Мусорщик
Мусорщик
В очередной раз мы в Египте. В шутку Хургада уже обрела статус Всероссийского курорта. Море, солнце, песок, да еще и сервис в придачу. Что еще может быть доступней россиянину?
Солнце уже начало медленно сползать к морю, жар значительно уменьшился. На пляже появились отельные мусорщики. Молодые ребята в перчатках и с пластиковыми мешками в руках бодро и по-деловому очищали глиняные амфоры-урны, вкопанные по самые бедра в песок.
Мы уже заполнили свои кроссворды и судоку, сыграли в шахматы и карты и были рады новым событиям и впечатлениям. Один из мусорщиков на хорошем русском языке поздоровался с нами, забрасывая пластиковые стаканчики и окурки в пакет. Это несколько удивило нас. Мусорщик и хороший русский язык как-то плохо сочетались.
— Как тебя зовут?- задали мы вопрос.
-Махмуд.
— Откуда ты так хорошо знаешь русский, Махмуд?
— Нет, совсем нехорошо. Я бы сказал, мне еще далеко до совершенства,- ответил молодой мусорщик, — мне нужно еще много учиться и практиковаться, чтобы говорить хорошо.
— И все же, где ты учился? И зачем тебе знать русский язык?
— В Египте очень мало работы. Все хотят быть в туристическом бизнесе. Здесь без знаний языков нельзя. Но в школе русский язык не изучают. Семьи залезают в долги, продают все, что только можно, чтобы кто-то научился русскому.
— Ты тоже все продал?
— Я занял деньги у дяди, и сам несколько лет подрабатывал. Скопил деньги на курсы русского языка. Но когда мы стали заниматься, то я обнаружил, что этот язык мне очень нравится. Он не похож ни на немецкий, ни на английский. Он певучий. Его очень приятно просто слушать. Он чем-то похож на наш арабский язык. Он завораживает.
Редкие в нашей обычной жизни слова «певучий», «завораживает», прозвучавшие из уст молодого арабского мусорщика восхищали. Как красиво он может выражать свои мысли на нашем языке.
— Махмуд, а почему же ты работаешь не гидом, а уборщиком?
— На экзамене мне сказали, что я не знаю язык и не понимаю русскую речь на слух.
— Как же так произошло, ведь мы видим, что это неправда?
— Экзамен принимала девушка из турагентства. Мы с ней мило беседовали, она задавала мне вопросы. Потом она отошла от стола за кофе. Ее не было минут пять или десять. За соседними столами тоже шли собеседования с другими ребятами. Девушка вернулась и спросила меня, о чем говорили за соседним столом, что я запомнил и понял. Я ей ответил, что они разговаривали между собой, и неприлично слышать то, что не предназначено другим. Поэтому я ничего не слышал и ничего не мог понять. Девушка сказала мне, что я не знаю русского языка, и поэтому экзамен я не прошел, и путь в турбизнес мне заказан.
— Но ведь это несправедливо!
— Хорошо, что вы это понимаете.
— И поэтому ты теперь убираешь мусор в отеле?
— Я потом посмотрел в Интернете что означает «путь заказан». Это значит закрыть дорогу. Если у тебя есть путь, то закрытая дорога – не беда, верно? Я правильно понимаю, что путь – это совсем другое, чем просто дорога? Путь – это мое предназначение в жизни, верно? И мой путь связан с русским языком. А убирать мусор тоже кому-то надо. Я снова буду сдавать этот экзамен.
-А если опять попросят подслушивать разговор за соседним столом?
— Я опять его не услышу. Это неприлично. Извините, я должен идти делать свою работу. До свидания.
— До свидания, Махмуд.
Солнце коснулось краешка воды и стало стремительно скрываться. Молодой мусорщик Махмуд шел с пластиковым мешком в руках, поочередно опустошая урны. В свете уходящего солнца он был похож на героя, отправившегося в долгий Путь.
Поговорим о будущем?
Кокосы. Дело всегда в чёртовых кокосах. Когда несколько дней назад что-то больно ударило по голове — это был кокос. Когда Ян попытался сломать его, чтобы выпить молока, бесполезный плод напрочь отказался поддаться на манипуляции и упрямо остался твёрд, как камень, о который его безрезультатно пытались расколоть. Вот и сейчас, когда голод снова настиг его, а поблизости, как и ожидалось, не обнаружилось ни единого ларька с мороженым или хотя бы напитками, одни только кокосы дразнили бедолагу с высоты неприступной пальмы. Залезть на дерево не представлялось возможным, и Ян злился на эти большие питательные кокосы так, как уже давно ни на кого не злился. “Кокосы — это зло,” — бубнил себе под нос мужчина, ковыряясь ногой в нагретом солнцем песке и проклиная своё нежелание искать магазин. Оставалось лишь винить во всех бедах эти злобные коричневые шарики. Если хорошо подумать, наверное, они не виноваты. Возможно, они даже могли бы быть хорошими, не бить приличных людей по голове, легко раскалываться и не расти так высоко, что ни один достойный гражданин не сможет до них добраться. Но Ян уже давно перестал мыслить в сослагательном наклонении. Ясно было одно. Если произошло что-то плохое, — а что-то плохое происходило в последнее время с завидной регулярностью, — Ян знал наверняка: виноваты кокосы.
Солнце ещё стояло высоко, но день уже перевалил за свой экватор и медленно готовился к завершению. Ян не знал точного времени: счастливые часов не наблюдают; а ещё иногда часы уплывают от счастливых, нагло украденные особенно буйной волной. Но Ян знал, что уже совсем скоро небосвод окрасится оранжевыми, затем багряными, а затем и вовсе сине-чёрными оттенками, и тогда пляж станет прохладным, и захочется поскорее попасть домой, включить настольную лампу, устроиться в мягком кресле с книгой и чашкой чая с молоком и одним ухом улавливать звуки радио, которое Ханна всегда слушала по вечерам.
— Ты в курсе, что радио — это прошлый век, дружище?
Ян окинул друга скептическим взглядом. Джерри имел поразительную способность угадывать, о чём думает его собеседник. За все эти долгие недели, проведённые за беседами на пляже, он всегда знал, о чём захочет поговорить Ян, и всегда отвечал именно то, что Ян ожидал услышать. Наверное, так сказывались долгие годы дружбы, думал молодой человек, растягиваясь на земле рядом со своим товарищем. Песок приятно грел кожу даже сквозь старенькие потёртые шорты, в воздухе пахло солью и морской травой, а плавно набегающие волны зеленовато-синего моря то и дело норовили дотянуться до пальцев ног. Вокруг ни души.
— Я в курсе, Джерри, — отвечал Ян другу детства. — Но ты знаешь, что я не слишком-то люблю все эти новшества. Когда-нибудь подросшие соседские дети меня всему обучат. Хотя, боюсь, меня уже не будут интересовать технологии. Я стану старым, Джерри, старым и морщинистым. У меня будут радикулит и подагра, а Ханна научится вязать и будет пахнуть мылом и тёртой морковью.
— А чем запах тёртой моркови отличается от запаха целой моркови?
— Тёртой пахнут только те, кто её трёт уже много лет. Старушки, кулинары и те, кто просто с детства любит тёртую морковь.
— Да ты философ! — в сердцах воскликнул Джерри, хлопая друга по плечу. — Такой потенциал растрачиваешь, сидя здесь, бездельничая целыми днями. Ты посмотри, во что ты превратился!
Ян критически оглядел своё туловище. Да, немного поистрепались бежевые походные шорты, слегка помялась и запачкалась некогда яркая гавайская рубашка (надо будет попросить Ханну её постирать), но в целом, ни во что такое ужасное он вовсе не превратился! А если и превратился — во всём виноваты кокосы, эти ехидные твари.
— На самом деле, ты молодец. Ты много работал. Теперь ты заслужил отдых, — рассуждал Джерри, доставая из кармана жилета коробок спичек и пачку “Честерфилд” с одиноко болтающейся внутри последней сигаретой.
— Может, я и не хотел отдыхать. Мне нравилось работать, — возразил Ян. — А сейчас вот сижу тут с тобой, и всё как-то потеряло смысл.
— Тебя вдруг не устраивает моя компания? Сам виноват, что притащил меня сюда. Скучно ему одному было, понимаете ли. Я могу и уйти.
— Не уходи. С тобой как-то лучше.
И оба на несколько минут притихли, рассматривая линию горизонта.
— Есть хочется, — подал голос Джерри.
— Вон там кокосы висят, — отрикошетил Ян.
Прошло ещё несколько минут, наполненных лишь звуком прибоя и острым табачным запахом.
— Я не курил с тех пор, как пришёл сюда, — Ян прикрыл глаза и с удовольствием вдохнул серые ниточки дыма. — Почему ты взял с собой сигареты, а я нет? Я бы сейчас почку продал за затяжку.
— Извини, кончились, — Джерри вдавил окурок в песок. — Сдалась мне твоя почка. Своих хватает. — Он придвинулся к воде и зачерпнул немного, сполоснул лицо, улёгся обратно и сладко потянулся. — Что там ещё ты планируешь на старость?
Ян знал, что его выслушают, даже если он будет говорить час или всю ночь, и знал, что у них есть всё время на свете, чтобы дать волю фантазии или же расписать планы на целую жизнь. Ханна, конечно, будет волноваться, но он часто задерживался на пляже, рассуждая со старым приятелем о жизни, поэтому не было причин торопиться и в этот необыкновенно тёплый для этой местности вечер. Уже почти стемнело, а воздух всё ещё не налился знакомой прохладой, как это обычно бывало в предзакатные часы. Это странно, думал Ян, по привычке накидывая на плечи джинсовую куртку. Джерри пристально смотрел на него. В животе заурчало.
— Глупо, наверное, но мне хочется думать, что мы будем здесь всю жизнь. В Южной Каролине. Это настоящий Рай на Земле.
— Ты так думаешь, потому что больше нигде не был, — возразил Джерри. — Но какие твои годы, побываешь ещё. Объедешь весь мир.
— Я механик, а не рок-звезда. И даже не журналист. На кой мне весь мир?
— Чем больше стран посмотришь, тем больше жизней проживёшь. Когда я вернулся из Индии…
— ..ты чувствовал, будто заново родился. Джерри, если бы мне давали доллар каждый раз, когда я слышал эту фразу…
— Ты всё равно был бы бедным. Потому что ты никогда не умел правильно тратить деньги.
— Зачем мне уметь правильно тратить деньги, когда мне ещё тридцати нет? Главное, чтобы Ханне всего хватало, — Ян провёл рукой по длинным волосам. — Может быть, когда-нибудь мы выберемся. На пару недель. В Норвегию. Куплю себе клык волка, на шею повешу.
— Судя по всему, ты и после тридцати не научишься правильно тратить деньги, — язвительно вставил Джерри.
Солнце уже полностью скрылось, чтобы вынырнуть с другой стороны планеты. Ян отчаянно жаждал курить, пить и увидеть Ханну. Но и бросать Джерри , явно расположенного к интересной беседе, не хотелось. Никто больше не умел так скрасить одинокие бездейственные дни. Никто не мог стимулировать воображение так, как это делал он. Казалось, один Джерри на всём белом свете был способен составить достойную компанию. Он задавал именно те вопросы, на которые хотел ответить Ян, и отвечал именно то, что Яну было необходимо услышать.
— Думаешь, ты проведёшь с Ханной всю жизнь?
— Знаю. Знаю, что я не выдержу никакую другую женщину, и ни одна другая женщина не выдержит меня.
— А ведь она никому не понравилась — ни твоей маме, ни друзьям.
— Ты лучше других знаешь, что мало есть таких вещей, которым можно дать объективную оценку, — Ян на мгновение задумался, затем стянул с себя куртку. — Вот, к примеру, ощущения. Ты никогда не замечал, что иногда на улице холодно, а тебе по какой-то причине тепло? Люди идут навстречу и кутаются в шарфы, а ты возвращаешься домой после первого свидания, и тебе прямо-таки душно, и ты, наоборот, расстёгиваешься и радуешься ледяному ветру. Или же на улице тепло, а ты почему-то мёрзнешь. Особенно, если долго сидел на одном месте. Далеко не всегда наши личные ощущения совпадают с логикой или оценкой большинства. Прости, конечно, за неуместные сравнения.
— Нет-нет, мне интересно. Продолжай.
— Я знаю, почему Ханна им не нравится, и знаю, что поделать здесь ничего нельзя. Но через лет десять, может, двадцать, или тридцать, она приживётся. Просто однажды мы с ней проснёмся в воскресный день ближе к полудню, и к нам в гости заглянут мама и Софи и Ким. Принесут восточные сладости, и мы сядем пить чай и слушать по радио Миллера. И мама скажет Ханне, что у неё прелестный кардиган, а Ханна улыбнётся и добавит маме кипятка в чашку. А Ким всё будет смеяться над моими новыми круглыми очками и называть меня Ленноном.
— А эти очки тебе совсем не идут… — сказал вдруг Джерри.
— Я ведь ещё их даже не примерял!
Ян сделал глубокий вдох и тут же закашлялся. Ветер поднимал в воздух редкие песчинки и транспортировал их в глаза, нос и лёгкие. Где-то за спиной постукивали друг о друга кокосы. Волны почерневшего моря создавали шум, похожий на помехи, которые бывают слышны в промежутках между радиостанциями. Ян подумал, какая забавная связь существует между радио и морем: и в том, и в другом есть волны. Сейчас звуки прибоя заменяли ему музыку и голоса радиоведущих. Значит, радиоволны — это те же морские волны. Ян был уверен, что этот термин объединяло что-то научное, но уже не мог вспомнить, что именно.
Усталость накатывала тоже волнами. На долю мига Яну показалось, что он услышал человеческий голос прямо над правым ухом, но, повернувшись, понял, что это всего лишь Джерри.
— Ты всегда хотел жить в таком вот месте, да?
— Да. Хочу перебраться поближе к пляжу, когда всё немного устаканится. Мы купим старенький хилый домик прямо вон там, — Ян кивнул в направлении зарослей неопределённого вида, через которые пролегала давно протоптанная тропинка. — И в нём мы и состаримся. Зачем нам вдвоём что-то большее?
— Рано тебе о старости думать…
— И каждый день мы будем приходить к воде и устраивать пикники. Будем играть в воллейбол один на один, мочить ноги и есть сэндвичи с огурцом… А когда Ханны не станет, я буду приходить сюда один, говорить сам с собой и ворчать что-то о кокосах.
— А как же я?
— Ты тоже будешь приходить. Но однажды ты уедешь и не вернёшься. И даже звонить не будешь.
— Я бы так никогда не поступил! — насупился Джерри.
— Все когда-то расстаются. И все когда-то остаются одни.
— Как хорошо, что мы живём не в твоём будущем, — заключил Джерри, прикрывая глаза и улыбаясь той загадочной полуулыбкой, которую Ян не видел больше ни у кого ни в жизни, ни в кино.
— Да. За настоящее! — Ян поднял воображаемый бокал.
За настоящее!
Мужчины замолчали. На небе сияла одинокая звезда.
— Джерри.
— Что, дружище?
— Мне страшно.
— А ты не бойся. Может, тебе стоит вздремнуть?
— Пожалуй.
— А когда ты проснёшься, беги скорее к Ханне и извинись за то, что задержался.
— Вот опять: ночь тёплая, а мне холодно…
Ночь ласково накрывала берег своим синим блестящим одеялом. Прибой тихонечко шумел, словно боясь разбудить редкого случайного прохожего. В нескольких шагах от кокосовой пальмы на всё ещё тёплом песке застыла одинокая фигура старика в старенькой гавайской рубашке и смешных круглых очках. В прозрачной темноте на его груди белел волчий клык. На километры вокруг простирался безлюдный пляж.
Голуби, которых он съел
“Я слышу детский смех, раздающийся с улицы. Этот смех исходит от детей, они счастливы. Два ребенка играют, на их лицах улыбки. Неважно, что в мире так много зла, ведь у друга есть друг и что может быть лучше, чем просто радоваться всему, что движется.
Сверху над ними летают птицы. Разного вида, но вместе. Они летают, потом купаются в лужах, отбирают друг у друга крошки хлеба, но им тоже хорошо.
Над птицами голубое небо, на котором находятся облака, разной формы. Например, одна может показаться слоном, другая жирафом, третья радугой. Можно долго сидеть и гадать, на что похоже каждое облако и это может занять разом много времени.
Целыми днями я нахожусь за столом с чашкой чая и наблюдаю, как безмятежно и весело проводят время эти маленькие мы. Вот только жалко, что я так весело не проводил детство. Так как еще в детстве у меня появилась агорофобия и на протяжении многих лет я не могу выйти на улицу. У меня появился страх после одного случая в детстве, изменивший всю мою жизнь”.
Он — это был худой, невысокого роста мужчина 42 лет со своими комплексами и проблемами, а также со своим страхом, с которым он постоянно боролся. Его звали Степан. И единственная его цель была в том, чтобы победить страх и увидеть все те чудеса, которые видели дети.
“В далеком детстве ко мне подошли уличные дети в оборванной одежде и со злой искрой в глазах. В их руках были два мертвых, обожженных голубя. Тогда я и испытал тот ужас, ведь меня заставляли съесть этих птиц. Маленький ребенок стоял с дрожью во всем теле, от осознания настоящего зла. Ребята же стояли и смотрели на меня с улыбками на лице и злым смехом. Мне становилось плохо, голова кружилась, в глазах темнело, слышался только злой смех ребят. Не помню, как я тогда добрался до дома, ведь тела я тогда даже не чувствовал. Мне было жалко голубей так, что слезы сами наворачивались. Я увидел настоящую, человеческую злобу.
После того дня мне стало страшно выходить из квартиры. Как только я приближался к двери, я слышал тот злобный смех. В первые дни страх был не такой сильный, но с каждым последующим днем он становился все больше и больше, пока не дошло это до того, как я даже смотреть боялся в окно. Каждый год моя ненависть к себе только увеличивалась из-за того, что я маме не мог помочь ни в чем. Начиная с денег, заканчивая покупками продуктов”.
И вот в один день Степа созрел для борьбы со своим страхом. Это было для него важным решением, потому что он понимал, что если что-то не начнет делать, то никто уже не сможет ему помочь.
Его мать звали Наталья. Она хороший человек. Раньше она думала, мечтала, как однажды её сынок вырастет и сделает великое дело, но после того дня она каждый день начинает все больше переставать в это верить, и начинает просто работать, чтобы она и сынок могли прожить еще немного, хотя бы год. Работает она уборщицей в торговом центре, находящийся рядом с их домом, там же раньше и работал отец Степана, охранником, пока не умер.
Его отца звали Валера, год за годом ему становилось наплевать на мир, и он жил просто для того, чтобы в один день умереть. Его жизнь давно уже потеряла краски, еще после смерти своей матери. Валера был безэмоциональным и зажатым в себе человеком, он хранил все в себе, избегал людей, общения и в один день помер от сердечного приступа.
“Я сижу в своем уголке, и смотрю на стенку, представляя, как бегу по разным улицам наслаждаясь каждым моментом жизни: Погодой, Болтовнёй птиц и Смехом радостных детей, играющих в игры. Я представлял нормальную жизнь, без комплексов и без страхов, просто наслаждаясь всем, как ребенок. Сейчас же я считаю себя слепым. Потому что и слепые не видят, и я не могу увидеть мир, не выходя из квартиры. Это странно, ведь слепые посчитали бы меня сумасшедшим, ведь у меня-то все есть, зрение, все цело и нормально, просто единственное, наверное, уже во мне не нормально это — сам я. Я должен разобраться со всем в своей голове, чтобы победить страх. Я помню тот день. Помню меня мальчишкой, в синий рубашке. Помню его взгляд на всю эту картину, как он убегал с ужасом. Помню, как я не мог понять эту человеческую злость. Как будто я сам не человек и не знаю её. Мне было стыдно за людей. Стыдно за то, что они делают. Может, если бы я смог выйти бы на улицу, то, возможно, стал бы таким же, как и они, может, это и сделало меня мной. Я много думаю о жизни, думаю, какими выросли те мальчишки? Не стыдно ли за то, что они делали? И помнят ли они это? Мне часто становится грустно не из-за чего, я просто хочу победить страх и быть нормальным, но, бывает, противоречу себе. Но в такие моменты я и начинаю что-то делать. Я начинаю вставать с места, закрывать глаза, затыкать уши, и делать просто шаг вперед к двери. Мелькают картинки тех голубей, в ушах звенит этот злой смех, тогда я просто отдаляюсь, стараюсь представить, что я где-то совсем в другом месте, где нет зла и все прекрасно. Я делаю шаг вперёд, побеждая все, что было плохого в моей голове. Я вспоминаю смех детей. Ту красоту, которую вижу, вспоминаю, что ради меня мама горбатится, не покладая рук, а я даже не могу ничего делать, я просто сижу в комнате”.
У него лихорадка, но ему не плохо, Степа просто начинает понимать, что потихоньку побеждает свой страх и движется к цели. Он хочет пробежаться по парку, лечь на газон и просто смотреть на небо наслаждаться облаками. Сделать просто счастливым себя. Он хочет вернуть себе жизнь.
“Я слишком много хочу, мне так кажется, и я начинаю больше волноваться, я хочу успеть многое за свою жизнь, но мне кажется, я столько пропустил. Как ко мне будут относиться люди? Не произойдет ли такое, как в детстве?”
Эти вопросы часто мучали Степу, он задумывался, примет ли его общество, таким, какой он есть. И что он будет делать, если нет? Но это были только мелочи. В голове Степы столько вопросов, он как ребенок, который резко стал расти. И мама начала это замечать, но ничего не делала, просто смотрела и улыбалась, кажется, её малыш вырос.
Тот случай многое изменил в жизни Степы, он как будто резко остановился в теле того мальчика, который испытал в себе страх. Ему тыкали в лицо этих мертвых голубей, но он ничего не мог сделать. Он просто смотрел и плакал, пока ноги сами не унесли его далеко от этого мира в свою комнатку, в свое королевство в четырех углах.
“Я делаю успехи, мне так кажется, я вижу, что мне становится не так страшно делать шаг все ближе и ближе к двери, но открыть я её еще не способен. Но мне кажется, в скором времени я смогу это сделать. Недавно я видел фильм про Париж. Я просто закрываю глаза и иду по нему. Вижу эти улицы, которые были в фильме, все здороваются со мной. Я вижу мир, который долгое время не видел. Я обещаю когда-нибудь, что побываю там по-настоящему. Я не тороплюсь, делаю шаги спокойно, стараюсь насладиться каждой минутой этой маленькой жизни. Вижу Эйфелевую башню, бегу к ней. Стараюсь поймать всю эту красоту и больше никогда не отпустить, чтоб она со мной была до самой кончины. Я бы её и маме показал и всем. Но потом я понимаю, что это только моё воображение. Поэтому это меня делает сильнее, оно мотивирует меня шагать дальше и бороться. Ведь кто, если не я, решу, что делать со своей жизнью? Мама? Мама и так уже много сделала для меня, пора и мне что-то начать уже делать.
Я делаю еще шаг. Говоря себе: “Это было прошлое, надо двигаться дальше, ты не ребенок, ты взрослый мужчина, так сделай же взрослый поступок!”
Время идет, а Степа все ближе и ближе приближается к двери. Он становится мудрее. Старается привыкнуть к особенностям поведения людей, чтобы не выделяться. Он много лет сидит в своей комнате. Сколько лет он пытался побороть себя, и просто выбежать из своей квартиры! Но он был слишком слаб, чтобы бороться с ним. Сейчас же он достаточно силен, и, я думаю, у старины Степы все получится. Этот малый давно уже не ребенок, прошлое — это прошлое, а будущее — это будущее. Так жить нельзя, остановиться на каком-то времени, нет Степа, иди, продолжай бороться и все у тебя получится! Жизнь — это не клетка, ты не должен оставаться только в квартире. Мир прекрасен. Путешествуй по нему. Делай все, что только душа желает, мир и создан для того, что бы наслаждаться им.
“Я не съел голубей. Меня заставляли, но я их не съел. Мне угрожали, что изобьют, но я не сделал то, что они хотели. За что же я себя винил? За то, что не спас этих птиц? Я не знаю, я запутался. Я каждый раз пытаюсь отдалиться от этой темы и жить только будущим, но сам же потом к ней возвращаюсь, потому что мне кажется, я в ней что-то ещё не закончил. Я всегда не понимал себя. Ни в каких словах, ни в чем. Просто гадал: как идут у меня мысли? Я внушал всегда, что все проблемы содержатся в голове, и так это и есть. Но зачем я ставлю себе какие-то рамки? Зачем я говорю себе, что завтра я сделаю один шаг, а завтра еще один. Нет, я чувствую, что уже эти рамки не нужны, я готов выйти”.
Он делает череду шагов, возвращаясь к мысли, точно готов ли он? И точно сегодня? Нет, хватит мыслей, хватит обещаний! Он решается выйти из квартиры. Он чувствует, что из-за этого изменится вся его жизнь, но он этого не боится. И готов ко всему. Степа открывает ручку двери и выбегает из комнаты на улицу, прикрывая глаза рукой.
“ Я чувствую ветерок, звуки птиц. Я на улице. Мне страшно открыть глаза, что там будет? Я чувствую такую неизвестность, но одновременно и любопытство. Смотреть с окна — это одно, а на улице находится это совсем другое. Прекрати, надо сделать последний шаг, не бросай дело, не закончив.
Давай Степа, открой глаза! — Произношу это себе в голове. Заставляя себя сделать последний шаг. Ветер дует мне в лицо. Я чувствую, что все получится. Открываю глаза и вижу осень. Моя первая осень. Мне кажется, я уже в другой вселенной. Тут все так по-другому. Мир другой. Но он мне нравится намного больше. Мне просто нравится идти по листьям и слушать, как они шуршат. Что будет дальше?- Мысленно задаю себе вопрос, волнующий теперь. Не знаю, но мне кажется, это уже и неважно, здесь куча возможностей. И теперь я, наконец-то чувствую то, о чем все говорят — о свободе”.
Конец.
Непроглядная Тьма (мой рассказ, первый опыт написания, не судите строго).
Я пишу эти строки в надежде, что кому-нибудь повезло больше меня, и этот несчастный найдёт их. Хотя, кого я обманываю? Никого больше не осталось.
Пока я окончательно не сошёл с ума, пока они ищут меня, — я буду продолжать. Нужно чем-то заняться, нужно заняться. Господи, как же дрожат мои руки…
В крайнем случае, пусть они заберут эти листы. Пусть поместят в свою коллекцию Конца. Конца всего. Пусть учат своих детей истории на записках очевидцев. Интересно, у них есть дети в нашем понимании? Боже, что я несу?
***
Мне осталось недолго. Я уже слышу их. Там, за окном, во мраке. Вы никогда не видели такой темноты. Это не просто ночь, это абсолютная темнота.
А звуки, которые они издают? Вам лучше их не слышать. Боже, я больше не смогу нормально спать никогда в жизни – это залезло в самую душу и звучит в моих снах. И оно оттуда не уйдёт, нет.
***
Я несколько раз упомянул Бога. Нет никакого бога, слышите? Ни один бог не допустил бы такого. А, может, они смогли убить и его?
***
Всё началось с того, что мама не вернулась вечером с работы. С каждым часом наше с отцом беспокойство росло. Её телефон не отвечал.
Где-то в районе полуночи отец с двумя ментами на убитом уазике поехал её искать. Я остался один дома с котом. Никифор, прости меня, у меня не было выхода. Мне жаль, мне так жаль… Это всё они! Эти ублюдки тебя заставили, я знаю! Ну, ничего-ничего, я им так просто не дамся. Отцовское ружьё при мне. Я отомщу за тебя.
***
Я ждал отца всю ночь. Я пытался звонить ему и маме снова и снова. Я пытался звонить пожарным, в скорую, родственникам, но всё, что я слышал, была тишина. Не короткие гудки, не автоответчик, а гробовая тишина. Ещё никогда в жизни мне не было так жутко.
***
Утром солнце не взошло. Просто взяло и не появилось на небе. Когда я очнулся от тяжёлого сна, на часах было 10 часов утра. Но за окном была стена тьмы. В полубезумном состоянии я кинулся на балкон. «Не спятил ли я?», — подумал я тогда. Отодвинув стекло, я буквально кожей ощутил леденящую стужу мрака. Он был плотный густой, как сжиженный газ.
Я не мог увидеть даже соседнего дома, не говоря уже о земле под балконом и перекрёстке со светофором. В этот момент в моём кипящем мозгу что-то щелкнуло, и я опомнился у себя в комнате в шкафу, рыдая, в облёванных и обоссанных штанах.
Только через несколько дней сумбурных снов под вопли этих тварей, путём невероятных усилий, я сумел частично восстановить в памяти, что же меня так напугало, из-за чего именно так бешено сработал рефлекс самосохранения. Стена шершавого зарубцованного мяса бесшумно двигалась мимо балкона. Я случайно задел её, когда пытался потрогать рукой тьму. Боже, мне нужно сделать перерыв…
***
На вторую ночь я проснулся, ощутив острую боль в правом глазу. Никифор одним взмахом своих когтей лишил меня его. Почти не осознавая, что делаю, я нещадно бил головой бедного кота о стену, пока он не разжал челюсти, мёртвой хваткой впившиеся острыми клыками в вены моих рук. Бедный мой мальчик… Эти ублюдки поплатятся за содеянное!
***
С тех пор прошло три недели. Три недели непроглядного мрака. Три недели режущих мозги тупым скальпелем воплей снаружи. Что стало с остальными людьми? Жив ли ещё кто-то? Как обстоят дела в других странах, на других континентах? Информационный вакуум сводит меня с ума.
Может быть, кто-то, как и я, допивает последнюю кружку воняющей плесенью воды?
Может быть, кто-то убил всю свою семью, а затем и себя, чтобы не достаться им? Нет, на такое я никогда не решусь.
***
Я слышал, как Баба Тоня, соседка сверху, выходила на площадку, отчаянно стучась ко всем поочерёдно. Через минуту её вопль резко оборвался где-то в районе первого этажа.
Я слышал, как за стеной, разрывая в клочья горло, плакал младенец. Должно быть, его мама выбегала за хлебом на пять минут. Роковые пять минут. Через несколько часов плача уже не было.
Я видел в глазок, как соседи шумно выбегали на улицу со всеми своими вещами, но через несколько секунд, когда они скрылись из поля моего зрения, все звуки резко оборвались. Будто кто-то выключил колонки. В следующую секунду погас свет. Я не мог пошевелиться. Я всё стоял и смотрел в темноту. И в этой тьме я что-то увидел. Что-то смотрело из мрака прямо на меня. Я физически чувствовал ненависть этого существа ко мне. Я очнулся с ноющей болью в затылке и не спал три дня.
***
Вчера я услышал, что в мою стену из соседней квартиры кто-то ритмично стучит. Это азбука Морзе, я это сразу понял, но я не буду отвечать, потому что это они. Господи, как мне страшно. Мама, я не хочу умирать, забери меня отсюда, пожалуйста!
***
Я заставил окна снятыми со шкафов дверьми, тумбами, стульями и одеждой. Входную дверь я завалил еле дотащенным до неё шкафом и подпёр диваном. Куча в унитазе иногда смердит даже в комнату, где я теперь живу.
Работавшие пару дней после Происшествия краны теперь молчат, как молчала тогда телефонная трубка. Мои запасы воды почти иссякли. Еда кончилась позавчера.
Электричество отключилось на третий день. Я теперь живу в полной темноте, иногда зажигая небольшой запас свечек для того, чтобы написать пару строк.
***
Все эти дни я лихорадочно пытался понять, кто они, зачем они это делают, почему именно сейчас?
Старый дедовский приёмник из кладовки частично помог мне разобраться. После того, как я окончательно убедился, что интернет и телевизор не работают, после нескольких пробегов по всему радио-диапазону, я услышал еле слышимую передачу. Транслировал, очевидно, радиолюбитель. Он что-то говорил про образование вселенной, про естественный отбор, про уничтожение вида.
Понимаете? Они правили миром до людей, но Земли, до Солнца, до всего. Они выжидали все эти миллиарды лет. Копили силы. И всё-таки смогли нанести сокрушающий удар. Быть может, группа несогласных и устроила тот самый взрыв? Пожертвовав собой, они дали жизнь, по крайней мере, семи миллиардам людей. Они освободили вселенную от гнёта своих озлобленных властолюбивых собратьев.
Большой Взрыв… О, боги, как мы были наивны! Все эти учёные, весь прогресс человечества – это всё пшик. Никто так и не узнал истину. Кроме того безумца с радио.
Мы лишь муравьи под сапогом настоящих хозяев этого мира. Они населяли этой грешный мир задолго до нас, и будут править им ещё многие годы.
Быть может, кто-нибудь сумеет найти выход. Но я этого уже не узнаю.
***
Ну, вот и всё.
Они в квартире.
Их мерзкие вопли насилуют мою душу.
Ружьё заряжено.
Мама. Папа. Я иду к вам.
— Конец —
Светлана-курица
Светлане Малимановой посвящается
Настанет день, когда все маски будут сброшены.
Но что откроется взору: лик титана или обыкновенная курица?
Светлана слыла благочестивой православной христианкой. С детства она уверовала в бога, а в юности приняла крещение. С тех пор свою жизнь она решила устроить согласно учению православной церкви. Ее девственный ум был чужд жгучим экзистенциальным вопросам, которые обычно в то или иное время посещают практически каждого человека. Умеренность во всем была ее настоящим кредом. Да и зачем терзать свой ум напрасными сомнениями? Вся полнота истины содержится в учении православной церкви. Там можно и нужно получить все ответы. Вольнодумство – грех, и неизвестно куда оно заведет. Главное – спасение собственной души. Пусть незнающие безбожники задаются вопросами, а ей и так все ясно. «Бедненькие, их умы, не познавшие вечной истины, полны сомнениями и страхами. Скоро их жалкие жизни закончатся. И что тогда ждет этих несчастных? Полная тьма!». Так обычно думала Светлана о любивших смущать покой ее души ненужными вопросами вольнодумцах и безбожниках. Иным она напоминала о трагической участи Ф. Ницше: — «
Ницше вон тоже боролся за такую же » свободу» от запретов культуры и религии, и добился — в психушке лаял как собака, бегая на четвереньках. Туда же и вам указал путь, как и всем «сверхчеловекам»». «Такова участь уготована всем, кто отрицает абсолютную истину» — мысленно торжествовала Светлана.
Так прошли долгие годы ее умеренной благочестивой жизни. И вот наступил тот самый день, к которому она усердно готовилась всю свою жизнь. День отхода в инобытие. Последнее причастие, напутствие священника…и темнота.
Очнулась Светлана в странном помещении с очень высоким потолком. Всюду царил полумрак. Сквозь отверстия в стене проникал тонкий лучик света. Светлана медленно приходила в себя. Ну что это? Где ее руки?! И почему она такая маленькая? Что за странные наросты на теле?! Перья?! «Я стала птицей?» — первая мысль, которая возникла в сознании Светланы. Она попыталась что-то сказать, но из горла вырвалось только: — «Куд-кудах, куд-кудах». «Как?! Я теперь курица?! Господи, ну за что? Я пыталась служить тебе всю свою жизнь, и вот…». — «Ты стала тем, кем являешься на самом деле – раздался незнакомый голос из ниоткуда. Ты всю жизнь боялась пользоваться собственным умом, сужая его до узких пределов, теперь он тебе не понадобится. Ты мечтала о спокойной умеренной жизни в посте и молитве? Здесь тепло, просторно, червячков полно. Вот он, твой рай. Ты его заслужила. Здесь ты можешь молиться и поститься сколько угодно. Никто тебя не потревожит». – «Господи, ну я думала, что все будет иначе…что». – «Здесь нет никакого господа, а твое скудное сознание оказалось способным воспроизвести только этот сарай да тело курицы. Ни кто-то, а твое суженное сознание, вечно жаждущее ограничений, воссоздало собственное пространство-время в виде жалкого сарая и курицы».
Последние остатки угасающего разорванного сознания Светланы окончательно померкли. Два блаженных дня она счастливо провела в теле упитанной курочки, беззаботно поедая червячков. На третий день появилась тучная хозяйка с огромным ножом. Она схватила бедную курочку, которая даже не успела почувствовать страх смертельной опасности. Взмах ножа – и головка курочки отделилось от тела, тельце которой продолжала еще некоторое время бегать, будто ничего не случилось. В обед вся семья наслаждалась отменной хрустящей жареной курицей.
Фантом Юрий
А может ты всего лишь галлюцинация чьего-то мозга?
Иногда мне кажется, что меня уже нет.
Я лишь плод чьего-то воображения. Искорка чужого сознания.
Кто-то выдумал меня, выдумал мир, в котором я живу.
Мацуо Монро. Научи меня умирать
«А может я всего лишь порождение чужого мозга, чья-то навязчивая галлюцинация?», – невольно подумал молодой физик-теоретик, кандидат физико-математических наук Юрий, прогуливаясь по парку мрачным осенним вечером. – «Нда, какой только абсурд не взбредет в голову после напряженного рабочего дня», — усмехнулся про себя Юрий. От подобных, пусть и смехотворно-абсурдных мыслей, ему стало не по себе. Он посмотрел на серое низкое небо. Все было как обычно: шуршащая под ногами опавшая листва, мелкий дождь, деревья с обнаженными ветвями, будто что-то кричащие небесам. Вот она, привычная объективная реальность, которая функционирует по строго определенным физическим законам, и не зависит от прихоти человеческого сознания. Конечно, некоторые философские интерпретации квантовой механики рассматривает этот вопрос несколько иначе, но Юрий был человек сугобо практического склада ума и решал конкретные задачи, размышлять над философскими тонкостями своей науки было не в его духе. Он даже был склонен презирать философов от науки, тративших, по его мнению, драгоценное время на пустую болтовню.
Остаток дня он провел как обычно, больше не возвращаясь к «идиотскому вопросу». Ночью ему приснился странный сон. Он видел себя в обычной лаборатории медицинского института, в помещении со стеклянными стенами. Он оглянулся, и увидел несколько прозрачных емкостей с густым розоватым желе. Каждая емкость была подключена к центральному суперкомпьютеру. Никого кроме него в помещении не было, но все время ощущалось таинственное присутствие некого незримого наблюдателя, который следил за ним миллиардом невидимых глаз. В голове Юрия раздался мягкий насмешливый шепот: — « Тебя создали тысяча умов и рук участников эксперимента. Он, — взгляд Юрия автоматический упал на емкость розовой массой, твой подлинный хозяин. Ты — его порождение. Все твои надежды, мечты всего лишь его активности, результат обмена множеством сигналов между нейронами. Развитый искусственный мозг, в котором пробудилось сознание, даже не имея собственного тела, осознает себя в конкретных образах. Их них он создает свою личную вселенную, частью которой ты являешься. Заковав мир в формулы и числа, ты думаешь обрести независимость в виде «объективной реальности»? Твое стремление понятно, это свойство любого индивидуального сознания. Но числа ненадежный цемент. Стены, возведенные с их помощью, скоро рухнут в Пустоту».
Звонок будильника прервал страшные рассуждения неизвестного рассказчика. Наступило раннее утро. В окно бился солнечный луч, будто извещая о реальности мира. Юрий испуганно вскочил с постели. – «Приснится же такое, — подумал он. Но это только сон, не стоит его воспринимать всерьез».
Как всегда, Юрий отправился на работу. Свежесть осеннего утра выветрила последние остатки мрачного сна из закоулков сознания. Мир снова стал надежным и крепким, каким он всегда казался. Придя на работу, Юрий как обычно погрузился в сложнейшие математические расчеты. Все шло как обычно.
Тем временем, в соседнем здании медицинского института заканчивался уникальный эксперимент «Искусственный мозг». Юрий вдруг ощутил, как он вместе с привычным для него пространством-временем, словно зеркало, разбивается на тысячу мелких осколков. В голове его звучал сардонический смех таинственного собеседника из сна…
В Институте физики, где работал некий физик-теоретик Юрий, никто не заметил внезапное исчезновение научного сотрудника. Таких теоретиков в институте тысяча. Да и не было никакого Юрия, он всего лишь побочное следствие эксперимента.
