамой учили его добру…
– Иными словами, у него были светлые ориентиры, и его сердце тянулось к свету? – уточнил Леший.
– Вот именно. Поначалу у него были светлые ориентиры. Но потом он попал под влияние циников.
– Ух, ты! – заинтригованно воскликнул Леший. – А кто они такие, эти циники?
– Ужасные существа,– сказала Голова.
– Монстры?
– В определенном смысле, да.
Лесовичек задумался.
– Нет,– наконец вздохнул он. – Не понимаю. Все это слишком умно для моей пустой головушки. Слишком уж заверчено. Как петля Мебиуса.
– Ну, как же тебе все это растолковать… – Голова в раздумье поскребла затылок. – Вот, видишь ли, у них ведь там, в их запредельном мире, как заведено? Вот, предположим, растет на клумбе роза… А где то в другом месте некие человечки завели себе помойку. И существует такой прелюбопытнейший парадокс: если твоя душа тянется к розе – стало быть, ты пустой никчемный человек, и ни шиша не смыслишь в реальной жизни. Идеалист, одним словом. А вот если ты сидишь в своей помойке по самые уши и кричишь об этом на весь свет – о! тут считается, что ты ужасно мудрый, и уже все постигший...
– Реалист, да? – подсказал Леший. – Который не витает в облаках? А ходит по Земле? Причем, в руках с синицей? Двумя ногами? Топ-топ-топ?
– Он самый. И как только такой реалист с помойки видит грязь – он тут же торжественно провозглашает: вот она, мерзость реальной жизни! Суровая, неприглядная проза нашей жизни! Понюхайте ее, уважаемые господа-товарищи, пощупайте руками, испробуйте на вкус и – убедитесь сами!
– Умно! Ой, умно! – воскликнул Леший. – Но – непонятно.
– Что – непонятно?
– Да все непонятно. Ведь есть же еще и роза, не так ли? Не одна ведь только помойка?
– Ну,– признала Голова. – Есть.
– И?
– Никаких и,– твердо заявила Голова. – Розу помоечный реалист отрицает!
– Как отрицает? – обиженным тоном сказал Лесовичек. – Разыгрываешь, да? Запутать хочешь?
– Нисколько.
– Но как же так! Ведь роза-то реально существует! Ее понюхать можно!
– А так. Нету ее – и шабаш. Выдумки идеалистов. А хочется вам истинной, реальной жизни – милости просим на нашу помоечку,– с торжествующей улыбочкой объявила Голова,– тут и запашок пошибче, и грязнотца самая, что ни на есть натуральная… все в наилучшем виде.
– Но, но! – Леший недоверчиво погрозил пальцем Голове. – Все путаешь, да? Наводишь тень на ясный день?
– С чего ты взял?
– Ну, как же! Реалист-то помоечный эвон как свою грязь превозносит! Любит ее, знать, родимую! Душой прирос! Отчего же идеалисты не воспевают свою прекрасную розу?
– Воспевают,– сказала Голова.– Отчего же не воспевать? Но только их никто не слышит.
– Иди ты! – не поверил Леший. – Снова путаешь, да? Умом блеснуть хочешь? Неужто грязь реальней розы?
– Так ведь у них там всем заправляют циники! Уразумел?
– Нет.
– Ну, как же тебе это втолковать,– досадливо поморщилась Голова. – Ведь циники любую розу в грязь втоптать могут! Опошлить и обгадить. А затем показать идеалистам фигу: нате, мол, кусите-выкусите, чистоплюи недорезанные.
Леший вздохнул.
– Умно! Вот чувствую, что очень умно,– он развел руки. – А, хоть тресни, не догоняю.
– Да что же тут не понятного? – уже теряя терпение, проворчала Голова.
– Ты погоди. Не горячись,– сказал Лесовичек. – Ты лучше толком объясни. Они что, эти циники, умней, талантливей, честней идеалистов?
– Напротив,– сказала Голова. – Это убогие, бескрылые людишки.
– Во закрутила, а! Во заплела! У них там что, в их запредельном мире, все перевернуто кверху ногами?
– Ну, вот! Наконец-то дошло! – обрадовалась Голова.
– Ну, матушка, ты, кажется, уже совсем зарапортовалась,– сказал Лесовичек. – Ты, конечно, у нас умная, тут спору нет. Но, признайся, что ты немного увлеклась. Как это идеалисты могут позволить каким-то никчемным циникам верховодить собою?
– Все просто! У них же все козыря на руках. Во-первых, их большинство, и они всегда готовы вымараться в грязи. И, во-вторых, они действуют стаей. И, как только какой-нибудь одинокий идеалист начинает вырываться из их помойки – они тотчас тянут его назад и макают в свою грязь. Чтобы он, значит, не выделялся из общей среды. Был как все.
– То есть не имел своего стержня?
– Конечно!
– Все равно не пойму. Ведь есть же Законы Создателя. Простые и ясные, как дважды два. Неужто циники настолько тупы, что не принимают их в расчет?
– Они и Создателя не принимают в расчет, не то, что его законы,– хмыкнула Голова.
Леший опешил.
– Как так? Они что, сумасшедшие? А звезды? А Вселенная? А самая среда их обитания? Наконец, они сами? Они что, ослепли там и не видят всего этого?
– Прекрасно видят.
– И что же? Это что, все само собою взялось?
– По их теориям – да.
– Ну, Голова! Ай, да Голова! Во заплела, а! Во завертела! Да как же все это могло взяться само собой?
– А в результате взрыва.
– Понял,– сказал Лесовичек. – Теперь мне все ясно.
– Что тебе ясно?
– Ты только не волнуйся, ладно? Я все понял. Ты просто переутомилась и сошла с ума. Такие случаи уже бывали. Но ты не волнуйся. Мы тебя вылечим. Свежий воздух, лесные орехи, водные процедуры…
– Но они действительно так считают!
– Ладно, ладно. Я же не спорю. Посмотри, какой сегодня чудный вечер!
– Да в норме я! В норме! – раздраженно воскликнула Голова. – Это они там спятили! Вот и прут к нам теперь косяками! Удивительно, как еще этот в дороге не провалился.
– Так, говоришь, в норме? – вновь вступил в дискуссию Лесовичек, привычным жестом оратора вскидывая палец над колпаком. – Ну, а уж коли ты в норме, о, премудрая голова, то объясни тогда мне, пустой еловой шишке, свалившейся с зеленой ветки, как они могут отрицать законы Создателя, если они вписаны в их сердцах!
– А разум им зачем, а? – уже теряя терпение, вскричала Голова. – Разум-то зачем, я тебя спрашиваю? Чтоб глушить голос сердца! И находить себе разные оправдания! Пойми же ты, наконец: у них утрачена связь с небесами! Вот погляди, чтоб далеко не ходить, на этого Странника. С таким потенциалом! С такими светлыми мечтами! И – все козе под хвост!
– Действительно… – хмуро пробормотал Лесовичек, нервно расхаживая по тропинке. – Козе под хвост… И как они, однако, глупы, эти люди! Влезть в чужую колею! Поставить на себе крест… И все ради чего? Да Пушкин в 30 лет…
– Уймись,– сказала Голова. – Ишь, разошелся. Не всем же Пушкиными быть.
– Вот, вот! – вскричал Лесовичок, обрадованно потирая руки. – В самую точку попала! Ай, да Голова! Ну, и умная же ты у нас, однако! Это ты сама сообразила, или тебя медведи надоумили?
– Да уймись ты,– повторила Голова. – Треску от тебя много, а пользы – чуть.
– Нет, какой светлый ум, а! – восхищенно вскричал Леший. – Ведь это же надо, а? Вот какие светлые головы водятся в нашем лесу!
– Все? – сказала Голова. – Высказался? Ишь, Демосфен какой выискался!
– От Цицерона слышу! – огрызнулся Леший и хитро подмигнул старику. – Видишь, странник, какая грандиозная идея посетила нашу умную Голову? И как только она мне самому не пришла, а?
Он раздосадованно постучал себя кулаком по лбу.
– И как же, однако, я, братцы, глуп! Вот! Вот оно! Настоящее прозрение! «Не всем же Пушкиными быть!» Самая квинтэссенция глубокой философской мысли! Да с такими идеями ты в любом лесу будешь нарасхват!
– Ну, и вредина же ты,– сказала Голова. – Ну, и зануда.
Леший гордо вскинул подбородок и с пафосом произнес:
– Да, я вреден! Не отрицаю! И зануден! Еще как зануден! Но справедлив! Я оч-чень справедлив!
Он стал в профиль к Голове.
– Вот, полюбуйся на меня!
– Зрелище малоприятное,– отметила Голова.
– Согласен! – вскричал Леший. – Целиком и полностью с тобой согласен! Справедливость всегда малоприятна! Тут спору нет. Зато ложь обаятельна, верно, странник? Но давай сорвем с истины покровы лжи? Хочешь услышать справедливое мнение?
– Нет,– сказала Голова.
– А я скажу!
– Не надо.
– Нет, я скажу,– заупрямился Лесовичек. – Я все равно скажу. Вот слушай. То, что ты сказала сейчас насчет Пушкина, совсем даже и не умно! Скорее, даже глупо. Да и сама ты, если уж на то пошло, вовсе не такая и мудрая, как о себе возомнила. Не думай, что если у тебя голова большая, то ты умнее всех. Странник-то, между прочим, до этой идеи уже и сам давно допер!
– До какой идеи?
– Ну, что не всем Пушкиными быть. Что в стае проще, теплей, уютней. Живи, как все живут. Не рыпайся. Конец-то все равно один.
– Да ты, я вижу, и сам не больно-то умом блистаешь,– флегматично возразила Голова. – Для того, что ль, Странник пришел в наш лес, чтобы выслушивать твои пустые речи?
– Ну, да! Конечно! Куда уж нам! – обидчиво возразил Леший. – Раз мои речи – то уже и пустые. А коли твои – то непременно умные!
– Не обращай внимания,– сказала Старику Голова.– Это он только с виду такой ершистый. А на самом деле он добрый.
– Вот-вот! – вскричал Леший. – Вот это ты верно подметила! Я – добрый! И еще мягкий. И все, кому не лень, пользуются моей мягкостью и добротой!
– Когда ты был маленьким мальчиком,– пояснила Старику Голова,– то тоже любил поегозить. Понимаешь? Ты был очень непосредственен и смешлив. И вот теперь это в нем проявляется.
– Но я добрый,– напомнил Лесовичек. – Попрошу не забывать об этом. Я зла ни на кого не держу. Меня похвалили – и я тут же растаял. У меня душа,– хоть реалисты ее и отрицают, поскольку не могут пощупать руками,– у меня душа, между прочим, мягкая, как валенок. И такая же теплая. Но не сладкая. Нет, не сладкая! Отнюдь! Я – не Сникерс!
– И не Марс,– сказала Голова.
– Возможно, я когда-то и был Марсом,– сказал Лесовичек, иронически кривя губу и надменно притоптывая пяткой ноги в остроносой, как ладья, туфле,– но жизнь у меня была горькая, как у Алексея Максимовича Пешкова.
– И ты стал редиской,– закончила его мысль Голова. – Хрен в пятнистом колпаке – вот кто ты такой.
– Ы! Ы! – утирая кулачками глаза, захныкал Леший. – Раз я маленький, то меня и обижать можно, да? Так вы со мной поступаете? Так? А я вот маме пожалуюсь. Я все маме про вас расскажу. Мама! Мамочка! Где моя мама!
– Сашенька, сыночек! – услышал старик грудной ласковый голос, от которого у него перевернулось сердце, и на глазах выступили слезы. – Что с тобой? Ты где?
– Я тут! – взволнованно крикнул Старик. – Я тут, мама!
Голос доносился со стороны озера.
Старик подбежал к краю обрывистого берега. По черной водяной глади скользила лодка, и в ней стояли отец и мать.
– Саша! Сынок! Иди сюда! – крикнула мать, с мольбою протягивая к Старику руки. – Иди ко мне, мой маленький мальчик!
Мать улыбалась ему нежной улыбкой, и столько трогательной, беззаветной любви светилось в ее взгляде, что Старик понял: никто и никогда не любил и не сможет любить его так, как мать.
– Саша! Мальчик мой! – крикнул отец, размахивая соломенной шляпой. – Сними ты эту дрянь! Зачем ты ее нацепил?
И вода, черная глубокая вода, уже была не страшна Старику. И Старик был готов прыгнуть в озеро с крутого берега и, пренебрегая опасностями, плыть, плыть к родным, близким ему людям, которые не отрекутся от него и не разлюбят, как бы низко он ни пал.
– Ты куда? Погоди, не время еще,– услышал Старик и почувствовал, как его взяли за локоть.
Он повернул голову. Около него стояла Голова. Как она подошла к нему, Санек не заметил.
– Не время еще,– строго сказала Голова. – Успеешь.
Она крикнула его родителям:
– А ну, плывите отсюда!
– Кыш! Кыш! – замахал руками Лесовичек. – Кому сказано! А вот я вам! Расплавались тут!
Лодка стала удаляться.
Мать протягивала к Старику руки. На ней было длинное темно-зеленое платье из панбархата с белым кружевным воротником, которое она одевала лишь в редких торжественных случаях. Платье красиво очерчивало ее стройную молодую фигуру, и белый кружевной воротник придавал ей сходство со сказочной королевой. И прическа, с высоко взбитым надо лбом коконом волос по давней, еще довоенной моде, делала ее особенно близкой ему и… далекой.
А отец стоял рядом с ней и размахивал шляпой. Крепкий, кряжистый, как дуб, в темных широких брюках и белой сорочке... Сильный, прямолинейный человек, никогда не умевший юлить и прятаться за чужие спины.
– Папа! Мама! Куда вы? – со слезами на глазах вскричал Старик. – Не оставляйте меня одного в этом лесу!
– Кыш! Кыш! – махал руками Лесовичек.
3
– Ишь, спохватился! – сказал Лесовичек Старику. – Мама! Папа! А раньше что ж ты их не жалел?
– Глуп был,– сказала Голова. – Думал, что они у него вечные.
– Угу,– сказал Лесовичок. – Максималист он, вот что я тебе скажу. Особенно когда до выпивки дело доходит.
– Сам ты максималист,– парировала Голова.
– А ты лентяйка. Умницей прикидываешься – а сама лентяйка. У тебя даже и рук-то настоящих нет.
– Но зато есть воображение,– сказала Голова.
– А у меня – эмоции!
– Вот-вот,– сказала Голова. – Твои слепые эмоции. Они-то тебя и довели. Ограничивать их следовало. Ограничивать! А в идеале – вообще искоренить!
– И стать такой же премудрой Головой, как и ты, да?
– А чем плохо? – самодовольно улыбнулась Голова. – Интеллект, братец ты мой, еще никому не вредил.
– Бывало, что и вредил,– возразил Леший. – В особенности, когда находился не в ладах с сердцем.
– Ну вот, опять ты со своим хваленым сердцем высунулся,– поморщилась Голова и вдруг воскликнула пьяным голосом старика. – «Вот тут у меня сердце! Понимаете, тетя Роза, мое сердце!» Ах, ах!
– И еще душа! – напомнил Леший.
– Ну да. Еще твоя душа. А, как же! Ведь ты ж у нас душевный парень, верно? Свой в доску. Всем друг и брат. Тебя кто захотел – тот и повел за собой на поводке. Своего-то ума нет. А была бы у тебя хоть капля разума – ты бы уже давно понял, что живешь среди сумасшедших. Но ты ж боялся высунуться из своего зазеркалья, показаться смешным!
– Скажи еще, что мне недоставало воли, или там веры, или еще чего,– насмешливо вставил Лесовичек. – И как, однако, это все банально! Как все заезжено, затерто! Такая большая, такая премудрая, – и никакого тебе полета фантазии! Неужели ты и впрямь не можешь выдумать ничего оригинальней! Носишься со своим разумом, как дурень с писаной торбой! А пользы от тебя – пшик!
Лесовичок, вывернул ногу пяткой вперед и стал пренебрежительно притоптывать ею:
– Поучают тут, поучают с утра до ночи, читают нотации, как попугаи! Все разжевали, все разложили по полочкам, запрограммировали на триста лет вперед! Вот и живи весь век так, как за тебя какой-то умник решил, потому что у него, видите ли, голова большая! А чтобы сесть ладком, потолковать по душам… Чайку там попить у самовара…
– Ладно, странник, иди себе с миром,– прерывая словоизлияния Лешего, сказала Голова. – Если уж он начал ворчать – толку не будет.
– Да куда ж мне идти? – спросил Старик.
Леший махнул рукой вглубь леса:
– А вот через этот лесок напрямки и иди. И аккурат выйдешь к берегу детства.
Старик пожал плечами и пошел в лесок. Когда он оглянулся, ни Лешего, ни Головы уже не было. Он двинулся в указанном направлении. Было тихо, сквозь золотистые кроны редких деревьев лился ласковый солнечный свет. Впереди послышалось скорбное рыдание. Плакала женщина – да так жалостливо, как будто схоронила малого ребенка.
Старик прошел еще несколько шагов и увидел могильный холмик, поросший травой, с покосившимся деревянным крестом. Рядом не было ни души, но рыданья стали такими громкими и безутешными, что у него похолодело на сердце.
Он торопливо обогнул могильный холмик и скорым шагом пошел, почти побежал в глубь леса. Ему показалось, что кто-то неприметно наблюдает за ним. Возможно, это были медведи? Он вновь поймал себя на мысли о том, что они где-то рядом, что они затаились, и подстерегают его. Старик был уверен, что им не понравятся его прогулки по их лесу.
Эта могила с крестом, подумал он, она ведь тоже была как-то связана с ним, с его жизнью. Он ощущал это, но пока никак не мог уловить связи. Ему все казалось, в ней лежало что-то драгоценное, что-то светлое, юное, на чем он некогда поставил крест.
Впрочем, объяснить всего этого Старик себе не мог. Он только чувствовал, что частица его души похоронена в этой могиле, что под этим зеленым холмиком лежит самое главное, самое лучшее, без чего вообще не стоило жить.
И тоска, невыносимая тоска сдавила сердце Старика.
Он рухнул на колени и, уткнувшись головой в сухую теплую траву, горько заплакал.
Он плакал, как маленький мальчик и не было рядом ни мамы, ни папы, которые могли бы утешить его.
И солнце сияло в просветах золотистых крон над кающимся грешником ослепительно ясно. И трава пахла мятой и еще какими-то терпкими запахами. И душа его омывалась слезами, словно родниковой водой.
Как хотел он вернуться в свой утерянный ласковый мир!
Неужели он обречен бродить в одиночестве по бесчисленным граням этих чуждых и непонятных ему осколков Вселенной, где нет ни близких, ни друзей? Неужели это не сон, и он никогда больше не проснется, не побежит в школу, или на футбольную площадку, не встретит свою черноглазую девчонку? Все, все так бездумно растеряно, растрачено… И что же ожидает его теперь впереди?
За спиной раздался глухой рык.
Он оглянулся и увидел мохнатых дымчатых медведей. Они стояли на двух лапах и смотрели на него печальными укоризненными очами, но ни капли сочувствия не нашел он в их очах.
Старик поднялся на ноги. Его охватили противоречивые чувства. Ему хотелось броситься навстречу этим медведям, а дальше – будь что будет! Но ему было страшно. Медведи выглядели очень грозно и внушительно – такие не пощадят.
Он повернулся к ним спиной и, не оглядываясь, пошел меж деревьев по узкой тропинке. Медведи, косолапо переваливаясь, последовали за ним.
Лес впереди поредел, и Старик вышел на открытое пространство. Перед ним расстилался широкий луг, поросший зеленой травой. Потянуло свежестью, блеснула на солнце вода. Он подошел к реке и оказался на высоком обрывистом берегу.
Он увидел за рекой свой родной город. По реке плыл белый пароход, и на нем играла музыка, а на палубе стояли нарядные мальчишки и девчонки – выпускники 10А класса.
Старик бросил взгляд назад. По зеленому полю к нему шли мохнатые дымчатые медведи. Они двигались цепью, как солдаты.
Старик поднял голову, взглянул в синее небо, вздохнул полной грудью свежий воздух, и бросился с обрыва в воду.
4
Переулок был покрыт белым, девственно-чистым саваном снега. От него веяло покоем и умиротворением.
На снежном саване, перед своей калиткой, лежала в луже крови тетя Клава. На теле у нее было 12 ран, нанесенных топором, но она все еще была жива.
Первым Кощей зарубил своего брата, потом раскроил череп Рюмочке, а затем взялся и за мать.
Никто не верил, что он сможет это сделать. И все-таки он сдержал свое обещание!
Кощею здорово-таки повезло в его дьявольской затее.
В ту ночь его брат был мертвецки пьян, и не смог оказать ему никакого сопротивления. Кощей ударил его, сонного, топором по голове, но не убил, а только ранил – убийца был до такой степени слаб, что едва сумел занести топор над братом. Но, как оказалось, все демоны ночи помогали ему в его кровавом деле.
От удара Шницель очнулся. Он привстал на колени, увидел над собой безумное лицо брата и занесенный над собой топор. Дико завыв, Шницель выставил руки, пытаясь защититься от повторного удара, однако было поздно: лезвие топора прошло сквозь растопыренные ладони и рассекло ему лоб. Шницель рухнул на пол мертвым. Горячая кровь брызнула на Кощея, и его окатила волна бурной пьянящей радости. Глаза убийцы дико загорелись, и он нанес еще несколько ударов по уже безжизненному телу. Затем, охваченный безумной яростью, саданул топором по голове и Рюмочку, но та «оттянулась» так «клево», что не почувствовала ничего. Удар пришелся ей по касательной, от височной части лба до подбородка, через всю щеку, оставив ужасный рубец. Тем не менее, Рюмочка осталась жива. Она пришла в себя уже в больнице, где ей сделали операцию, зашили рубцы, и спустя две недели она уже снова могла пить «назло всем мусорам и прокурору».
Расправившись, таким образом, с братом и его подругой, Кощей взялся за мать. Теперь он был в прекрасной боевой форме.
Несмотря на то, что баба Клава уже давно взяла привычку запирать дверь, ведущую в ее комнату, от своих бедовых сынков на засов, на этот раз эта мера предосторожности ее не спасла.
Услышав полный смертельного ужаса вопль своего младшего сына, она подлетела к окну, открыла форточку, и стала кричать, взывая о помощи. Однако подобные «концерты» уже ни для кого не были в новинку – все понимали, что у Волковых опять пьянка и что там снова дерутся.
Между тем пролитая кровь влила в Кощея адские силы. Он взломал непрочную дверь и, размахивая топором, ворвался в спальню матери. Она заметалась по комнате, и Кощей стал гоняться за ней, пока бедная женщина не споткнулась и не упала. Кощей настиг свою мать и нанес ей несколько ударов топором по спине. Тетя Клава вскочила и побежала к окну, оставляя за собой кровавый след. Во время падения она потеряла очки и теперь была абсолютно беспомощна. Все же она сумела каким-то чудом вскарабкаться на подоконник. Она разбила руками стекла в двойных рамах и стала выползать в окно. Увидев, что жертва ускользает из его рук, убийца пришел неописуемую ярость и стал беспорядочно молотить ее топором по всему телу. Тетя Клава с хрипами и стонами вывалилась во двор и уже почти в беспамятстве поползла к калитке. Ни одна из полученных ею ран не была смертельной, и если бы кто-нибудь оказал ей помощь, она могла бы остаться живой.
Она пролежала на снегу, истекая кровью, около двух часов, прежде чем возвращавшиеся от Храпков подвыпившие гости обнаружили ее в застывшей луже крови. Они вызвали по телефону скорую помощь и милицию. Тетя Клава пробыла в больнице еще две недели и, так и не придя в сознание, ушла в мир иной.
Зарубив брата и мать, Кощей бросил топор и скрылся с места преступления – на соседнюю улицу, где и был задержан милицией.
Суд над ним был скорый и правый – Михаил Волков, беспартийный, 1946 года рождения, был приговорен к высшей мере наказания – расстрелу.
Так окончила свой земной путь семья Волковых. Никто не опечалился их кончиной, никто не сказал о них ни одного дорого слова, а многие вздохнули и с облегчением.
После этого двойного убийства дом Волковых пустовал около года, а затем в нем поселился их дальний родственник. К этому моменту в стране развернулась перестройка, вновь начали все ломать и крушить. Рухнул Советский Союз, для воров всех мастей настали золотые деньки.
Новый жилец занимался базарным рэкетом и, попутно, промышлял воровством бензина с нефтезавода. У него была кличка Слон. Рэкетир был острижен наголо, толстоморд, носил золотые фиксы и цепь на шее. Говорил в нос, угрожающе растягивая слова и расставляя пальцы веером, на уровне живота, чтобы выглядеть страшнее, чем он был на самом деле, как это принято у тех, кто хочет выглядеть крутым. У Слона была молодая жена, трехлетний сын и автомобиль марки Форд Скорпион. На этом-то Форде Слон, обкурившись анаши, как-то раз уходил от милицейской погони, имея в бардачке пистолет, а в багажнике – партию краденого бензина. Вместе с ним в машине находились две девицы, которым это приключение казалось забавным. В лучших традициях американских вестернов, Слон вылетел с улицы Сорокина на площадь Корабелов, утопил педаль газа в полик, взлетел на мост через реку Кошевую и понесся на Остров. Но – не справился с управлением и врезался в столб, унеся с собой в могилу двух девчонок.
Вскоре вдова Слона продала дом. Нового жильца звали Степаном Ефимовичем. Он был пенсионером и разменял двухкомнатную квартиру, только чтобы прожить остаток лет в спокойствии, подальше от своего буйного сынка-наркомана, но это ему не удалось.
Степан Ефимович был близорук, глуховат и горбат. Он был далеко не дурак выпить и обладал добродушным флегматичным характером.
Покупая дом, Степан Ефимович сразу же почувствовал в нем какую-то гнетущую, зловещую атмосферу, однако, на свое горе, не придал этому обстоятельству большого значения. И вот, в первую же ночь, Степан Ефимович, несмотря на всю свою глухоту, явственно услышал какие-то стоны, стуки, скрипы и навязчивые голоса. К своему величайшему изумлению, он увидел (причем даже без очков!) как со стен на него глядят отвратительные рожи. Он понял, что дом полон нечистой силы, и что к добру это не приведет.
Как-то подвыпив на сон грядущий, новый жилец заснул с непотушенной сигаретой на кровати у окна. От окурка занялась занавеска, затем загорелась кровать, а потом полыхнул и весь дом. Вместе с домом сгорел и Степан Ефимович.
5
Капли дождя стекали по оконному стеклу, а в классе было сухо и уютно.
Ольга Гавриловна стояла у доски, в накинутом на плечи демисезонном пальто, и ее речь лилась, как удивительная сказка.
«Вот это, дети, древний город Рим, он лежит на берегу Тибра,– конец указки очертил на потрепанной карте мира маленький кружок. – Его основатели – Ромул и Рем, два брата, вскормленных в лесу волчицей, как гласит древняя легенда…
Тридцать пар детских глаз доверчиво смотрели на старую учительницу. Их сердца пока еще не были отравлены ложью, они не очерствели от меркантильных расчетов, не огрубели от разочарования и рутинных хлопот.
«А вот, дети, Африка. На ее северных территориях, там, где течет среди скал и песков желтый Нил, лежит древний Египет.
В Египте страной правили фараоны, считавшие себя наместниками Бога на земле. Жрецы же хранили мудрость бесчисленных поколений, терявшихся в седой глубине веков: они были столь сведущи в астрономии, что могли предсказывать затмение Луны!»
Старая добрая учительница… Тебя уже давно нет в живых, но твое Слово живет и поныне.
Загадочные пирамиды… Неразгаданный сфинкс… Над древней землей египтян плывет в небе грозный бог солнца Амон-Ра в своей огненной колеснице…
…Сколько же государств, сколько народностей сошло с арены истории, прежде чем мир стал таким, как теперь?
…Но всегда, во все времена, люди стремились к добру, гармонии и счастью.
…Люди пахали, влюблялись, слагали сонеты в честь своих любимых; они пели песни у ночных костров под мерцающим звездным небом; они рождались и умирали – а звезды продолжали сиять в непостижимой дали…
Всегда, во все века, несмотря на злобу, коварство, кровавые распри, люди тянулись к свету и правде. Ибо без света, без добра, без любви, человека ожидает забвение и мрак.
«Так не забывайте же никогда, что вы – дети солнца. Дети добра и любви».
Среди прочих детских глаз выделялись мечтательные и как бы пронизывающие толщу времен глаза вихрастого мальчишки.
Этот мальчишка сидел за черной партой, выпрямив спину и сложив перед собой в рамку ладони. На груди у него, как и у всех ребят, алел пионерский галстук, а на нежных щечках были рассыпаны веснушки.
Этот мальчик был наивен и добр. Он любил рисовать, читать книги, играть в футбол и наивно верил во все то, о чем ему говорилось в школе.
И ему казалось, что в мире все очень просто, и что в нем живут добрые, хорошие люди, и что зло всегда в страхе трепещет перед добром.
Зазвенел звонок, и ученики шумной крикливой ватагой высыпали на школьный двор. Толстяк Витька Боровой толкнул белокурого мальчугана локтем в бок и закричал:
– Санька, гляди, радуга!
– Где? – встрепенулся мальчик.
– Вон! – звонко выкрикнул Витька. – Вон она!
И точно: огромная радуга выгнула в синем небе свою разноцветную спину. Она была так прекрасна! И воздух был так чист, так свеж!
А потом в центре внимания мальчишек оказался резиновый мячик. Они гоняли его по еще не просохшим лужицам, забыв о радуге и Египте. Счет в те и другие ворота уже исчислялся двузначными числами, а им все было мало и никак не хотелось прекращать игру.
Ближе к вечеру, наспех сделав уроки, мальчуган стоял у себя в комнате, в новой рубахе, которая ему особенно нравилась, и рассматривал себя в трюмо. Раньше он не придавал особого значения тому, как он выглядит, но с недавних пор у него появилась веская причина заботиться о своей внешности. Вот потому-то он и стоял перед трюмо, и все пытался прилизать непослушный вихор, но тот слишком топорщился, и с ним ничего нельзя было поделать, и тогда мальчик бросил это бесплодное занятие, потому что ему надо было спешить.
Помнишь ли ты, как тот мальчик выскочил из дому и, стараясь остаться незамеченным, побежал на соседнюю улицу? Там, на соседней улице, мальчишки и девчонки играли в очень интересную игру.
Светлые детские игры… Они ушли далеко-далеко, их уже не воротишь, и вместе с ними навсегда ушло что-то светлое, дорогое из твоей души…
Та игра была довольно проста: поле в двадцать шагов длины, очерченное с двух сторон линиями – а в нем радостно визжащая детвора уклонялась от летящего мяча. Мяч бросали двое за линиями, из числа тех, кого уже «выбили», и если кому-то в поле удавалось поймать мяч, он получал право на «запас».
Но, конечно же, сама по себе, в тот вечер игра не так уж много значила для вихрастого мальчишки. Главным было то, что рядом с ним прыгала девчонка с темными глазами и смешными косичками. Она была красивее радуги и загадочнее древнего Египта. Это для нее он ловил «запасы», это ради нее он стоял у трюмо.
Помнишь ли ты, как вы прыгали с этой девочкой, как смеялись, радуясь каждому мгновению жизни, и как счастливо бились ваши сердца? А когда вы смотрели друг на друга, заливаясь румянцем, переполненные доброты, сколько нежности светилось в ваших лицах!
Неужели ты все это забыл? Неужели совсем, совсем ничего не помнишь?
6
Это случилось давным-давно, когда он жил совсем на другой планете. Планета была прекрасна, а старик – весел и юн.
Однажды он шел со школы, весело помахивая портфелем, и вдруг услышал тяжко ухающие звуки похоронного марша.
Музыка играла рядом. Он ясно слышал, как жалобно ноет труба и, надрывая сердце, бухает барабан. А тарелки звенели с таким ужасающим лязгом, что казалось, ими бьют прямо у него в груди.
Пораженный, мальчик остановился. Он чувствовал, что сейчас, в эти минуты свершается нечто страшное, непоправимое – что-то такое, чего никогда не должно было происходить.
Как бы в подтверждение его предчувствий, из-за угла улицы выплыл гроб, обтянутый красным сукном. Он покоился на плечах четырех мужчин, и у каждого из них одна рука была обвязана белым полотенцем.
Когда процессия приблизилась, мальчик, посторонившись, взошел на бугор у обочины и заглянул в гроб.
Прошло несколько дней. Поздним вечером он лежал в своей кровати и никак не мог уснуть. Он уже давно забыл и думать о мертвеце, потому что его мир был слишком юн, богат красками, и покойник был в нем лишь досадной случайностью.
В его мире величаво текла сквозь пустыни река Нил, и в ее желтых водах дремали зеленые крокодилы, а на берегах рычали косматые львы. В нем лил весенний дождик и скакал резиновый мячик; там жили его приятели, учительница, мама с папой, а в его любимых книжках совершали свои подвиги отважные Гулливер и Робин Гуд.
Его мир был полон солнца, ветра, буйных свежих красок, в нем было просторно и радостно, и в этот поздний час, лежа в своей кроватке, мальчик чувствовал себя сказочным богачом.
Но, конечно же, самым большим сокровищем у мальчугана была его девчонка. Это ради нее он был готов переплыть океаны, пройти дремучие леса и победить огнедышащего дракона. А потом – разрушить его замок и освободить свою принцессу. Для того, чтобы совершать свои подвиги, мальчугану было нужно не так уж много: семиглавый дракон и меч.
Тихо всплыла луна, облила мертвенно-желтым светом ветви старого абрикоса. Мальчик посмотрел в окошко и стал сочинять новую сказку: что-то о волшебных плодах и говорящих птицах, сидящих на ее ветвях.
Так случалось уже не раз – старая сказка оканчивалась и начиналась новая. Убаюканный своими мыслями, мальчик уснул.
Он проснулся от ощущения чего-то гнетущего, жуткого. Сердце тоскливо ныло. В комнате было темно. Стояла плотная тишина. В ней ему чудилась чья-то мерная монотонная поступь. Казалось, она исходила из недр Вселенной, но тяжкие, неторопливые шаги были рядом – по-видимому, кто-то неведомый, мрачный пришел за ним.
Это было страшно, так страшно, что у него похолодело в груди. Мальчик закрыл глаза, и перед ним вдруг всплыла ужасающая картина: отливающее желтизной, восковое лицо мертвеца!
И он словно воочию увидел перед собой этот заострившейся нос, и эти выпуклые губы и впалые застывшие щеки! И таким невыносимым спокойствием веяло от этого лица, что хотелось кричать!
Страшная мысль пронзила его: неужели и он умрет? Неужели и его когда-то положат в гроб, и он будет лежать в нем, со спокойным восковым лицом и ничего, совсем ничегошеньки не видеть и не слышать?
Как же так!
По-прежнему будет светить в небе солнце, расти трава, щебетать птицы и, как ни в чем, ни бывало, будет течь древний Нил, а его… не будет?
Грудь сдавило так, словно он уже лежал в сырой земле.
Неужели и в самом деле ничего, совсем ничего нельзя поделать?
Неужели придет время, и этот мир, этот прекрасный солнечный мир погаснет?
Мальчик всхлипнул, но не заплакала, а заскулил, как щенок. И этот жалобный звук как-то сам собой сложился в слова: «Мамочка! Мама!» И тогда в комнату вошла мама и спросила: «что с тобой, сыночек?»
– Мама, я не хочу умирать!
– Кто же тебе сказал, что ты умрешь?
– Но ведь все же люди когда-нибудь умирают? – всхлипнул мальчик. — Значит, и я умру, мама! А я не хочу умирать!
Мягкая, пахнущая яблочным пирогом рука легла на его лобик, погладила сына по ершистой головке.
– Спи, мой мальчик. Ты никогда, никогда не умрешь.
7
К ночи похолодало. В воздухе запахло морозцем. Тихо, задумчиво начал падать первый в этом году снег.
Парень с девушкой шли по переулку. Под ногами у них похрустывал тонкий ледок. Он обнимал ее за талию, а она, прижимаясь к нему, хохотала.
Около покосившегося забора они увидели на земле человека. Он лежал на спине, запрокинув голову, похожую на печеную грушу и, казалось, что-то высматривал в небе. Заметив его, парень насмешливо сказал:
– Смотри, Алла! Дедушке стало плохо. Дедушка прилег байки-бай!
– Бедняга,– хихикнула девушка.
В вечерней тиши были слышны их удаляющиеся шаги.
Тускло светили уличные фонари. На свету, словно мотыльки, кружили снежинки. Они падали на валявшуюся около столба кепку, ложились и на тело старика. Но старик уже не мог чувствовать ничего.
