Литературный портал

И не потому, что Фрадков впервые применил его в своем городе, который совсем по-другому стал называться. Дело в том, что это был перевернутый гамбит, в котором в ответ на предложенную белыми жертву пешки, черные отвечали своей жертвой, и в результате рядом с доской росла гора пожертвованных пешек и всё это походило на стремительный штурм города. Главный соперник Фрадкова Марк Бызов, против которого Фрадков впервые применил эту серию жертв, удивленно воскликнул: Да стоило ли городить эту королевскую гору! Жертвы ради жертвы! Он был уверен в победе, и проиграл уже на тридцать первом ходу. Потом чемпион города Олег Дементьев изобрел простое противоядие этой лавине жертв, он просто не принимал их, и легко побеждал тех, кто решался применить такое рискованное начало. Но победы Дементьева не охладили Фрадкова, он неизменно украшал партию своим гамбитным началом. И в конце концов гамбит этот признали и среди шахматистов он получил название «Гамбит Фрадкова». При этом такой известный шахматный теоретик, как сам Шухов, настоятельно советовал Фрадкову составить учебник гамбитных дебютов. Но было не до учебника – надо было защитить диссертацию, и на это уходили все силы. Да и не жаловал Фрадков проторенных путей в игре, во многом полагаясь на импровизацию.

В молодости Фрадков любил вводить противника в состояние паники, закручивая в середине доски хоровод не совсем корректных жертв. С годами он стал сам себя запутывать, интуиция не спасала. Его постоянный шахматный партнер Дорохов не раз повторял ему: с молодежью в эндшпиль. Да, конечно с годами, переполненный опытом, мог бы себе позволить трезвый расчет. Но тогда исчезал смак игры. А ведь в шахматах не только азарт нужен, важен результат. А вот результаты становились все хуже. Даже в заводской команде его стали сажать на предпоследнюю доску. На выездные матчи брали охотно, он никого не подводил, ездил постоянно в Польшу, командировочных не просил. От ответственных игр старались отстранить. А тут, не далее как вчера зашел к нему в сварочную лабораторию сам Мамедов, главный инженер, поинтересовался - готовы ли анализы никелевого сплава, потом сказал как бы вскользь, мол, тут к нам из Питера гости будут, наши главные поставщики, хотят силами помериться. Давай тряхни стариной. Фрадков обрадовался, но вида не подавал. Кивнул только. Потом сказал, а почему бы и нет. Это раньше Питер игроками славился. А теперь их и след простыл. Там, на приборостроительном никогда сильных шахматистов не было. Мамедов же, напротив, был другого мнения, сказал, что команда там будь здоров, а на первой доске будет сам директор играть. Кстати он был мастером или кандидатом, как и ты. Возможно, Фрадков, тебя и посадим на первую доску. Хитро усмехнулся, рот растянул кривой улыбкой и не ожидая реакции Фрадкова, резко крутанулся на высоких каблуках, и почти выбежал из лаборатории

Время, когда шахматы приносили радость победы, когда в них заключался весь мир, давно прошло. Почему именно шахматам отданы были годы? Жертвовал ради них всем, впрочем, очевидно, далеко не всем. Быть только шахматистом не позволяла жизнь. Когда оканчивал школу – был выбор – или ехать играть на первенство страны, или поступать в институт. Мать на коленях упрашивала: Какие шахматы? Надо получить профессию, надо обеспечить себе нормальную жизнь. Бесполезно пытался ей объяснить, что шахматы самая престижная игра, что это даже не игра, это искусство, что мастера и гроссмейстеры на турнирах получают большие деньги. Она этому не верила. И правильно делала, ведь получают призеры, чемпионы. Вернее, получали. Мать не дожила до сегодняшнего времени, могла бы сказать: а что я говорила? Даже признанные мастера сегодня ничего кроме расходов от игры не имеют. На соревнования ездят за свой счет, вместо денежных призов получают грамоты. Кто мог подумать, что всё так резко переменится.

Так что мать была права, когда выговаривала отцу за то, что тот принес в дом эту неизвестную ей игру. Отец работал в комендатуре, время было послевоенное голодное, бывшие завоеватели немцы в драных шинелях ходили по дворам без всякого конвоя, выпрашивая милостыню. Бабушка, у которой на войне погибли четыре сына, наливала в протянутые котелки остатки супа. Сами жили впроголодь. А тут ещё и гражданские немцы оставались. Их ведь тоже надо было кормить. А с какой стати. Отец ворошил остатки волос на голове и сам себя спрашивал: Они бы нас кормили? Бабушка молчала, отец многое повидал, с ним не поспоришь. Жили все как на привале, не думали, что останутся здесь надолго. Бабушка постоянно ворчала на отца, говорила, что зря поддались его уговорам, приехали в чужой край, иногда и мамаша присоединялась к ее ворчанию. Говорила, что отцу нравится форма и он никак не может закончить войну. Пропадает в своей комендатуре. Совсем не думает о доме. Надо отсюда выбираться. Отец отмалчивался. Он уезжать никуда не собирался. Того города, где они жили до войны, теперь не существовало, сожгли дотла, смели с земли шквальным огнем артиллерии и бомбежками. В этом чужом городе тоже было много разрухи, но не такой сильной. На окраинах сохранилось много домов в рабочих поселках и за центральным парком даже отдельных красивых зданий, так называемых коттеджей и дач. Туда можно было бы переехать, но жить на окраине было ещё опасно. А нынешний их дом в центре города требовал ремонта. Крыша протекала, вместо развороченной снарядом красной черепицы застелили дыры кусками толя. Окна в гостиной были закрыты досками и фанерой. Но детство есть детство – был зато простор для игр, развалки и брошенные дома манили своей таинственностью. Играли в войну, прятались в подземельях, дрались улица на улицу. Петя Фрадков рос слабым, сказались годы эвакуации. Начал он свою жизнь в засушливых казахских степях. Из того времени не помнил почти ничего, но мать рассказывала, что ели жмых, корешки трав, варили суп из лебеды. Вырывала тебя не раз из когтей смерти. А ты даже не плакал, сил у тебя совсем не было.

Сейчас не мог понять, вспоминая послевоенное время, почему играли в войну. Столько бед принесла эта бойня. Забыть бы ее. Почему манила такая игра, а не страшила? У многих пацанов были и пистолеты и ракетницы, найденные в немецких фортах. Отец строго настрого запретил приносить в дом оружие. И вот, как бы взамен всех этих военных опасных игрушек принес шахматы. Коробка, в которой лежали странные полированные фигурки поблескивала покрытая лаком, когда она раскрывалась, то получалось поле для всех этих фигурок, черные клетки чередовались с белыми, и половина фигурок была белыми, а половина черными. Отец в первый же свободный вечер расставил фигурки на доске, объяснил как называют каждую, как они ходят по этим черно-белым полям. И Петя как-то сразу все запомнил. Туры или ладьи ходили по прямой, конечно, были больше похожи на крепости, но вот двигались далеко вроде как ладьи плыли. Королева была самой грозной, во все стороны мчалась на любое расстояние, готовая всегда защитить своего короля и скушать чужого. Правда, короля не брали. Давали ему – шах, предупреждали – убегай, а если убежать не мог, то и конец игры – мат! Лучше всех и непредсказуемее всех были кони, скакали через фигуры в разные стороны. Он сразу полюбил коней и сохранил эту любовь на всю жизнь. И ещё любил пешки. Те ходили только вперед. Это была пехота, которая, как и в настоящей войне, гибла прежде всех, но если выживала пешка, дойдя до самого последнего поля, то превращалась в грозную королеву и могла всем другим фигурам отомстить. Не очень подходило этой сильной фигуре нежное название королева. Позже Фрадков узнал, что по-настоящему эта фигура называется ферзь. Ведь, как объяснил отец, шахматы изобрели в Индии, а ферзь это всесильный визирь. И те фигуры, которые зовем офицерами, надо называть слонами. С этим нельзя было примириться. Все таки офицер был из разряда так называемых легких фигур. Было много хитростей в этой игре. И никогда ни одна из игр не повторяла другую. Но для игры обязательно нужен был второй человек. Среди мальчишек в окрестных дворах никого умеющего играть не нашлось.

И Петя каждый вечер старался не пропустить возвращения отца с работы. Терпеливо ждал, пока отец ужинал и выпивал свои неизменные сто грамм, молча стоял за его спиной с шахматной доской. Потом играли, сидя на кровати. Стол был один и занимать его игрой мать не позволяла. Вскоре Петя стал обыгрывать отца, и тот теперь под любым предлогом отказывался от игры. Конечно, уставал на работе, в комендатуре было полно дел, выселяли немцев, добывали для города лекарства, ловили бывших эсэсовцев, да и своих бойцов, которые приученные к крови в большую войну, не раз схватывались не только с пленными, но и своими однополчанами. Не давали прохода женщинам. Все жаждали скорейшей мобилизации, хотели вернуться в свои семьи. Отец, хотя и арестовывал их, но сочувствовал им. Ведь он был с женой, а они были лишены своих жен. Люди прошли кровавую войну, в грязи, в окопах, без отпусков, со скудным пайком, хотели получить награды от жизни. Отца постоянно осаждали с просьбам.

Отец буквально засыпал на ходу, ему иногда приходилось работать и ночами. Приставать к нему с игрой мать запрещала. У него очень ответственная и опасная работа, объясняла мать, для него война ещё не кончилась, а там на войне он много сил оставил, чудом уцелел, ты это понимаешь. Петя, конечно, все это понимал, он уже готовился к школе и свободно читал газеты. Книги были только немецкие, их можно было листать и смотреть картинки. Одна книга была про шахматы, ее Петя сам нашел в соседнем брошенном доме, но прочесть смог только через несколько лет. Она то и стала для него первым учебником дебютов.

Во втором классе Петя часто пропускал уроки, болезни одна за другой накидывались на него. Весной, когда заканчивали учёбу, случилась тяжелая ангина. Мать уехала в командировку, бабушка к тому времени еле ходила, отец пропадал на своей работе. Петя лежал покинутый всеми. Рядом с кроватью на доске были расставлены шахматы, но играть было не с кем. И вдруг навестить его явилась девочка, которая сидела на парте перед его партой, на косы которой он уже поглядывал не без волнения. Вообще, это была самая красивая девочка в их классе, у нее были большие раскосые глаза, и говорила она тонким голосом, растягивая слова, говорила загадочно, словно рассказывала волшебную сказку. Звали ее Тасей. Вот до сих пор помнил Фрадков это имя. Лежал он в тот ее приход под одеялом без трусов, и это тоже как-то волновало его, хотя он и не понимал ещё тогда причину волнения. Она рассказывала о том, как всем классом ходили на экскурсию в заброшенный форт. Таких фортов было много в окрестностях, но это был самый главный форт, откуда маршал Василевский командовал войсками. Но главное для Таси, как и для всякой девчонки, было не в том, как маршал командовал, а в том, что она нашла подснежники, что первая заметила цветы. Так что говорить с ней было не о чем. Но – о чудо, она заметила шахматы и сама предложила сыграть партию. Оказывается ее брат был чуть ли не чемпионом города и научил ее игре. Ходила она правильно, зевков особых не делала, но играла без азарта, осторожно. Без особого труда он обыграл девочку, выиграл целых четыре партии. И когда вернулся с работы отец, он застал Тасю чуть ли не в слезах и стал выяснять. Наверное, подумал, что сынок обидел девочку, и когда узнал причину слез, обрадовался и засмеялся.

Отец судил по себе, время было такое, с войны мало кто вернулся, нехватка была мужчин. Когда отец приходил поздно, Петя слышал, как ругались они с матерью. Он не понимал почему. Для него они были одинаково любимы. Но ведь они были ещё и мужчина и женщина. И было такое чувство у них – ревность.

Он тогда тоже что-то подобное испытывал, когда Тася не обращала на него в классе никакого внимания, отдавая предпочтения его товарищу Алику. Он еще, когда болел, понял, что Тася больше не придет его навестить, но все-таки прислушивался к каждому стуку в дверь. А отец, понимая его состояние, сказал очень верные слова. Никогда, сказал отец, не выигрывай подряд у того, с кем хочешь дружить. Будешь выигрывать подряд, потеряешь друга. Был отец прав, года подтвердили его правоту. Да и куда за примером было ходить, когда отец сам избегал игры. Не хотел проигрывать.

Нашелся в классе еще один игрок Алик Башин, да и жил он совсем рядом. Небольшой вишневый садик разделял их дома. Сначала они гоняли вместе футбол. Мячей тогда настоящих не было, тряпичный самодельный мяч плохо летал, да и ногам было больно. Так что, когда обнаружилось, что оба умеют играть в шахматы, летние каникулы прошли весело и интересно. В день гоняли по сто партий. Игра никогда не надоедала. У Алика была большая круглая голова, наверное, в ней вмещалось множество шахматных комбинаций. Выигрывали по очереди. Победам радовались, проиграв, не злились на противника. Стали друзьями, не разлей вода. Потом вместе играли за школьную команду. Фрадков стал обыгрывать друга, но помня совет отца, иногда позволял тому выиграть. Алик эти уловки хорошо различал и злился. Играй без зевков, возмущался Алик, кто же зевает на ровном месте. Сам Алик специально зевал, когда играл с Тасей, она тоже была в школьной команде. И в старших классах Алик выиграл свою главную партию, Тася и он стали неразлучной парой.

То, что Фрадков начал всех в школе обыгрывать, произошло не сразу. И если бы не встреча с Вальтером, неизвестно как бы все сложилось. Этот пленный немец отличался от других пленных своей опрятностью, он брился, шинель его хотя и была поношенной, но аккуратно починена, правда, в глазах его была та же тоска, как и у всех пленных. Он случайно зашел во двор, когда Петя с Башиным, расположившись на скамейке, играли очередную, возможно, тысячную партию. Зашел он в поисках работы, предлагал наколоть и напилить дров. В услугах его не нуждались. Но никто его не прогнал. Он встал около скамейки и молча наблюдал за ходом партии. Потом не выдержал, когда Башин упустил возможность заматовать фрадковского короля, и стал что-то объяснять на немецком, потом, опасаясь, что его прогонят, долго извинялся. Конечно, он хотел сыграть, но играть с немцем они не стали. Через день Вальтер, теперь они уже знали, как его зовут, опять появился в их дворе. Как раз в этот день игру прервала мамаша Башина, надо было срочно ему сходить в магазин. Петя остался ждать. И так случилось, что согласился сыграть с немцем. Тот быстро его обыграл и поспешно удалился. Подошло время проверки, и хотя немцы бродили расконвоированные, им полагалось в определенное время быть на месте. Потом так получилось, что Алик Башин после третьего класса уехал с родителями на лето в родную Белоруссию. И Вальтер стал партнером Фрадкова. Незнание языка не было препятствием, шахматы оказались понятными на любом языке. Однажды Фрадков показал Вальтеру книгу про шахматы на немецком языке. Вальтер бережно прижал ее к груди. Потом быстро расставил шахматные фигуры. И показывая на картинки в книге, стал двигать фигуры. В книге было записано, как надо играть, на шахматной доске по ее краям Вальтер нарисовал немецкие буквы и цифры. Петр сразу сообразил, как можно передвигать фигуры, читая записи в книге. Главное из всего этого было то, что есть различные начала в партиях, они назывались дебюты, их можно запоминать и применять в игре. Из всех этих начал выходило, что в дебюте надо захватывать центр. Петр и раньше об этом догадывался. Но было и новое. Оказывается, чтобы захватить центр и атаковать стоило жертвовать пешки, а иногда и фигуры. Это называлось гамбитом. Вальтер принес потрепанный немецко-русский словарь и стало общаться намного легче. Вальтер показал, как делается спертый мат. Это вообще была песня. Захватывало дух. Ведь сначала под прикрытием коня врывалась на последнюю горизонталь королева и давала шах, король прижатый в угол никуда не мог пойти. Но королеву можно было убить, ее спокойно брала ладья и тем самым своя же ладья окончательно запирала своего короля и конь в победном прыжке ставил мат. Петр быстро все схватывал. Запоминал дебюты, целые партии, запоминал и немецкие слова, потом это в жизни пригодилось, когда делал диссертацию. В то же послевоенное время, конечно, и не предполагал, что его будущая научная работа будет близка к работе Вальтера. Рассказы Вальтера о том, что тот был ученым, специалистом по каким-то несимметричным уравнениям и упругости сплавов и пластин, были совершенно не понятны и не имели значения. Оказалось, что до войны он учился здесь, в университете. Но мог ли быть университет у фашистов? Вызывало также много вопросов его участие в войне – почему же он пошел воевать, почему не повернул свое оружие против фашистов…

Отец, который прошел все годы войны на передовой, повидал всякие страшные события, а теперь занимался не только устройством и снабжением переселенцев из России, но и пленных, часто говорил матери о пленных с презрением. Злобы в его словах не было, мстить им всем подряд он не собирался, но возмущался, когда бабушка говорила, что немцы умирают от голода и надо бы их отправить в Германию. Отец смотрел на бабушку, как на непонятливую ученицу. Выдумала, мамаша, - говорил отец, - видела бы, как они наших пленных морили голодом, как издевались над людьми. Пусть понесут наказание.

И когда отец обнаружил, что Петр якшается с пленным и даже играет с ним в шахматы, он просто взорвался. Досталось матери. Кричал на нее, как будто это она, а не Петр играла с немцем.

- Ты что, совсем ничего не понимаешь! Я помощник коменданта! И так уже пошли разговоры, что мы их распустили. Они должны расплатиться за все наши страдания. Если бы ты, хотя бы раз увидел рвы, переполненные убитыми – женщинами, стариками, детьми, ты бы не допустила, чтобы твой сын забавлял фашиста!

Петр защищал мать, она ведь не причем, пытался объяснить, что Вальтер не фашист, что он ученый. У него в Кёнигсберге была лаборатория. Тем хуже, - не успокаивался отец, - значит, все понимал, значит, не просто силой его погнали в Россию, наверняка пошел добровольно, наверняка грабил и убивал. Мы когда концлагерь освобождали, поймали эсэсовца, офицера, так тот все кричал, что он композитор, а заключенные рассказывали, что зверь зверем был, не просто убивал, а забавлялся, куражился над человеком. На скрипке, да, играл. Мы ту скрипку Давиду отдали, сыном полка был у нас, вот это был точно композитор, а этого эсэсовца на растерзание заключенным отдали. Мокрого места от него не осталось.

- Успокойся, - останавливала отца мать, - ребенок еще ничего не понимает, дети не должны быть жестокими, а пленные что? Нельзя всех под одну гребёнку стричь. Пусть восстанавливают то, что разрушили, пусть поработают. Но, конечно, не в Германию отправлять, а в другие, наши города, русские. А здесь, ещё не известно, будем мы жить или нет…

Тогда сразу после войны мало кто верил, что край этот останется нашим, что станет родиной для детей… У всех под понятием родина были свои места. Когда выдавался отпуск, говорили – поедем на родину, поедем в Россию. И даже полагали, что не всех немцев выселят, а тех, кто отсюда родом разрешат оставить. Это обрадовало Петра, ведь Вальтер был родом отсюда. Но слухи эти оказались ложными, вскоре в городе немцев почти не осталось.

Сейчас понимал, что хорошо было бы, если Вальтер остался, и партнер нормальный для игры, и в напряжении пластин разбирается. Сварочная лаборатория, где теперь работал Фрадков как раз и занималась напряжением в пластинах, под понятие пластины подходили все корабельные переборки, и проверять надо было в первую очередь главные прочные переборки, несущие основные нагрузки на кораблях и подводных лодках. Когда Фрадкова выжили из научного института, он нашел прибежище в заводской лаборатории, благо заведующий лабораторией был любитель шахмат. У него не приходилось подолгу отпрашиваться в поездки на турниры. Другое дело в институте, там защитившиеся молодые ученые должны были читать лекции, замену лекторов не разрешали. Шел на докторскую, столько было затрачено трудов, столько сделано замеров на кораблях, столько выстроено диаграмм. И надо было единственное – бросить играть в шахматы, не тратить силы на многочисленные турниры, не тратить столько нервов для получения кандидата в мастера. И получилось – за двумя зайцами погнался – и докторскую не одолел, и мастером спорта не стал. В шахматах ведь так – получить разряды от пятого вплоть до первого при желании и упорном труде может каждый. Стать кандидатом в мастера тоже можно, лишь было бы в городе достаточное число и кандидатов и мастеров, а вот к мастеру путь более тернист, уж не говоря о гроссмейстере. Вроде бы и играли многие гроссмейстеры без особых выдумок, смотрел их партии и почти всегда угадывал очередной ход. И все-таки были ещё и шахматные гении, непредсказуемые, точные как машина, блестящие комбинаторы, видящие позиции на доске на десятки ходов вперед.

Но гении не рождаются на пустом месте, должны быть сотни, тысячи игроков, из которых избирается гений. Сейчас же шахматы вдруг перестали интересовать и прессу, да и всех людей. Возможно, надо зарабатывать, не до шахмат. Но ведь и в советское время шахматисты не бросали свою работу. Но какая когорта! Сколько внимания! Почти все знали – кто чемпион, с кем играет за звание, кто победил на очередном турнире. А если игралось командное первенство болели за своих - и те всегда побеждали. Эти шахматные победы сглаживали и голод, и послевоенную разруху. Можно было гордиться за свою страну. И всё началось с Ботвинника, шахматного доктора, интеллигента, не балующего партнеров и болельщиков фантастическими жертвами. Фрадкову не очень нравилась такая игра. Но нельзя было не восторгаться тем, как точно и уверенно Ботвинник вел свои фигуры к победе. Ему не было равных. И подросли его ученики. Один за другим становились чемпионами, победителями на международных турнирах. Фрадков тоже мог бы попасть в их число. Опять виною всему была нерешительность. Именно в те годы, когда блистал Ботвинник и набирал учеников в свою школу, Фрадков только ещё заканчивал институт и был увлечен расчетами пластин. После диплома можно было ехать играть в столичном турнире, и он отказался, надо было заканчивать опыты по скручиванию пластин, надо было налаживать жизнь, родился сын, не было квартиры. Можно было, конечно, всем пожертвовать, бросить все ради шахмат, но давили со всех сторон и жена, и мать, да и научный руководитель трижды лауреат был в восторге от его выводов. Этот лауреат, похожий на гнома, все время теребивший свой нос, обладал громовым басом. На всех наводил страх. Фрадкова приблизил к себе. Выдумал теорию о том, что человек может силой мысли проникать в толщу металла. Был убежден, что Фрадков видит как напрягается сталь при нагрузке. Это была, конечно, выдумка. Но то, что Фрадков сам ощущал возможность проникновение в тайны материи, в квантовую теорию, было правдой. Лауреат говорил о дипломе: это готовая докторская. Докторской не вышло. Кандидатскую получил, и то не сразу. А в шахматах его начали обгонять. Ещё недавно игравшие, как и он, в студенческих командах, становились чемпионами. Блеснул Таль, сумасшедший фанат, способный на такие жертвы фигур, которые никто не мог предположить. Из университетской шахматной команды заблистали Корчной и Спасский. И наконец, на западе появился Фишер, более фанатичный, чем Таль, ничего не хотевший знать кроме шахмат. Но Фишер был временным явлением – спокойный Карпов стал затмевать его. А кто сейчас играет на первенство мира? Где они, российские гении. Перестройка смела шахматы, опустила их ниже плинтуса.

На днях обо всем этом заговорили с начальником лаборатории Спешневым. Тот тоже считался сильным игроком, был шахматным болельщиком, ездил специально в Москву, когда там проходили матчи на звание чемпиона мира. Потом он резко забросил свое увлечение. Они были ровесниками, но Спешнев выглядел намного старше. Виной тому были залысины и довольно таки заметный круглый животик. Да и походка этакая вальяжная, неторопливая. Было время, они даже были соперниками, сошлись в турнире на первенстве города. Спешнев занял предпоследнее место. Фрадков тоже не стал чемпионом, но всё же, почетное третье, давало подтверждение кандидатского звания. И рейтинг у Фрадкова в те годы был высокий. Оба были молодыми специалистами, оба защитили диссертации. Как-то сошлись в гостях у общего знакомого. Было новоселье. Было много шахматистов. Закончился турнир, и никто не хотел гонять блиц, как обычно было принято в их компаниях. А Спешнев даже публично поклялся бросить шахматы. И потом, когда шли домой вместе, целый монолог произнес о вреде шахмат. Странно было слышать от человека, отдавшего столько времени и сил шахматам о том, что именно шахматы помешали ему успешно продвигаться, что они были заменой настоящей жизни. Был сентябрь, особенно теплый в том году и они сидели на скамейке возле музея Янтаря, потом пили пиво, и долго спорили. Спешнев утверждал, что замена жизни игрой для людей со слабой волей, истинную борьбу, требующую жертв и крови они заменяют бескровными битвами на шахматных полях. Ведь в этих битвах им ничто серьезно не угрожает, а гибель короля всегда временна, он оживает в следующей партии. И никакого смертельного риска.

Фрадков возражал, но не очень активно. Мог бы рассказать о том, что и шахматы несут немалую долю риска, и за игру приходится расплачиваться. Было и такое в жизни. Но без шахмат он не представлял своей жизни, и почему они заменяют жизнь? Здесь Спешнев не прав, они расширяют поле жизни. После того как Спешнев бросил играть он продвинулся, конечно, но большое ли это продвижение. Фрадков тоже мог бы заведовать лабораторией, просто он не добивался этого места, и шахматы здесь не причем.

Спешнев не советовал играть за заводскую команду. Сидели у него в кабинете. Где бы Спешнев не работал, он в первую очередь обставлял со вкусом свой кабинет, обязательно устраивал цветник, на подоконниках вились вдоль стекол самые диковинные растения. Стол свой никогда не загромождал – ничего кроме телефона, никаких бумаг, до недавнего времени висел портрет Ботвинника, но был сменен портретом президента, было такое указание всем начальникам или они сами так делали, в общем, не только у Спешнева такой портрет висел, у главного инженера – даже была цветная фотография, на которой он и президент счастливо улыбались, наблюдая за спуском корабля.

Так вот, сказал Спешнев, сейчас не время для игр, любой вам скажет. Мы утратили мировое первенство, утратили не только в шахматах, но и в науке. Выбирать не приходится. Шахматы подождут. А когда узнал, что сам главный инженер приходил, чтобы просить Фрадкова сыграть и что дело не только в игре, но и в поставках стального проката, сразу перевел разговор на общие темы. Ходил по кабинету, вглядываясь в цветы, поводил тонким носом. Пытаясь уловить ароматы. Наклонился к сидящему на диванчике Фрадкову: Да, милейший Петр Васильевич, мы должны многим жертвовать, откинув собственные амбиции, - сказал он. Сейчас конечно смешно, была такая шахматная лихорадка, я тоже ей был подвержен, и вот - разбежались все.

Он сел на любимого конька, стал обличать всех, кто покидает страну в такое трудное время. И неожиданно сделал вывод: вы ведь должны догадываться, почему мы утратили первые позиции в мире не только в шахматах. Вот из нашей лаборатории уехал главный сварщик Гребельников, был очень перспективным, но нашу зарплату не сравнишь с забугорной. И заметьте, в первую очередь уезжают евреи. А именно они почти всегда были чемпионами мира. Это ещё со Стейница и Ласкера началось, а продолжили наши последыши Ботвинника, всякие Бронштейны, Тали, Корчные. А теперь ещё Каспаров вылез. Вы заметили, что Гребельников похож на Каспарова, если Каспарова побрить – будет вылитый Гребельников.

Да какой же Гребельников еврей, возразил Фрадков, внешнее сходство ни о чем не говорит. Он чисто русский человек. Откуда знать, сказал Спешнев, покопаться поглубже, так в каждом шахматисте можно найти примесь еврейской крови. Вот и у вас, не исключено были грехи у предков, фамилия уж больно подозрительная. Да и шахматист вы отличный, это у них в крови.

Можно было довод о шахматистах и к самому начальнику лаборатории применить, ведь звали его Ефим Иосифович, но разве это о чем-либо говорит. Трудно проследить свой род в нашей стране. Вели родословную князья, дворяне, а люди попроще и на фамилию не имели права – рабы, крепостные, холопы. Сын Ивана – Иванов, сын Петра – Петров, без отца – значит Марьин, Дашин… Но Фрадков – вот загадка, возможно, Спешнев и прав, но какое это имеет значение. Уезжать Фрадков не собирался. В его годы начинать жизнь заново было поздно. Да и не выучил он в свое время английский. Немецкий немного знал, от Вальтера остались слова. В школе немецкий учил через пень колоду. Разве думал, что может пригодиться. Возможно, в этом ещё один прокол в его жизни, сейчас когда ученые разных стран свободно общаются друг с другом, очень нужен английский. Да и шахматисты, которые знают язык, быстрее продвигались в лидеры. Проникали на международные турниры. У нас чужое всегда ценилось больше, чем своё. Международный мастер это не то, что просто мастер…

Спешнев остановился посредине кабинета, задумался, и неожиданно сделал вывод. Мы с вами, глупые люди, мы ошибались. Глупо было играть, когда все проваливалось в тартарары…Идите, Фрадков, не терзайте мне душу…

Тратить на шахматы жизнь глупо, также любила повторять жена. Что шахматы могут дать человеку? Игра хороша до определенного возраста. Забыла, что ведь не сошлись, если бы не шахматы. Еще в школе он ее приметил, она училась на два класса младше, но уже играла за школьную команду. Ей пророчили большое шахматное будущее. Но на первенстве города она в первом же туре была разбита новой восходящей звездой Аней Сегал. Жену тоже звали Аня, но Фрадков называл ее не иначе, как Ануся. Сегал буквально преследовала Анусю, всегда становясь непреодолимой преградой на ее пути. В игре Ануси не было смелости, уж очень осторожно она разыгрывала партию. Очень осторожно бережно брала в руки шахматные фигуры, подолгу держала фигуру в руке, словно согревая, прежде чем поставить на доску. Тогда ему это нравилось, и вся она миниатюрная аккуратная, всегда ухоженная, обещавшая домашний уют, казалось, будет идеальной спутницей жизни. Жена, с которой вечерами можно будет играть в шахматы, разбирать шахматные партии, решать шахматные этюды. А когда они расписались, когда родился сын, уговорить ее сыграть стало очень трудно. Она была такой домашней, ни с кем не хотела общаться, и удивлялась, когда он уезжал на турниры, ревновала к любой шахматистке. Она ревновала даже к шахматной королеве, поправляла его, когда он говорил – королева, говорила, это дворовое название фигуры, ты же считаешь себя шахматистом, называй грамотно – ферзь.

Женщины любят успешных мужчин, когда он блистал и в науке и на шахматных полях, прощалось всё. Когда не защитил докторскую, когда стал терпеть поражения на турнирах, вдруг обнаруживалась ее иная суть. Она становилась ворчливой. Выговаривала ему – пора повзрослеть, наступает возраст, когда надо расставаться с игрушками. Пытался приучить к шахматам сына, но не увлёк. Возможно, совершил обычную свою ошибку, не давал сыну выигрывать. А скорее всего, шахматы не выдержали соперничества с компьютером. Сын часами мог сидеть у экрана, гонять по экрану сказочных героев, стрелять. Никакой мечты в сына не смог заронить. Сын заканчивал школу, и ни разу даже разговора не было о будущей профессии. Мать избаловала его. Ребенок был поздний, жена с ним возилась, во всем старалась ему угодить, не понимая, что этим портит сына. Сказала как-то – главное, не будет шахматистом! Не проиграет свою жизнь! Вот вырвалось у неё такое! После этого Фрадков постарался и выиграл довольно-таки сильный турнир, но почестей особых не дождался, ни сообщений в прессе, ни интервью на телевиденье. Настало другое время. И вместо денежной премии, или на худой конец кубка, даже не грамота, а благодарственное письмо от мэра, правда, в красивой рамке.

Если бы в доперестроечное время во время триумфа советских шахмат он обошел в турнире двух мастеров, о его победе говорили бы все в городе. Послали бы на престижный турнир в столицу, а может быть, и за границу. Да было иное время. По сути страшное, а для шахмат блистательное.

Пожалуй, самая большая доля славы досталась Фрадкову в школьные годы, возможно, тогда-то он исчерпал её лимит.

Уже в пятом классе он играл на первенство города среди юношей. Директор школы фронтовик однорукий Ефремов был большой любитель шахмат. Ни с него ли началась серия начальников Фрадкова, обожавших старинную игру. Предстояло играть в решающем предпоследнем туре с рыжим Марком - чемпионом Спартака – грозой не только юных шахматистов, но и взрослых мастеров. Директор зашел в класс, когда все склонились над партами, решая сложные задачи о вытекании воды в бассейне. Всех тогда стригли под ноль. Как среди этих стриженых голов обнаружил он голову Фрадкова, неизвестно. Он подошел к парте Фрадкова и своим властным директорским голосом спросил, обращаясь к учителю арифметики. Почему Петр Фрадков ешё здесь? Ему предстоит сегодня сложная игра. Ему надо отдохнуть перед игрой! Учитель арифметики сжался в размерах и стал оправдываться. Я знаю, сказал он, я ведь не против отсутствия Фрадкова на уроке. Но, я думаю, что математика нужна любому, особенно шахматисту. Расчет, везде должен быть расчет. Сколько фигур нападает, сколько защищает. Какая пешка быстрее пройдет в ферзи. Математик тоже увлекался шахматами. Что вы мне объясняете, вскипел директор, Фрадков выиграл почти все партии. Он считает не хуже, а лучше нас с вами.

Петр поднялся из-за парты и пошел к двери. За его спиной все ещё гремел грозный бас директора. За контрольную, не решенную до конца, он получил отлично. Рыжего Марка одолел, ошеломив его своим отчаянным гамбитом.

Тогда в школе Фрадков становился все более популярным. Рос он хилым, часто болел, остриженный, как и все, наголо. С крупной головой, торчащими в стороны ушами, он наверно тогда был похож на инопланетянина, какими их изображают в современных журналах и книгах. Несмотря на это никто к нему не приставал, не отнимал завтраков, и он даже был принят в общество пиратов, куда из младших классов принимали самых крутых и смелых. Принимали на пустыре, где осталась высокая стена от какого-то разбомбленного здания. Вела наверх винтовая лестница, заканчивалась она небольшой площадкой на самом верху. Ставили на колени на эту площадку. Высота была приличная. Завязывали глаза. И главный среди пиратов, вечный второгодник по прозвищу Лунь, толкал тебя в грудь, и если испугался и хватался за него, боясь упасть, то в пираты тебя не брали. Надо было проявить выдержку. Упасть никому не давали, подхватывали с двух сторон. Лунь был переростком, таких в школе было немало, во время войны негде было учиться тем, чьи семьи не успели эвакуироваться, вот и пошли в сорок пятом в школу в первый класс десятилетние и даже двенадцатилетние. Лунь тоже любил играть в шахматы, был в восторге от игры Петра. И говорил всем из своей пиратской братии – чтобы не один волос с головы Фрадкова не упал. Было непонятно откуда взяться волосу, стригли их под ноль регулярно. Казался Фрадков совсем маленьким. И когда стал играть на первенство города, долго не хотели допускать к соревнованиям. Не верили, что ему уже тринадцать лет.

Шахматы приносили защищенность, но иногда становились тяжелой обязанностью. После седьмого класса стали пускать на школьные вечера. В то время не было никаких дискотек и на танцах все было строго и чинно – вальсы, краковяки и лишь изредка фокстроты. И следили строго, чтобы в девять вечера все заканчивали и уходили пораньше домой. И не просто учителя следили, а сам директор. Конечно, директору пожилому фронтовику было скучно на этих вечерах. Молодые учительницы танцевали вместе с учениками, а он, наверное, стеснялся своего пустого рукава, сидел в учительской и смотрел на часы, чтобы ровно в девять прекратить разгул веселья. И вот тут-то на него нашли управу. Подговаривали Фрадкова идти в учительскую с шахматной доской. Директор встречал радостно. Быстро расставляли фигуры. И задача Фрадкова была тянуть время, делать такие ходы, которые не давали противнику развернуться и самому не наступать. Партия принимала затяжной характер, длясь два, а то и три часа. И у маленького игрока хватало ума заканчивать партию вничью, когда за окном действительно по-настоящему темнело. Внизу в актовом зале звучала музыка, танцевала с Аликом Тася, а он за время учебы так и не выучился ни одному танцу. Так получилось, что любовные свидания отодвинулись на институтскую пору, а в школьные годы радость и счастье приносили шахматные победы. Он не расставался с шахматами и на летних каникулах, и в пионерских лагерях, и в отпускные поездки с родителями, всегда, в поездах, в больницах находя себе соперника.    

Почему тогда всех побеждал? Было страстное желание победы, с годами оно притупилось. А тогда, даже представить невозможно какое счастье приносила каждая победа. Особенно если партия игралась на виду у многих болельщиков. Шахматы, конечно, не футбол, но когда проходила комбинация с жертвой фигуры и ставился мат, это было равносильно забитому голу. Если бы в зале разрешалось кричать, как на стадионе, стены бы содрогались.

Первенство города проходило в рыбацком клубе. Было все, как на самых больших соревнованиях в Москве. Были демонстрационные доски на сцене. На них шахматисты, помощники судьи, не прорвавшиеся на первенство, повторяли ходы, сделанные игроками. Длинными указками они передвигали плоские фигуры. Вздохами облегчения или отчаяния встречали болельщики очередной ход. Судья строго следил за тем, чтобы из зала не раздавались подсказки. Люстры ярко светили, каждое движение противника было отчетливо видно, лакированные шахматные фигуры скользили по доске, как по гладкому льду, поблескивал начищенный паркет. После окончания шахматных баталий здесь устраивались танцы. В те годы ещё не было дискотек, на танцы пропускались только те, кому исполнилось шестнадцать лет. Юных шахматистов в виде исключения не изгоняли из зала. Почти на каждый тур приходили Алик Башин и Тася, неразлучная парочка. И хотя Петр смирился с тем, что Тася принадлежит Алику, его приятно волновало ее присутствие. Она всячески подчеркивала свое знакомство с Фрадковым. Ей очень хотелось остаться на танцы. В полупрозрачной кофточке с кружевами, в юбке колоколом она была особенно красива. Это вам не школьная форма, делавшая из всех девочек одинаковых монашек. Фрадков и Алик были явно не для нее. Петр замечал, как пристально смотрели на нее парни из морского училища, высокие, в форме. Она, правда, оставалась верной своему оруженосцу Алику Башину, без него оставаться на танцах не хотела, и приходилось его выдавать за участника турнира. Танцевать друзья не умели и с завистью смотрели, как кружит Тасю в вальсе очередной будущий морской офицер. Тогда не по-детски, а по-настоящему Петр осознал, что такое ревность, потому что старый друг Алик Башин стал его раздражать. Алик завидовал победам Фрадкова, а Фрадков завидовал Алику. Они чуть было не разругались, но в это время в их школу перевелась Ануся, сразу же включенная в сборную команду школы. И Фрадков понял – это эта худенькая девочка, с затаенной улыбкой на припухлых губах, его судьба.

Когда заканчивали школу, уже точно определись, что после учебы в вузе, будут сразу две свадьбы. Ехать на учебу, расставаться с Аней Фрадков не хотел. Мать настаивала на своем, и когда он узнал, что Аня тоже едет в Ленинград поступать в институт, прекратил сопротивляться мамашиной воле. Директор школы, правда, настаивал на том, чтобы Фрадкова отпустили играть на первенство страны. Даже приходил к ним, долго разговаривал с отцом. Принес бутылку коньяка и они выпили, один за сына – отличника, другой за талантливого шахматиста.

Потом директор долго пытался объяснить отцу, что поступление в институт никуда не убежит от отличника, а первенство – это шанс, шахматы могут стать счастливой судьбой. Что все великие люди играли в шахматы. Игра развивала и смекалку и воображение. Играли в любых условиях. И Ленин, и другие большевики обожали шахматы, даже в тюрьмах делали фигурки из хлебного мякиша и играли! Директор говорил убедительно, размахивал своей единственной рукой перед лицом отца. Отец нахмурился, скривил губы улыбкой, возразил директору: если бы на фронте или в блокадном Ленинграде кто-нибудь вздумал так использовать хлеб, его бы крепко избили ...

Фронт, это другое дело, соглашался директор, но даже там были шахматные фанаты. В перерыве наш взводный играл со всеми нами без доски и без фигур, он выкрикивал ход – е2-е4, мы хором отвечали – е7-е5. Погиб он, правда, под Вязьмой, взводные долго не жили. А мы продолжали играть, а когда началось наступление, шахматы помогли нам соображать, где идти на прорыв и как делать отвлекающие маневры. И последний свой довод привел директор: большевики ведь тоже победили в восстании, в семнадцатом году, как они в Петрограде быстро и точно захватили все жизненные центры. Явно у Ленина было шахматное мышление. И он сумел применить шахматную тактику на практике.

Лучше бы они в шахматы продолжали играть, прервал его отец, устроили кровавое месиво, играли миллионами, жертва за жертвой. И тут директор согласился с отцом, сказал: Жертвы хороши в игре, а не в жизни.

Петр, слышавший этот разговор, многого тогда не понимал. Ведь в школе тот же директор учил совсем другому, и в комендатуре с военными отец вел совсем другие разговоры. О том, что отцу пришлось воевать в штрафбате, Петр тогда не знал, да и что существуют такие роты, которые посылают на верную смерть, тоже не знал. Поэтому не понимал, почему мать спешно закрыла окно. Тише, тише, - пыталась успокоить спорщиков. Она успела сходить в магазин и принести чернослив. Случайно попал этот чернослив в их магазин. Петр попробовал его тогда впервые. Мать уговаривала мужчин помолчать, выпить по рюмке и закусить черносливом. Водка не примирила их. Каждый настаивал на своем. Эти два человека заботились о будущем Петра, и кто из них был прав, даже сегодня решить Фрадков не мог.

Как обычно перед серьезной игрой, Фрадков любил побыть в одиночестве. Конечно, не бог весть какая будет игра, это не первенство России, и даже не первенство города, просто сойдутся два предприятия, которые очень зависят друг от друга. Что касается дебютов, то ему совершенно не хотелось заглядывать в книги, вспоминать стандартные положения. Это был не интересно, а теперь уже совсем ни к чему. Главное не позволять противнику играть по стандарту, по-книжному. И надо самому быть в форме. Надышаться воздухом, размяться. Фрадков прошел пешком от дома до нижнего озера. Когда-то здесь был замковый пруд, в его воды смотрелся Королевский замок, здесь прогуливались знатные горожане. На скамейках сидели умудренные годами буржуи. Почему им не жилось спокойно, почему они не вчитывались в трактаты о мире, почему не играли в шахматы, сражались бы на черно-белых полях, убивали бы деревянных пешек. То что сегодня люди отвернулись от шахмат, не есть ли это дурной знак…

Раньше везде можно было встретить играющих любителей. И в парках, и во дворах, и здесь на скамейках, стоящих вдоль дорожки, опоясывавшей озеро. Шахматисты появлялись повсюду, лишь только весна приходила в город, и не покидали свои места до глубокой осени. Мечта многих – выйти на пенсию и сидеть под кронами деревьев за шахматной доской. Это не только возвращение в детство, это уход от семейных дрязг и забот, от говорливых жен. Нельзя сказать, что кто-то мешал Фрадкову в доме, эти времена прошли. Давно уже не стало бабушки, ворчливой, но доброй, ушел в иной мир и отец. Сын уехал учиться в столицу. Остались жена и мать. Две женщины-соперницы, каждой из которых казалось, что другая мало заботится о нем. Весна приносила в дом новые заботы, жена стала страстной огородницей, приходилось ездить с ней на так называемую дачу. Брать с собой карманные шахматы, чтобы скоротать время в электричке. Карманные шахматы были и в этот вечер с собой, Фрадков сел на скамейку, стоящую у самого берега, раскрыл изящную коробочку, но расставлять фигуры не хотелось. Весеннее томление, охватившее округу, проникло и в него. Вечер был теплый, стояла безветренная погода, вокруг все цвело, уже распустились клейкие молодые листки на деревьях, заневестились, зацвели алыча и боярышник. Весной не только все в природе оживало, город тоже прихорашивался. Зелень бинтовала развалины. Хотя прошло после войны уже более четырех десятков лет, развалины на месте прежних зданий еще оставались. Среди камней и кирпичей пробивалась трава, даже в окнах разрушенных домов селись зеленые жители – робкие деревца и даже цветы.

Весна и осень лучшая погода для шахмат. И не жарко и нет холодов. Город тоже словно создан для шахмат. Играть в жаркой стране - ничего хуже не придумаешь, пот застилает глаза. Фрадков испытал уже один раз такое удовольствие в африканском Дакаре, куда зашло научное судно, на котором испытывали покрытие пластин трехслойкой. Еще хуже – холод – мысли стынут, ни одного шахматного чемпиона не дали ни Якутия, ни Чукотка. Зато и в довоенные времена, в Кёнигсберге, и в послевоенном Калининграде шахматистов было множество. Конечно, когда человек достигал заметных успехов в Калининграде, его засасывала Москва, но корни оставались здесь. И не отсюда ли начали свой поход шахматы в Россию. Почти все европейские монархи играли в шахматы. Какие только шахматные фигуры им не дарили. И из слоновой кости, и из янтаря. Янтарные шахматы подарены были из Кёнигсберга. Приятно держать в руках янтарные фигурки, чувствовать тепло солнечного камня, проникать в толщу янтаря, считывать свидетельства прошлых веков. У английского короля были янтарные шахматы, еще в очень далеком семнадцатом веке привезли из Кёнигсберга. Петр I был страстным игроком, постоянно играл со своим вице-канцлером Шафировым. Здесь, в Кёнигсберге, сначала в Великом посольстве, а потом уже, когда стал всесильным монархом, играл не только с прусским королем. Наверняка бил заморских королей за шахматной доской, также как в настоящих битвах. Ведь недаром шахматисты про проигравшегося соперника говорят - сгорел, как Карл под Полтавой. Пишут историки, что шахматы в Россию пришли из Хазарии, туда из Индии. Может быть, и правы, но спросите местных краеведов, в один голос ответят - из Кёнигсберга. И расскажут, что здесь жили великие игроки. Здесь родился Филипп Хиршфельд, не только чайный, но и шахматный король. Владелец чайных компаний он объезди весь мир и повсюду находил достойных шахматных партнеров. На равных играл с чемпионом мира Стейницем, считался в мире четвертым по силе игроком. А какие грандиозные были здесь турниры. В них участвовали чемпионы – Алёхин, Капабланка, Стейниц. Не потому ли Булгаков в своем романе писал, что Воланд играл в шахматы с Кантом в Кёнигсберге. Писатель зря ничего не писал. Много было здесь философов, а какой же философ откажется сыграть, особенно с дьяволом. И было много здесь врачей. А врачи тоже через одного или писатели, или шахматисты. Блестящим игроком был доктор Пауль Леонггардт. С Кёнигсбергом связана вся его жизнь. Сюда он приехал, получив диплом врача в Берлинском университете и до конца жизни был верен этому городу. В международных турнирах он нередко опережал самых известных игроков. Буквально разгромил Нимцовича. Побеждал Чигорина. Не стал чемпионом. Схожая судьба. Все силы отдавал врачеванию. Видел в шахматах удовольствие и не имел спортивного честолюбия. Так пишут о нем. Близкая душа. Фрадков пытался найти его могилу, сейчас там за улицей Горной и следа от кладбища не осталось. Остались его книги. И не медицинские, а шахматные. Если бы провести матч калининградских игроков с немецкими шахматистами Кёнигсберга! Не уступили бы…Олег Дементьев, Женя Романов – это сила! А таких женщин игроков, как Алла Гринфельд и Аня Сегал у никогда не было.

И все же надо признать - школа шахматная была сильная до войны в Германии, но Гитлер прекратил её, очистив ряды шахматистов. Вход в шахматные клубы только для арийцев. Нет и не может быть в шахматах ни эллина, ни иудея. Не может быть никаких различий в шахматах, игра объединяющая, игра понятная всем, на каком бы языке не говорили. Есть один язык – шахматные обозначения ходов.

Эти обозначения Фрадков запомнил раньше, чем таблицу умножения... Жалко тех, кто не вкусил прелести шахматной игры.

Не видно шахматистов на скамейках, возможно, это все из-за интернета. Не надо искать партнера на улице. Сиди у себя в комнате и вызывай на бой равных по силе. Сообщаешь свой рейтинг, объявляется желающий сыграть с тобой. И на экране выскакивают первые ходы. Сидишь дома, на диване или в удобном кресле, никто не мешает, никто не подсказывает. Никаких препятствий для игры, кроме домашних забот. Но можно выбрать время, когда все успокоились. Улеглись. Фрадков любил эти часы. Докторскую, так и не защищенную написал именно в эти часы, после полуночи. Можно было бы и в турнирах больше не играть, а полностью перейти на игру с компьютером, вернее с невидимыми противниками. Или же с заранее отработанной программой, выбрать по сложности программу равную тебе по силам и сражаться с ней. Но Фрадков раз и навсегда откинул такой способ игры. В его представлении это было некое извращение, самоудовлетворение. Игра без азарта, безжизненная мертвая игра. Она не увлекала его. Но турниры забирали много сил, да и вырываться на них становилось все сложнее. Шахматы иногда приходили в сны, особенно перед началом турнира, рождались во сне острые, совершенно неожиданные комбинации. Воспроизвести их на доске не удавалось. Надо было бы встать сразу, записать, но включать свет и будить жену было неудобно.

В день перед игрой с питерской командой спал крепко без шахматных снов, проснулся как никогда бодрым, но на работе было не до шахмат. Появились трещины на переборке сухогруза. Судовладельцу срочно надо было отправить судно с грузом в Китай, а тут обнаружилась трещина на переборке, чтобы заварить ее, надо было осушать топливные танки. Назревал скандал. Спешнев поручил Фрадкову проверить опытные образцы соединения металла с пластиком. Спешнев мог бы поручить ее другому. Но сказал, что Регистр настаивает именно на том, чтобы свое заключение сделал Фрадков. Выдумал или действительно было так – не известно. Работа в лаборатории хотя и считалась научной, и были здесь все условия для проведения опытов, но на деле часто все эти опыты прикрывали ошибки проектировщиков и эксплуатационников. Корабли работали на износ. И когда требовались замены переборок или бортовой обшивки, чтобы не делать затратных работ обращались к науке. Были придуманы трехслойные конструкции. Фрадков тоже приложил к этому руку. В очередной раз надо было доказать, что пластины выдержат. Фрадков занялся расчетами неохотно. Но когда перешел к испытаниям, не заметил, как увлекся, да так, что едва не прозевал окончание рабочего дня. Заводской гудок вернул его к действительности. Он опаздывал на игру. Спешнев тоже это понял. Испугался, наверно, главного инженера. Давай заканчивай, крикнул, что ты возишься, я всё доделаю. Тут и нечего было заканчивать, все параметры определены, заказчики, сидевшие в кабинете Спешнева, обрадовано засуетились. Фрадков выбежал из лаборатории, не прощаясь с ними, времени оставалось, в обрез. У проходной его ждала машина главного инженера. Шофер отвез к клубу и сразу же заторопился назад, объяснил – главный тоже хочет приехать, сказал, что это очень важно, он сейчас совещание заканчивает и сразу туда.

В рыбацком клубе, называемом дворцом, в фойе были поставлены столики, окруженные рядами стульев для болельщиков, преград между болельщиками и игроками не существовало. Люди вставали с своих мест теснились за спинами игроков. Многие были в верхней одежде, гардероб не работал. О демонстрационных досках и речи не было. В прежние времена уважающий себя игрок не сел бы за доску в таком помещении. А здесь все уже сидели за столиками, и было сделано по первому ходу. Свободен был единственный стул за первой доской. Место, оставленное Фрадкову. Соперник его играющий белыми фигурами, уже сделал ход пешкой от короля, включил часы и ждал ответного хода опаздывающего партнера. Фрадков сразу узнал его по портретам, не редко появляющимся в журналах. Как в спортивных, так и в научных. Феномен был в том, что человек этот не только был директором крупного завода, не прекратившего работу в перестроечные годы, он был также доктором технических наук, а вдобавок ещё и победителем международных турниров. Прямое опровержение придуманного постулата о невозможности совмещения шахмат и научных и командных высот. Он был лет на двадцать старше Фрадкова, бросились в глаза толстые пальцы, которыми в ожидании партнера он подпирал тяжелый выступающий подбородок. Увидев, что Фрадков усаживается за столик, он посмотрел ему в лицо властным взглядом и директорским тоном сделал выговор: Вы что же опаздываете, дерзкий молодой человек. Можно было обидеться на такое обращение, если бы Фрадков не знал от работников завода о том, что этот директор из старой советской школы директоров, что грубость его порождена теми условиями, в которых в войну ему пришлось поднимать завод. Извините, сказал Фрадков и тоже сделал ход королевской пешкой. Директор пошел пешкой f, предлагая королевский гамбит. Рука Фрадкова автоматически сунула под бой свою пешку. Директор удовлетворенно хмыкнул и не задумываясь взял пешку. Это было привычное для Фрадкова начало, и когда через четыре хода Фрадков отдал своего слона за пешку и подставил под бой – так называемую вилку пешку и ладью, директор даже привстал и, взяв ладью, так хлопнул по кнопке часов, что вздрогнули разом все шахматные фигуры на доске. Груда сбитых белых фигур на столе росла. Это обрадовало директора, откуда ему было знать о гамбите Фрадкова. За спиной директора уже скопились болельщики, это были все незнакомые люди. Как потом узнал Фрадков, директор приехал не только со своей командой, с ним приехал еще вместительный автобус с болельщиками. И теперь они обменивались радостными восклицаниями и показывали друг другу большой палец. Следующий ход директора был несколько необычный – он сам предложил жертву, отдавал свою ладью, чтобы прекратить атаку Фрадкова. Если ее взять, то можно было сразу сдаваться, в спокойной позиции у директора было бы преимущество – слон и пешка и для игрока его ранга этого было достаточно для победы. И директор встал и пошел смотреть, что делается на остальных девяти досках. Он медленно передвигался от столика к столику, окруженный свитой своих заводских почитателей. Положение почти на всех досках было предпочтительнее у его подчиненных и директор вернулся к своему столику довольный и улыбающийся. Наверное, ему уже виделась близкая победа, столь неожиданная, ибо всегда на первой доске сражение затягивалось. И жертвы гамбита, который директор не знал и который был назван именем Фрадкова, показались ему не корректными и даже зевками. Он был уверен, что перед ним сидит явный шахматный неудачник, таких людей директор презирал, он был во всех делах нацелен только на успех, только на победу. Он не знал, что и Фрадков не любит проигрывать. Он ждал – через ход два – этот неудачник положит своего короля, признав поражение. И удивленно поднял брови, когда очередным ходом Фрадков отверг его жертву и занял седьмую горизонталь своей ладьёй. Это создавало скрытые угрозы, а в чем они заключались - догадаться сразу было невозможно. И директор надолго задумался. В свою очередь Фрадков поднялся и пошел вдоль столиков. Спины болельщиков мешали рассмотреть, что делается на шахматных досках. Перед глазами стояла своя доска. Он видел все поля и все возможные варианты. Чтобы лучше ее рассмотреть, надо было поднимать голову, тогда открывался белый потолок, который легко расчерчивался на квадраты. Невидимая ладья на седьмой горизонтали скользила у края потолка, партия виделась даже яснее, чем это можно было увидеть на шахматной доске, где тени от фигур мешали замыслам.

Еще со студенческих лет удивлял однокурсников игрой вслепую. Ложился на свою койку, отворачивался к стене и играл против всех шестерых обитателей комнаты. Ни разу не проиграл. Они приводили своих знакомых игроков. Рассказывали о нем, как о некоем феномене, чуде. Ничего особого в этом не было. У каждого шахматиста должно быть хорошее пространственное виденье и хорошая память. И куда ему до Алёхина, который мог играть вслепую сразу на пятидесяти досках. Алехин тоже не любил сидеть на месте. Он тоже не замечал окружающих. Он умел видеть только шахматную доску и все варианты сразу. Фрадкову виделась всего одна партия. И сейчас он не просто мерил фойе шагами, невидимая другим доска, маячила перед ним. Он искал варианты, позволяющие директору уйти от поражения, к сожалению такие были. Мельком он иногда окидывал взглядом доски других игроков.  

На предпоследней доске игра была закончена. Это было бы место его, Фрадкова. Там партия закончилась поражением питерца. С ним расправился капитан команды Кодацкий, анекдотчик и весельчак, он всегда получал от игры удовольствие, независимо от результата, и был теперь в особо приподнятом настроении. Заметив Фрадкова, он с силой хлопнул его по плечу и спросил: Ну что, скоро сдашься? Может быть скоро, пообещал Фрадков. Ну, и правильно, одобрил Кодацкий, ты не переживай, твой проигрыш запланирован был. Мы все равно их раздолбаем! Так сказал и исчез, затерялся среди болельщиков, так что Фрадков не успел спросить, почему рассчитывали на его, Фрадкова, проигрыш. Наверное, подумал Фрадков, перевернулись хвостом. Так делали они в институте, когда команда играла в первой группе, где в университетской команде на первых досках играли пусть тогда еще незнаменитые, но почти непобедимые Спасский и Корчной. Выигранное очко есть очко, на первой доске или на последней. Вот и сажали самого сильного игрока на последнюю доску, а самого слабого на первую – на мясо, на заранее рассчитанный проигрыш. Так было в той давней игре с университетом, когда он сидел и ждал опаздывающего Спасского, которому судья не хотел засчитывать поражение за неявку. И через полчаса выяснилось, что Спасский не придет, но нашли мастера спорта из университетских преподавателей и посадили против Фрадкова. Партия получилась затяжная, утомительная, Фрадков разгадывал все уловки мастера, играл цепко и все уже закончили, а у них было еще полно фигур на доске, и решено было партию присуждать. И тут все судьи встали на сторону мастера, но в последний момент, когда они уже все решили, Фрадков нашел выигрыш и показал его на доске, поспешно переставляя фигуры. Судьи несколько раз повторили предложенную позицию, и все же признали ничью. Было до слез обидно. Свои игроки как могли успокаивали его, потому что именно эти полочка принесли команде общую победу. И он стал играть на первой доске – не обреченный на мясо, а тот, от которого ждали только победы. И на банкете, когда закончили учёбу, о нем говорили, как о человеке, отстоявшем честь института. И сказал ректор института прилюдно то, о чем Фрадков только догадывался. Шахматная команда за год до его поступления в институт в мае пятьдесят третьего года потеряла лучших своих игроков. Почему потеряла, ректор тогда не сказал, хотя уже повсюду разоблачали культ кровавого горца. Потом подробности Фрадков узнал от одного из прежних выпускников, игравших в команде и в тот злополучный майский день встречавшего весну в одном из парков города со своей будущей женой. Оказывается, когда был траурный митинг в актовом зале, шахматисты в соседней аудитории гонял блиц, и кто-то донес. Семь человек с концами исчезли. Что с ними стало, этот счастливый игрок не знал.

И вы не пытались выяснить? – спросил Фрадков. Мы пытались, ответил тот, мы даже ходили в серый дом на Литейный. Нас предупредили, что если мы продолжим поиски, то разделим участь своих товарищей. И взяли подписки о неразглашении. Оказалось, что избежавший тяжелой участи выпускник после того случая бросил шахматы. Сказал Фрадкову: даже тихие игры бывают очень опасны. После той встречи Фрадков тоже хотел бросить шахматные игры и долго еще корил себя за то, что во время учебы не знал всего этого. Полагал, что в знак протеста надо было отказаться от игр в первой группе, сделать этот случай известным, поднять общественность. Все это было задним числом. А тогда игра в траурный день, конечно, могла показаться кощунством. Ведь и сам не удержался от слез, когда их выстроили на школьном дворе и школьный оркестр грянул траурный марш. Правда, слезы были не долгими. Поступи он в институт раньше, возможно, тоже играл бы блиц. Просто в молодости много не понимаешь и не думаешь о смертельной опасности, которая подстерегает в жизни и даже в игре. Вспоминая об этом происшествии, Фрадков корил себя и не мог успокоиться. Какой всё-таки страх сковал страну, что даже после смерти кровавого горца, боялись лишнее слово сказать. Пора реабилитаций прошла, почему же она не коснулась молодых шахматистов. Слишком много виноватых. Жизнь, запутанная и нелепая, как захлебнувшаяся шахматная атака, как отказанный гамбит, когда твою жертву никто уже не хочет принимать. ..

Пора было возвращаться за свой столик, он, однако, увидел издали, что идут часы директора, значит, тот ещё не сделал хода. Фрадков остановился возле женской доски, там играла одна из его учениц Вера, школьницей ещё помнил её, звезд с неба не хватала, но никогда своего не упускала. Это конечно не Аня Сегал, жаль, что уехала чемпионка. Да и не школьница давно, располнела, сидит, затаившись, ждет хода соперницы. Фрадков сразу понял, что Вера нацелилась на ферзевой фланг, все фигуры подготовила к атаке, именно на ферзевой, потому что демонстративно Вера смотрела совсем на противоположные поля в центре доски. Фрадков мысленно пожелал ей успеха. За Веру болел Дорохов, старый его соперник уже давно не играл, а жаль, с ним всегда было весело. От него переняли многие местные шахматисты слова, которыми он сопровождал ходы. Проводя свою пешку в ферзи, любил приговаривать – пешки – не орешки, пошел проходимец, выигрывая партию – обязательно повторял – не долго мучилась старушка, ферзя называл – фербздь. Фрадков не любил шуток за игрой, обычно играл молча. Но Дорохова терпел, был тот открытый компанейский парень. Он и сейчас, заметив Фрадкова, искренне обрадовался, крикнул: привет гамбитчик! Чтобы не мешать Вере, они отошли от столика, обнялись. Дорохов стал рассказывать о всех игроках, у кого какая позиция. Хреновей всех – у тебя. Впрочем, простительно, ты и обязан проиграть. Ты на что намекаешь, обиделся Фрадков, на сговор, что ли? А почему и нет, не смутился Дорохов, это раньше не прокатывало, а теперь и в шахматах и в футболе полно договорных игр. Ну, раньше, напомнил Фрадков, у нас не получилось. Дорохов засмеялся. Молодые были, глупые. И посоветовал: чего тянуть, сдавайся. А то смотри, сегодня фуршет в Доме актера, шахматистов тоже приглашают, придем к шапочному разбору. Ни на какой фуршет Фрадков не собирался. Подумал – ну и фигляр Дорохов. И вправду думает, что договоренность есть на проигрыш. Хотел все объяснить Дорохову, сказать, что специально развернули команду хвостом. Но ведь это не объяснение, в этом тоже есть свой расчет. Как ты мог подумать! – крикнул, но уже в пустоту. Дорохов исчез среди болельщиков. Отчего Дорохов так легко поверил чьей-то выдумке, понятно. Ведь Дорохов был тем единственным шахматистом, с которым была сыграна Фрадковым договорная партия, как теперь называют такие партии, когда заранее договариваются, что партнер за определенную сумму сдаст игру. Раньше о деньгах и речи не было. Просто так сложилось на первенстве профсоюзном, что перед последним туром они с Дороховым набрали равное количество очков и лидировали. И именно в последнем туре им предстояло разыграть между собой, кому достанется приз. Была немалая сумма. Оба были безденежны. И было еще одно условие в этих соревнованиях, предусматривающее такой случай, когда первое место поделят двое, оба получали приз. Были тогда друзьями. Решили не рисковать. Игра есть игра, кто-то может промахнуться. Договорились заранее сделать ничью. Выбрали защиту каро-кан, глухую, непробиваемую, если в ней не дергаться к двадцатому ходу можно заключать ничью. Играли все точно по учебнику. И вдруг Фрадков увидел, что учебник не прав, что есть одно неучтенное продолжение, которое делает черных из защищающей стороны стороной атакующей. И машинально, не мог остановить движение рук, пожертвовал пешку и начал неотразимую атаку. Дорохов налился краской, долго думал и ничего не смог предложить. Сделал необязательный ход, сказал, я в туалет и удалился, Фрадков ответил, посидел немного в ожидании Дорохова и тоже встал. Встретились они в туалете. Дорохов шипел, пропала его извечная улыбка. Как ты посмел, что за подвох, ты мне руки связал обещанием, это нечестно, - возмущался Дорохов и был прав, пришлось долго извиняться перед ним, а потом за доской потихоньку, чтобы судьи не заметили сплавлять позицию. Оба чувствовали себя в роли нашкодивших школьников. Фрадкову все время казалось, что был замечен их сговор, он готов был сквозь пол от стыда провалиться. Проклинал себя, даже не хотел идти получать приз. Нет, никогда после этого ни с кем он не договаривался, да и не за какие деньги не пошел бы на сговор. А теперь невольно стал участником сговора. Задумано хитро и почти безошибочно, но расчет был на то, что он слабак и ещё на то, что ни о чем не догадается. Теперь же он просто обязан был выигрывать. Надо было найти Дорохова, сказать – будешь свидетелем, я не проиграю. И он отчетливо увидел на воображаемой доске свою выигрышную концовку. Перед ним теперь явственно обозначилась позиция, та, что будет на доске через двадцать ходов. Три пешки против трех – строем, и его пешки на шаг ближе к цели. Он еще четко не знал, как получить такую позицию, но она стояла перед глазами. Вроде бы Дорохов мелькнул около его столика. Судья суетится, машет рукой. Фрадков поспешил на свое место.

И в это время директор с силой стукнул по часам. Ход сделан. Этот стук Фрадков, сразу различил среди других звуков. Болельщики расступились и Фрадков сел за доску, почувствовав на себе торжествующий взгляд директора. И еще по дыханию людей за своей спиной он понял, что все ждут его скорого поражения. Конечно, если уходить в эндшпиль, лишний слон у директора – полная гарантия победы. Против лишней фигуры не попрешь, как любил говорить Дорохов, вот и его улыбающееся лицо мелькнуло среди незнакомых лиц. И даже лысая голова Ефима Иосифовича Спешнева появилась слева. Не выдержал, пришел. О чем-то говорит с главным инженером, что-то ему объясняет. Оба понимают, что крах неминуем, главный инженер тоже улыбается, доволен, его план сработал. Кодацкий сзади говорит за спиной громко, так чтобы услышал. У нас уже на три очка больше. Эта партия ничего не решает. Не решает для Кодацкого. Для главного инженера решает. Всесильный директор получит свой законный выигрыш, мы получим долгожданные поставки. Но потом конечно будут разговоры. Фрадков слил партию. Позорней такого определения ничего для шахматиста нет. Они все видят лишнюю фигуру у директора. Но не хотят увидеть эндшпиль, вернее, не могут увидеть, что будет на доске через двадцать ходов. Надо мысленно снять почти все фигуры, оставив по три пешки каждому, ряд против ряда и слона, бесполезно торчащего возле своего короля, заслоняющего ему путь к пешкам. Но ведь король в конце игры это не беззащитный правитель, он рвется в бой, слон чернопольный, ему подвластны только черные поля. Королю доступно любое поле. Теперь надо было заставить директора всем меняться, вовлекая в этот далекий эндшпиль. И Фрадков стал осторожно добиваться разменов, стал уводить от пешек директорского короля, заманивая его кажущейся добычей. Он вел его через всю доску, как водят заглотившую крючок крупную рыбу, не давая ей сорваться с крючка и терпеливо ожидая, когда она обессилит. Директор и его болельщики недоумевали, почему так затянулась партия, ведь у директора явный выигрыш. Один из болельщиков даже предложил прервать партию и судьям подтвердить безусловный выигрыш. Да тише вы,- раздался директорский бас,- думать мешаете. Он уже начал понимать, что попал в ловушку и искал выход. Его слон бездействовал. И директор сделал выжидательный вялый ход, ничего не дающий, но не проигрывающий. И тут Фрадков двинул вперед из строя одну пешку, отдавая ее на заклание. Не брать ее было нельзя, тогда бы до крайнего поля ей оставалось всего три шага. За ней последовала жертва второй пешки. Одновременный вздох вырвался у болельщиков. У Фрадкова оставалась всего одна пешка, но остановить её превращение в ферзя было уже невозможно. Директор резко встал, надвинулся всем своим крупным телом над доской, и резким движением положил своего короля. Буквально придавил к доске, как бы мстя за его бездействие. Знакомый всем жест. Сдача партии. И тут же руки судей и болельщиков потянулись к доске, сбитые фигуры возвращались на шахматные поля. А если так? То мы так? Не проходит! Надо было раньше вводить слона. Все были сильны задним умом. Фрадков выскользнул из круга болельщиков, наткнулся на главного инженера. Тот посмотрел на него с презрением, словно не Фрадков выиграл, а директор. И тут же рядом с главным Спешнев, смотрит мимо, не замечая. Показывает главному, что видеть Фрадкова не хочет. Говорит что-то на ухо главному. Разобрать трудно. Эгоист, он всегда был эгоистом, ему плевать на коллектив, лишь бы самому вылезти, победитель хренов,- бормочет скороговоркой. Надо было яснее его предупредить, выговаривает главный…

Фрадков прибавил шаг, скользнул по лестнице к гардеробу, успел накинуть куртку, когда сзади на него навалилось тяжелое тело, он хотел двинуть локтем, но прежде оглянулся. Это был его проигравший соперник. Не было злобы на его лице, напротив он улыбался. Сказал, хорошо, что успел вас догнать, идите прямо к моей машине. Ждите там, а я возьму плащ и скажу своим оруженосцам, что покидаю их. Пусть разбирают партию без меня. Я хочу тоже ее разобрать, но только вместе с вами.

Фрадков ещё не решил, стоит ли ему продолжать встречу, всё-таки он порядком устал, и сама игра и обстановка вокруг игры вымотали его. Но у входной двери его уже ждал директорский шофёр, который вежливо, но крепко сжал руку и попросил: вы уж не отказывайте шефу, он этого не любит.

Доехали быстро. Среди деревьев Фрадков увидел тот таинственный дом, где, как рассказывали, в советские времена обкомовские деятели принимали самых знатных гостей. Дом этот так и называли – гостевым. Снаружи ничего примечательного. Но когда вошли, Фрадкову показалось, что он очутился в барском дворце позапрошлого века. Тяжелые бархатные портьеры, узорчатые ковры на диванах. Бесшумно открывающиеся двери. Длинный стол, на котором стояли зажженные свечи. Огоньки их отражались в хрустале бокалов. И в стороне маленький столик с двумя уютными креслами. На столике доска из янтаря с расставленными фигурами. Значит, уже успели подарить директору. Фирменный подарок – янтарные шахматы из янтарного края. Перехватив его взгляд, директор стал объяснять, что это его личные шахматы, что подарили их ему, когда в Питере восстанавливали янтарный кабинет. Я спонсировал работы, сказал он, и поверьте, ничего нет на свете приятнее, чем играть в янтарные шахматы. Они превращают спорт в искусство. Ведь ими просто неудобно делать бессмысленные жертвы, согласитесь. Фрадков понял, что директор намекает на дебют сегодняшней партии. Вошел неслышно шофер, спросил, подавать ли ужин. Позже, не поворачиваясь к нему, приказал директор. И обращаясь к Фрадкову, спросил, не голоден ли он. Фрадков от еды отказался. Давайте по бокалу вина, чтобы промочить глотку, предложил директор.

Выпили молча и уселись за маленький столик. Вы мне много загадок задали, - сказал директор, Петр Васильевич, так что ли. Да, подтвердил Фрадков и уточнил, вас Казимир Федорович звать. Вас имя смущает, спросил директор, так это в честь деда, высланного в Сибирь из Кракова. Имя это раньше мешало. Не хотели утверждать директором. Но я и не рвался, хомут такой, что не пожелаю никому. Сразу не до шахмат мне стало. Во сне иногда играл и то редко… После войны наверстывал, играл на равных со Спасским…

Директор быстро расставил на доске позицию, сложившуюся перед прорывом пешек. Быстро разыграли несколько вариантов. Искали, как можно было избежать проигрыша, но так и не нашли. Даже тот вариант, который считал Фрадков спасительным, вел в лучшем случае к ничьей. Этот вариант привел директора в восторг. Как же я не заметил, сказал он, какой изящный маневр. Он покрутил в воздухе пешку, ставшую ферзем и решившую исход партии. Сказал точно, как Дорохов: пешки не орешки. Наполнил бокалы, и они снова выпили.

Вы понимаете, Петр Васильевич, я ведь в начале партии, принял вас за очередного деятеля, нацеленного на игру в поддавки. Пожертвовать в самом начале две пешки и слона – это слишком. Объяснить это зевком я не мог, даже самый начинающий игрок не может подряд вот так ни за что лишиться своих фигур. Эти ваши жертвы расслабили меня. И только, когда вы создали для себя выигранный эндшпиль, я хватился. Признаюсь, мне подсказывали мои советники, что есть такой дебют, что его даже называют вашим именем, я к ним не прислушался, потому что таких сумасшедших, чтобы играть так в самом начале, нет. Не обижайтесь. Я ведь понял, что со мной за доской сидит настоящий игрок. Вы мне доставили истинное удовольствие!

Такой похвалы Фрадков не ожидал, как правило проигравший всегда стремится доказать, что его проигрыш случаен, что был просто обычный просмотр. Казимир Федорович, казалось напротив, был обрадован тем, что вариантов для выигрыша не было, и дело не в случайном просмотре. И все же, давайте контрольную партию. Я ведь никогда ещё не уходил с поля боя побежденным!

Они расставили фигуры и почти механически начали партию. Фрадков не стал наступать. Вино расслабило его и не хотелось выигрывать. Директор, напротив, вошел во вкус. Быстро захватил центр и нацелил своих слонов на фрадковского короля. Фрадков построил непробиваемую защиту, но от контратаки отказался. И где же все ваши гамбиты! – обрадовался директор очередному промаху партнера. Он забрал очень важную пешку и крутил ее толстыми пальцами над доской.

Фрадкову вспомнились игры с директором школы, те вялые тягучие партии, длившиеся по два-три часа. Тогда юный школьник тоже сдерживал себя, главное было выиграть не партию, а время. Лучший исход был – вечный шах, повторение ходов. А может быть, напрасно, надо было дать директору выиграть, доставить ему удовольствие, тянуть время до предела, а потом подставить фигуру. Директор школы ведь не мог смириться с тем, что ученик никак не хочет сдаваться. И сейчас, глядя на своего партнера, Фрадков понимал, что этот заводской директор, как и директор школы, очень жаждет реванша за турнирную партию. Можно было бы наказать его ещё один раз, привык, что ему поддаются. Но здесь ведь были не поддавки, просто дань уважения к старому мастеру.

Да и поддаваться особо не пришлось. Директор увидел довольно таки рискованную комбинацию. Долго думал и все же решился пожертвовать пешку. Через десять ходов все было кончено. Шах и мат! – произнес директор торжественно и улыбнулся, он сразу помолодел, можно было представить, как он сражался с гроссмейстерами, как ничего и никого не страшился в игре.

Ну вы играли просто здорово, сказал директор, такие ловушки ставили, просто прелесть. Я бы и там на мачте у вас выиграл, если бы вы в начале не накидали мне пешек. Всегда надо ценить соперника, это мое правило, а здесь я оступился. Фрадков стал отнекиваться, в свою очередь стал расхваливать матовую комбинацию директора. Оба были довольны друг другом. За победу директорскую в этой партии и за победу Фрадкова в мачте выпили по бокалу. Директор уселся в глубокое кресло, расслабился и заговорил о своей жизни. В ней шахматам почти не оставалось места. Он был самым молодым директором тракторного завода, который удалось эвакуировать из Украины на Урал, и там вместо тракторов делать танки. Налаживать производство на новом месте с новыми заказами, без специалистов, почти все мастера ушли с отрядом добровольцев, и почти все не вернулись с фронта. Их заменили пацаны и женщины. Работали сутками. Понимали, что от них зависит: сумеем ли остановить фашистскую армаду. Когда не выполнили один из заказов в срок, его хотели поставить к стенке, уже и приговор был подписан, потом хватились, никого другого нет, кто смог бы заменить. Надо было уметь делать все, сам был и за конструктора, и за сварщика, и за формовщика. После войны наверстывал. И диссертацию сделал и международный турнир выиграл. Но надорвался, врачи еле откачали, сдало сердце. Силы человека имеют свой предел. И имеет он право только на одну точку прорыва, чем-нибудь одним он может прославиться, а когда разбрасывается – толку не будет.

Так говорил директор, а на деле его жизнь была примером совершенно противоположным. Он ведь успел много добиться и на производстве, и в науке, и в шахматах. И Фрадков сказал: я вам завидую, Казимир Федорович. Чему завидовать, возразил директор, надо было мне решить кто, если бы не война, так бы и сделал. А теперь время моё прошло, цейтнот у меня, скоро флажок упадет, вы же ещё можете много достигнуть. Вам обязательно надо составить учебник шахматный, расписать все варианты вашего гамбита. Вряд ли я смогу, сказа Фрадков. Что же это вы, сказал с укором директор, хотите, чтобы никто не смог вас одолеть. А если будет учебник, не только у вас такое оружие будет, да и имя свое в историю впишите, это великое дело! А наши с вами диссертации в сравнение не идут, сейчас тысячи таких диссертаций, залягут в архивах. Поверьте, я вам дело советую.

Закончилась эта встреча довольно поздно, городской транспорт уже не ходил. Наступила майская весенняя ночь, хотя и было прохладно, но в воздухе сохранялось тепло солнечного дня. В темноте не было видно белого наряда деревьев, но чувствовался медовый запах пробуждающейся зелени. Фрадков шел неспешно, обдумывая слова директора. Человек всегда не доволен достигнутым. Ведь имя директора гремело по стране, награды не обходили его, а все равно хотел большего. Надо уметь добиваться цели. Но если целей много, глаз распыляется. Не знаешь, в какую мишень стрелять. Надо выбрать одну. Что дает сегодня лаборатория, как далеко все это от настоящей науки. Такое время. Наука требует больших затрат, значит, здесь тупик, а на что надеялся, когда из института перешел на завод, хотел оставить время для шахмат, и ничего не добился в шахматах. Наверное, в одном прав директор, надо засесть за книгу о гамбитных началах, надо уходить с завода. А как тогда содержать семью, где сегодня можно заработать. Шахматы не принесут никаких денег. Вот задача посложнее самого запутанного шахматного этюда.

Он не заметил, как подошел к дому, окно в его квартире светились. Весь дом спал. Но его два окна бросали свет на стоящий рядом с домом тополь. Король-тополь, как писал Пастернак. «И тополь король, я играю с бессонницей». Тополь вытянулся, почти касается ветвями окна. Его рост – ему же и грозит. Заслонит окна и придется срубать вершину.

Дома Ануся не встретила ворчанием, не стала выговаривать за поздний приход. Сказала только: что ты наделал, мне сказали, что напрасно выиграл и что из-за тебя завод не получит заказанные то ли моторы, то ли приборы и потому все лишаться зарплаты. Фрадков попытался успокоить жену. Стал рассказывать о разговоре с директором питерского завода. Такой человек не способен на месть за поражение. Ах, Петр, сказала Ануся, ты ещё продолжаешь верить в людей. Смотри, как бы нам не пришлось бросать этот город. Он спросил жену: не жалеет ли она, что бросила шахматы. Ведь могла стать чемпионкой города. После отъезда Ани Сегал серьезных противников не осталось. Она сказала, что никогда не надо жаловаться на судьбу. Моя шахматная партия – семья, сын – мой главный выигрыш. А ты, наверное, зря бросил играть с турнирах. Я ведь видела твою партию с директором, такой рывок ладьей! Вряд ли кто смог бы додуматься. Я тебя понимаю, трудно было удержаться. Но в жизни надо уметь смирять свои порывы.

На следующий день Фрадков ожидал любой встречи в лаборатории. Верил, что питерский директор заключит контракт, что все будет в порядке, но все-таки оставался и такой вариант, что все договоренности рухнут, и виноватым будет он, Фрадков. До обеда Спешнев с ним не разговаривал, делал вид, что не замечает, потом после обеда убежал на планерку. Вернулся радостным. Все опасения оказались напрасными. Поставки будут. И на планерке главный инженер заявил, что шахматы сближают, а не разъединяют людей. Так что, возможно, Фрадков, тебе выпишут премию. Ты у нас везунчик. Все тебе сходит с рук.

Обещанная премия не остановила Фрадкова, В тот же день он написал заявление об увольнении по собственному желанию. Никакие уговоры главного инженера на него не подействовали. Объяснять причину ухода он не стал, да и никто бы не понял его.

{gallery}chess{/gallery}