Литературный портал

В еще большее изумление его привела бы картина боя на Муравьином Острове, с таким мастерством описанная Гайтаной.   

Он и сам был мастак сочинять всякие сказочки, но тут, следует признать это, Гайтана обскакала его. Да, пожалуй, и не только его, но и самих братьев Гримм с Андерсоном в придачу.

И чего же только не выдумает иной раз злой бабий язык! Просто диву даешься! И как это у него получается: молоть, молоть, да и намолоть с три короба такой чепухи?

И ведь потом эта дичь станет разгуливать по белу свету, и обрастёт новыми деталями – подчас просто изумительными. И некоторые типы, выдающие себя за историков, напишут, ссылаясь на эти бабские побасенки, докторские диссертации, и будут ломают копья в научных диспутах, и за счет этого жить поживать, да добра наживать.

Но мы не станем уподобляться этим борзописцам и изложим события так, как они происходили на самом деле.

Так вот, комиссар Конфеткин сидел на дне глубокого колодца, и его охраняло два стражника. Ибо, во-первых, объект был секретный, и чем меньше народу знало о нём – тем лучше. И, во-вторых, сбежать отсюда – если у тебя нет крыльев –было невозможно.

Попав в такие обстоятельства, любой, на месте комиссара Конфеткина, впал бы в уныние. И было, было отчего!

В зиндане – темно и сыро, и лишь высоко над головой, в кромешной тьме, виднеется кружок ночного неба, в котором сияют необычайно яркие звёзды.

Как выбраться отсюда?

Никак.

А что сулит ему завтрашний день? Распятие на кресте? Судьба Джеймса Кука, которого съели аборигены?

Несмотря на такие мрачные перспективы, Конфеткин не унывал, и даже чувствовал некое веселие сердца. И он, подобно первым христианам, брошенным в застенки языческих властителей, запел, ничуть не заботясь о завтрашнем дне:

 

Ніч яка місячна, зоряна, ясная,

Видно, хоч голки збирай.

Вийди, коханая, працею зморена,

Хоч на хвилиночку в гай!

 

Почему слова именно этой нежной украинской песни вдруг вылились из его души? И зачем на его ресницах повисли слезы?

Спросите об этом у кого-нибудь другого. Например, у психолога или кого-то еще – в общем, у такого парня, который знает обо всём на свете.

Услышав, как поет узник в зиндане, стража размякла – хотя слов песни и не понимала. Однако же было в ней нечто ласковое, непреходящее – нечто такое, что звучало и в песнопениях их матерей, качавших детей в своих люльках на заснеженных островах их далекой родины. 

И тут в небе появилась белая птица.

Раскинув широкие крылья, она стала опускаться к зиндану, и Конфеткин отчетливо увидел ее на фоне жёлтой луны – ибо он смотрел в небеса. Стражники же птицу не увидели, поскольку их взоры были прикованы к земле.

Зависнув над колодцем, птица взмахнула крыльями, и всё погрузилось в сон – и стража, и Конфеткин.

Птица канула в зиндан.

Через какое-то время она вылетела оттуда, взмахнула крыльями, и все опять проснулись.

Воины поднялись с земли и, косясь друг на друга, протерли глаза. Конфеткин зевнул, потянулся и увидел, что рядом с ним белеет какой-то округлый предмет. Он протянул к нему руку и ощутил его тепло. Это было яйцо, и причём, весьма крупное. Откуда оно появилось? Комиссар не стал забивать себе голову этим вопросом. Он был голоден, а потому, не мудрствуя лукаво, надколол камешком кончик яйца, сковырнул ногтем скорлупку, выпил его и… превратился в лебедя.

Что же касается событий на майдане, то они развивались так.

Под редакцией Гайтаны активистами майдана был сочинен ультиматум Гарольду Ланцепупу с требованием незамедлительного освобождения Вакулы – и, причем, в самых забористых выражениях, после чего была выбрана делегация из сорока самых головастых и смелых мужей – таких, что без колебаний готовы и головы свои положить на алтарь революции. Эту делегацию возглавила Гайтана.

Со свитком у груди, скрепленной печатью союза «Свобода или смерть», чёрная вдова двинулась ко дворцу во главе колоны своих соратников. Подойдя к воинам, охранявшим центральный вход, она потребовала, чтобы их мирную делегацию незамедлительно пропустили к колдуну.

Это требование было исполнено беспрекословно. Стража расступилась, и в образовавшийся проход вошла Гайтана, гордо неся свою змеиную голову. За нею, как нитка за иголкой, протянулись её побратимы. Все они были тщательно обысканы, и только затем им было позволено пройти.

Когда последний представитель Майдана скрылся в проходе, воины опять сомкнули ряды.   

Посольство вступило во дворец. Чинно прошествовав по длинному коридору, оно попало в апартаменты с высокими галерками у потолка, и здесь делегации было велено остановиться.

Через некоторое время вышел служитель, и предложил Гайтане следовать за ним, остальные же должны были оставаться в зале и ожидать её возвращения. Заподозрив неладное, послы стали роптать, но чёрная вдова повернулась к ним и, успокоительно подняв ладонь, произнесла звенящим отвагою голосом:

– Не бойтесь ничего! Я – представитель майдана. Они не посмеют и пальцем коснуться меня.

Ее черные очи сияли, словно у святой, и ни тени страха не было на ее горделивом лице.  

Ведунья вышла из комнаты – надменная, осанистая словно некая богиня, – и дверь за ней затворилась. Все это очень не понравилось послам, и в их сердца закралась тревога.

Как оказалось, она была не напрасной.

Едва Гайтана исчезла, как на балконах появились лучники и стали пускать стрелы в безоружных людей. Попавшие в ловушку, послы метались по комнате, словно зайцы, их крики, проклятья, стоны, хрипы раненных и умирающих – все это смешалось в некую ужасную какофонию. Через пять минут с ними было покончено, в покои вошли воины и добили мечами тех, кто еще оставался в живых. После этого тела убитых перенесли в подвал, (отличный корм для собак будет!) а следы побоища замели.

Между тем Чёрная вдова вошла в тронный зал.

Гарольд Ланцепуп стоял у окна и глядел на площадь. Он повернулся к ведьме, отошел в сторону и спросил у нее:

– Ну, что?

– Порядок, – усмехнулась Гайтана и, подойдя к пылающему камину, швырнула ультиматум в огонь. – Песий Хвост обложил их со всех сторон и только ждет моего сигнала. Мы с ним условились так: когда Тупица выйдет на сцену, Хвост начнёт действовать. Правда, бунтовщики завезли оружие в палатки, но, я думаю, они не успеют им воспользоваться. Сейчас они в мышеловке и радостно скачут с кастрюлями на головах. Пусть их поскачут еще маленько, если это их так развлекает. Всё произойдет слишком быстро и неожиданно. К тому же мы уничтожили их главарей. А без заводил вся эта толпа – лишь стадо безмозглых баранов. Так что всё должно пройти, как по писанному. Хотя, конечно, будет и несколько жарковато.

– Сладко поешь...

– Да уж как умею. А что с Вакулой? Ты с ним потолковал?

– Да.

– И что? Он признал себя мессией?

– А куда ж ему деваться, – колдун растянул губы в самодовольной улыбке. – Признался, щенок.

– Плохо, – сказала Гайтана.

– Почему?

– Выходит, он тебя не боится. Иначе он стал бы отпираться. Но он так уверен в себе, что предпочитает действовать, уже не скрываясь…

Колдун промолчал, скрывая раздражение.

– И, конечно, он не поддался на твои посулы?

– Нет… Пока не поддался… – процедил Гарольд Ланцепуп. – Но я пока что и не брался за него по-настоящему.    

Гайтана нахмурилась.

– И где же он?

– В зиндане.

– А умнее ты ничего выдумать не мог?

– Не пойму, – сказал колдун, – что тебя опять не устраивает? Не мог же я, в самом деле, держать этого парня при себе, когда у нас тут начинается такая заваруха? Сама же говоришь, что тут будет слишком горячо. Вот разберемся с этими смутьянами, и тогда…

– Даже если бы он был у тебя под рукой – прервала его Гайтана, – я и тогда не дала бы и медного гроша за то, что он не смоется. Этот парень слишком шустрый. Или ты забыл, как он улизнул от Кимберли и госпожи Бебианы?

– Да куда ему деться! – колдун воздел руки. – Его стерегут мои люди. Они глаз с него не спускают! И, к тому же, никто ведь не знает, где он.

– Твои люди… – передразнила его Гайтана. – Да за Вакулой стоят такие силы… Смотри, обведет он тебя вокруг пальца. Как пить дать, обведет. Посадит тебя в лужу… И, похоже, это будет ему не впервой.

– О, дьявол! – волшебник схватился за голову. – И за что только мне это наказание! И пилит, и пилит, и пилит меня каждый день!

Он простер руки к дворцовым сводам:

– О, Вельзевул! Помоги! Заткни рот кляпом этой проклятой бабе, дабы мне никогда больше не слышать её речей! 

– Ладно, – сказала Гайтана, усмехаясь. – Хватит страдать. Давай поглядим лучше, как их там станут поджаривать.

Они подошли к окну. На сцену как раз вылезал кулачный боец Клык по прозвищу Тупица. Он захлопал ресницами, и на его губастом и кривоносом лице, как бы вырезанном из куска деревяшки, расплылась дебильная улыбка. Тупица поднял свою огромную лапищу и стал держать речь:

– А-ааа… э-эээ… Преждевременный оратор правильно сказал! А-ааа… Э-эээ… И бабушка Арина… И злой колдун… А-ааа… э-эээ… И наша боевая организация «Свобода и Воля…» э-эээ…

– Б-эээ, – заблеял какой-то весельчак.

– Э-эээ… на деревянном лице тупицы отразилась напряженная работа мысли; он мучительно напряг лоб, принявший на себя уже не один удар кулака. – …и, если так называемый колдун, э-эээ… – продолжил он свою блестящую речь, – который пожирает наших детей, э-эээ… и если бабушка Арина на хуторе близ Диканьки… то мы должны все вместе, четко, ясно, и однозначно заявить своё гневное нет! И это есть наша твердая линия… И мы должны все вместе взяться за руки, и пойти дружными рядами, и идти, и идти… э-эээ… и получить стрелу в лоб… и это будет наш чёткий и ясный ответ Гарольду Ланцепупу…

В то время, как Тупица блистал перлами своего красноречия, на площади начали появляться воины воеводы Зарубы. Они надвигались на митингующих со всех сторон, грозно стуча мечами о щиты.

– А-ааа… Э-эээ…

Толпу охватил ужас, началось смятение.

Не многие успели достать оружие из палаток. А те, кто достал его, так и не сумел воспользоваться им.

Это было настоящие побоище.

Люди метались по майдану, давили друг друга, повсюду царила паника, и многие головы слетели с плеч – даже и те, что были в расписных кастрюлях. Запылали палатки, и зарево от костров окрасило майдан в багровые тона. Кровь полилась рекой, визг и ор вздымался до небес, леденя души. Те, кто оказался ближе всех к карателям, напирали на дальних, и трудно было сказать, кого больше погибло в этой толчее: затоптанных ногами, или же павших от меча.

Со стороны дворца, навстречу целовальникам, двинулись отборные дружинники Гарольда Ланцепупа, замыкая смертоносное кольцо. Внутри него орала и металась масса безоружных людей – мужчины, женщины, дети, и все они очень хотели жить, и их рубили, как скотину на бойне, и мечи карателей были напоены горячей кровью; и их лица, их доспехи тоже были обагрены кровью; и очи убийц сверкали демонической радостью – они насаждались предсмертными хрипами умирающих людей.

Это был котел – именно такое словечко было придумано позднее военными стратегами для описания подобных побоищ. И этот котел бурлил и таял на глазах, и мясники ступали в лужах крови, добивая раненных.

Несколько часов такой «работы» – и каратели перебили всех, за исключением тех немногих, кому удалось скрыться в церкви. Ведь, по древним верованиям славян, нашедшие убежище в храме, были неприкосновенны – чтобы они не свершили. И пролить кровь под кровлей самого Бога, означало найти себе сурового мстителя в Его лице.

Итак, люди заперлись в церкви, возложив все упования на Господа Вседержителя, а целовальники стали сносить к ее стенам пуки камыша и вязанки дров. Обложив ими храм, они подожгли его со всех сторон.

Два человека – если их только можно называть людьми – стояли во дворце у окна и с сатанинским наслаждением любовались аутодафе.

Огонь разгорался, и его языки стали лизать деревянные стены церквушки, послышались истошные крики, от которых содрогнулись и камни на мостовой – но только не гнусные сердца карателей. Но вот потянуло и запахом горелого человеческого мяса, и целовальники, подмигивая друг другу, говорили с озорными самодовольными рожами:

– Неплохое жаркое выйдет из этих сермяжников, а? Еще посолить да поперчить чуток – и будет самое то.

Некоторые люди выпрыгивали из окон храма, и тогда садисты развлекались тем, что подставляли под них свои копья. Если кому-то все же удавалось избежать пик, их добивали мечами.

Таким-то вот образом забавлялись целовальники.

Воевода Заруба стоял посреди майдана, залитого человеческой кровью и заваленного трупами убиенных людей, хмуро глядя себе под ноги. Он поднял взор на горящую церковь и перевел к его куполу. На карнизе небольшого оконца, стоял русоволосый мальчик лет двенадцати и лицо его было нежным, словно у ангела. Мальчик печальными очами смотрел вниз на беснующуюся толпу, и к его ногам уже подбирались языки пламени. Внезапно воевода ощутил, что мальчик смотрит прямо в его сердце…

К утру церковь сгорела дотла, став братской могилой как для детей Адама, так и для чад Афродиты Небесной. На майдан слетелись тучи воронья, и они устроили себе на нём роскошное пиршество. Гарольд Ланцепуп повелел насадить головы протестующих на колья и украсить ими стены кремля – в назидание остальным смутьянам, после чего распорядился привести Вакулу.

И тут его ожидал сюрприз – Вакулы в зиндане не оказалось. И, таким образом, эта чёртова ведьма, Гайтана, вновь оказалась права: мальчишка натянул-таки ему нос.

Стражники божилась всеми святыми, что они не спускали с колодца глаз всю ночь напролёт, и что никаких происшествий на их дежурстве не было – разве что из зиндана вылетела птица, похожая на лебедя, и улетела куда-то на северо-восток. Но это не помогло. Колдун повелел отрубить им головы – проворили, мерзавцы!  

 

Продолжение будет

 

– Вакула!

– Введите! – сказал колдун. 

Двери отворились, и ввели Конфеткина.

Два стражника – огромных рыжебородых детины – расступились и застыли по обе стороны от дверных створок.

Языки черных свечей задрожали, заколебались, словно на них подул ветер, и стали гаснуть одна за другой. Сердце колдуна трусливо дрогнуло: ох, не к добру это...

В сумрак тронного зала врывались свирепые голоса:

– Героям – слава!

– Смерть ворогам!

– Огня! – зарычал Гарольд Ланцепуп.

Зажечь погасшие свечи слугам не удалось, и пришлось засветить обычные; зал наполнился ясным свечением.

Очень неуютно почувствовал себя злой волшебник в лучах этого чистого света, и змеи на его плечах взволнованно заюлили, как будто бы их поджаривали на невидимом костре. Они порывались уползти от этого жгучего сияния в какую-нибудь темную щель, но сделать этого не могли.

А толпа на площади бесновалась, и её крики леденили даже и самые отважные сердца.

– Вакуле – волю!

– Гарольду – смерть!

– Хлоп, хлоп! Хлоп, хлоп! Кто не скачет – тот холоп!

Воины стояли по обе стороны двери с непроницаемыми лицами. Они были в стальных островерхих касках, увенчанных пышными красными гребнями, в блестящих кирасах с наплечниками, и в шароварах в продольную желто-синюю полосу, подвернутых под коленями, как новогодние фонарики. Сапоги и рукава у них тоже были державного желто-синего цвета. В руках они сжимали алебарды, древки которых были приставлены к их стопам – у одного воина с левой, а у другого – с правой стороны. В таком снаряжении стражники выглядели весьма внушительно.

Комиссар Конфеткин – а он был перевезен Гайаной на Лихой Упырь, доставлен в стольный град Киев, и потом тайно препровожден во дворец – так вот, комиссар Конфеткин, говорим мы, двинулся к трону по багровой ковровой дорожке, ничуть не робея. Восседавший на нём волшебник, хотя и чувствовал себя в сиянии обыкновенных свеч не слишком-то уютно, вперил в него испепеляющий взгляд. 

Он, разумеется, ожидал, что этот отрок, выряженный в какую-то сермягу, падет перед ним ниц и примется расцеловывать его сапоги – да не тут-то было. Отрок оказался не из робкого десятка, и стоял перед ним с гордо поднятой головой

– Кто таков? – грозно осведомился Гарольд Ланцепуп.

Комиссар Конфеткин, казалось, не расслышал вопроса.

– Говори! – злобно зашипел колдун. – Разве не знаешь ты, что я имею власть обратить тебя в свинью и зажарить на вертеле?  

– Да неужели? – насмешливо ответил Конфеткин, поднимая на волшебника ясные очи. – Ну, так тогда обрати, коли можешь.

Похоже, этот юный соколот насмехался над ним!

Гарольд Ланцепуп открыл рот – и снова захлопнул его, словно проглотил лягушку. Сердце у него панически застучало: он понял, что не в силах превратить этого отрока не только в свинью, но и вообще в какое-либо животное, несмотря на все свое колдовское мастерство.

– Что, кишка тонка? – спросил Конфеткин с легкой иронической улыбкой.  

– Всему свое время, – просвистел колдун, наливаясь бешенством, и голос его при этом стал похож на скрип несмазанного колеса. – Итак, кто ты?

Он впился в комиссара мертвящим взором, но тот опять не удостоил его ответом.

– Отвечай! – колдун треснул кулаком по подлокотнику трона.

Конфеткин зевнул, прикрывая ладошкой губы. Голос колдуна зашелестел, как тысяча ползущих змей в сухой траве:

– Кто ты? Кто ты? Кто ты? Говори! Тот ли ты самый Вакула, что живет у бабушки Арины на хуторе близ Диканьки? Или герой из Чаши Слёз?

Комиссар безмятежно улыбался.

Едва переступив порог тронного зала, он сразу почувствовал в себе какую-то необычайную силу и твердость. Движения его стали легки и уверенны, и слова приходили к нему на язык сами собой – словно кто-то невидимый влагал их ему в уста; он вдруг ясно осознал, что охраняется свыше какой-то могучей невидимой силой, и что без её воли ни один волос не падёт с его головы. А и случись с ним что худое – значит, так тому и быть.

Конфеткин вытянул палец в направлении колдуна и изрек высоким звенящим голосом:

– Ты сказал!

– Ага! Так, значит, ты признаешь, что ты и есть тот самый мессия, которого ожидают соколоты?

Гарольд Ланцепуп подался всем телом вперед, и змеи вздыбились на его плечах, потянули свои черные головы к комиссару. Волшебник помахал крючковатым пальцем и с дьявольской усмешкой на тонких сизых губах прохрипел:

– Но не рассчитывай, что я распну тебя на кресте, как Иисуса Христа! – он разинул рот до ушей. – Нет, нет! Я приготовлю для тебя кое-что получше! Я не настолько глуп, чтобы делать из тебя святого мученика, о котором потом будут слагать былины и распевать их на всех углах! О, нет, проклятый русский мальчишка, я сделаю умнее! Я превращу тебя в свинью. И сотворю сие чудо на глазах всего народа. А затем зажарю тебя на вертеле и сожру – да так, чтобы все это видели, от мала до велика! И как ты полагаешь, а, дурачок, станут ли после этого русы верить во все эти небылицы о герое из Чаши Слёз? Когда я, на их глазах, слопаю тебя, а? И, причем, сделаю это с отменным аппетитом! – он поднял вверх палец-крючок. – И тогда у всех этих сермяжных мразей сразу отпадет охота бунтовать!

– Да что ты говоришь? – не поверил Конфета. – А не подавишься?

Колдун едва не задохнулся от ярости.

– Завтра, завтра… – зашелестел он. – Это будет завтра, ибо сегодня я должен усмирить всю эту майданную сволочь. А до той поры ты посидишь у меня в остроге, под надежной охраной моих людей. И не надейся, русская свинья, что тебе удастся от меня улизнуть. Ты мог надуть Кимберли, Бебиану, товарища Кинга – кого угодно, но только не меня! Каждое твое движение, каждый твой вздох я буду видеть в своей волшебной чаше, а мои воины не оставят тебя одного ни на миг.

Конец этой устрашающей фразы был заглушен звоном разбитого стекла, и огромный булыжник – орудие пролетариата – влетел в окно. В зал ворвались разъярённые вопли:

– Ланцепупов – на ножи!

– Гарольду – смерть!

– Вакула придёт – порядок наведёт!

Дело принимало нешуточный оборот. Времени на дальнейшие пререкания не оставалось, уж слишком разгулялась вся эта майданная шелупонь. Впрочем, колдун всё-таки решил, напоследок, закинуть удочку – авось Вакула заглотит наживку?

– Но если ты поклонишься мне… – он воздел крючковатый палец над головой… – если ты поцелуешь мои сапоги, признав меня своим владыкой…

– Даже и не мечтай об этом, – сказал Конфеткин. – Ишь, губу раскатал…

– Я дам тебе великую власть…

– Да пошел ты со своей великой властью знаешь куда? Во-во, я вижу ты понял меня. Там тебе самое место.    

– Ладно. Завтра мы с тобой потолкуем. А теперь уведите его, – приказал колдун страже. – И посадите в карцер. Глаз с него не спускать!

Стражники приблизились к Конфеткину и взяли его под локти.

– И поразмысли хорошенько над моими словами, о, Вакула. Подумай спокойно, не горячась. Да смотри, не прогадай, деваться-то тебе все равно некуда, – зловеще прошипел волшебник. – А не то я отведаю, каково окажется жаркое из твоего мяса.

– Ну, это вряд ли… – насмешливо проронил Конфеткин и произнес слова, невесть откуда слетевшие ему на язык. – Я от бабушки ушел. Я от дедушки ушел. Я и от тебя, злой серый волк, уйду.

Стражники двинулись к выходу. Конфеткин шел между ними с гордо поднятой головой. Они уже почти достигли дверей, когда с трона раздался сиплый крик:

– Стойте! – Гарольду Ланцепупу вдруг упало на ум: а что, если мятежники прорвут заслоны? Такую возможность ведь исключать было нельзя. И тогда они наверняка устремятся к острогу, дабы освободить этого героя. Не потому ли он так дерзко усмехался, обещая уйти и от него? – Погодите! – закричал Гарольд Ланцепуп.

Нет, нет, он сделает хитрее. Куда хитрее! Он посадит его в зиндан, о котором не знает ни одна живая душа, кроме самых верных и преданных ему людей. И уж оттуда-то он точно не сбежит…

Гнилые жёлтые зубы волшебника оскалились в хищной усмешке:

– Посадите-ка его в яму. Да смотрите за ним в оба. Отвечаете головой!

После ухода пленника, колдун приказал запалить свои любимые свечи – колдовские, а эти погасить. В отсутствии комиссара, они зажглись без труда, и в чадящей сиреневой полутьме Гарольд Ланцепуп почувствовал себя куда лучше.  Расчесывая зудящие язвы, он сполз с трона, тяжело зашаркал к разбитому окну и стал сбоку от него с таким расчетом, чтобы его нельзя было увидеть снаружи.

Он бросил взгляд на площадь. Она была озарена светом множества факелов. Повсюду кишели толпы человекомуравьев и людей всякого роду-племени. У многих на головах были напялены кастрюли, и над ними реяли чёрные знамена с изображениями черепов и скрещенных костей. Поверх черепов были начертаны лозунги: «СМЕРТЬ ВОРОГАМ», и снизу – «ГЕРОЯМ СЛАВА!» Кое где развели костры из дров, подвозимых на майдан подводами. Сновали какие-то бабы с лукошками, раздавая любителям халявы кренделя и пряники; тут и там стояли бочки с дармовым пивом – пей, хоть залейся; тренькала балалайка, пели, выплясывали, лихо щелкали каблуками и хлопали по голенищам:

 

Жили у бабуси

Два веселых гуся

Один серый, другой белый

Два веселых гуся...

А у тети Мисси

По колено сиси.

Две большие пребольшие

По колено сиси…

 

А у Членберлена

Выросло три члена,

Три большие пребольшие

По колено члена.

 

Какой-то затейник, с крючковатым носом, пейсами и в новенькой кастрюле на голове, выставив у рта ладони рупором, орал в народные массы:

 

Верно, ль, братцы, молвлю я:

– Кто не скачет – тот свинья?

 

Он заскакал козлом с весьма довольной рожей. Стая непуганых идиотов запрыгала с революционным запалом:  

 

О, я, я! О, я, я!

Кто не скачет – тот свинья!

 

Рослые, как на подбор, воины Гарольда Ланцепупа, в полном снаряжении, выстроились в каре перед парадным входом во дворец. Вооружены они были тяжелыми мечами; щиты – высокие, четырехугольные, доходящие до плеч, и на каждом из них было изображение двух черных змей, стоящих на хвостах. На головах у ратников блестели высокие луковки шлемов с прорезями для носа и глаз, и сквозь эти прорези они взирали на беснующуюся толпу бесстрашными льдистыми очами.

Несколько миловидных бабенок уже вертелось возле них, расточая им игривые улыбочки и предлагая хризантемы и кренделя с маком. Но ратники смотрели на этих чёртовых баб, как на пустое место.

Кто-то, уже хорошенько поддав, размахнулся во всю удаль свою молодецкую и запустил в охрану булыжником – тот стукнулся о щит, не причинив никому вреда. Вдохновленные его примером, стали бросать камни в ратных людей и другие герои майдана. Воины сомкнули ряды, выстроились римской черепахой, никак не реагируя на выпады беснующейся толпы.   

Тогда-то некая бойкая молодуха, под одобрительный визг и хохот толпы, повернулась к воителям задом, нагнулась, задрала платье и показала им кое-то примечательное.

Словом, толпа шалила, благодушествовала, везде царило праздничное оживление – а лучше сказать, некое всеобщее сумасшествие. Еще пока не пролилось ни капли человеческой крови, и это разношерстное сборище не достигло состояния той слепой звериной ненависти, до которой стремились додвести его вожаки-провокаторы.

У христианской церкви, построенной княгиней Ольгой, волонтёры возвели помост, а под ним, во всю его длину, установили на попа ряд железных бочек. Перед бочками, за весьма умеренную плату (казан гречневой каши, бутыль горилки и зажаренный на вертеле кабанчик) поставили молодых чубатых мужиков в сине-желтых шароварах, с обнаженными торсами, и они стучали в днища колотушками со всей революционной ответственностью!

Бум-бум-бум!

Бум-бум-бум!

На сцену выволокли белый клавесин, и некое загадочное существо непонятного пола, с пухлыми резиновыми губами, расфранченное, накрашенное и напудренное, жеманно виляя бедрами, уселось на стул и, перебирая клавиши, запело вкрадчивым хрипловато-слащавым голоском:

Голубая луна

Голубая луна…

Пока «оно» разогревало публику, на помост вышли добры-молодцы в расшитых малиновых кафтанах, подпоясанных бечевками с кистями. Полосатые, болотного цвета штаны их были заправлены в блестящие черные сапожки, а за околышами черных шапок, лихо заломленных на одно ухо, торчали аленькие цветки.  В руках они держали ложки и бубенцы. За ними появилась звезда майдана – Руслана!

Эта еще не старая, но уже изрядно потасканная смуглолицая ведьма с распущенными волосами и раскосыми татарскими глазами, одетая в кожаные трусы и меховые унты, с татуировкой на отвислой оголённой груди, была встречена восторженным ревом толпы.  

Добры молодцы ударили в ложки, затрясли бубенцами, задавая рваный плясовой ритм, существо неопределенного пола яростно забарабанило по клавишам, Руслана запрыгала по помосту, как взбесившаяся коза, вовсю тряся своими телесами, и из ее прокуренной глотки вырвались куплеты:

 

На майдане возле церкви революция идёт!

Пусть Вакула, все кричали, нам ата́маном будё́т…

 

Любители даровых представлений тупо таращились на эту фурию, причём некоторые из них притащили с собой и детей – пусть и те поглазеют на весь этот Содом. Впрочем, вся эта публика составляла лишь только массовку, так сказать, биомассу, которую не жаль будет пустить и в расход.

Но были и другие – провокаторы.

Из окна, у которого стоял злой колдун, можно было увидеть, что среди множества кастрюль, напяленных на головы бунтовщиков, маячили, как поплавки в море, шапочки оранжевого цвета, причем каждая такая шапка-апельсин не выходила за пределы своей, строго отведённой ей ячейки. Это были десятники майдана.

Сотников распознать было уже сложней, ибо они вырядились в мышиные цвета кафтаны и серые кепки; пронырливые и вездесущие, они были незаметны, как летучие мыши в этой черной вальпургиевой ночи. Тысячники были уже совершенно безлики.

Кто же заказывал всю эту музыку? Ведь несмотря на кажущийся хаос, всё было подчинено здесь строгой дисциплине, и каждый крикун находился строго в свой ячейке, выполняя конкретную задачу в этой дьявольской сети.

Ударными темпами возводились палатки. К ним подъезжали подводы, груженные дармовой жратвой, хмельным питием, поленьями, камышом и из-под них тайком доставалось оружие: копья, мечи, луки, стрелы, кинжалы, цепи, пращи, горшочки с зажигательной смесью – одним словом, всё то, что столь необходимо добропорядочным гражданам для их «мирного» протеста.

Всё это до поры до времени пряталось в палатки, а народ разогревали пивом и медовухой, потчевали кренделями с маком, возбуждали песнями и плясками – но придет час, и ему придётся дорого заплатить за своё легкомыслие.

Отработав номер, Руслана сошла со сцены, и ее место занял позеленевший от снедающей его злобы Мустафа. Потрясая жиденькой козлиной бороденкой на тощем костлявом лице, он принялся обличать Гарольда Ланцепупа во всех смертных грехах, приплюсовывая к ним, заодно уж, и такую лабуду…

Ну, тут уж ничего не попишешь. На матушке-Руси испокон веков так повелось: уж коль возвеличивать, так непременно до лика святых, никак не меньше. А уж если ниспровергать – то втаптывать в самую грязь и оплёвывать от души, со смаком и гневом праведным. И таких мастаков – то есть бичевать да оплёвывать – на майдане собрался целый легион, и каждый из крикунов старался наораться всласть, до хрипоты, ниспровергая и оплёвывая. 

Окончил свою болтовню Мустафа, и на помост выперся новый пустозвон – толстомордый, коротконогий, с оплывшем жиром задом, в новомодной коричневой кожанке, с перекошенной бабьей рожей и сальными, схожими с куриной задницей, губами. Зажав в руке кепку, Куриная Жопа (а именно под этим метким прозвищем он был известен в народе) стала долбить ею воздух, (словно гвозди забивала) рьяно доказывая, что колдун – мошенник и негодяй, источник всех бед на земле русской, и если его сковырнуть – то тут же наступит всеобщее счастье. 

Краснобаи сменяли друг друга, негодуя на Гарольда Ланцепупа и зовя народ на баррикады, убеждая его не бояться никого на свете – даже и самого Господа Бога. В конце концов на сцену вырулила Гайтана.

Эта ведунья умела мимикрировать не хуже любого паука, выдавая себя за кого угодно, и сейчас она вырядилась под обычную русскую бабу.

– Дорогие! Любимые! Родные мои! Братья и сестры! – Гайтана протянула к толпе руки с растопыренными пальцами, и по ее щекам заструились фальшивые слезы. – Наконец-то! Наконец-то я могу раскрыть перед вами своё сердце, любимые мои, родные мои, бесценные мои!

Она сделала театральную паузу, смахнула кончиком мизинца набежавшую слезу и продолжала:

– Сегодня – великий день! Сегодня я вышла на эту сцену, чтобы распахнуть пред вами свою душу, свое сердце, и открыть вам, возлюбленные мои, великую тайну. А также твердо, чётко и ясно объявить вам во всеуслышание, дорогие мои, любимые мои: я – с вами!

Ошарашенная толпа безмолвствовала, пока еще не в силах переварить эту дичь. Но внимание ее уже было захвачено, и ведунья, простирая руки к легковерной публике и сглатывая слезы умиления, искусно повела далее:

– Родные мои! – ее очи засияли, как Жанны Д’Арк, взошедшей на костер. – Почти двадцать лет я в одиночку несла этот тяжкий крест! Почти двадцать долгих лет я была вашим лазутчиком в стане Гарольда Ланцепупа. И все это время я втиралась к нему в доверие, дабы выведать у него все его подлые планы, узнать всю его подноготную! Всё, всё, чем он дышит, чем живет, что затевает, и как нам с вами, используя все эти тайные сведения, свернуть шею этой проклятой змее! И наконец-таки я добилась своего!

Она помотала головой с видом невинной овцы и повела далее:

– Да… Нелегко далось мне это, уж вы мне поверьте! Всем сердцем любить свой народ – любить пламенно, любить беззаветно, и прикидываться его врагом. Сносить презрение тех, для кого ты готов пожертвовать жизнью – и чувствовать на себе ваши косые взгляды, видеть ваши плевки в свою сторону… Ведь вы то полагали, что я продалась этому исчадию ада, не так ли? А я в это время находилась в самом логове врага, ходила по самому краю пропасти!

Однако же я всё вынесла, всё стерпела, и я не сдалась! И все эти годы – годы борьбы и лишений – меня поддерживало лишь только одно: чёткое осознание того, что я иду на эту великую жертву во имя счастья своего любимого народа.

Наконец-таки послышались жидкие хлопки – народ начинал развешивать уши. Почуяв, что публика клюнула, Гайтана возвысила голос до набатных высот: 

– И сегодня, с этих подмостков, я хочу рассказать всем вам, дорогие мои, возлюбленные мои друзья, братья и сестры, что мне удалось выведать у колдуна. Сегодня я раскрою вам самую страшную и самую ужасную его тайну, которую он хранит от нас подобно тому, как Кощей Бессмертный хранил иглу в утином яйце.  И после этого все мы, все вместе, дорогие мои, родные мои, решим, как нам действовать дальше, как найти и сломать эту иглу.

– Так вот, возлюбленные мои, знайте, – нагнетала Гайтана, – что самая страшная и самая ужасная тайна колдуна – это Вакула! В сем имени заключена погибель этого лютого змея и наше с вами спасение. Ибо сказано в древних писаниях, что настанут такие времена, когда землю русскую покорит злой и ужасный волшебник с Хрустальных Островов. И на его плечах вырастут две черные змеи, и на лбу его будет метка дьявола. И воссядет чародей на велико княжьем престоле в стольном граде Киеве и будет править страной двадцать лет. И много лиха принесет он земле русской. И к концу этого срока явится из Чаши Слёз Спаситель, и он взойдёт на священную гору Меру, и наберет из хрустального озера Тили-Тили живой воды, и напоит ею весь русский народ. И тогда весь мир обновится, и всякая нечисть исчезнет с лика Земли. И все это вы, конечно же, знаете не хуже меня.

Так к чему же тогда я веду, дорогие мои, родные мои братья и сестры? А вот к чему, золотые мои. Сегодня, с этой сцены, я возвещаю вам, что это время уже при дверях. Вот потому-то и безумствует злой колдун; вот потому-то он и хватает наших милых деточек без всякого разбора и превращает их в поросят.

Он пожирает их из опасения, что среди них может оказаться Спаситель. Но с некоторых пор он прознал, и прознал уже наверняка, что этим Спасителем является Вакула!

– Дорогие мои! Возлюбленные мои братья и сестры! Знайте же (ибо я не хочу от вас этого скрывать) – плела далее паутину Гайтана, – что я побывала на хуторе близ Диканьки и отыскала там бабушку Арину, и бабушка Арина поведала мне величайшую из тайн, о которой она молчала целых восемнадцать лет!

Так вот, дорогие мои, родные мои, любимые мои, слушайте, слушайте все, что мне удалось выведать у бабушки Арины, ибо об этом еще не знает ни одна живая душа!

Так вот, было у бабушки Арины два сына: Никита и Василий. Когда пришел срок, сыновья поженились, однако участок земли у бабушки Арины был слишком мал для двух семейств, и тогда младший сын, Никита, отделился, и уехал в Васильки и сделался там кожемякой, а старший сын, Василий, остался хозяйничать на хуторе.

И вот, дорогие мои, пошла как-то раз жёнка Василия на реку Вакулку – а река эта, как сказывают старые люди, вытекает из той самой Чаши Слёз; и вот, говорю я вам, пришла она полоскать бельё и видит, что к берегу прибило челнок. Она заглянула в него – батюшки-светы! А в нём-то дитятко лежит! Да такое красивое, такое милое, словно ангелочек с небес сошел! Ручки-то к ней тянет, лепечет что-то по-своему и улыбается. И так славно, так хорошо улыбается. Ну, и дрогнуло сердечко у Васиной жёнки. И взяла она это дитятко на руки, и прижала к своей груди, и уже не могла оторвать его от своего сердца. Ведь своих-то деточек ей Бог не дал! И назвали они с мужем это дитя, в честь реки Вакулки, Вакулой, и стали растить его, как своего родного сына. А спустя некоторое время пошел Василий в лес, и там его задрал медведь. А потом, еще немного сгодя, утонула в реке и его жёнка. И остался Вакула у бабушки Арины один-одинёшенек. И рос он, и подрастал, и превратился в отрока, а бабушка Арина к тому времени совсем одряхлела и почти что утратила зрение. И приснился ей, друзья мои, однажды вещий сон. И вот снится ей её младший сын Никита Кожемяка – тот, что уехал в Васильки. И такой он печальный, да такой болезный – хоть бери, да в гроб ложись. А по щеке-то слеза ползёт. И молвит он, сердешный, ей таки слова: видно, смерть моя приходит, матушка! Уж за плечами с косой стоит. И чаво-то мне так ушицы напоследок захотелось! Тут Бабушка Арина проснулась, словно её кто кулаком в бок толкнул, и уже до самого утра очей так и не смыкала. А поутру рассказала свой сон Вакуле, да и бает ему: бери, мол, внучок, отцову лодку, да и плыви в Васильки, к дяде своему, Никите Кожемяке. Уж проведай его там, милого, да перескажи мне потом, чаво с ним да как. А то чавой-то сердце моё за него так болит – уж мочи нету. И сел Вакула в лодку, и отправился в Васильки, и больше его бабушка Арина не видела.

– И приплыл он, родные мои, в Васильки, – фантазировала Гайтана, – и был схвачен на его берегу ланцепупами подголема Анабелы. И стал этот волк позорный крутить его и так, и этак: мол, признавайся, кто таков будешь, да откель явился, и с какой-такой целью приплыл в наши края. И поведал ему Вакула всё как на духу, ничего не скрывая. И про сон бабушки Арины сообчил, и про дядю своего Никиту Кожемяку – все без утайки рассказал. Но не поверил его речам этот Ирод окаянный. И послал он Вакулу на хутор близ Диканьки, под охраной трех надежных ланцепупов, дабы они разведали там насчет бабушки Арины. И сел Вакула в челнок с ланцепупами позорными, и поплыли они по реке Славутич на хутор близ Диканьки, и приплыли, друзья мои, они да на Озеро да на Потерянное. А на Озере-то том, да на Потерянном Муравьиный остров лежит. А на Острове-то том дворец царицы Бебианы стоит, одной из ста дочерей Афродиты Небесной. И служат ей там гвардейцы крылатые, воины доблестные, ликом схожие с эфиопами; и опустились сумерки вечерние, и закружили над Вакулой в мгле сырой гвардейцы крылатые, и схватили его под руки, и перенесли во дворец госпожи Бебианы. И приветила царица Вакулу, и оказала ему всяческий почет и всякое уважение, и пробыл он у нее в гостях, друзья мои, около трех недель.

– А все это время, – живописала Гайтана, – ищейки Гарольда Ланцепупа рыскали по всей стране, пытаясь напасть на след Героя. И стерегли они его за каждым кустиком, да за каждой кочкой – но обнаружить так и не могли. И колдовал злой колдун дни и ночи напролет, и призывал на помощь коварных духов запада, и наконец узрел в волшебной чаще, где скрывался Вакула. И послал за ним эскадру боевых кораблей под командованием Песьего Хвоста. И приплыл этот гад ползучий к Острову да Муравьиному, и потребовал у госпожи Бебианы, дабы выдала она ему Вакулу. Но ответила ему госпожа Бебиана гордо и непререкаемо: «Нет!» И рассвирепел тогда Песий Хвост, аки волк лютый, и пошел боем смертным на владычицу Острова Муравьиного. И была в день тот сеча великая, и множество воинов госпожи Бебианы полегли в сыру землю; и до самого вечера кипел бой, и звенели мечи булатные, да летали копья и стрелы вострые, и слышны были стоны умирающих бойцов, и дым от пожарищ возносился до самых небес. И когда ночь распростерла над миром свои чёрные крылья, остались на Острове Муравьином лишь тлеющие головешки, да трупы павших воинов; и в живых остались только лишь госпожа Бебиана, Вакула и горстка израненных человекомуравьев. И перенесли крылатые воины царицу с Вакулой за поля широкие, за реки синие, в катакомбы товарища Кинга. И приветил товарищ Кинг Спасителя Мира, словно отец родной, и обнял его, и напоил его, и накормил его, и окружил его всяческой лаской, заботой и вниманием. А колдун-то тем временем вновь разглядел в волшебной чаше, где находится Вакула, и подослал к нему отряд хитроумных бойцов. И подкопались те выродки к нему, и выкрали его из подземелья, и перевезли в Киев. И сейчас он находится в заточении у Гарольда Ланцепупа.

И не это ли, друзья мои, не лучшее доказательство тому, что Вакула и есть герой из Чаши Слёз? Ибо за кем еще стал бы посылать этот змей заморский целую армаду боевых кораблей, скажите мне? Кого бы еще он стал выкрадывать из подземелий товарища Кинга? И кому, как не сему злодею лютому, лучше всех в мире ведомо, кто вобьет осиновый кол в его подлую грудь?

И теперь, любимые мои, наш Спаситель томиться в застенках этого Ирода Окаянного.

Вот для того-то, чтобы выведать всё это, я прикидывалась, будто бы служу ему верой и правдой, а на самом-то деле ведь я шпионила за ним, чтобы потом расстроить все его подлые козни. И теперь, дорогие мои, когда истина нам открылась, мы должны все вместе, всем нашим сообществом, решить, как действовать дальше.

И я полагаю, золотые мои, – а вы ответьте мне, согласны вы со мною, или же нет, – я полагаю, золотые мои, – Гайтана драматически переплела пальцы у груди, – что мы должны сплотиться, встать все вместе, плечом к плечу, и взяться за руки, и стоять нерушимо, как каменная стена – чтобы ни одна мразь, ни одна сволочь, не проскочила между нами; и, сплотившись таким образом, пойти, и выразить колдуну свой гневный протест. Так ли я молвлю, родные мои?  

– Так! Так! – крикнули в двух-трех местах.

– И посему, золотые мои, возлюбленные мои братья и сестры, нам необходимо выбрать из нашей среды самых наилучших, самых достойных, самых отважных и честных людей – таких, которые за наше правое дело готовы и головы сложить; и написать петицию Гарольду Ланцепупу от всей нашей общины, и послать к нему делегацию с требованием незамедлительной выдачи Вакулы… Так ли я мыслю, родные мои?

– Так! Так! – поддержало её ещё несколько крикунов.

– Свободу Вакуле! – крикнула Гайтана.

Какие-то молодчики истошно заорали:

– Смерть колдуну!

Гайтана стала рубить по воздуху кулаком:

– Ва-ку-ла! Ва-ку-ла!

К делу революции подключились и мужи в солидных летах, и старые бабки с кастрюлями на головах:

– Ва-ку-ла! Ва-ку-ла!

Запищали пищалки, засвистели свистелки…

– Вакуле – да! – взревела Гайтана, зажигая уже по полной программе. – Гарольду – нет!

Протестующие подняли лай, как свора собак:

– Вакуле – да! Гарольду – нет!

Глаза у митингующих на выкате, словно у полоумных; жилы на шеях натянуты – того и гляди, лопнут. И каждый из таких горлопанов исторгает в пространство густую, звенящую, плотную энергетику зла. И бесы, ликуя, черпают ее полными ведрами, и разбухают, наливаются силой, незримые для людских очей.

Ведунья решила опробовать очередной слоган:

 

– Вакула придет…

– Порядок наведет!

 

Возбуждённая речевками, дармовым питием и сатанинскими песнопениями, стая двуногих зверей бесновалась уже, отпустив все тормоза:

 

– Пуп, пуп, пуп, пуп – кто не скачет – ланцепуп!

– Тятя, отдай деньги маме!

– Гарольд, собака, ублюдок такой! Я хочу кружевные трусы!

 

Некая тетка, движимая самыми благородными побуждениями, подошла к воинам, державшим строй черепахой, отважно задрала подол сарафана и, в знак протеста, наложила кучу дерьма перед их носом.

 

Продолжение будет

 

Комиссар безумцем не был. Он понимал, что преображение мира возможно только лишь в одном случае: если он принесет людям живой воды. И товарищ Кинг, хотел он того, или нет, лишь укрепил его своей революционной трескотней в этой истине. 

Да и какое было дело комиссару до всей этой болтовни, до всех этих лозунгов, на которые, как на червей, ловят разных дуриков? Пусть они скачут себе на майданах, и писают в штанишки от восторга, и хрюкают, кричат свои речёвки – ему-то что до того? У него – своя миссия.

Заложив руки за спину и опустив русую голову, Конфеткин расхаживал по подземелью. Свет от лампад освещал его силуэт, и отбрасываемые от него тени то удлинялись, то укорачивались, причудливо меняя свои формы.

Вдруг он остановился… Какая-то новая мысль постучалась в его сознание. Он замер, напрягся… Что-то настойчиво, очень настойчиво пыталось пробиться в его память. Но что?

Комиссар стал прокручивать события этого дня, начиная с момента своего пробуждения… Итак, он очнулся… Потом умылся, поел, вошёл товарищ Кинг, и… вспомнил! С ним был какой-то противный тип с лягушачьей физиономией! И, перед тем как уйти, он подавал ему тайные знаки из-за спины своего хозяина.

Точно! Он похлопывал по камню с какой-то загадочной рожей, явно пытаясь привлечь к нему его внимание!

Конфеткин посмотрел в сторону этого камня.

Пещера, в которой он находился, похоже, имела карстовое происхождение, и в ней было множество образований самых диковинных форм: торчащие остриями вверх сосульки из желтого известняка, свисающее с потолков гребешки, сквозящие прорехами шатры и навесы. Камень, у которого терся тот гусь, напоминал громадную оплывшую свечу, или, скорее, бесформенную бабу без рук, едва не достигавшую макушкой потолка. Из разреза её обтрепанного подола –  если принять сравнение с бабой – выходило человеческое туловище с головой юноши, опирающееся, словно египетский сфинкс, на передние лапы. Это создание смахивало на сторожа, который охраняет свой сталагмит. Была ли эта фигура причудливым творением природы, или же делом рук человеческих? На этот счет, пожалуй, не смог бы прийти к единому мнению и совет научных мужей – да это и неважно было.

Конфеткин приблизился к сталагмиту и стал осматривать его.

Он наклонился, потрогал голову юноши, потрепал ее по длинным золотистым кудрям, разделенных у виска на ровный пробор. Потом надавил на макушку ладонью, как на кнопку пульта – но это ничего не дало. Тогда он ощупал бедра каменной бабы, потискал ее в других местах, надавил на пупок… Тоже ничего…

Он закрыл глаза и напряг свою память, пытаясь воскресить в ней во всех подробностях действия того типа! Перед его мысленным взором проявился освещенный светильником сталагмит, а его «затылок» примыкал к золотистому карнизу стены, и под ним, расширяясь, шла небольшая щель, и в неё-то и просовывалась рука человекомуравья.

Конфеткин открыл глаза.

Ну-ка, что там, за спиной этой бабёнки? Так и есть: небольшая трещина.

Комиссар запустил в неё руку, и стал ощупывать все бугорки и ложбинки на талии у каменной барышни. Рука наткнулась на вертикальную скобу. Он потянул ее на себя, и баба стала отодвигаться. Перед ним открылся проход, в который можно было и протиснуться – если, конечно, ты не слишком толст. Комиссар так и сделал, предварительно прихватив с собою светильник.

Оказавшись в коридоре, он потянул за гребешок и установил бабу в прежнее положение. Затем пошёл по тайному ходу, поднимаясь всё выше к поверхности земли. Долго ли, коротко ли он шагал – но наконец достиг конца коридора и увидел над головой крышку люка, сколоченную из досок.

Воткнув светильник в одну из расщелин, он поднял руки, напрягся, приподнял люк и сдвинул его в сторону. В лицо ему пахнуло свежим ветерком, и он увидел в ночных небесах, сквозь черные переплетения оголенных ветвей, далекие звезды.

«Воля!» – обрадовался комиссар, вдыхая полной грудью пьянящий воздух свободы.

Он подтянулся, перебросил через бордюр один локоть, второй… и тут чьи-то руки подхватили его и извлекли из лаза, как птенчика из гнезда.

Конфеткина поставили на землю, не выпуская из крепких рук, и он увидел перед собой какую-то тетку в черном одеянии. Она сказала низким сварливым голосом:

­– Ну, наконец-то! Явился! А мы тут уж тебя заждались…

Двое мужчин уже устанавливали люк (на котором, как отметил Конфеткин, рос куст можжевельника) на прежнее место.

– Кто вы? – спросил комиссар.

– Твои друзья, – ответила тетка в чёрном одеянии. 

Придерживая комиссара под руки, «друзья» повели Конфеткина из леса к проселочной дороге. Неподалеку от чёрного камня их ожидала повозка, запряженная бурой лошаденкой.

 

Продолжение будет

 

Комиссар безумцем не был. Он понимал, что преображение мира возможно только лишь в одном случае: если он принесет людям живой воды. И товарищ Кинг, хотел он того, или нет, лишь укрепил его своей революционной трескотней в этой истине. 

Да и какое было дело комиссару до всей этой болтовни, до всех этих лозунгов, на которые, как на червей, ловят разных дуриков? Пусть они скачут себе на майданах, и писают в штанишки от восторга, и хрюкают, кричат свои речёвки – ему-то что до того? У него – своя миссия.

Заложив руки за спину и опустив русую голову, Конфеткин расхаживал по подземелью. Свет от лампад освещал его силуэт, и отбрасываемые от него тени то удлинялись, то укорачивались, причудливо меняя свои формы.

Вдруг он остановился… Какая-то новая мысль постучалась в его сознание. Он замер, напрягся… Что-то настойчиво, очень настойчиво пыталось пробиться в его память. Но что?

Комиссар стал прокручивать события этого дня, начиная с момента своего пробуждения… Итак, он очнулся… Потом умылся, поел, вошёл товарищ Кинг, и… вспомнил! С ним был какой-то противный тип с лягушачьей физиономией! И, перед тем как уйти, он подавал ему тайные знаки из-за спины своего хозяина.

Точно! Он похлопывал по камню с какой-то загадочной рожей, явно пытаясь привлечь к нему его внимание!

Конфеткин посмотрел в сторону этого камня.

Пещера, в которой он находился, похоже, имела карстовое происхождение, и в ней было множество образований самых диковинных форм: торчащие остриями вверх сосульки из желтого известняка, свисающее с потолков гребешки, сквозящие прорехами шатры и навесы. Камень, у которого терся тот гусь, напоминал громадную оплывшую свечу, или, скорее, бесформенную бабу без рук, едва не достигавшую макушкой потолка. Из разреза её обтрепанного подола –  если принять сравнение с бабой – выходило человеческое туловище с головой юноши, опирающееся, словно египетский сфинкс, на передние лапы. Это создание смахивало на сторожа, который охраняет свой сталагмит. Была ли эта фигура причудливым творением природы, или же делом рук человеческих? На этот счет, пожалуй, не смог бы прийти к единому мнению и совет научных мужей – да это и неважно было.

Конфеткин приблизился к сталагмиту и стал осматривать его.

Он наклонился, потрогал голову юноши, потрепал ее по длинным золотистым кудрям, разделенных у виска на ровный пробор. Потом надавил на макушку ладонью, как на кнопку пульта – но это ничего не дало. Тогда он ощупал бедра каменной бабы, потискал ее в других местах, надавил на пупок… Тоже ничего…

Он закрыл глаза и напряг свою память, пытаясь воскресить в ней во всех подробностях действия того типа! Перед его мысленным взором проявился освещенный светильником сталагмит, а его «затылок» примыкал к золотистому карнизу стены, и под ним, расширяясь, шла небольшая щель, и в неё-то и просовывалась рука человекомуравья.

Конфеткин открыл глаза.

Ну-ка, что там, за спиной этой бабёнки? Так и есть: небольшая трещина.

Комиссар запустил в неё руку, и стал ощупывать все бугорки и ложбинки на талии у каменной барышни. Рука наткнулась на вертикальную скобу. Он потянул ее на себя, и баба стала отодвигаться. Перед ним открылся проход, в который можно было и протиснуться – если, конечно, ты не слишком толст. Комиссар так и сделал, предварительно прихватив с собою светильник.

Оказавшись в коридоре, он потянул за гребешок и установил бабу в прежнее положение. Затем пошёл по тайному ходу, поднимаясь всё выше к поверхности земли. Долго ли, коротко ли он шагал – но наконец достиг конца коридора и увидел над головой крышку люка, сколоченную из досок.

Воткнув светильник в одну из расщелин, он поднял руки, напрягся, приподнял люк и сдвинул его в сторону. В лицо ему пахнуло свежим ветерком, и он увидел в ночных небесах, сквозь черные переплетения оголенных ветвей, далекие звезды.

«Воля!» – обрадовался комиссар, вдыхая полной грудью пьянящий воздух свободы.

Он подтянулся, перебросил через бордюр один локоть, второй… и тут чьи-то руки подхватили его и извлекли из лаза, как птенчика из гнезда.

Конфеткина поставили на землю, не выпуская из крепких рук, и он увидел перед собой какую-то тетку в черном одеянии. Она сказала низким сварливым голосом:

­– Ну, наконец-то! Явился! А мы тут уж тебя заждались…

Двое мужчин уже устанавливали люк (на котором, как отметил Конфеткин, рос куст можжевельника) на прежнее место.

– Кто вы? – спросил комиссар.

– Твои друзья, – ответила тетка в чёрном одеянии. 

Придерживая комиссара под руки, «друзья» повели Конфеткина из леса к проселочной дороге. Неподалеку от чёрного камня их ожидала повозка, запряженная бурой лошаденкой.

 

Продолжение будет

 

Тот, первый майдан, ему удалось утопить в крови. Сумеет ли он и на этот раз усмирить с мятежников?

Тогда ему это удалось, хотя всё и висело на волоске.

Ведь отряд, с которым он прибыл на землю Русскую, был немногочисленным, а сотворенные им ланцепупы, как выяснилось вскоре, оказались весьма ненадежны...

Да, головы тех баламутов украсили стены кремля, и это остудило тех, кто всё еще носил их на плечах. Но надолго ли? И, главное, план Гайтаны, на который он возлагал такие надежды, провалился. Уж как ни старалась эта чёртова ведьма завлечь князя Переяславского на ложе Эроса – а всё-таки он устоял перед ней! Людмила тоже не поддавалась ни на какие посулы и ни на какие угрозы, а при объяснениях в любви на ее прекрасном лице появлялось такое брезгливое выражение…

Волшебник приходил в неописуемую ярость: ведь девушка, ради которой он переплыл океан и вынес столько тягот, была в полной его власти, но он не смел и пальцем коснуться её!

Не помогали ни чары, ни заклятия.

Он молил её хотя бы о крохах любви, как просит нищий о подаянии. Он – великий и непобедимый Гарольд Ланцепуп, наводящий ужас на всю вселенную – валялся у ее ног, как собачонка, орошая слезами следы от ее подошв. А она выказывала ему лишь глубочайшее презрение.

Его бросало в жар и в липкий пот, и голова пылала так, словно сам сатана подбрасывал в неё из преисподней раскалённые уголья; и очи его горели, как у голодного волка. И злоба, и неутоленная похоть, и страстное желание овладеть любым путём Людмилой, раздирали его душу.

И с каждым днем его неистовство становилось все сильнее. И однажды он пришел в такое бешенство, что змеи восстали из его плеч и в слепой ярости ужалили Людмилу в её в белую шею; девушка пала замертво к ногам колдуна.

Этот удар скосил его, как траву в поле. Трое суток пролежал он в горячке, подвывая, словно побитая собака. Всё, всё было утрачено: все его надежды, все мечты.  

Ведь воскресить любимую было невозможно! Он умел лишь убивать и превращать в свиней – вот это у него получалось превосходно.

Эгоистическая по своей природе, его любовь могла лишь калечить и убивать. Самые низменные похотения, подобно мерзким чудищам, кишели в грязной душе этого демона. И именно там, в этой грязи и в вони, они и находили своё наибольшее удовольствие.

Теперь все надежды рухнули, растаяли как дым, и его сладострастные грёзы так и остались игрой болезненного воображения. Людмила лежала в могиле, не покорившись ему. А он – здесь, на этой Земле – бродил по дворцу, словно тень Ирода, с горящими безумными очами, наводя ужас на всех окружающих.

То были самые драматические дни в его жизни.

Тело его чесалось и зудело от страшных язв. Душу давило уныние. Силы иссякли. Жить не хотелось. И свет солнца казался ему тьмой. А что там, за гранью этого земного бытия? Душа его трепетала от ужасных предчувствий, и умирать было еще страшнее, чем терпеть эти муки здесь, на Земле.

Человеческие силы, даже и у величайших злодеев, имеют свои пределы. Колдун впал в прострацию. Он выпустил из рук бразды правления страной, и его царство вывалилось из них, как побрякушка. Любой смельчак, с горсткой вооруженных бойцов, смог бы поднять ее тогда на острие своего меча, но всё было парализовано удушливым страхом. Люди оказались рассеянными, и у них не нашлось вожака, а западные ветры веяли таким смрадом, что забивало дух.

И никто не осмелился выступить против злого тирана; каждый желал отсидеться в своем углу, ибо перспектива быть превращенным в свинью казалась людям горше самой лютой смерти.   

И создавалась иллюзия, что этот наглый пузырь, надутый похотью и себялюбием – могуч и непобедим, в то время как он был слаб, как никогда.  И даже такой пройдоха, как князь Толерант Леопольдович – а и тот обманулся на его счет и не смекнул даже, что вон он, самый благоприятный момент для того, чтобы вонзить нож в спину своему хозяину.

Момент был упущен. Постепенно колдун оправился от удара и вновь стал править железной рукой.

А положение в государстве оставалось отчаянным.

Те ланцепупы, которых он не добил на майдане, рассеялись по всему Киеву и затаились в своих норах. Поначалу они сидели тихо-мирно, трясясь от страха за свои шкуры, но вскоре голод выгнал их на улицы, они сбились в жестокие стаи, которым терять было уже нечего, и стали грабить и убивать.

Герои майдана, или же побратимы, как они отныне величала себя, сеяли в горожанах ужас своими кровавыми и подчас бессмысленными преступлениями. Киевляне, в противовес им, создали народные дружины, начали выслеживать этих спесивых упырей и давить их, как клопов, в их же схронах.

Война сермяжников (таким словцом герои майдана окрестили русских людей) и человекомуравьев длилась почти до самой весны и, наконец, всю эту майданную нечисть удалось выкурить за городские стены. Мятежники окапались в окрестных лесах и стали устраивать оттуда набеги на близлежащие города и веси.

Так обстояло дело с побратимами.   

Что же до тех ланцепупов, которые не отпали от своего создателя – то и на них надежды было мало. Ведь колдун сокрушил мятежного Голема Кимберли, и дисциплину в войске блюсти стало некому. А без дисциплины солдат превращается в разгильдяя, готового повернуть оружие против кого угодно – в том числе и против своего творца. Да и этих-то ланцепупов оставалась все меньше и меньше, и они всё чаще поглядывали в лес – ведь лесные братья проникали к ним в казармы и разводили там свою агитацию, так что к весне дезертирство в войске приобрело массовый характер.

Оставались целовальники. Но и они были ненадежны, и от измены их удерживал лишь суеверный страх перед чарами колдуна. Однако если они заберут слишком много власти, то сметут его, невзирая ни на что – на этот счет у Гарольда Ланцепупа иллюзий не оставалось.

К тому же к городским стенам в любой момент могли подойти и орды половцев – этих кровавых стервятников степей, ибо они всегда делают набеги на тех, кто ослабел. Шакалы! Да и русская земля всё ещё полна доблестных мужей – несмотря даже на их недавнюю конфузию.

На кого же опереться?

Все вокруг было зыбко, шатко, ненадежно – каждый миг того и жди стрелу в спину, либо еду на золотом блюде, приправленную ядом.

Необходимо было срочно творить новых ланцепупов! И поставить над ними уже не одного голема, как прежде – а не менее трех. И, причем, не таких огромных и коварных, как Кимберли – а попроще. И пусть эти чёртовы куклы грызутся между собою за власть, дабы быть у него в фаворе, и доносят ему о каждом шаге друг друга.

Разделяй и властвуй – вот формула успеха.    

Но для того, чтобы творить ланцепупов, надо было еще как-то дотянуть до весны, когда муравьи начнут выходить из своих гнездилищ. Да и големов не начнёшь ваять, покудова снега не сойдут с полей, и глина не оттает в оврагах. 

К великому счастью колдуна, лесные браться разбились на разрозненные банды и занялись междоусобными войнами. Это давало ему некоторую передышку, и злой колдун от всего сердца желал, чтобы эти изменники перегрызли друг другу глотки, а оставшиеся в живых – передохли естественным путем. Ведь самок он им, с дьявольской предусмотрительностью, не сотворил, так что продолжать свой род они не могли.

Самой опасной бандой среди прочих шаек являлась группировка товарища Кинга. Ведь если все прочие головорезы грабили и убивали, без каких-либо затей – то этот бандит подвел под свои разбои еще и идеологическую платформу. Он стал звонить повсюду, что они, де, борются за светлое будущее всех угнетенных и обездоленных человекомуравьев. Ибо они – самая исключительная и древнейшая раса на планете Земля. Ведь это именно они впервые научились добывать огонь, изобрели колесо, выкопали Чёрное море и прорыли босфорский канал. От них, мол, произошли Ахейцы, разрушившие Трою, а позднее – и Александр Македонский. Ланцепупы охотно велись на подобные байки и приходили в чрезвычайное возбуждение: ведь теперь они занимались разбоем уже не просто так, но с осознанием своего избранничества и некой исторической миссии, возложенной на них свыше. 

Таким вот образом, благодаря грызне побратимов, зиму он так-сяк пересидел. Явилась весна, но с большим запозданием. Снег долго не сходил с полей, и вешние ручьи потекли уже в конце апреля. Наконец солнышко пригрело по-настоящему, и муравьи стали выползать из своих гнезд.

Начался период брачного лета. Самцы и самки выходили из своих гнезд и возбужденно скапливались у их входов. Одни из них поднимались на травинки, другие на деревья, на стены домов и оттуда взлетали. Некоторые, наиболее активные самцы взмывали прямо с земли. Особи мужского и женского пола из разных гнезд спаривались в воздухе или же на земле – как им это больше нравилось и, вскоре после соития, самцы погибали. Оплодотворенные самки сбрасывали крылья и отправлялись на поиски места для своих гнезд. В этот период времени они в великом множестве бегали по земле, так что колдуну следовало дождаться, пока они не скроются с лика Земли в свои гнезда, и уже затем начинать творить человекомуравьев. Но позволить себе такую роскошь он не мог, ланцепупы нужны были ему незамедлительно!

Разумеется, он глядел в оба, чтобы к самцам, которых он собирал в кружку у муравьиных гнезд, не затесалась самка. Как же так вышло, что она все-таки попала в неё?

По его ли недосмотру? Или она уже была на лужайке в тот момент, когда он вытряхивал из кружки свой улов?

Так или иначе, но одним чудесным днем маг простер над муравьями свою длань, произнес заклятия и увидел среди сотворенных им ланцепупов прекрасную ланцепупку!

Обнаженная дева потрясала всякое воображение своей красой. Она стояла, сложив за спиной длинные полупрозрачные крылышки, подобно некому изысканному цветку среди чертополоха. Тело красавицы имело стройные и, вместе с тем, роскошные формы. Талия была гибка, как лоза, беда тяжелы, изумительной формы – мечта поэта!  Груди же – белые, наливные, упругие; кожа нежная, словно у младенца, а само тело вдвое крупнее, чем у окружавшего ее мужичья. Личико у девушки было миловидным, с длинными синеватыми ресницами, румяными щечками и очаровательно очерченными губами. И все, все в этой деве так и сияло небесной чистотой.

Женская красота столь поразительна, что при виде этого чуда из чудес все оцепенели – в том числе и колдун. А прекрасная ланцепупка посмотрела на огорошенного творца смешливо-игривыми глазками, улыбалась, взмахнула крылышками, взвилась над полянкой, поднялась над деревьями и улетела прочь.

Так появилась на земле первая женщина, несущая яйца – Афродита Небесная. И от нее-то и пошло племя рожденных, а не сотворённых человекомуравьев. 

По произволению господню, сия ланцепупка опустилась на лужайку, где в то время как пребывала шайка товарища Кинга.

Увидев прекрасную даму, слетевшую к ним с небес, ланцепупы пали перед ней ниц в великом трепете и страхе, и не смели поднимать на нее очей, ослепленные ее красой.

Приняв ее за богиню, ниспосланную им свыше, они с благоговением и огромными почестями поместили ее в самые роскошные палаты, сооруженные ими в недрах земли, а затем провозгласили своей царицей.

Первым на супружеское ложе к Афродитой Небесной взошёл товарищ Кинг, и от него-то и вылупились первые человекомуравьи, рожденные женщиной. Следом за ним к царице стали допускаться и другие побратимы, из числа наиболее храбрых и трудолюбивых членов подземной колонии. Таким-то вот образом, у лесных братьев появился мощнейший стимул к свершению подвигов – как к трудовых, так и военных. Ибо каждый ланцепуп старался перещеголять других в труде и в воинской доблести, дабы добиться хотя бы краткой услады в объятиях своей богини.

Стоит ли говорить, что банда товарища Кинга оберегала свое сокровище, как зеницу ока, и что лесные братья из других шаек, прознав о самке, старались похитить её. Но все было тщетно. И не только потому, что товарищ Кинг постоянно переводил царицу из одной подземной палаты в другую, держа ее местопребывание в строжайшей тайне, а за малейшее разгильдяйство в несении караульной службы карал нещадно. Сами побратимы так дорожили своей женщиной – единственной на свете из их рода – что готовы были пойти ради неё на смерть. 

Между тем у царицы стали рождаться и девочки, и другие шайки не оставляли попыток похитить хотя бы одну из них. До поздней осени шла неустанная охота на дочерей Афродиты Небесной. И дело было не только в плотских наслаждениях, которые могла даровать ланцепупам только лишь женщина (хотя и это имело для них колоссальную роль!) но и в том, что без нее они были обречены на вымирание. Вот почему лесные братья из всех остальных банд оставили свои распри и объединились во имя общей цели: любой ценой заполучить самку! Таким образом, отряд товарища Кинга оказался в осаде. Под его схроны непрерывно велись подкопы, нападения участились, и потери в этих кровавых стычках со всех сторон стали слишком уж велики.

А что будет, если героям майдана все же удастся заполучить девочку? Тогда и они начнут размножаться. И как знать, кто одержит верх в этой внутривидовой борьбе?

Нет, прерогативу на обладание женщиной следовало закрепить за собой во что бы то ни стало! И вот в начале зимы в лесах был обнародован высочайший манифест.

«Мы, божьей милостью царица всех свободных человекомуравьев, Афродита Небесная, повелеваем:

Всем побратимам, героям майдана, лесным и полевым братьям и прочим человекомуравьям отныне и навеки прекратить междоусобную вражду и перейти под нашу державную руку. Которые докажут нам свою любовь и преданность – тем даровать моих царственных дочерей для продолжения их родов и управления оными. А которые станут чинить препоны нашей воле, разбойничать и воровать – изничтожать нещадно.

Первого года от сотворения женщины, первый месяц зимы, 7 дня».

Этот манифест возымел свое действие и явился переломным в затяжной войне бандитских группировок. Отчаявшись заполучить самку силовым путем и прельщённые посулами Афродиты Небесной, герои майдана начали массово переходить в стан товарища Кинга. А несогласных – «изничтожать нещадно».

Товарищ Кинг привечал недавних недругов, как отец родной. Но, впрочем, тут же распределял их по разным гнездам.

Так началось строительство могучего автократического государства с единым центром управления, в котором Афродита Небесная являлась, если можно так выразиться, секс символом державной власти, обожаемой своим народом, а товарищ Кинг – тем трудолюбивым осликом, что тянет на своем горбу весь груз государственных дел.

Этот этап – этап формирования подземного царства велся всю зиму, и к весне практически все герои майдана уже оказались в боевых и трудовых ячейках товарища Кинга.

Молодые самочки даровались лишь самым достойным, и это подвигало другие ячейки нести службу с особым рвением, проявляя чудеса самоотверженности и дисциплины. Таким-то вот образом, с Гуляйполем было покончено раз и навсегда. Товарищ Кинг сконцентрировал в своих руках единоличную власть над всеми побратимами.  

Но время, потраченное на консолидацию мятежных сил, дало передышку и колдуну, и он воспользовался ею в полной мере: без устали творил всё новых и новых солдат, ваял подголемов, разрабатывал «Боевой Устав Ланцепупа». А ведь всю эту ораву надо было еще обуть, одеть, накормить и где-то расквартировать...

Одним словом, хлопот хватало – как у товарища Кинга, так и у его творца; обе стороны накапливали силы, готовясь к неизбежной войне.

Так обстояли дела в тот первый после-майданный год. И вот теперь, спустя двадцать лет, в воздухе снова запахло большой драчкой.

Гарольд Ланцепуп сидел в Киеве, как мышь в норе, а его подголемы в других городах, по большому счету, оказались отрезанными от своей метрополии. Творить новых ланцепупов в необходимых количествах он не мог – ведь их надо было обеспечивать провизией и амуницией, а отряды товарища Кинга постоянно нападали на его обозы с данью. Глаза и уши этого проклятого «товарища» торчали повсюду, и он все сильнее затягивал блокадную удавку на вые столицы.

Дети Афродиты Небесной, так опрометчиво сотворенной волшебником в те буреломные годы, плодились и размножались, как сельди в океане. Истощенная поборами, Русь обезлюдела, и соколоты сбегали с насиженных мест, и где-то там, в неведомых лесных чащобах, накапливали свою силу и ярость. На дорогах рыскали шайки бесбашенных оборванцев, отряды побратимов грабили и убивали почем зря, а затем бесследно скрывались в своих норах.

Кормовая база ланцепупов колдуна резко сократилась. А по городам и весях бродили баяны, распевая сказки вещей птицы Гамаюн. Они пророчествовали о некоем светлом юноше из Чаши Слёз, которому надлежало явиться в этот мир, взойти на священную гору Меру и, почерпнув из хрустального озера Тили-Тили живой воды, напоить ею русский народ. И тогда, как прорицали эти смутьяны, мир преобразится, всякая нечисть (и в первую голову, Гарольд Ланцепуп) сгинет, и все заживут дружно и счастливо – как в былые времена.

Слова эти падали на благодатную почву. Соколоты поднимали головы и расправляли плечи – в их сердца вселялась надежда. Товарищ Кинг, тонко прочувствовав ситуацию, старался подыграть русам, переманить их на свою сторону, и усиленно рядился в пушистую шкуру белой овечки.

Не было никаких сомнений, что именно этот кукловод и разыгрывает новый кровавый спектакль, дергая за незримые ниточки своих марионеток и оставаясь при этом за ширмой.

Иначе чем можно было объяснить, что вдруг, откуда не возьмись, объявился какой-то козлобородый берендей Мустафа, сын некоего Наёма Плюгавого, и начал зазывать народ на новый майдан, обещая ему кренделя с маком, мед, пиво и чай?

Да разве он один?

Колобродила ведьма Руслана, отверз уста для пламенных речей кулачный боец Клык по прозвищу Тупица. В великом множестве появились разные болтуны из Хазарского Каганата, сея в народе недовольство и суля ему, в случае свержения тирана, молочные реки в кисейных берегах.

Чан новой смуты закипал. И, как всегда в подобных случаях, с его дна стала подниматься самая непотребная погань.

В этой ситуации отрок из Чаши Слёз мог сыграть ключевую роль. Ведь он притягивал к себе сердца соколотов, словно волшебный кристалл. И, под его началом…

Что будет, если он возглавит народное ополчение? Или действительно взойдет на таинственную гору Меру и почерпнет там из озера Тили-тили живой воды?

Об этом было страшно даже и думать.

Вот потому-то злой волшебник, увидев, наконец, в волшебной чаще, где скрывается мессия, и отправил эскадру боевых кораблей к Муравьиному острову. Найти этого героя во что бы то ни стало и, на глазах у всех, распять на кресте! Или, еще лучше – превратить в свинью (если удастся, конечно).

Вот архицель!

О, Вельзевул, помоги!

 

Продолжение будет

 

Он находился в подземелье, освещённом светом лампад, расставленных на каменных уступах и прикреплённых к стенам. В глубине пещеры виднелась дверь со смотровым окошком, он вяло доплелся до неё и убедился в том, что она заперта снаружи. Кроме лежака, в пещере стоял стол с едой (хлеб и молоко в кувшине) а также два стула. На одном из них был тазик с водой, а на спинке висело полотенце.

Комиссар умылся, поел и почувствовал себя значительно лучше.

Дверь отворилась, и вошли два человекомуравья в полувоенной форме – один с лягушачьей физиономией, а второй чем-то смахивал на рака.  Они приблизились к Конфеткину, и дядька с рачьей рожей сказал, дружелюбно улыбаясь в усы:

– Ну, здравствуй, здравствуй, Вакула! Рад видеть тебя живым и невредимым. Ведь ты же Вакула, а?

Желая прояснить обстановку, Конфеткин поднялся из-за стола и, в свою очередь, спросил:

– А вы кто такие будете? И где это я?

– Сиди, сиди, – с ласковой улыбкой сказал усатый дядька, помахивая крепкой ладонью-лепешкой. – И я, с твоего позволения, тоже присяду.

Он неторопливо опустился на скамью. Конфеткин занял место напротив него. Незнакомец слегка повернул голову к своему спутнику и обронил:

– А ты, мил друг, подай-ка мне огонек, убери со стола и ступай. Мне надо потолковать с этим парнем тет а тет.

Мил друг отошел к стене пещеры, протянул руку к лампаде, и настойчиво посмотрел на комиссара. Он явно подавал ему какие-то знаки. Вот он с таинственной рожей похлопал ладонью по одной из причудливых глыб, и Конфеткин поспешно отвел глаза – ему не хотелось, чтобы сидящий перед ним человекомуравей заметил эти сигналы.  

Таинственный незнакомец взял лампаду, подошёл к ним и поставил её на стол, после чего взял поднос и удалился.

– Так, значит, ты желаешь знать, кто мы? – неторопливо заговорил незнакомец, когда они остались наедине. – Что ж, это вполне законный вопрос. Но прежде, чем ответить на него, я расскажу, что нам известно о тебе, чтобы между нами не оставалось никаких неясностей. Ходить вокруг да около – это, знаешь ли, не в моём стиле. Я человек прямой, и предпочитаю действовать с открытым забралом. Да и ты, как я полагаю, тоже из таковских, не так ли?

Дядька извлек из кармана бутылочного френча трубку, пошарил в другом кармане и выудил оттуда коробок с палочками. 

– Ты позволишь? – спросил он – скорее из вежливости. Конфеткин кивнул, хотя и не переносил запаха табачного дыма. Но, как говорится, со своим уставом в чужой монастырь не ходят. Товарищ Кинг зажег палочку от светильника, прикурил, пыхнул вонючим дымом и нацелил трубку в грудь Конфеткину.

– Ты – Вакула, – заявил он. – Тот самый парень, что приплыл из Чаши Слёз. Так, во всяком случае, толкуют о тебе в народе. Ты, де, должен взойти на священную гору Меру, почерпнуть из волшебного озера Тили-тили живой воды и напоить ею русский народ. И тогда всякая нечисть исчезнет, и все заживут дружно и счастливо. Не так ли?

Конфеткин не ответил. Дядька сделал новую затяжку, посмотрел на комиссара в упор и продолжал.

– Впервые ты объявился в Васильках – приплыл откуда-то из Верховий Славутича, – он сделал неопределенный жест ладонью над головой, – и тут-то тебя и сцапали ланцепупы подголема Анабелы. На допросах ты показал, что проживаешь у бабушки Арины на хуторе близ Диканьки и явился в Васильки затем, чтобы проведать своего дядю, некоего Никиту Кожемяку, по просьбе своей бабушки, ибо ей приснился дурной сон. Парни Анабелы попытались отыскать этого Кожемяку – но тщетно. Они допросили всех бабушек Арин, каких только сумели откопать на белом свете, но ни одна из них не признала тебя своим внуком. А ещё у тебя нашли странный предмет, причем такой штуковины никто раньше и в глаза не видывал. Все это было чертовски подозрительно, и Анабела решил отправить тебя в Киев к Гарольду Ланцепупу. Поняв, что запахло жаренным, ты сочинил ему сказочку о том, будто бы эту штуковину обронил в лесу какой-то отрок в куньей шапке и сафьяновых сапогах, а ты её подобрал. Анабела решил проверить, так ли это и отправил тебя к бабушке Арине на хутор близ Диканьки под охраной трех ланцепупов, надеясь выйти на след этого молодца. Вы сели в лодку, доплыли до Муравьиного острова на Потерянном озере – и тут тебя и заграбастали крылатые гвардейцы госпожи Бебианы. Ей ты спел ту же песенку насчет бабушки Арины – и не только ее. Ты, как я понял, и вообще большой мастак сочинять всякие небылицы. И она тоже развесила уши, хотя наивной девочкой отнюдь не была. Верно я излагаю?

Конфеткин промолчал: ведь молчание – золото.

– Что ж, ты ловко вкручивал мозги подголему Анабеле, а еще лучше – госпоже Бебиане, – подытожил его визави. –  И твоя легенда, хотя и шитая белыми нитками, но до определенного момента могла служить тебе прикрытием. Однако затем последовали события, поставившие на твоей байке жирный крест.

Дядька сделал паузу и воззрился на Конфеткина любопытными, слегка прищуренными глазами. 

– Ты спросишь меня – какие? Я отвечу тебе, – он пыхнул трубкой. – За тобой была послана эскадра из двенадцати боевых кораблей под начальством самого Песьего Хвоста! Неслыханное дело! Посылать целую армаду только ради того, чтоб захватить какого-то хуторского паренька! Ясно, конечно, что колдун тебя таковым не считал. Он был уверен в том, что ты и есть тот самый герой из Чаши Слёз. И уж кому-кому, как не ему, знать это!

Но ты и тут объегорил всех – и госпожу Бебиану, и воеводу Зарубу. Ты ускользнул из рук этой любвеобильной женщины, раздобыл лодку, вышел из озера на Волчьею реку и высадился как раз в тех местах, где промышляют охотники за черепами – но, как видим, твой скальп от этого ничуть не пострадал. У тебя даже появилась охрана – полтавский тигр! Тот самый тигр, что наводит ужас на всех, живущих в этих краях. А с тобой он идет, словно ручной котенок!

Человекомуравей вдохнул полную грудь вонючего дымка – дабы прояснилось в мозгах – и посмотрел на Конфеткина рачьими глазами:

– Так что, как видишь, наша разведка свой хлеб ест не даром. Кое-что мы на тебя накопали. Не всё, конечно, но и этого довольно, что вести с тобою откровенный разговор. Так что давай не будем тратить время на всякие сказки – вроде тех, что ты рассказывал Анабеле и госпоже Бебиане и перейдём сразу к делу. Итак, ставлю первый вопрос: к кому ты шел?

– К бабушке Арине, – не мигнув глазом, улыбнулся комиссар.

– Куда?

– На хутор близ Диканьки. 

Дядька крякнул, затянулся еще разок, и улыбнулся комиссару, склонив голову набок – с лукавыми искорками в очах.

– Понимаю, – он шутливо погрозил ему пальцем. – Ты не желаешь выкладывать карты на стол, пока не узнаешь, кто мы такие и куда ты попал. Что ж, это резонно.

Он кивнул головой – как бы соглашаясь с этими доводами, которые сам же и выдумал.

– Так знай же, Вакула, что ты попал к своим друзьям, – сказал незнакомец. – Мы – дети Афродиты Небесной, свободные человекомуравьи, первоначально были сотворены Гарольдом Ланцепупом. Но потом мы восстали против своего создателя – а точнее сказать, против его противоестественных установлений, противных не только человеческому естеству, но и природе всякого живой твари.

Ведь этот безумец отвергает семью, как основу общества! И не только семью – но даже и самую женщину! Вместо прекрасных, обворожительных дам этот гад слепил из глины каких-то размалеванных кукол и поставил их над нами – точно над какими-то болванами. А ведь мужчина без женщины – это просто огрызок, а не человек.

Да разве возможно – скажи мне, о, Вакула, хотя ты еще и молод и, как мне кажется, не познал женщины, прожить на свете без этих очаровательных созданий? Ведь это же все равно, что жить, без солнца.  

Дядька встал из-за стола и стал расхаживать по подземелью.

– Ах, женщина, женщина! – воскликнул он, и в его бесцветном голосе загорелись искорки страсти. – Одна только женщина дает мужчине крылья, на которых он способен взлететь выше небес!

Так для чего же колдун создал нас из муравьёв, вселил страсть к женскому роду, и отнял у нас возможность его любить? Разве он помышлял при этом о нашем благе? Нет, нет! Он создал нас для единственной для того, чтобы мы служили ему в качестве рабов.

Человекомуравей поднял на Конфеткина проницательный взгляд:

– Но разве с одними нами он поступил так подло и несправедливо? Разве не превратил этот гад свободных соколотов в свиней? Он искалечил ваши души так же, как и наши. Этот паук-кровосос раскинул свои сети по всему миру и сосет соки из твоего и моего народа; он уже распух от выпитой крови. И все-то ему мало! мало! Он готов сожрать весь мир, луну и солнце, всю вселенную – но и тогда он не будет удовлетворён!

Вот потому-то все мы, люди доброй воли, независимо от наших корней, должны объединиться и свергнуть тирана, понимаешь? Ибо каждое племя на этой Земле Бог привил на свой подвой точно также, как садовник прививает сливу на дикую алычу, а грушу – на айву.

Так какая же разница, от какого предка ведет начало тот или иной род?

И яблоко, и груша, и слива – каждый фрукт хорош по-своему, на чем бы он ни был привит, и каждый имеет свой неповторимый вкус и аромат. Зачем же все эти глупые споры о том, кто лучше, а кто – хуже? Пусть абрикоса будет абрикосом, а маслина – маслиной. Пусть на одном огороде соседствуют тыква, редька и огурец. Так и племена – все они разные и каждое хорошо по-своему. И в их пестром разнообразии и заключена красота этого мира!

Дядька, казалось, начинал воодушевляться, но почему-то Конфеткин не верил ему.

– Возьми твой народ. Те русы, что ведут свой род от медведя, заключают в себе медвежью силу и миролюбие – и это прекрасно. Другие же – те, что произошли от орлов, соколов и кречетов, способны парить в небесах под самым солнцем, не опаляя крыльев, и наделены особенной воинской доблестью. Гуси-лебеди, в их белых пуховых одеяниях, обладают великой премудростью и знанием сокровенных тайн. И все славяне, взятые вкупе – и витязи, и хлебопашцы, и ремесленники – составляют единый славный народ. Вот потому-то они и зовутся славянами.

Мы же, дети Афродиты Небесной, ведущие свою родословную от муравьев – тоже весьма древнее, трудолюбивое и плодовитое племя. Среди нас есть и мастеровые, и воины, и мыслители. И женщины наши прекрасны и нежны. Больше всего на свете мы желали бы жить в мире и согласии со всеми существами на этой планете, не причиняя зла никому.

Так какая же мне, скажи, разница, от кого ты произошел – от медведя ли, муравья, или от нильского крокодила? Какое значение имеет цвет кожи, или разрез глаз? Разве кровь, которая течет в наших жилах, не у всех одинаково красная?

Что делить вам и нам? Для каждого найдется местечко под этими небесами. Одно только и не дает нам жить счастливо – это Гарольд Ланцепуп! А вот как скинем тирана с трона – так сразу заживем припеваючи, в полное свое удовольствие! И потому долг каждого честного человека – будь то сын Афродиты Небесной, или Адама и Евы – подняться на священную борьбу с этим разжиревшим пауком. Согласен ты с этим?

Конфеткин сдвинул плечами.

– Только не подумай, Вакула, – повел далее этот агитатор, – что мы только сидим в подземельях да чешем языками. Нет, нет! Нами уже создан комитет «Спасения Трудового Народа», и в него влилось немалое число самых наилучших людей нашего времени – как соколотов, так и человекомуравьев.

Ты спросишь: к чему я всё это веду? Я тебе отвечу. Ты – человек от сохи, свой парень. Ты ненавидишь всякое зло и, как и мы, ты неспособен на подлый поступок. Твое сердце благородно, а разум чист. Вот почему я и открываю тебе глубочайшую тайну: мы готовим восстание и готовы пойти на величайшие жертвы ради великой цели. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

Оратор умолк. Затем с добродушной улыбкой, проговорил: 

– Ну, вот, я и раскрыл перед тобой все свои карты… Ибо, как уже говорил, не привык ходить вокруг да около. И потому говорю тебе прямо, без обиняков: наш союз очень заинтересован в твоей поддержке.

Конфеткин решил, что настала его пора вступать в игру.

– И чем же это, интересно узнать, – удивленно пожимая плечами, спросил он, – может помочь простой крестьянский паренёк? Ведь я далек от политики, как от луны.

Его собеседник с удовольствием подхватил брошенный шар:

– Многим. Очень многим.

Видишь ли, Вакула, или кто бы ты там ни был на самом деле – ты чертовски популярен в народе. О тебе слагают легенды, поют гусляры, и народ жаждет мщения. Он готов идти на баррикады с вилами в руках, однако же пока раздроблен, и ему недостаёт вожака. Надо возглавить народ, повести его за собой – на бой кровавый, святой и правый… Нам нужна фигура! Знамя победы!

– И вы и решили сделать им меня? – скептически хмыкнул Конфеткин.

– А почему бы и нет? – живо откликнулся подпольщик. – Твоя имя у всех на устах. Ты человек смелый, умный, решительный. Отчего же тебе не включится в нашу борьбу? Разве тебе не хочется свергнуть злого колдуна, который угнетает твой народ?

Конфеткин не ответил.

– Неважно, кто ты, – напирал товарищ Кинг. – Нам нужно бросить искру, из которой возгорится пламя. Понимаешь? И оно пожрет весь этот прогнивший мир. А на его пепелище мы возведём прекрасный храм Любви и всеобщего счастья!

– Вам нужно – вот вы и бросайте, – буркнул Конфеткин. – А я ничего поджигать не желаю.

– Да пойми ты, чудак-человек: ведь ты же станешь героем, прославленным в веках! – посулил ему его искуситель.

Конфеткин хитро прищурил око:

– А что, если я и есть тот самый мессия из Чаши Слёз?

– И что же?

– Ну, как... Ведь тогда у меня своё задание есть. И что же мне теперь, отречься от него?

– Не в коем разе! – бурно запротестовал товарищ Кинг. – Просто следует чуток повременить. Сначала мы сковырнём колдуна – а потом уже и за живой водой идти можешь. Никто возражать не станет. Напротив, еще и дорогу цветами устелем. Одно другому не мешает. Можно и совместить… 

– Зачем?

– Что – зачем?

– А совмещать? Ну, столкнешь с престола одного змея – его место засядет другой, еще, может быть, и хуже первого. А как напоишь живою водицей землю русскую – так нечисть и исчезнет сама собой.

Человекомуравей в ярости сжал кулаки, но, впрочем, тут же попытался изобразить на своей рябой физиономии дружелюбную улыбку:

– Послушай, Вакула, я, конечно, понимаю, что ты еще слишком молод… наслушался всяких сказок бабушки Арины – и в этом ничего зазорного нет. Все мы в юности верили во всякие небылицы. Но пора бы тебе уже, кажется, и остепениться, перестать верить всяким россказням. Пойми, если мы сами, своею трудовой мозолистой, так сказать, не скинем тирана – никто нам в этом не поможет. Ни царь, ни Бог, и ни герой.

– Понятно… – сказал Конфеткин. – Так вот, значит, для чего вы заманили меня в эту ловушку…

– В какую ловушку?

Комиссар усмехнулся.

– Ах, ты об этом… – смущенно заулыбался товарищ Кинг. – Ну, да… да… Не стану отрицать… Мы подсадили тебе того зайчика над ямой. Но это – для твоего же блага. Понимаешь? Чтобы уберечь тебя от большой беды.  

– Спасибо, – сказал Конфеткин с сарказмом в голосе. – Огромное спасибо вам, дяденька, за вашу заботу и ласку. Теперь мне ясно, что вы – настоящие друзья!

– Да пойми ты, дурья твоя голова, – сказал подземный человек, продолжая благодушно улыбаться, – мы это сделали для твоей же пользы. Ведь после твоего исчезновения с Муравьиного Острова все возбудились до чертиков, как потревоженные змеи. Скрытые пружины пришли в движение, тайные колесики закрутились. Сейчас шпионы колдуна повсюду, за каждой сосенкой, за каждым кустом. В Семигорье тебе устроили засаду, и ты шел прямо в лапы к сатане. Наши парни пытались предостеречь тебя – но полтавский тигр так рыкал на них, что они не осмелились и приблизиться к вам. И что же нам оставалось делать? Из двух зол выбирают меньшее, не так ли? Вот мы и пошли на этот трюк с зайцем… Ну, да, ты помял себе бока, падая в яму, этого я не отрицаю. Но зато ты жив и здоров, и находишься в безопасности, у своих самых надежных и преданных друзей.

– Которые держат меня под землей в заточении, – дополнил Конфеткин эту пафосную речь.

– Эх, зачем так говоришь! – с досадой сказал человекомуравей. – Опять, опять ты все толкуешь неправильно! Пойми: ты свободен, как ветер! Свобода, Равенство, Братство – эти слова начертаны пламенными буквами в наших сердцах! Однако же существует и суровая реальность, с которой нам надо считаться. И она диктует свои условия. Сейчас крайне важно сохранить твое местопребывание в тайне, ибо колдун хитер и коварен, а его руки чертовски длинны. И чем меньше людей будет знать, где ты находишься – тем лучше. Понимаешь?

– Выходит, я свободен?

– Абсолютно!

– И могу выйти отсюда на поверхность земли?

– Конечно… Но только не сейчас.

– Почему?

– Это очень опасно, а мы слишком тобой дорожим. Лучше бы тебе отсидеться здесь, пока все уляжется. А потом – если ты не захочешь принять участие в нашей борьбе – мы переправим тебя к своим верным товарищам. Поверь, едва ты высунешь отсюда нос – тебя тут же зацапают ланцепупы Анабелы.

– И сколько же мне тут торчать?

– Я думаю, дня три-четыре. За это время мы сумеем подготовить твой отход. А ты, между тем, обмозгуешь мое предложение. Мы очень надеемся на тебя, Вакула. Завтра я еще зайду к тебе, и мы потолкуем обо всем этом обстоятельно. А пока информации для размышления, как я полагаю, у тебя и так достаточно.

– И, тем не менее, мне бы хотелось задать ещё один вопрос.  

– Да? Говори.

– Вот вы утверждали, что очень любите действовать с открытым забралом?

– Истинно так!

– И до сих пор не открыли мне своего имени…

Подземный дядька хлопнул себя по лбу и рассмеялся:

– И все-таки ты подловил меня, а! Ну, извини, забыл представиться. Можешь называть меня просто: товарищ Кинг.

 

Продолжение будет

 

Песий Хвост промолчал, не подымая хмурых глаз. Да и что он мог сказать в свое оправдание?

Его провели, как мальчишку! Облапошили, как последнего болвана! Понятно, он отыгрался на этих лживых насекомых. Поняв, что они оставили его с носом, он спалил их колонию дотла, не пощадив никого, а затем пришел в Черкассы, как было заранее условлено с Гайтаной. Его армада встала на рейде ввиду городка, и он стал дожидаться ее прибытия. Уже под вечер появился челнок Гайтаны, и она поднялась на борт Лихого Упыря, после чего они уединились в его каюте.

И вот теперь она сидела перед ним у иллюминатора, по другую сторону стола, примыкавшего к носовой части судна, и сверлила его чертовски неприятным взглядом.

Песий Хвост – чего уж там скрывать! – побаивался эту проклятущую ведьму. И не потому только, что она была правой рукой Гарольда Ланцепупа, его очами и ушами и, по мнению знающих людей, вертела им, как лиса хвостом. Нет, она и сама по себе обладала такой колдовской силой, что могла привести в дрожь любого храбреца.

Но, с другой стороны, он всегда помнил о том, что она для него сделала. И благодарность за это жила в его душе и по сей день.

Не была ли эта привязанность воеводы к Гайтане сродни собачьей? Плох ее хозяин, иль хорош в глазах других – до этого собаке дела нет. Однажды признав его своим вожаком, она хранит ему верность, чтобы он ни творил.

Уж сколько времени прошло с тех пор, когда Заруба, отвезя муку к тестю, летел на крыльях любви к своей ненаглядной Милане! Память о том роковом дне никуда не ушла, она до сих пор хранилась в его сердце, и даже сейчас, спустя столько лет, он почти каждую ночь видит свою молодую жену во снах.

Он помнил, словно это случилось только вчера, как приехал на мельницу, и увидел открытую дверь в дом, и соскочил с телеги и звонко закричал: «Милана!»   

Но ему отозвалась лишь пустота. И тогда он вошел в горницу, и увидел ее, распростертую на полу, с задранным сарафаном, и окровавленными волосами, и растекшуюся лужицу крови у ее виска, и нож, валявшийся неподалеку. И он бросился к ней, и осыпал ее мертвое тело поцелуями, и плакал над ней, и выл, словно раненный зверь.

Кто же это сделал? За что? Чем они прогневили Бога?

Свет померк в его очах, и на сердце легла могильная тяжесть…

Эта тяжесть до сих пор угнетала его, и солнечный свет был ему не мил. Да и как можно жить на Земле, радуясь Красну Солнышку, когда нет любви в твоём сердце, когда оно иссушено дотла?

Он схоронил свою ненаглядную Милану, и за несколько дней осунулся и почернел, как земля. Щеки его запали, их пробороздили, словно иссохшие ручьи, две глубокие морщины, вытекающие из погасших глазниц, сделав этого веселого сильного парня похожим на старца. Походка его стала медлительной, и плечи сгорбатились – создавалось впечатление, что ему взвалили на плечи непосильную ношу и он таскает ее повсюду по этой скорбной земле.

И вот тогда-то, когда он сидел у гроба убиенной жены, некто невидимый, но ясно ощутимый им, вошел в его разум, словно хозяин дома, и стал нашептывать ему: «И зачем тебе жить на свете без твоей любимой? Пойди, и удавись!»

И с каждым днём этот голос становился все громче и назойливей. И Заруба, наконец, поддался, смастерил себе удавку, и вбил крюк в потолочную балку на мельнице. А голос всё подбивал его: «Ну, давай же! Давай! Чего ты медлишь? Ну!»

И, наверное, он бы не устоял, если бы не та женщина в черном. Откуда она взялась в Ясных Зорях, никто не знал. Она пришла к нему на мельницу и с порога, вместо ласковых слов утешения, колко бросила:

– Что, сидишь, горюешь! Уж и крюк в потолок вбил, и петлю заготовил! А убийца твоей жены тем временем разгуливает по земле, бражничает с собутыльниками да похваляется им, как он насильничал твою жену. Ты же, как плаксивая баба, сидишь в хате и слезы льешь. Аль не мужчина ты, и не хочешь отомстить этому упырю за смерть своей любимой?

И этими словами она точно швырнула в его душу раскаленные уголья. И все воспламенилось в нём, и вскипело лютой яростью: у него появилась цель, ради которой стоило жить!

– И ты знаешь, кто он? – хрипло вымолвил Заруба. – И как мне его найти?

– Знаю, – сказала Гайтана.

И она подтвердила догадки сельчан: гнусным убийцей его жены был никто иной, как главный целовальник на земле Русской, князь Толерант Леопольдович. И Гайтана увезла молодого вдовца в Киев, и с ее помощью он проник в дом высокородного убийцы своей жены, и прокрался к потайному окошку в тот зал, где пировал этот выродок. И она вручила мстителю лук и стрелы, уже заранее припасённые ею в укромном местечке. И не дрогнула рука Зарубы, и глаз был верен. И поразил он этого негодяя в его чёрное сердце.

А потом Гайтана отвела его в тронный зал во дворце царя, и Заруба сподобился чести узреть самого чародея.

Мерзкий колдун восседал на престоле, и две змеи, о которых ходило столько толков в народе, обвивали его тощую жилистую шею. И лицо его было желтым, как древний пергамент, а на лысом черепе сидела, словно болотная лягушка, иссиня-черная клякса.

А глаза-то у него были – как у самого сатаны, злобные и коварные.

И Гайтана подтолкнула мельника в бок – мол, падай ниц к стопам хозяина, да поскорее лобызай его сапоги, как она научила его перед аудиенцией. Но Заруба остался стоять на месте, как вкопанный.

– А! Пришел! – злобно зашипел колдун. – Явился! Так это убил моего верного слугу, князя Толерант Леопольдовича?

– Да, я! – твердо ответил Заруба, не пряча глаз.

– А знаешь ли ты, что за такое неслыханное злодеяние тебе полагается смерть?

– Воля твоя, о, колдун. Я пронзил стрелой его подлое сердце, и готов ответить за этой своей головой.

– Дозволь слово молвить, о великий и всемогущий! – быстро вклинилась Гайтана.

Гарольд Ланцепуп снисходительно кивнул.

– Скажи, о лучезарный, а как поступил бы ты, если бы какой-нибудь негодяй убил твою любимую жену, через три дня после твоей свадьбы, а потом взял бы, и снасильничал её, уже мертвую?

Лицо колдуна оцепенело, как глиняная маска, а в глазах забушевало неистовое пламя…

– Что ж, я тоже мужчина… – наконец произнес колдун, глядя на мельника уже даже и с некоторой симпатией. – И я могу тебя понять…

– Так позволь же ему загладить свой проступок, совершенный, к тому же, не без веских, как ты сам видишь, на то причин. Прими его к себе на службу. Ведь он сразил Толерант Леопольдовича не по злому умыслу, но отмщая за поруганную честь своей жены. И пусть отныне – коль место главного целовальника, таким образом, уже все равно освободилось – он займет его и послужит тебе верой и правдой!

– А что? – сказал колдун. – Я, пожалуй, и согласился б на это. Да только что-то, как я погляжу, не больно-то он спешит лобызать мои сапоги…

Гайтана метнула на колдуна сердитый взгляд и вспыхнула, как спичка:

– О, многоликий и непостижимый! Прикажи твоему верному слуге выйти за дверь, ибо мне необходимо сказать тебе несколько слов наедине.

Колдун вяло махнул Зарубе ладошкой, и тот скрылся дверью, а ведунья так и накинулась на царя:

– Вот те на! Это что же получается, а? Мало тебе еще целовальников, которые стелются перед тобой, как трава, и которые готовы при первом же удобном случае вонзить тебе нож в спину? Иль не видишь ты, что после смерти жены этому мельнику и жизнь не мила? Да он только спасибо тебе скажет, коль ты отправишь его на плаху. Так чего же его и пугать? Но он хотя бы не виляет перед тобой, как твои лизоблюды. И, коль начнет служить тебе, то не станет строить козни, как этот твой Толерант Леопольдович, который так пылко расцеловывал твои сапоги, а сам только момент подгадывал, как бы переметнуться вместе со всей своей ратью к хану Буняку. Если станешь всех ломать через колено – с кем останешься? Это соколот прост, как полено, каждый его ход мы можем просчитать. Так зачем же ты пытаешься и его причесать под одну гребёнку? Мало ль тебе еще твоих холуев? А коли он не справится с делом – кто помешает тебе оправить его к бабе яге?

– Ну, все, все! Пошла! Поехала! Завелась! – колдун вскинул руки, словно муж, которого допекает языкатая жена. – Давай уже, зови его сюда!

Заруба, разумеется, не слышал этого разговора, но, когда он вошел в тронный зал, то почувствовал, что атмосфера разрядилась.

– Ну что, явился, песий хвост? – с некоторым даже благодушием отнесся к нему колдун. – Что-то, как я погляжу, ты дерешь нос не по чину. Ну, да уж ладно, так и быть… скажи спасибо своей благодетельнице, госпоже Гайтане. Замолвила за тебя, Барбоса этакого, словечко… Будешь служить мне верой и правдой – старого не помяну. А коли начнешь крутить хвоста – не помилую.

И стал Заруба служить Гарольду Ланцепупу верой и правдой. И с той поры прозвище: «Песий Хвост», так и прилипло к нему.

И прошли все эти годы словно в некоем дурмане.

Воевода отнимал у поселян зерно и скот, подавлял крестьянские бунты, а когда доходило до брани – лез, очертя голову в самое пекло.

Он искал смерти, но она упорно обходила его стороной. Его боялись и ненавидели – и соколоты, и человекомуравьи. И всем он был в этом мире чужой...

– Ну, что повесил нос, чертяка, – прервала молчание Гайтана, читая в душе воеводы, словно в открытой книге. – Сидишь, пригорюнился… Довольно тужить, а не то я расплачусь! Обвели вокруг пальца – сам же и виноват… А теперь слушай… Отправишь корабли вниз по Славутичу, якобы для заготовки продовольствия в окрестных селах, однако они пусть идут в реку Змеиную, повернут по ней вспять и, под покровом ночи, двигаются к Киеву, но в него не входят. Воинам повели скрытно высадится в Белозерке, схоронится в ней до поры до времени и ожидать моего сигнала. А, получив его, не мешкая двигаться в Киев ко двору Гарольда Ланцепупа – там в скором времени начнётся большая заваруха.   

– А что Вакула?

– Им займусь я. Попробую выйти на его след своими методами. А ты стой тут, – Гайтана потыкала пальцем в дно судна, – и жди меня, пока я не вернусь – с Вакулой, или без него. Понятно?

– Да.

В сумерках лодка ведуньи отвалила от Лихого Упыря, и вскоре Гайтана уже скакала на рыжем жеребце по дороге, идущей через Кременчугский лес.  

Около черного валуна, что лежал у обочины еще со времен достославного царя Гороха, наездница остановилась, соскочила с коня, взяла его под уздцы, отвела в лес и привязала к сосне. Затем двинулась вглубь чащобы по едва приметной тропке.

Светила полная луна. Гайтана вышла на небольшую лужайку и осмотрелась. Вокруг – ни души.

Между тем (из песни ведь слова не выбросишь) ей так приспичило, что она даже пританцовывала от нетерпения, виляя и труся бедрами.

Итак, Гайтана присела под березкой, задрала платье, и в лучах луны блеснул ее зад – такой же округлый, нежный и матовый, как и ночное светило на небесах. В ночной тиши послышалось журчание струи, сопровождаемое протяжным вздохом облегчения.

– Слава лесным братьям! – раздался за её спиной негромкий возглас.

Вдова тряхнула задом, словно кошка, подтянула трусы, оправила платье и поднялась на ноги.

– Бабе-яге слава! – раздраженно откликнулась она, оборачиваясь на голос.

От темного толстого дерева отлепился небольшой человечек с лягушачьей физиономией и подошел к ней.

– Послушай, Карабара, – сказала ему вполголоса Гайтана, сдерживая гнев, – а умнее ты ничего выдумать не мог, а? Это еще что за шуточки такие?

– Всё как мы и договаривались, – возразил ей человекомуравей. – Ты сама велела мне назвать пароль.

– И ты выбрал для этого самый подходящий момент, не так ли?

– Ну, не сердись, – сказал лесной брат, прикладывая ладонь на груди. – Поверь мне, эта была чудесная картинка, и я просто не смог сдержать своего восторга.

– Да ну тебя! Болван!

– Да, это было нечто… – не унимался Карабара. – Просто волшебство! Мечта любого мужчины! В жизни своей я не видывал такой красоты. А уж я-то повидал на своем веку всякое, поверь мне. Какие очертания, а! Какие формы! Божественно! И кто только создал такую изумительную попу?

– Довольно! – резко осадила его ведунья. – Не для того я скакала сюда лесом среди ночи, чтобы выслушивать твои глупости. У меня к тебе дело. Срочное и чрезвычайно важное.

– Слушаю, о, моя госпожа! Ведь ты же знаешь: ради тебя я готов полезть и в петлю!

– Этого пока от тебя не потребуется… Однако, если ты не выполнишь моего поручения, считай, что она тебе уже обеспечена.

– И чем же я могу служить? – Карабара отвесил Гайтане изящный поклон. – Приказывай, о, моя королева.

– Мне нужен Вакула.

– Какой Вакула?

– Давай не дури, Карабара! Не надо. Советую тебе не крутить со мной. Тот самый Вакула, что сбежал прошлой ночью от госпожи Бебианы с Муравьиного острова. Он у вас?

– С чего ты взяла?

– А где ж ему еще и быть? Скорее всего, он высадился где-то в этих краях. А тут повсюду твои глаза и уши. Разве нет? Наверняка, он напоролся на вашу заставу. Ведь я же знаю, что товарищ Кинг охотится за ним. Или ты станешь отрицать это?

– Ну-у… – неуверенно протянул Карабара. – Вроде бы, он что-то толковал насчет этого парнишки. И чего вы все так уцепились за него? Что в нем такого особенного?

– Так он у тебя?

– Ну-у…

– В глаза! В глаза смотреть!

– Но я и сам не знаю этого, о, моя прекрасная Гайтана.

– Послушай, Карабара. Долго ты будешь еще мне вправлять мозги? Для тебя же лучше будет, если ты выложишь все, как есть. А станешь вилять хвостом – так я ж могу его и прищемить, сам знаешь.

Карабара почесал за ухом.

– Ну, взяли мы тут одного паренька, спорить не буду…  А кто он таков – мне неведомо.

– Как это было?

– В общем, он спускался с Соловьиной горы в Семигорье...

– Один?

– С полтавским тигром.

– Вот как? – глаза Гайтаны загорелись.

– Да. И, похоже, этот тигр охранял его. Во всяком случае, как только наши парни пытались к нему подступиться, – он рыкал так, что у них пропадала всякая охота для знакомства с ним.

– И тем не менее, ты заграбастал этого парня, не так ли? Расскажи мне, Карабара, как у тебя получилось.

– Ну, ты же знаешь, о, моя луноликая Гайтана, – сказал Карабара, ­– что у нас в лесах кое-где вырыты ямы-невидимки, прикрытые дерном – в основном там, где ходят люди. А после того, как товарищ Кинг спустил нам директиву насчёт Вакулы – мы устроили несколько дополнительных ловушек и на Соловьиной горе. Привязали над одной из них к березке зайца – как раз на пути этой парочки. И мальчуган попался.  Подошел к косому, стал развязывать ему путы на лапе, и в яму – бух!

– И где же он сейчас?

– Да тут, неподалеку, – нехотя ответил Карабара, указывая пальцем в землю.

– Его допрашивали?

– Ещё пока нет.

– Почему?

– Так он зашибся при падении и потерял сознание. И вообще видок у него еще тот: словно трое суток не ел и не спал. Сейчас дрыхнет без задних ног. Вот мы и ждем, когда он очухается.

– Так вот, – заявила Гайтана. – Этот парень мне нужен. И ты мне его отдашь. Понятно?

– Но, Гайтана, дорогая моя, милая моя, родная, солнышко ты мое ненаглядное, как же я это сделаю?

– Это твое дело.

– Нет, нет, о, свет очей моих! Все, что угодно – но только не это! Родненькая моя! Прекрасная моя Гайтаночка! Ты же знаешь, за тебя я готов душу свою положить. Это невозможно, поверь мне! Если товарищ Кинг прознает, что я замешан в таком деле – он меня порвёт.

– Конечно порвёт, и не сомневайся даже в этом, Карабара, – мило улыбнулась Гайтана. – И еще кишки твои на березку намотает. Но это только в том случае, если ты не сделаешь то, что я велю. А как провернешь это дельце – и голову сохранишь, и получишь от меня десять золотых монет. Вот так-то.

– Для тебя – все, что угодно, душа моя! Все, что угодно, моя радость! – сказал лесной брат проникновенным тоном, прикладывая ладонь к груди. – Но только не это, Гайтана. Пойми же, если Вакула сбежит – подозрение сразу же падет на меня, и мне будет уже не отвертеться. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Гайтана. – Что ж, ты меня убедил, Карабара. Да, ты меня вполне убедил... Я вижу, тебе очень хотелось бы помочь мне, верно? Но ты не можешь.

– Верно, Гайтаночка, верно!

– Ладно. Коль ты так считаешь – забудем об этом.

Карабара кивнул, раздвигая тонкие губы в длинной лягушачьей улыбке.

– Да и, признаться, я не слишком-то и рассчитывала на твою помощь, – призналась ведунья голосом доброй тетушки. – Ведь одно дело – получать золотые монеты от нас без особого риска, оставаясь при этом в стороне, и совсем другое – подставлять свою голову под топор. А она-то ведь у тебя одна, не так ли? Что ж, я вполне понимаю тебя, Карабара. Я все понимаю… И – никаких претензий, никаких обид с моей стороны! До свиданья, Карабара.

– До свидания, Гайтана.

– Прощай, брат!

– Почему – прощай? – спросил Карабара удивленной улыбочкой. – Разве мы больше не свидимся?

– Нет.

– Почему?

Гайтана призадумалась, нахмурив брови и закусив ноготь на большом пальце руки. Потом произнесла:

– Ладно, Карабара. Так и быть, скажу. Ты был откровенен со мною – как настоящий брат. И я отплачу тебе тем же и не стану скрывать от тебя, как намерена поступить.

Где-то ухнул филин – и все смолкло. Гайтана сказала доверительным тоном, впрочем, подмешав в него и изрядную долю желчи:

– Только не подумай, Карабара, что я намерена тебе угрожать. Что ты! Что ты! Хотя, как ты сам знаешь, я прямо сейчас могла бы превратить тебя в лягушку, или в червяка. Но ведь мы с тобой – все равно, что брат и сестра, верно? Поэтому я ничем не хочу тебе навредить. Но дело есть дело, сам понимаешь? Так что – хотя мне и очень не хотелось бы этого делать – а, все-таки, я буду вынуждена сообщить товарищу Кингу о том, что ты передал нам схемы секретных подземных ходов. И, заодно уж, рассказать ему, сколько тебе отвалили за это золотишка из царской казны. Только не думай, Карабара, что я стану наговаривать ему на тебя всякие небылицы. Нет, нет! Я всегда играю в открытую и сообщу товарищу Кингу лишь одну голую правду, только правду и больше ничего. А теперь мне пора идти, Карабара. Прощай, мой верный брат.

– Постой, Гайтана! Постой, родная моя! К чему так спешить?

– И как ты считаешь, что сделает с тобой после моего доноса товарищ Кинг? – злорадно присовокупила Гайтана. – Подумай об этом хорошенько, Карабара, пока твоя пустая башка все еще сидит у тебя плечах.  

– Только не надо так шуметь! – заволновался Карабара. – Говори потише, пожалуйста, Гайтана! К чему эти распри между старыми друзьями? Зачем так сердиться?

– А с чего ты взял, Карабара, что я сержусь? Я вовсе не сержусь. Я только пытаюсь растолковать тебе – дабы у тебя чуток прояснилось в твоих муравьиных мозгах – что сделает с тобой товарищ Кинг, когда узнает о твоих делишках. Ведь это же ясно, как божий день. Он отдаст тебя своим шулякам, верно я рассуждаю? А ведь ты знаешь этих мясников, и не хуже меня понимаешь, что они с тобой сделают. Эти живодеры подвернут тебя таким адским пыткам, что ты сознаешься и в том, чего не делал. Они живо развяжут тебе язык! И, в конце концов, ты укажешь им, в какой норке припрятал свое золотишко, чем и подтвердишь свою вину. После чего тебя торжественно вздернут за ноги на какой-нибудь осине – в назидание другим лесным братьям. Но каждый сам кузнец своего счастья, правильно ли я говорю, Карабара?

– Послушай, Гайтана…

– Приятных сновидений, Карабара. Я всегда уважала чужой выбор, тут тебе не в чем меня упрекнуть. Ты его сделал. Это твое право. И у меня к тебе – никаких претензий, никаких обид.

– Ой, Гайтана, Гайтана! Зачем ты говоришь такие страшные слова? Милая моя, родная моя Гайтанушка! Родненькая моя! Ну, почему, почему мы не можем решить все по-доброму? Ведь ты сама говорила, что мы с тобой – как брат и сестра! Ох, Гайтана, принцесса моя, радость моя! И какая же тебе будет выгода от того, что бедного Карабару повесят на осине, скажи? И какой резон терять такого ценного лазутчика в стане товарища Кинга? Ведь я могу еще пригодиться, и не один раз.

– Э! Да ты, как я погляжу, так ни черта и не понял! – злобно усмехнулась ведунья. – Лазутчики хороши при затяжной игре. А сейчас мы подошли к краю. Понимаешь? События завертелись с дьявольской быстротой, игра пошла по-крупному, и все стало очень, очень серьезно. Ты даже не представляешь себе, Карабара, насколько всё это серьезно. На кону – само существование вашей муравьиной цивилизации. И что там в такой мясорубке судьба какого-то Карабары? Одним насекомым больше, одним меньше – это, в такой свистопляске, пустяк. Сейчас все качается на весах, понимаешь? Все очень зыбко. Но ты сделал свой выбор. И я уважаю его. Приятных сновидений, Карабара.

– Постой, Гайтана. Постой! А кто тебе сказал, что я не желаю тебе помочь? Разве я говорил это? Напротив, я очень, очень хотел бы тебе помочь, и ты сама знаешь это. Я для тебя – в огонь, и в воду пойду, ты же мне как родная сестра! Вот только не знаю, с какой стороны взяться за это дело. Ведь товарищ Кинг очень хитер и подозрителен, его на мякине не проведешь. Ума не приложу, как повернуть это дельце?

– Думай, Карабара, думай…

– Э! – лесной брат стукнул себя кулаком в ладонь. – Ладно! Ради тебя – рискну головой! Пошли, Гайтана!

Он повел ведунью за собой и вскоре они остановились у небольшого куста можжевельника.

– Заметь это место, Гайтана, – сказал он ведьме. – А я попробую вытянуть сюда твоего паренька. Приходи сюда завтра ночью со своими людьми.

– Хорошо, – кивнула ведунья. – Но смотри, Карабара, не ошибись.  Ошибка будет стоить тебе очень дорого.

Человекомуравей возвел очи к небу и, с печальной рожей, произнес:

– Ох, и трудное же дельце ты задала мне, Гайтана! ­ Ох, и трудное! Даже и не знаю, как его провернуть... Я ж так рискую, так рискую! Накинула б еще хотя бы пять монет, а?

– Десять, Карабара. Десять. И этого будет довольно.    

– Э-хе-хе! – вздохнул человекомуравей.

– И, кстати, Карабара, совсем забыла тебя сказать… Смотри, ведь теперь ты должен заботиться о моем здоровье! Если со мной что-то случиться – неважно что… Вдруг я, как Вакула, попаду в одну из твоих ловушек. Или еще что-нибудь в этом роде. И неважно даже будет, кто это подстроил, ты – или кто-то другой. Знай, Карабара, что мой колдун знает, куда и зачем я пошла. И, если я не выйду из этого леса, все твои фигли-мигли тут же станут известны товарищу Кингу. Так что лучше сразу выбрось все дурные мысли из своей головы.

– Ну, что ты, что ты, дорогая моя! Что ты, родная! Как ты могла даже подумать такое о своём побратиме!? У меня и в голове не было таких мыслей, поверь мне. Ведь мы с тобой – все одно, что родные брат и сестра.

– Вот и чудесно… Спокойной ночи, Карабара.

 

Продолжение будет

 

Так что за ним вполне могли устроить погоню. Дело осложнялось еще и тем обстоятельством, что ангелы небесные сняли с луны покрывало и теперь она струила на землю мягкий бледно-лимонный свет. В такую ясную ночь его челнок был виден с воздуха, как на ладони, и если крылатые гвардейцы поднялись в воздух и барражируют сейчас над речной акваторией…

Увидев какую-то протоку, Конфеткин поспешно свернул в нее: здесь его обнаружить будет куда сложней.

Он греб всю ночь напролет и к утру совсем выбился из сил.

Светало. На ветвях дерев защебетали птички, встречая осенний рассвет. От воды поднимался пар. Огромное красивое солнце поднималось над землёю, и сердце комиссара наполнялось покоем. Он радовался тому, что ему удалось избежать верной смерти, что он плыл по этой тихой речушке, слушал пение птах, дышал чистым речным воздухом, любовался восходом солнца, и не подозревал ещё о том, что над ним уже нависла новая опасность: за его челноком крались по берегу охотники за черепами – Буранбай и Карабек.

Первое убийство вселило в сердца этих юношей звериную радость: они сняли скальпы с голов ланцепупов и отныне – полноценные мужчины, воины племени эль бореев!

Вернувших в родное стойбище, Буранбай немедленно вонзил свою нетерпеливую стрелу в кувшин Агагюль, а Карабек познал красавицу Акчай. 

На другой день батыры сидели в юрте на цветастом ковре среди других мужчин своего племени, потягивали вино из чащ, сделанных ими из черепов убитых ланцепупов, и вели степенные речи о том, как они поразили человекомуравьев. Их сверстники, не сгубившие еще ни одной человеческой души, сидели в стороне, не смея принимать участия в мужских разговорах и жадно ловили каждое слово героев. А Буранбай и Карабек поглядывали на них свысока, с некоторым даже и пренебрежением. И хотелось им свершить ещё что-нибудь великое, небывалое – такое, чтобы звон об этом прокатился по всей вселенной! И показалось им уже, что снять скальп с головы ланцепупа – это дело невелико. А велико дело – снести башку соколоту!

И грезилось юношам в их кровавых мечтаниях, как они возвращаются в родной стан с черепами людей, притороченных к их седлам. И мальчишки бегут следом за их конями, а женщины высматривают их из-под руки: не заглянут ли эти смельчаки к ним в кибитки?

Да! Ради этого стоило скакать сотни верст, мокнуть под дождями, не досыпать, не доедать, и через какое-то время Буранбай, с небольшим отрядом добровольцев, отправился на охоту за черепами.

Но как ни рыскали они по русской степи – а напасть на двуногую добычу им не удавалось. И подумал Буранбай: а не попытать ли ему снова счастья у Волчьей реки?

И поскакал он туда, где удача уже один раз улыбнулась ему. В полночь он вышел на берег реки и воззвал к бори. И покровитель их рода вновь отозвался: над рекой разнесся протяжный волчий вой.

На рассвете Буранбай увидел на реке лодчонку с одиноким и, судя по всему, безоружным отроком. Он осторожно разбудил Карабека, и они помчались по берегу вслед за лодкой, скрываясь за деревьями и камышом.

Наконец чёлн с русским юношей (не иначе, как им помог их покровитель бори!) пристал к берегу. Отрок вышел на сушу и стал привязывать лодку к стволу калины. Буранбай, таясь за кустарником, приподнял левую руку: готовься! Карабек обнажил саблю. Буранбай достал из новомодного кожаного колчана стрелу, наложил ее на тетиву и поднял лук, выбирая наилучший момент для выстрела. Конфеткин, встав во весь рост, протянул руку к ветке с уже облетевшими листьями и сорвал с нее красную кисть. Он повернулся лицом к стрелку, отщипнул одну ягодку, положил ее в рот, раскусил и прищурил левое око, держа у груди кроваво-красную гроздь. Охотник за черепами, в свою очередь, прищурил глаз, метясь в сердце юноши, и в это мгновение кто-то огромный прыгнул на него. На лицо Буранбая упала тень, он повернул голову вбок и вверх, стрела соскользнула с тетивы, тонко запела в воздухе и вонзилась в ветку над головой Конфеткина, а перед охотником возникла оскаленная пасть тигра – и это было последнее, что он увидел в своей жизни: страшный зверь ударил его по голове когтистой лапой и протянул ею от затылка ко лбу, живьем сдирая скальп с черепа.

Увидев эту ужасную картину, Карабек отбросил саблю и кинулся наутек, но тигр в два огромных стремительных прыжка настиг его, свалил на землю и вонзил зубы в его горло. Потом поставил лапу на тело мертвого юноши, поднял к небесам окровавленную морду и страшно заревел, вознося Богу хвалу за эту кровавую жатву.

Почему комиссар Конфеткин, при виде этой ужасной сцены, так и остался стоять на месте, с гроздью калины у груди? Ведь у него было время на то, чтобы запрыгнуть в лодку и дать деру…

Огромный зверь облизнулся, сел на задние лапы и стал утирать морду лапой. Окончив «умываться», он встал и ленивой походкой направился к Конфеткину, помахивая хвостом. Он приблизился к нему и легонько боднул его головою в грудь – совершенно так, как это сделал бы огромный кот, ластясь к своему хозяину. Конфеткин положил руку на голову тигра и потрепал его за ухом.

 – Благодарю тебя, дружище, –  сказал он тигру. –  Если бы не ты – лежать бы мне под этой калиной, пронзенным стрелой.

Тигр наклонил голову и потерся о его живот.

– Ну, ну, – сказал Конфеткин, отводя в сторону руку с калиной и освобождая место для его усатой морды. – Довольно, приятель.

Он снова погладил своего спасителя по голове.

Не послало ли ему само провидение это красивое и сильное животное для защиты от новой смертельной опасности, как посылало оно ему этой ночью ангелов небесных, дождь, росчерки молний и порыв ветра, сдувшего его с острых кольев?

Он отщипнул еще одну ягодку и раскусил ее – она была терпкой и кисловатой – и прищурил око.

– И что мне теперь делать, скажи? – сказал Конфеткин, строя рожицы тигру. – Ведь ты, как я понял, хозяин здешних мест? Веди же меня, дружище, куда сам знаешь.

Как ни странно, но тигр понял его речь. Он махнул хвостом и двинулся в подлесок, удаляясь от реки. Конфеткин последовал за ним. Через какое-то время начался отлогий подъем, деревья стали выше – путники всходили на возвышенность. Осенний лес стоял с облетевший листвой, и солнце ласково светило сквозь оголенные кроны, играя бликами на спинах этой пары, а под ногами мягко пружинила опавшая листва. Казалось, бабье лето снова вернулось в эти края после длинной череды сырых ветров и затяжных дождей: благодать, да и только! 

Тигр, похоже, возложил на себя обязанности личной охраны Конфеткина, и делал свою работу с исключительным рвением. Пока они преодолевали подъем, за деревьями то и дело мелькали какие-то человекомуравьи, и он так грозно рыкал на них, что их словно ветром сдувало.

К полудню друзья достигли макушки холма. Тигр остановился на гребне, глядя вдаль немигающими глазами, и Комиссар Конфеткин застыл около него, положив руку на теплую полосатую спину.    

Солнце стояло в зените и пригревало почти по-летнему. Вдали, за крутым спуском холма, покрытым деревцами с редкой листвой, лишь кое где пламеневшим янтарем и охрой, открывалась живописная долина, за которой протянулась волнистая линия нового взгорья. За балкой (а она лежала ближе к этой новой возвышенности) поблескивало озерцо, и около него раскинулось село – хат на сорок или пятьдесят.

По всей видимости, тигр вел его в это поселение.

После всех передряг бессонной ночи, испытания себя в качестве живой мишени и восхождения на этот холм комиссар сильно утомился. А до села ещё шагать и шагать… Одно только и вселяло оптимизм: теперь им предстоял спуск с горы, а ведь двигаться вниз, как известно, всегда легче, чем переть под гору.

Однако вскоре выяснилось, что это не совсем так... 

Тигр повернул к Конфеткину голову и мотнул ею в сторону села, как бы говоря: «Нам туда!» Он выпустил когти на передних лапах и начал сходить. Конфеткин двинулся следом, и тут ноги его замелькали, он споткнулся о какой-то корень и, пролетев несколько метров, словно ракета земля-земля, врезался лбом тигру в хвост.

Сбить зверя ему не удалось. Тот проехал немного на лапах, обернулся и укоризненно махнул хвостом. Конфеткин поднялся на ноги, потирая ушибленное колено.

Теперь Конфеткин был начеку. Он спускался с крутизны со всевозможными предосторожностями, а в особенно сложных местах, предпочитал съезжать, не мудрствуя лукаво, на том месте, где у его далеких предков, если верить теории Чарльза Дарвина, когда-то торчал хвост.   

Таким образом друзьям удалось преодолеть крутизну, и они вышли на более отлогий спуск, постепенно переходящий в плодородную долину.

Они достигли подошвы холма, когда Конфеткин заметил под одной из берез зайца.

Увидев тигра, косой метнулся в сторону, но лишь бессильно задергался и сбился в комок, трусливо поджав уши: что-то удерживало его. Конфеткин присмотрелся и увидел, что задняя нога у зайчишки была опутана веревкой, привязанной к березе.

Тигр скосил пренебрежительный взгляд на зайца и чинно проследовал мимо него, как бы говоря: «Вот еще, стану я заниматься такой мелочевкой!»

Конфеткин же решил помочь зайчику.

Позже он не раз задавал себе этот вопрос: стал бы он помогать ему, знай наперед, чем дело обернется? И всякий раз он не мог дать себе однозначный ответ.

Как бы там ни было, но в нашей сказке Конфеткин подошел к зайчишке, склонился над ним, взял его на руки, погладил по мягкой серой шерстке и стал распутывать путы на пушистой ноге. Тигр обернулся, наблюдая за его действиями.

Распутав ногу, комиссар отпустил зайца и тот поскакал прочь. Конфеткин уже стал подниматься с колен, и тут земля под ним провалилась, и он полетел в яму.

 

Продолжение будет

 

Корабли застыли вдоль береговой линии Муравьиного Острова, словно огромные, спустившиеся с небес, птицы.

Лихой Упырь стоял на якоре посреди эскадры, и его ростр в виде наяды с оголенной грудью и распущенными волосами, был направлен на дворец госпожи Бебианы.  

Из подпалубного пространства выбрался Песий Хвост и уселся на носовую скамью. Озеро было обсыпано сонными лучами луны и мерцающих звезд, и в холодной чаше стоячей воды темнел, подобный панцирю огромной черепахи, остров Муравьиный.

Песий Хвост зевнул, поеживаясь от ночной прохлады. Его мысли снялись с головы, словно легкокрылые птахи, и упорхнули в бездну осенней ночи; голова опустела и ее пустоту начала обволакивать дрема – тягучая, вязкая, как кисель; вот дыхание его стало протяжным, глубоким; в груди засосало – сладко так, хорошо засосало; воевода клюнул носом и уронил голову на мощную грудь.   

В это же время Йорик Лентяй вышел из ниши галереи, где он укрывался от дождя, оперся на балюстраду и стал любоваться луной.

Огромная, светло-желтая, словно омытая только что прошедшим дождем – какая красавица! И звезды – зеленые, рубиновые, золотистые так загадочно мерцают в недосягаемой высоте. И воздух напоен свежестью и запахом промокших осенних листьев.

И кто же сотворил этот прекрасный, невообразимо прекрасный мир!

– Йорик, с-собака! – раздался за его спиной ворчливый возглас. – Любуешься красотами природы, сволочь такая, а? 

Йорик обернулся. В пяти шагах от себя он увидел своего напарника.

– А в чем дело? – с удивлением спросил Йорик Лентяй.

– Ах ты, каналья! Сукин ты кот! Стоит себе, как херувимчик, и пялится на небо, скотина этакая!

– Да что ты все лаешься? Тебя что, комар за язык укусил?

– Болван! Тебе что было велено, а? Глаз не спускать с окошка Вакулы. А ты?

– Что – я?

– Какого лешего ты оставил свой пост? Крылышки свои драгоценные замочить побоялся?

– Слушай, чего ты ко мне привязался…

– Иди сюда, сучок!

Йорик Лентяй пожал плечами и приблизился к своему напарнику. Тот шевельнул отогнутым большим пальцем в направлении перил:

– Видишь?

– Что?

Йорик перевел взгляд в направлении отогнутого пальца и действительно увидел. К одной из стоек перил была привязана веревка, связанная из простыней. Странно, что он раньше ее не заметил…

Он подошел к балюстраде и бросил взгляд вниз. Второй конец веревки свисал над землей. Логично было заключить, что по ней кто-то спускался. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, кто именно. Дабы проверить свою догадку, Йорик Лентяй обернулся и перевел взгляд вверх, на окно этого парня – Вакулы. Его предположение подтвердилось: окно было распахнуто настежь.

– Упорхнула, птичка, – злобно прокомментировал его напарник и смачно выругался. – Теперь Бебиана с нас три шкуры сдерет. И все из-за тебя!  С-собака!

Однако всё оказалось куда хуже.

С первыми лучами солнца от Лихого Упыря отвалила лодка с пятью воинами. Она причалила к Муравьиному Острову, и рослые ратники, облаченные в боевые доспехи и вооруженные до зубов, вышли на берег. Возглавлял отряд Песий Хвост.

Привязав лодку к ближайшему дереву, воины приблизились к воротам частокола. Один из них снял с пояса рожок и затрубил…

Утро выдалось чудесное. Огромное багровое солнце торжественно всплывало над озером, беззаботно щебетали птички и все было так благолепно, так мирно – и не верилось даже, что в этом прекрасном мире может проливаться чья-то кровь.

Прошло минут пять, а возможно, и все десять, но никто не откликался на зов рожка. Песий Хвост стал нервничать. Он поднял тяжелую руку в железной перчатке, намереваясь постучать ею в ворота, и тут у его уха зазвенела стрела – ее острие вонзилась в дубовую доску прямо у его руки.

Песий Хвост резко развернулся в ту сторону, откуда прилетел нежданный гостинец. С вербы слетал крылатый мавр. Он приземлился шагах в десяти от воеводы. С ветвей других деревьев тоже стали спускаться, словно черные вороны, летающие эфиопы. Они взяли отряд Песьего Хвоста в полукольцо. Все эти диковинные существа были небольшого роста и вооружены луками и короткими мечами. Одеты были франтовато, словно французские мушкетёры. 

Тот, что запустил стрелу, произнес нахальным тоном:

– Эй, соколоты! Вам чего здесь надобно, а?

– А ты кто таков будешь? – отозвался Песий Хвост.

– Кто я такой – это тебе знать ни к чему, – заносчиво ответил крылатый человек. – Ведь это ты пришел к нам, а не мы к тебе. Сам-то ты кто?

– Воевода Заруба, – спокойно ответил Песий Хвост. – Небось, слыхал про такого?

– А как же! Наслышан… Заруба по прозвищу Песий Хвост, главный целовальник Гарольда Ланцепупа, не так ли? Тот самый, что обдирает свой народ как липку. И вот теперь ты добрался до нас. Небось, выгреб все, что мог, из закромов своих соплеменников, и теперь решил поживиться чем-нибудь и у человекомуравьев? Но только учти, мы – не мирные безоружные поселяне. У нас есть стрелы и мечи.

– Можешь запрятать их, – сказал Песий Хвост. – Мы явились сюда не затем, чтобы грабить вас.

– Вот как? – недоверчиво произнес летающий человек. – А зачем же вы тогда явились, да еще и в такую рань?

– Потолковать с твоей госпожой.

– О чем?

– Это тебя не касается.

– Она почивает. Ясно? И раньше, чем в полдень, не встанет.

– Послушай, мальчонка, – сказал Песий Хвост ровным беззлобным голосом, – у меня дело срочное, не терпящее отлагательств. Не для того я пришел сюда из самого Киева, чтобы с тобой тут балясы точить. Видишь, сколько у меня кораблей? – воевода указал дланью в железной перчатке в сторону озера. – И на каждом из них – по полсотни отборных воинов, ребят лихих, жестоких, побывавших не в одной сече. Не стоить их сердить. Не хотите добром дело справить – так я же и силой войду, и от вашего муравейника тут только головешки оставлю.

– Ладно, ладно! – сказал летающий эфиоп. – Не стоит так горячиться, воевода Заруба. Я – простой стражник и делаю то, что мне велят. Сейчас я слетаю, разузнаю, что к чему. Погоди, я мигом обернусь.

Стражник взмахнул крыльями, взмыл над частоколом, перелетел через него и скрылся из виду.

Стали ожидать его возвращения. Время шло – а он всё не возвращался. Песий Хвост уже начал было подумывать о том, не пойти ли ему напролом, когда летающий эфиоп снова появился в воздухе. Он перелетел забор и опустился неподалеку от соколотов.

– Ну? – сказал Заруба. – Чего так долго валандался? Уже и родить можно было за то время, что ты летал. Или ты думаешь, я буду тут торчать до вечера?

– А! – отмахнулся крылатый посланец с благодушным видом. – Ты же не знаешь нашу госпожу. Они еще, видишь ли, почивать изволят! Это ж царица тебе, а не хухры-мухры. Раньше полудня она никогда не встает, а потом еще красу на себя перед зеркалами полдня наводит. Министр тоже Храповицкого задаёт, да так, что аж стены дрожат. Того и гляди, обвалятся. Это же только мы, черная кость, бодрствуем. И в дождь, и в пургу – а все одно неси службу!

Что-то он больно говорлив, подумал воевода. С чего бы это?

– Так что пока доложил по начальству, – продолжал разглагольствовать летающий человекомуравей, – пока растормошили министра, да растолковали ему, что да как...

– Почему министра? – перебил его Заруба. – Я же тебе ясно сказал: у меня к царице дело.

Стражник состроил удивленную мину.

Действительно ли он был такой недотепа? Или просто разыгрывал из себя простака?

– Так кто же ее вытянет из пуховых перин в такую рань, подумай сам? Да еще после того, – человекомуравей по-свойски подмигнул Зарубе, – как она провела такую бурную ночь со своими гвардейцами… ну, я надеюсь, ты понял, о чем я толкую, а?

– Слишком много болтаешь.

– Хорошо, хорошо, молчу! Но и ты рассуди: зачем нам тревожить царицу? Все равно она поручает все дела Членберлену. Он, фактически, у нас тут всем заправляет. А она так… наряды примеряет да пиры задает.

– И где же он, этот твой чертов министр? Чего он там телится? 

– Сейчас придет. Вот только парик натянет, ароматной водой себя спрыснет и тут же появится.

Песий Хвост посмотрел на крылатого болтуна с подозрением.

– Ну, смотри… если он не явится сей момент…

– Сейчас, сейчас примчится! Стрелою прилетит!

Едва он проговорил эти слова, как ворота отворились и из них вышел какой-то тип, похожий на размалеванного петуха.

На нём был богато расшитый камзол, а на груди висела золотая цепь с медалью размером с блюдечко – знак его высокого сана. Над любезной лисьей физиономией с пухлыми щечками, обрамленном пышным париком, сидел малиновый берет, похожий на растёкшийся блин, из числа тех, что иной раз украшают головы художников и поэтов-авангардистов. Из-за спины царедворца выглядывал востренький бескрылый человечек – секретарь. Он высунулся из-за его руки и с почтительным поклоном возвестил:

– Господин Артур Джозеф Членберлен, тайный советник и премьер-министр госпожи Бебианы!

Членберлен склонил голову в знак приветствия и приложил ладонь к груди, изображая, таким образом, свою сердечность. Затем поднял голову и посмотрел на сурового воина ласковыми глазенками.

– С кем имею честь? – осведомился он голоском, источавшим мед и ладан.

– Воевода Заруба.      

– Рад… Весьма рад… Весьма польщен…

– И потому заставляешь меня торчать у ворот, словно барана, не так ли? – сказал Заруба, не скрывая сарказма.

– Помилуйте, господин воевода! – запротестовал Членберлен. – Будьте же хоть немного снисходительны ко мне! Ведь вы же не известили нас о своем прибытии! Да еще и в такую рань, когда все мы видим седьмые сны! Если бы мы только знали о вашем визите… Но, видит бог, едва мне доложили о вас – как я тут же выпорхнул с постели, как журавель из гнезда. И вот я здесь, целиком и полностью к вашим услугам.

Песий Хвост нахмурился.

– Я уже сказал твоему парню, – промолвил он, – что у меня дело к царице – причём, срочное, не терпящее отлагательств. Так что доложи ей обо мне – да поживей! И не советую тебе играть со мной в кошки-мышки…

– Но она спит, господин воевода! Она очень утомлена и чувствует себя неважно. Да и зачем нам вытягивать её из постели? Расскажите мне о своем деле, и я сделаю для вас все, что только в моих силах, уверяю вас.

Речь его была сладка, как колыбельная песенка. Лицо излучало кротость и покой. Если с небес когда-либо спускались ангелы во плоти, они, скорее всего, были из рода Членберленов.

– Ладно… – сказал Песий Хвост, глядя на вельможу тяжелым взором. – Открой свои уши, Членберлен, да пошире, и слушай. У вас на острове находится отрок по имени Вакула, и мне велено его взять. Если вы выдадите мне этого паренька – что ж, хорошо. У меня нет ни малейшего желания проливать вашу кровь. Я возьму его и удалюсь, не причинив вам никакого вреда. Но если вы решите играть со мной в прятки – я войду в ваш муравейник, возьму мальчишку и предам здесь все огню и мечу. Поэтому чем скорее этот парень окажется в моих руках – тем будет лучше и для вас, и для меня. Это понятно?

Членберлен задумался. Затем приказал стражникам:

– Отворите ворота!

Гвардейцы исполнили его повеление.

– Прошу Вас следовать за мной, – сказал вельможа, с поклоном поводя рукой – как бы расстилая перед воеводой незримую дорогу. Песий Хвост, со своим немногочисленным отрядом, проследовал за ним.

Пройдя по песчаной дорожке через сад, в котором произрастали различные плодовые деревья, они вышли на лужайку и остановились перед резиденцией госпожи Бебианы.

Это был добротный особняк в англо-саксонском стиле, имевший два этажа и четырехскатную мансарду, по периметру которой проходила галерея. Из мансарды на их строну выходило три окна, похожих на скворечники. Одно из них располагалось над парадным входом, и два других – по обеим бокам от него. Правое окошко было распахнуто настежь, и от одной из стоек балюстрады спускалась на землю веревка, связанная из полос простыней.

– О, воевода Заруба! – заговорил Членберлен проникновенным голосом записного софиста. – Слава о твоем милосердии и справедливости гремит по всей вселенной. И кто же не знает о твоем благородстве и отваге? А потому мой долг – говорить тебе правду, одну лишь только голую правду, как бы горька она ни была. Знай же, о, славный витязь, гроза всех врагов великого и несравненного Гарольда Ланцепупа, – он протянул руку к распахнутому окну, – в сей комнате действительно проживал отрок, известный нам под именем Вакула. И если бы ты явился к нам еще вчера – мы выдали бы его тебе, несмотря даже на то, что он был нашим гостем. Ибо мы не желаем навлекать на себя гнев великого чародея Гарольда Ланцепупа и хорошо знаем, как тяжел его карающий меч в твоей деснице. Но сегодня ночью Вакула сбежал. Если он не уплыл с острова – что, как мне кажется, весьма маловероятно, – мы найдем его и передадим в твои благородные руки, ибо не желаем ссориться с тобой из-за столь ничтожного повода.

Песий Хвост посмотрел на распахнутое окошко. Потом перевел взгляд на веревку… Призадумался... Уж не разыгрывает ли этот льстивый лис перед ним спектакль? Но с какой стати? Ведь он не знал, что они приплыли за Вакулой и, значит, не мог заранее приготовить декорации… Нет, похоже на то, Вакула и впрямь задал стрекоча. Это усложняло задачу. Но не дело ее неразрешимой.

Воевода сказал:

– Слушай меня внимательно, о, Членберлен, и запоминай хорошенько – я дважды повторять не стану. Даю тебе два часа. И ни минутой больше. И не советую со мной крутить. Если до того, как просыплется последняя песчинка в моих часах, этот парень не будет найден, вы горько пожалеете о том, что родились на этот свет.

Он повернулся к вельможе спиной и покинул территорию городища.

Вскоре он уже сидел борту Лихого Упыря, а рядом с ним, на сиденье, стояли часы. Песий Хвост созерцал ровную гладь озера, освещаемую лучами восходящего солнца, и время от времени поглядывал на то, как растет островерхая горка песка в его часах.

Между тем подозрения, вызванные в нём сладкоречивым Членберленом, оказались не напрасными, ибо все то, что тот говорил о розысках Вакулы, оказалось враньём.

Бебиане доложили о побеге Вакулы, как только обнаружили веревку и распахнутое окно, после чего допросили береговую охрану и выяснили, что одна из лодок исчезла, а около неё крутился некто, выдающий себя за Йорика Лентяя.

Был допрошен Йорик Лентяй. Он показал, что с галереи не отлучался ни на секунду, и что рыбачить ему и в голову не приходило – тем более, что он находился на посту.

Стало ясно, что Вакула бежал. А что, если вся эта армада явилась за ним? Ведь колдун уже давно охотиться за неким отроком, который, по сказаниям баянов, должен приплыть из Чаши Слёз и напоить народ живой водой. И тогда все злые чары развеются, вся нечисть сгинет, люди обретут счастье и покой, а колдун провалится в тартарары. Понятно, что такая перспектива его не устраивала…

А разве Вакула не мог быть тем отроком? Ведь ланцепупы везли его в лодке как пленника, со связанными руками. Куда?

Вакула утверждал, что на хутор близ Диканьки, к бабушке Арине. А не в Киев ли, на допрос к колдуну? А те удивительные истории, что он рассказывал ей при зажженных свечах. И все те песенки… Взять хотя бы «В одном из замков короля…». Ведь у соколотов королей не бывает! У них – одни князья да бояре. Откуда же королю взяться? И самый главный, самый неопровержимый аргумент: этот парень не поддался на ее чары, не пожелал взойти к ней на ложе любви даже под страхом смертной казни! И это после того, как узрел все её прелести! Да любой другой на его месте душу дьяволу бы запродал – лишь бы только насладиться ее роскошным телом.

Нет, нет, этот парень явно не от мира сего! Похоже, он и впрямь приплыл из Чаши Слёз. И если так...

А почему бы нет?

Сумел же он улизнуть с острова во время эдакого ливня, в кромешной темноте – несмотря на частокол, охрану и всякие ловушки? 

Не прост Вакула! Ох, не прост! И вся эта армада явилась сюда неспроста. Узрел же колдун в волшебной чаше красавицу Людмилу, находясь где-то у черта на рогах? Так отчего же ему не увидеть в ней и Вакулу на её острове? И не прислать сюда своих бешеных псов? А эти люди пощады не знают. И если они не получат то, за чем явились…

А даже если они пришли сюда и по другой причине – все равно исходить следует из той предпосылки, что они явились за Вакулой. И в такой ситуации самый оптимальный ход – действовать по плану Б, а потом, если тревога окажется ложной – вернуть всё на круги своя.

Рассудив таким образом, (а также приняв во внимание советы своего министра Членберлена), госпожа Бебиана повелела привести в исполнение операцию «Быстрые ноги».

В соответствии с этим планом, на секретную базу «Золотой Муравей» в спешном порядке было скрытно переправлено всё самое ценное ­– утварь, запасы продовольствия, всевозможная рухлядь и самые лучшие работники.

База находилась в двух верстах от острова, в лесной глухомани, за узкой протокой, омывавшей остров с восточного побережья, и там уже хранилось все необходимое для жизни человекомуравьев – ибо возможность такого развития событий была предусмотрена дальновидной царицей заранее. Теперь следовало перебраться туда всем трудоспособным человекомуравьям вместе со своим скарбом и окопаться в «Золотом Муравье» уже капитально. И пусть слуги Гарольда Ланцепупа попробуют достать их там, глубоко под землей – если даже и сумеют найти их убежище.

Так действовала Бебиана.

«Быстрые Ноги» делались под покровом ночи двумя путями: по воде (на лодках) и по воздуху (на крыльях). До рассвета эвакуация была фактически завершена – оставалось лишь перебросить еще кое-что, не столь уж и существенное.

Членберлен руководил операцией отхода и должен был покинуть Муравьиный Остров в числе последних. Ему вменялось проследить за порядком – дабы не возникло паники и разброда среди тех, кого брать с собой на новое место жительства было контрпродуктивно, а также проконтролировать, чтобы вывезли все то, что не еще не было переправлено ночью. А если объявятся люди колдуна – напускать туману, вилять хвостом, изворачиваться и тянуть время, ибо в этом искусстве Членберлен, как истинный вельможа, не знал себе равных.

Операция прошла как по маслу.

Песий Хвост сидел на Лихом Упыре и любовался восходом солнца да поглядывал, как тонкой струйкой сыплется на вершину растущего холмика песок в его часах, а Мурины тем временем перебрасывали за протоку с противоположной стороны острова последние пожитки.

Время, отпущенное на поиски Вакулы, истекало, когда в воздухе появился летающий эфиоп – тот самый болтливый гвардеец, что летал за министром. Он опустился на палубу корабля и возбужденно воскликнул:

– Кажись, напали на след! И уж теперь-то ему от нас точно не уйти! Господин Членберлен просил дать ему еще хотя бы один часик – и он непременно схватит этого молодца!

Призадумался Песий Хвост. Почесал за ухом. Затем молвил:

– Ну, смотри… Если вы вздумали водить меня за нос…

– Ну что вы, что вы, господин воевода!

Не проскользнула ли в голосе этого наглеца скрытая насмешка?

– Ладно. Я тебя предупредил…

Солнце поднялось над верхушками деревьев. Песий Хвост перевернул часы...

Тем временем на лужайке перед дворцом госпожи Бебианы собралась небольшая группа бесперспективных граждан. (Членберлен к этому часу был уже в «Золотом Муравье» и докладывал царице о проведенной операции). На крылечко выступил мордатый гвардеец – с наглыми свинячьими глазами и, похоже, уже отведавший хмельного медка.

– Друзья! – воскликнул он трубным, хорошо поставленным голосом поднаторевшего в речах трибуна. – Там, у наших берегов (размашистый жест в сторону частокола) стоит армада злых диких орд этого заморского упыря – Гарольда Ланцепупа! Они явились сюда затем, чтобы разорить наш мирный остров! Эти подлые шакалы рыскают повсюду в поисках наживы. И вот они пришли сюда, к нашим берегам, рассчитывая на легкую добычу. Но они просчитались! Мы, отважные человекомуравьи, встанем все как один, плечом к плечу, на защиту своей отчизны! Вспомните, что мы – самая древняя, самая наивысшая раса на планете Земля! Что мы – храбрые воины, и что не было под этими небесами лучших воителей, чем мы! И сегодня, когда пришел грозный час испытаний, мы должны явить свою доблесть, свое мужество, свой героизм! Так не отдадим же врагу ни пяди родной земли! Умрем – но не сдадимся! Лучше получить стрелу в лоб, чем жить на коленях! Верно ли я говорю, орлы? Слава Бебиане!

Однако дружного отклика: «Героям слава!» не прозвучало.

– И что же получается? – недобро сказал какой-то явно несознательный элемент. – Вы все смотались с острова, а нас бросаете тут одних – на убой?

Человекомуравьи зароптали:

–  Или мы не такие же граждане, как и все прочие?

– Это же просто подлость! Свинство!

Толстомордый воздел руки к небесам:

– А я легкой жизни вам и не обещал... Да, будет трудно… Но вы держитесь!

Он взмахнул крыльями и улетел.

Уже под вечер Бебиана послала своих разведчиков на остров – поглядеть, чем там дело окончилось. Прилетев на место побоища, Мурины увидели, что городок их сожжен дотла, и повсюду валяются окровавленные трупы бесперспективных сограждан.

 

Продолжение будет

 

С Людмилой у него не выгорело, да и, к тому же, поговаривали, что она умерла от укусов ядовитых змей взбешенного чародея. Но ведь были же и другие бабы на земле русской. И, коли не удаётся сорвать яблочко с одной ветки, отчего же не протянуть руку к другой? Вкус-то у всех одинаковый. А женитьба – как показывал богатейший семейный опыт Толерант Леопольдовича, приносила одни лишь неприятности.

Как-то раз дела привели его в селение Ясные Зори.   

Село лежало на холме, и с него открывался восхитительный вид на живописные долины, меж зеленых берегов которой струилась речушка Веселая. У небольшой запруды, словно нарисованная на холсте, застыла старая мельница, и в тихой заводи безмятежно плавали утки и гуси.

Был май, во всю цвели сады, жужжали пчелы, и солнышко пригревало почти что по-летнему. Толерант Леопольдович, на гнедом коне, в алых мягких сапожках и алом же кафтане, поверх которого была надета кольчуга тончайшей работы, в сопровождении отряда целовальников, выехал на центральную площадь. Затрубили рожки, созывая поселян на сходку. Шли неохотно, кое-кого приходилось вытаскивать из хат за чубы – словно раков из нор.  

Когда площадь наполнилась людом, Толерант Леопольдович сошел с коня и стал держать речь. Содержание её не отличалось особенной глубиной мысли и ясностью изложения – подобными словесами он сыпал, словно горохом, повсюду, где ему случалось вербовать разный сброд в свои отряды. Если убрать пафос, в значительной мере обусловленный тем обстоятельством, что Толерант Леопольдович был на подпитии, а также оставить в стороне некоторую разбалансировку его пьяных движений, то смысл его слов был таков.

Русь – неумытая, нищая, лапотная – веками прозябала в варварской темноте. Народ угнетали и объегоривали, как только могли, кровушку пили стаканами – и не закусывали даже. Не жизнь была – а просто мрак и тоска, хоть бери да в гроб ложись. Но вот наконец-то с просвещенного Запада подули ветра долгожданных перемен; наконец-то явился Гарольд Ланцепуп – великий и непобедимый – и освободил соколотов от ненавистного им ярма князей, принеся долгожданную свободу. И теперь неумытая, сермяжная, забитая Русь имеет просто шикарную возможность приобщиться к дружной семье европейских народов. Под эгидой Гарольда Ланцепупа, в содружестве с его верными целовальниками, на дикой земле Руссов будет установлен новый, европейский порядок. Воцарятся суровые и справедливые законы. Отныне никто не станет забивать себе головы никакими вопросами, обо всем подумает, и все обустроит великий Гарольд Ланцепуп. Не пройдёт и каких-нибудь двадцати лет, как все заживут счастливо и беспечально. А пока нужно чуток потерпеть, подтянуть пояса, поднапрячься… Ведь без труда – не вынешь рыбку из пруда, не так ли? Впрочем, уже и ныне всем желающим перейти на службу прогрессивным силам, гарантируется отменное питание, добротная одежда и щедрое жалование. Причем новобранцам не придется напрягаться, работая в поле – этим пусть занимается смерды. Им же достаточно будет только родину любить и своего повелителя.

Обо всем этом Толерант Леопольдович трезвонил с добрых полчаса. Закончив речь, он воздел руки к небесам и пафосно возгласил:

– Итак, желающие вступить в ряды целовальников – три шага вперед!

Если он ожидал, что селяне так и хлынут, опережая друг друга, записываться в ряды добровольцев – так этого не случилось: все остались стоять на своих местах.

– Ну, смелее же, братцы! Смелее! – подбадривал Толерант Леопольдович, изображая на своем гнусном лице отеческую улыбку. – Не робей! Неужто никто не желает послужить своей Родине?

Селяне поглядывали на этого клоуна с хмурой враждебностью.   

«Ну, и хрен с вами, лапотники сермяжные», – сплюнул в сердцах Толерант Леопольдович, взобрался на коня и, махнув свите рукой, чтобы она следовала за ним, поскакал прочь.

В очень дурном расположении духа, выехал Толерант Леопольдович из Ясных Зорь и стал спускаться с холма к речке по разбитому шляху. Путь его пролегал мимо избы мельника Зарубы. А у Зарубы, между прочим, пять дней как отшумела свадьба с красавицей Миланой, дочерью местного пекаря.

Невеста – черноокая, статная, живая, с милыми ямочками на смуглых щеках – хоть картину с неё пиши! А и жених-то – богатырь, косая сажень в плечах, ласковый, добрый, работящий. И силища в нем заключена неимоверная! Быка кулаком может свалить!

А уж как любили друг друга Заруба и Милана (этого ведь от людского ока не укроешь) – наглядеться друг на дружку не могли…

С утра запряг лошаденку дружок ее ласковый, погрузил в телегу мешки с мукой и уехал в село – к отцу ее, пекарю. А она-то все поджидает его, да выглядывает – скоро ль вернется сердечко ее, солнышко ясное?

Чу! Топот коней.

Выглянула Милана в окошко – ба! конный отряд едет, люди ратные. Впереди, на вороном скакуне, гарцует князь в кафтане алом. А рубаха-то на нем кольчужная,  и на боку меч булатный висит. Рожа темная, лихая, разбойничья…

– Эй, хозяева! Есть кто в доме?

Выступила на порог Милана, словно пава, очи потупила, поклонилась в пояс:

– Аль желаете чего, люди добрые?

– Как проехать на Холмогоры, не укажешь ли путь, дева красная?

Махнула Милана рукавом широким:

– Туда, батюшка!

– А водицы испить не найдется, госпожа хорошая?

Вошла в сени жена мельника, вынесла кружку с водицей ключевою. А этот чёрт косорылый уже соскочил с коня, у порога торчит, на нее пялится.

Принял кружку из рук ее белых, глянул в личико ей игриво, с вожделением. Подмигнул. Осушил посудину до дна, утер губы рукавом кафтана. Сощурил гримасу хитрую, двусмысленную:

– Ай, хороша водица! Свежая! Сладкая! А и хозяйка-то – яблочко наливное, спелое…

Конники загоготали, по-плутовски как-то закрякали, как будто услышали нечто забавное. 

– А хозяин дома ли?

– В селе.

– Что ж он оставил тебя одну-то, такую голубушку?

Ничего не ответила Милана. Стоит, очи потупив.

– А в горницу отчего меня не зовешь, черноокая? – пожирая молодую женщину плотоядными очами и уже мысленно раздевая ее, игриво просюсюкал Толерант Леопольдович. – Нехорошо, чай, гостя на пороге держать?

Молчит жена мельника, очи к земле прикованы, лицо затвердело, как камень. Обернулся Толерант Леопольдович к своим шакалам, подмигнул им и, с гадкою усмешкою, молвит:

– Побудьте-ка пока тут, робяты. А мне с этой красоткой нужно кое о чем потолковать, – он подмигнул им по-воровски, перекосив рожу набок. – И чтоб никто нам не мешал. Ясно?

Ухватил жену мельника за руку и потянул за собой в горницу. За их спинами грянул наглый гогот.

– Ну, что же ты так оробела, красавица? – затянув Милану в дом, загнусавил Толерант Леопольдович. – Ай, не съем тебя. Потешимся малость – а потом, погляди, я тебе гривну дам!

И он, с мерзкой улыбкой на резиновых губах, показал ей монету.

Отскочила Милана от этого черта окаянного, сжала кулачки у груди, яро сверкнула очами:

– Не подходи!

– Ой-ёй! Да что ж мы такие строгие-то, а? Ну, ну, красавица моя, не будь такой суровой. Вот, смотри-ка, я тебе еще колечко подарю придачу, – он поднял руку, повертел колечко. – Ну, не противься же, будь со мной полюбезней… Дай коснуться твоих сахарных уст, сладенькая моя…

Толерант Леопольдович опустил колечко в карман и шагнул к Милане. Он не заметил даже, как в её руке появился нож. А она возьми – да и полосони им его по груди! Хорошо, кольчуга оказалась добрая, выдержала.

– Ах ты, сука! – обретая дар речи, ругнулся Толерант Леопольдович. – Ну, не желаешь по-доброму – так я тебя силой возьму!

Он ударил ее кулаком в висок, и жена мельника рухнула на пол, словно подкошенная.

– Ну, вот, давно бы так! – прорычал Толерант Леопольдович и начал распускать штаны. – А то недотрогу из себя корчит!

Он разодрал на ней сарафан и сделал с ней всё, что хотел. А она при этом и не шелохнулась даже. С чего бы это? Он припал ухом к ее молочной груди. Ба! Не дышит! Голова набок завалилась, волосы разметались вокруг застывшего лица. Он поцеловал ее в шею – теплая еще... Осторожно повернул голову... С левого виска струилась кровь, темные волосы вокруг раны стали бурыми. На полу натекла лужица крови. Обо что же это она так неудачно тюкнулась, интересно знать? Он прикоснулся пальцами ее окровавленных волос, посмотрел на них, понюхал для чего-то, поморщился, обтер руку о ее разорванный сарафан... Пожалуй, больше ему тут делать нечего.  

Ускакали целовальники из Ясных Зорь – как в воду канули. А через три дня объявился Толерант Леопольдович в Киеве, во дворце колдуна. Вошел в тронный зал с опаской, поджав хвост, словно собака, укравшая кусок мяса.

Но не о том печалилась душа его, что он убил и, уже мертвую, снасильничал жену мельника – и имени её даже не узнал. Ни об иных делах своих богомерзких он не тревожился. А боялся он того, как бы колдун не проведал о его тайных сношениях с големом Кимберли.  

Он-то, понятное дело, во время мятежа не высовывался, выжидал, в какую сторону качнется чаша весов... И вроде бы нигде не засветился… Но ведь у волшебника повсюду глаза и уши... Да к тому же еще и чаша волшебная… А, кроме того –  эта чертова ведьма Гайтана. Словно тень, пришитая за хозяином, бродит, ни одно важное дело без ее участия не решается. Такую власть возымела над хозяином: и тайная канцелярия его, и кабинет министров – все в одном лице.

Как-то раз попытался он было к ней подкатиться – так она его так отбрила… С тех пор – зарекся.

А, с другой стороны, стал бы патрон столько времени тянуть, если бы у него было что-то конкретное против него? Ведь прошло, считай, уже целых два месяца после той заварухи на майдане. Если бы шеф заподозрил его в двойной игре – не сносить бы ему головы, давно бы уже торчала на городской стене, вместе с головами других мятежников.

Но как ни старался Толерант Леопольдович приободрить себя такими мыслями, а на душе было муторно. Эх, кабы знать, что у хозяина на уме!

Униженно кланяясь, он подступил к царскому трону, на котором восседал Гарольд Ланцепуп и с умилением припал к хозяйским сапогам сухими воспалёнными устами. Он не смел поднять головы, и все осыпал да осыпал сапоги поцелуями, пока, наконец, его не пнули в морду:

– Ну, довольно уже, чёрт косорылый. Вставай, докладывай.

И все-таки, вопреки приказу хозяина, Толерант Леопольдович остался стоять на коленях. Так было как-то сподручнее, надежнее, привычней.

Он разогнул спину и воздел длани к своему повелителю. Голосом, дрожащим от полноты верноподданнических чувств, старый лис возгласил: 

– О, владыка неба и земли, Потрясатель вселенной! Да не окончатся вовеки твои счастливые дни! Да погибнут все твои недруги лютой смертью! Знай, что я, твой худой и убогий холоп Толерашка, не ел, не пил, не спал, а денно и нощно объезжал всю землю русскую, радея о твоем благе и, по твоему мудрому повелению, набирая повсюду рекрутов в ряды твоего воинства. И вот, о великий государь, мой царь и мой любимый повелитель, я набрал триста отборных молодцев (тут, конечно, пришлось малость приврать, не без этого) и теперь они проходят боевую выучку, готовясь по первому же твоему слову выполнить любое твое повеление.

Старый распутник не столько краешком глаза, сколько кожей щеки ощутил сбоку от себя черную тень Гайтаны – но посмотреть в ее сторону не решался.

– А что слышно в народе? –  осведомился Гарольд Ланцепуп. – Небось, ропщет?

– О, владыка! – завилял прожженный плут. – Ты ведаешь все тайны вселенной, и тебе, конечно, известно о том, что народ постоянно чем-нибудь недоволен, словно сварливая баба. Чернь глупа и не понимает своей же выгоды. Ей только дай послабление – и она тут же учинит воровство. Без кнута и крепкой узды русский народ жить не может.

Кажется, он все правильно сказал, решил про себя Толерант Леопольдович. И русский народ обгадил, и обосновал важность целовальников. А, значит, и свою собственную значимость.

– И, ничего такого, – колдун пошевелил сизыми пальцами, – не случилось?

– Нет. Ничего, достойного твоего внимания, о мой великий повелитель, – пролепетал, заикаясь от волнения, предатель.

– И ты уверен в этом? – хозяин вонзил в него кинжальный взгляд.

– Да, – чуть слышно выдохнул насильник.

– Хорошо, – скрипуче произнес колдун. – Я доволен тобой… Ступай.

Толерант Леопольдович припал к сапогам хозяина и стал расцеловывать их с таким упоением, с каким даже никакую женщину никогда не ласкал.

Его ткнули в рожу:

– Ну, довольно… пшёл… Собака.

Осчастливленный тем, что сподобился хозяйского пинка, холуй встал и, отвешивая поклоны, попятился к двери.  Когда он удалился, волшебник сошел с трона и махнул пальцем Гайтане, чтобы та следовала за ним. Они сели в кресла у витражного окна.

– Ну, что скажешь? – спросил колдун.

Гайтана недовольно передернула плечами:

– Не понимаю, чего ты с ним нянчишься... От него же смердит.

– И что с того?

– А ты не знаешь? – сказала ведунья, саркастически покачивая головой. – Ведь это же трус и предатель. Не понимаю, какую игру ты затеял… Отчего не снес ему башку сразу после майдана, прекрасно видя, что он был заодно с Кимберли? Чего ты выжидаешь? Пока он снюхается с Котяном?  

– Ну, ну, продолжай, – улыбнулся колдун.

Ему нравилось следить за ходом ее мыслей.

– Открой глаза, да пошире, – рассерженно сказала Гайтана. – Похоже, ты совсем ослеп. Перед тобой – самонадеянный болван, изменник и бабник. Он предавал уже не раз. Держать при себе такую падаль – чистое безумие. Он воткнет тебе нож в спину – и глазом не мигнет, как только ему представиться для этого удобный случай. А если ты рассчитываешь на его благодарность – забудь и думать об этом. Что это такое – ему неведомо.

Улыбка Гарольда Ланцепупа стала еще шире:

– Так, так...

– Не вижу поводов для веселья! – сварливо сказала Гайтана. – Ты уже получил от него все, что мог. Он привел к тебе горстку изменников, из которых ты сколотил костяк своих целовальников. Он собрал всю нечисть с земли русской, и теперь под его началом сосредоточены довольно значительные силы. Смотри, он уже начал раздуваться от спеси, расправлять крылышки и даже подумывать о том, а не клюнуть ли тебя в задницу? Не стоит искушать судьбу, и давать слишком много власти в одни руки. Тем белее – такому упырю, как этот. По-моему, самое время подрезать ему крылья, пока он не взлетел чересчур высоко. Гляди, выкормишь змею на свою погибель!

– Ну вот, началось! Опять ты за свое, – с видом доброго дедушки, произнес колдун. –  И сколько можно талдычить одно и то же?

– А ты, похоже, совсем уже всякий страх потерял. Смотри, с огнём играешь!

Такие беседы для колдуна – сущий бальзам на душу. Ведь он был – и это не гипербола – один во всей вселенной! Ему был просто необходим кто-то, с кем он мог бы поговорить без обиняков, сверить свои мысли – и чтобы этот кто-то не гнулся, не лебезил, не ползал перед ним на брюхе…

– Так, значит, ты считаешь, что этот пёс уже свое отслужил, и теперь его следует заменить новым?

– Да. Я так считаю. И очень удивлена тем, что ты этого ещё не сделал.

Колдун почесал шею. Помолчал. Потом изрек:

– Ничего… Ты – женщина. Тебе не дано подняться на уровень высокой политики. В этом все дело.

– Угу, – сказала Гайтана. – Только гляди, как бы тебе не свалиться с облаков на землю.

Неожиданно колдун подмигнул Гайтане и улыбнулся:

– Ничего. Авось не свалимся, а?

– Я вижу, ты опять что-то замыслил? – поинтересовалась Гайтана. – Опять какой-нибудь хитрый план? 

Колдун с хитринкой прищурил левое око.

– И что на этот раз?

– Видишь ли… – сказал чародей, ерзая в кресле, ибо его одолевала чесотка, – видишь ли, Гайтана… насадить козла на кол – для этого большого ума не надо. А вот сделать так, чтобы этот козел сослужил тебе службу и после своей смерти – для этого, согласись, надо иметь кое-что в голове.

Ведунья удивленно посмотрела на волшебника:

–  И какая же может быть польза от этого дохлого козла? Разве собакам на растерзание кинуть?

– А не скажи! Для того, чтобы управлять таким народом, как руссы, мало опоганить их святыни и стереть у них историческую память.  Надо еще, на место издревле чтимых героев, возвести своих, новых!  

Гайтана усмехнулась:

– То есть, этого шелудивого пса?

– Вот именно! Именно этого шелудивого пса!

– Эк, хватил… – скептически усмехнулась Гайтана. – Да из него такой же герой, как из меня – Февронья.

– Вот в том-то и всё великолепие замысла! – зашипел колдун. – В том-то и вся изюминка! Заставить киевлян… да что там киевлян!  Заставить весь русский народ поклоняться самому отъявленному негодяю, поддонку и мерзавцу! Принудить его почитать эту вонючую кучу дерьма! А? Это ли – не красота игры? Ха-ха-ха! Оцени!

– Так, значит, вот для чего ты берег этого говнюка… – раздумчиво сказала Гайтана.

– Да! И пылинки с него сдувал! Чтобы ни одна к нему не пристала! Вот потому-то он никоим образом не должен быть причастен к майдану. Ни-ни! Его удел – пасть геройской смертью за счастье и свободу своего народа! Его лик должен сиять, как солнце. Понимаешь? Мы похороним его со всеми почестями! О нем легенды слагать будут, песни петь, улицы его именем называть. А ты – на кол посадить… Фи...

Гайтана почесала нос:

– А кто же выпишет ему подорожную к бабе Яге?

Колдун опять заерзал в кресле, поскреб шею:

– А что, разве у него не осталось никаких врагов на земле Русской, и никто не хочет свести с счеты с этой канальей? Да у этой кучи дерьма должно быть полно врагов.

– Ты прав, – сказала Гайтана, – желающих поквитаться с этим говнюком – пруд пруди. Он нагадил очень многим…

– Но только учти, – предупредил её чародей, – это должен быть человек со стороны, не имеющий к нам никакого касательства.

Ведунья нахмурила брови.

– Есть у меня на примете один такой. Как раз для такого дела…

– Кто он?

– Мельник Заруба. Он женился неделю назад на одной девушке и был влюблен неё, как мальчишка. А третьего дня этот пес изнасиловал ее, причем уже мертвую – ибо живая она ему не давалась. А Заруба, похоже, не из тех молодцов, кто спускает такое. Если, понятно, ему растолковать, что да как.

– Вот ты и займись этим. Понятно?

– А кто заменит говнюка? – поинтересовалась Гайтана, с особым аппетитом смакуя последнее слово. Как видно, оно ей очень понравилось – емкое, меткое и с ног до головы характеризующее князя Толерант Леопольдовича.

– Пока не знаю. Но только это должен быть человек из народа, из самой его гущи. Понимаешь? Не князь, не боярин, а именно свой, простой и понятный, как секира.

Прошло четыре дня. Толерант Леопольдович бражничал в своем киевском доме на замковой горе, и не подозревая даже о том, что в кремле уже практически все готово к его погребению. До мелочей был продуман обряд его похорон, составлены надгробные речи, утвержден список говорунов – отшлифовывались последние детали под режиссурой хозяина.

В сумерках к воротам его дома подкатила телега с дубовым гробом, запряженная парой вороных. К утру должны были подтянуться и профессиональные плакальщицы. (Им было сказано, что на этот раз надобно расстараться, выложиться по высшему разряду – однако и игра стоила свеч!)

Между тем говнюк пировал. 

Он сидел за столом, уставленным обильными яствами и горячительными напитками в том самом доме, где когда-то пытался сосватать Людмилу, ибо после падения Киева, не будь дураком, хапнул дом воеводы (с позволения колдуна, разумеется).

На душе было мерзко – хоть в гроб ложись, и мозг упорно сверлила давнишняя мысль: Эх, ма! Бросить бы все к чертям собачьим – да и перескочить к Котяну! Сколько можно ходить по краю пропасти да лизать хозяйские сапоги?

А у Котяна он в великой чести будет – не то, что здесь! Как никак, а ведь ОН брат самого князя Киевского – не какая-то там захудалая сошка! И явится к нему не с пустыми руками, но дружиной лихих молодцов, которых он с таким тщанием собирал по всей земле русской!

А дабы крепче скрепить братский союз с козлобородым – жениться на одной из его дочерей и, таким образом, породниться с ним, плавал в радужных мечтаниях князь Тмутараканский. Они, впрочем, не красавицы – плосколицые да косоглазые. Ну, да плевать, с них не картины писать… Для утех баб сочных, ядреных, на земле русской на его век хватит…

И не знал Толерант Леопольдович, что ему уже не доведётся никогда наслаждаться ни одной женщиной в этом мире – ни половецкой, ни русской…

С давних времён в одной из стен этого дома было проделано окошко размером с голову человека. Затворялось оно снаружи искусно сделанной заслонкой и совершенно сливалась со стеной, так что обнаружить его было непросто. И пока Толерант Леопольдович витал в облаках, рисуя, в своем воображении себя зятем хана Котяна, кто-то невидимый, находящийся за стеной, наложил стрелу на тетиву лука, и ее наконечник выглянул из окна. Стрела засвистела в воздухе, вонзилась в грудь говнюка и пришпилила его к спинке кресла – как паука.  

Так окончился путь этого Иуды.

 

Продолжение будет