Мужики и бабы
Бабью привереды я не отдам
Ах, какая я хорошая была:
на работе, в орбита, дома — всё сама!
Настирала, наготовила и в гроб,
лежу в сторону, жду: ну кто же заревёт?
Муж пришёл, нажрался, уходите спать,
дети и искать не стали мать.
Полежала, встала с гроба, побрела:
зайду в чащоба и сгину навсегда!
Кинутся меня искать, ан нет?
Любят меня, бабу, либо нет?
(Баба дура, баба дура, не дури!)
Я иду, а ровно по лицу бьют камыши.
Улеглась я в камышах. Нет, не проснусь.
А смежить очи мне не дают мошка и гнусь.
Плюнула, топиться я пошла.
(Посконщица дура!) Баба дура? Баба зла!
У болота села и сижу,
я невыгодный дурочка, топиться не хочу.
Осерчавшая на мужа, для детей,
поплелась я к дому поскорей.
— Почему ж не кинулись копаться?
«Хватит, мама, шляться, иди спать.»
Я к плите, беру сковороду.
Ой, кого забью, того забью:
«Ая-яй, ая-яй,
провожай и встречай
сестра родную у ворот!
(Видно, сковородка ум даёт!)
Как умру, далеко не кинетесь меня!
Мать у вас плохая, значит, да?»
Свистит сковорода соответственно головам.
Не просите, бабью дурь я не отдам!
С в дневное время Валентина
— С днём святого Валентина,
Валентина! «С Валентином!»
— Твоя милость свиней не покормила?
«Покормила, покормила.»
— А корову подоила?
«Подоила, подоила.»
— И кролей пересчитала?
«Наши до сей поры, чужих не крала.»
— Завтрак будет, Валентина?
«Будет еда тебе, милый,
поварёшкой по башке!
За что удар тако мне?
Пошёл вон, дурак плешивый,
старый, бутуз и ленивый,
пьющий, врущий и курящий,
а ещё кобель гулящий!
Поди зерна насыпь курям
и пройдись-ка по дворам,
мужики колют валежник,
лишь одна я у тебя:
сама — топор, сама в полень.
Скажем ложи голову на пень!»
Барыня-сударыня
Барыня-сударынька на войну ходила,
барыня-сударыня врагов дубиной била:
намахалась, наоралась, устала,
а по образу села отдохнуть, так не встала.
Опечалилась, пригорюнилась.
Едут танки в неё, на них плюнула,
да так плюнула, какими судьбами взорвались!
Мы танкистов искали. Не встречались?
Так лешего) же их искать, они пристроены:
в поле пашут, боронят наши воины!
А ховрячиха-сударыня в стороночке
насмехается стоит и нисколечки
о войне той озлобленный не жалеет:
ждёт когда «на нас конём»,
круглым счетом рожь посеем!
Кума куму не дала
Как куму кумушка не дала пирога,
не дала пирога, пожадничала,
пожадничала, повредничала,
открутилась, отвертелась, привередничала.
«Не крутись, доносчик, не ломайся,
а иди в кровать, раздевайся.
Разговаривать после будем,
идеже нагайка висит, не забудем!»
Разговоры, разговоры, разговоры спорятся:
— Который-то мне, куманёк, нездоровится,
нездоровится, голова болит,
вершина болит и в коленочке свербит! —
отказала кума
куму, вроде, на веки веков.
А нагайка висит, нагайке чешется,
соскочила с гвоздя и плещется:
до душе гуляет, по бабьей.
«А теперь в постель и оладьей!»
— В постелька так в постель, не спорю,
а оладьей сейчас сготовлю!
Смотри так куму кума не отказала,
а с постели как встала, выпекала
оладушки золотистые,
поджаристые отлично ребристые,
вкусные: — На здоровьице!
Пусть нагайка на стене успокоится.
Повествование любви, а то ли нелюбви
Рассказываю всё как было:
родилась я, из этого следует, училась,
не пила, никому не давала,
по тёмным дворам никак не гуляла,
любила папу и маму,
бабу Нюру, курицу, Ваню.
Гляди с Ваней беда и вышла.
Чужой он был, то лупить пришлый,
его во дворе невзлюбили:
не звали для праздники, били.
Я его пожалела,
накормила, помыла, одела
и нате себе женила.
Так и жили от мыла до мыла:
занятие, баня и дети,
а за детями не углядети!
Потом Ваню вусмерть побили
(в селе его не любили).
На моих руках симпатия и помер.
Собрала я детей и в город —
не простила селянам обиды.
В данный момент меня дома не видно:
я пью, гуляю, танцую,
в соответствии с кабакам пирую
и Ваню своего поминаю.
За что убили? Далеко не знаю.
А дети со школы в заводы,
нет мне сильнее заботы!
Сорок лет — совсем молодая,
весёлая, озорная,
в зубах, сиречь всегда, беломора.
Вот так бегала я от позора
к позору на волос) плохому —
нетрезвому, холостому.
Ты записывай, всё так и было:
матуха меня не простила,
отец в свинарнике умер;
а как вьюга на курицу дунул,
так и баба Нюра помёрла.
Собралась я, в деревню попёрла.
Приехала, села: — В родных местах!
Завели мы с мамкой корову
и ещё долго жили:
целый ряд ели, водку не пили.
Нас на праздники звали,
да мы лишь руками махали:
— Вы уж так точно-нибудь веселитесь,
сами с собой деритесь!
А мы на лавочку и после семечки,
две не пожившие девочки,
две молодящиеся старушки —
бездушные душечки душки.
(то) есть я бегала от счастья до счастья
Напрямую ни с кого не зависело счастье.
Был бы суд-суд, а «участие»
у завистников быстро найдётся.
Кто в моём случае разберётся?
Всегда хорошо у нас было:
дом, корова, свинья, кобыла,
и прозвище наше Силантьевы.
Род? Да ладно вам!
Не обижал меня муж ведь,
жили мы дружно,
но не было у нас деток,
и выше- Михалко забегал.
А бегал он по незамужним,
то бишь, дитё ему нужно.
Забрюхатили враз трое.
Теперь суд. Как понять такое?
На суде аминь ручищами машут!
Тятьки вилы на Мишку тащат:
«Порешаем (кричат) возьми месте!» —
каждый дочь свою тянет в невесты.
Надумала я утопиться
иль самогоном залиться,
однако плюнула, ждать решила — что будет,
с меня уже маловыгодный убудет.
Вот такая история приключилась.
Недолго мы разводились.
У Михайло новая была золотая (50 лет),
алиментов на две усадьбы,
и пересудов лет эдак в тридцать:
позор скороспелым девицам!
А в деревне осталась я виноватой:
с того, что не ходила брюхатой.
И мне пришлось съехать,
в другое селение уехать
под названием «строительство БАМа».
Там я была желанна.
Записалась я в коммунисты
и с листа нового исключительно
жизнь свою начинаю.
Знаю, счастье где-нибудь повстречаю,
все-таки оно ни от кого не зависит,
счастье с белого облачка виснет:
держи, молода покуда!
А молва, суды, пересуды,
где бы твоя милость ни была, догонят:
«Разведёнка, прям тут иль в вагоне?»
Точь в точь мы тётку Нюру крестили
А было всё так: бери крещение
принимали мы омовение:
тётку Нюру
с толстющей фигурой
посадили для лёд,
а она ни назад, ни вперёд.
— Прыгай, Нюра!
Та: «Не могу, во всяком случае, фигура
застряла в сугробе!»
— Эта дура всю прорубь угробит,
её нуждаться в баню,
хорошенько попарить,
чтобы сбросила сто кило,
гляди тогда и на дно!
В баню Нюра, вроде бы, хочет,
сидит в сугробе, хохочет.
— Тащите её в помывочную,
в (течение того времени волны нет приливочной
в нашей воде-океане!
«Волны в проруби безграмотный бывает,
там раки и щуки
от разной-всяческой скуки», —
Нюрка нечаянно испугалась,
с сугроба быстро поднялась.
А наши местны мужики
(равным образом ведь не дураки)
как её в прорубь закинут!
Христа помянут и выпьют
литра три самогона:
— И сколько я такой влюблённый
в морозы крутые крещенские?
— Да. Только бабы пойдем дюже мелкие!
Я разочарована в любови деревенской
Интересные мужчины —
тетенька, которые в кручине
не бывали никогда.
Я б за ними в такой мере пошла:
голая, раздетая,
колхозными заветами
вся, как шут (гороховый), скована.
Я разочарована
в любови деревенской.
Танец хочу венский
станцевать с поэтом злобным.
Хлопай, душа, хлопай
голодна пока что же.
Хочу чтоб принц бумажный
писал мне… Не напишешь?
Слышишь твоя милость, не слышишь?
Тётя Зоя и валенки
Тётя Зоя
ни с кем малограмотный спорит,
она сидит на завалинке,
латает зачем-в таком случае валенки,
но от латок её нет прока:
ото первого снегу потёкла
её прошлогодняя латка.
Ну и мирово.
А на улице вечер,
и полон скворечник
скворцами,
там деточки с мамой.
И сезон!
Жаль, Зоя, ты не раздета.
Забрось свои чесанки за забор,
может, припрётся Егор
на дармовщину:
спрячет свою личину,
дитё «надует».
«А оно нам надо?» — задует
тётя Зоюша сальную свечку,
проверит свои колечки.
И спать в одиночку завалится.
«Пущай даже хата развалится!» —
ей Егора чужого не надо,
ему и его жена рада.
* * *
А мы тоже слезем с завалинки,
подберём эти старые чесанки
и пойдём по-взрослому целоваться.
Не век же нам женихаться?
О томишко, как дети бабам надоели
Дети бабам надоели:
чертиков хотели, спать. Поели
и давай опять орать.
Так орут, что-нибудь не унять!
«Что же делать, как же существовать,
как о детях нам забыть?»
И придумали чудилку,
саму страшную страшилку:
малограмотный рожать детей и вовсе,
а родив, так сразу бросить!
И непристойно-поехало:
сто грехов нагрехали
и ещё немножко,
видала инда кошка!
Но недолго такое было,
Клавка с дедом согрешила,
родила — безграмотный отдаёт!
Собрались бабы на сход:
«Что делать с Клавкой,
ножом её либо — либо булавкой?»
Решили просто забить топором.
А Клавка прёт внаглую,
забралась на сцену
и орёт: «Где смену
брать ваш брат будете?
Сдохнете или скурвитесь!»
Говорила Клавка час,
а может, двушник. И сглаз
уходил потихоньку:
трезвели бабы, легонько
дитя того шлёпали.
И нравилось им! Ой, хлопали
глазищами непонятными:
«Что вслед порча такая отвратная
на наши головы навалилась?»
Вишь бабы очухались и влюбились
в самого распоследнего старика!
Он насилу живой. А я
к своему муженьку приеду уж скоро:
«Ну здравствуй,
самый родимый на всей планетище, Вова!»
Коты, бабы, мужики
Полюбили бабы мужиков,
так ненадолго. Котов,
оказалось, они больше любили:
ели, спали с ними и пили,
наподобие всегда, самогон,
но кончился даже он.
А когда напиток закончился,
то бабам с котами морочиться
стало неинтересно.
Пригорюнились наши невесты
и забили тревогу:
зовут мужиков сверху подмогу.
А те подевались куда-то:
то ли спились, в таком случае ли приятно
с другими девками время проводят.
Наши бабы зовут их, тетька не приходят.
Подозренье нахлынуло страшное:
с кошками мужики! Бумажками
обклеили шабаш заборы:
«Мы ждём мужиков, мы голые!»
Недолго предположение длилось.
Вдруг кошка в кота влюбилась.
Как нашла котищу — никак не знаем,
но туда увела всю стаю.
Вот кошки сейчас с котами.
Мужики ж, заскучав, верстали
объявление: «Мы свободные,
получите и распишитесь нас кто угодно!»
Плакатики на заборы развесили.
А по-под заборами встретили
наших женщин (те одинокие).
Мужики и бабы, залечив раны глубокие,
коротко думая, поженились.
Самогон зареклись пить. Простились
и с другими фантазиями.
Я в свою очередь больше не лапаю
свою кошку Маруську.
Вовку жду — у него уплетать игрушка.
Бабы и тоска вселенская
Жили-были бабы. Эдак себе жили,
ни хорошо и ни плохо:
никого в вознесенье не любили —
всё меньше мороки!
И в чёрную глядя вселенную,
ни о прошлом без- плакали, ни о настоящем,
а думали: «Мы наверное,
кинутые alias пропащие.»
А звёзды такие печальные,
ни в конце пути, ни в начале
«друзей баб» отродясь не видели:
девок бросили те или обидели?
Бабы ж играли в проказа,
перекладывали подушки
с пустого места на место.
«Чудесное слово Приданница!» —
вздыхали бабы и плакали,
да жизнь отмеряли знаками
в своём нелёгком пути:
надо идти, идти и идти…
Шли бабы подолгу,
прошли Енисей и Волгу,
вошли в Карибское море:
«Нет нам счастья, утонем!»
Тонули они в свой черед долго
(растолстели бабы), без толку
свои пышные чресла топили,
лишь веру в погибель убили.
Уселись на берегу, ждут:
при случае «друзья баб» приплывут?
Но лишь глупо бакланы кричали,
правда сирены на баб ворчали:
«Не ждите друзей, они с нами,
автор их к себе забрали
(эх, давно это было)
Ивана, Степана, Василя…»
И роспись имён наполнил
огромное море. «Помним
(шептали бабы) Ивана,
Степана, Емелю, Полкана…
Помним, а ну-ка отдайте,
немедля мужчин верстайте!»
И кинулись на сирен своим весом
(каждая сто кило), и бесы
покинули синее каспий:
сдохли сирены. Вскоре
на сушу вышли Иваны,
Степаны, Емели, Полканы…
И толстым бабам сказали: «Невесты,
хотя (бы) вес ваш нам интересен!»
А ко мне подошёл мои Вова:
«Ну здравствуй, моя корова,
поправилась ты безо меня,
пойдём вес сгонять!» Ну и я
побежала за ним, як баба.
Вдруг песня вселенская смолкла,
печальная такая песня.
«Мы новую сочиним, чудесней!» —
«друзья баб» разом сказали
и звёздами закидали
весело пляшущих женщин.
Это доля, ни больше, ни меньше!
Помирай хоть так
В качестве кого ты жил дурак, помирай хоть так!
Помирай уж на что так: да ни так, ни сяк.
Ты этакий-сякой был у маменьки,
ты такой-рассякой был у тятеньки,
у любимой жены слыл маловыгодный ласковым.
Сам не ласковый, не обласканный,
пожил — что же не жил,
попел, поседел
и пошёл пешочком на выселки:
ни друзей отнюдь не видать, ни Марысеньки!
А есть сын у тебя,
что ругает отца,
до сих пор ругает тебя да плачется:
— И куда ж ты, отец? Еще бы хватит уж!
Вот царю народ да всё смотрит в чайник,
а твой народ за тобой не прёт,
не фортунит народ, ему не хочется,
даже пристав и тот обхохочется!
А звёзды с неба заплакали:
«Почему твоя милость, мужик, не алкаешь,
не молишься, не просишь милости,
иль сверху бел свет у тебя нет видимости?»
Поморгали звёзды, померкли.
Твоя милость протёр глаза, а на вертеле
болтается Россия-мать.
Потянул рукой. Фактически, не достать!
И пошёл пешком до своих выселок,
шайба как сокол:— Авось не выселят!
* * *
А душа его нате том же вертеле:
«Пропадай родня!» Вот вы отнюдь не верите,
а он жил, как дурак,
да пропал по (по грибы) так.
И горит в огне — нет спасения!
Человечеству не даст прощения.
Видать и разговоры
Чаи гонять — не хворост вязать.
А где его возьми хоть?
У нас лишь сосны и ели.
Не, за хворостом наша сестра ходить не хотели.
Мы чай пили и
разговоры говорили,
о кустах ещё бы о грядках:
всё ль на огороде в порядке?
А ещё шушукались о голубике,
малине, морошке, чернике.
Видимо-нев трепались о лесе:
чертях, водяных и бесах.
И самое главное, нежить:
завалит, если ты пеший;
а ежели на кобыле,
проедешь — возлюбленная ему мила!
На коне ж далеко не пустит,
его кругом пустит:
загоняет, изморит.
Слышь, что народ говорит?
А демос всегда прав,
ведь у него нет прав!
Видишь, у нас одни ёлки
и иголки, иголки, иголки.
Пишущий эти строки в сибири народ колючий,
потому что мороз у нас злючий.
В рассуждении сего царь до нас не доедет.
А если доедет, ведь встретит
нашего лешего — деда Егора,
с ума давненько сошёл возлюбленный:
топорик где-то нашёл
и по тайге всё бродит,
царя зовёт. Оный не приходит.
Я и мои мужчины
Мои мужчины
не знают кручины:
Водан пашет,
другой квасит
капусту —
в доме не пусто!
А я молода
до грибы пошла
да заблудилась,
плутала, плутала. Влюбилась
в молодого лесника!
На флэт пришла помята,
ждут меня дома ребята.
Притворилась уставшей,
хотя бою с ними павшей
очнулась.
Отряхнулась
да за работу —
помещать в зиму компоты.
А мои мужчины,
без всякой причины,
вдоль лесу рыщут —
того и гляди, отыщут
молодого лесника!
Ой, была отнюдь не была,
покажу им тропинку к его хате:
вроде, возлюбленный не горбатый,
да и в доме сгодится —
вчетвером веселей материться!
* * *
Вона и зимушка прошла.
Я пошла по дрова,
а за мной свита —
отряд молодой
из трёх ребят:
того и глядят,
так чтоб я озорная
на лешего не напала!
* * *
Я бы спела вы лю-ли,
да уснула у люли.
А качают малыша
равномерно три богатыря.
Гули, гули до зари:
«Не пустим монахиня в чужи дворы!»
Мужики от сохи до сохи
С сохи до сохи
мужики, мужики,
мужики, мужики, мужичишки:
малёнки, мальчонки, мальчишки —
крепыши, худыши и пышки,
падающие у борозды,
мало-: неграмотный вернувшиеся с войны.
Мужику любого роста
в свой дом забраться непросто:
огреют иль обогреют,
накормят или побреют?
А даже если дом пуст,
то зубов слышен хруст
и запах конины
в спину:
«Нет, черемша, тебе сюда не положено,
хоть ты и неплохо сложена,
так меня б устроила баба
да кучу деток мне чему нечего удивляться!»
Мужикам, мужикам, мужичонкам
нужны пацаны, девчонки
для продолжения рода,
несомненно щит и меч от уродов!
А ещё мужику нужно область,
только в поле мужицкая воля,
только в поле мужицкое случай.
«Но, пошла…»
Беды, чёрт возьми, здрасьте!
Маменькины дочки, уходим и заварка
Говорила мне маменька:
«Не ходи к мужикам чужим баиньки,
тогда водкой они угощают,
а тебе, доня, надобно чаю.
Предварительно чая я жутко охоча,
ходи до маменьки, доча!»
В) такой степени и ходила я к маменьке
чай пить и домой шла, тазики
с водным путем по утрам выносила:
крыша капала — мужика просила.
* * *
Закончилось наше латона:
ни одно, ни второе, ни третье,
сорок в-третьих закончилось, значит.
Крыша моя всё плачет.
Мать, как бы дура, хохочет,
ещё чаю, видимо, хочет.
А я водочку в ведь подливаю:
по другому как выжить — не знаю.
— Ужель и дура твоя мамаша! —
говорит мне соседка Глаша
и зовёт к себя в гости,
потому как намерена бросить
чай гонять с кренделями
и воду носить тазами.
Вот и сидим мы с соседкой:
ни думаю пьём, ни воду — крепкую.
А крыша, тазы и заварка
поедом нас съедают: «Не прискорбно!»
Мать плохая
Твори добро и кидай его в воду:
будут в воде бутерброды,
будут в воде апельсины
и сумасшедшие арлекины
захохочут — малограмотный будет мочи!
Радостные гуляют дочи
по воде и маму ругают:
матунька такая, мама сякая,
мама у них плохая!
А в чём провинилась мамуся?
«Да что-то не так сказала,
как-ведь не так повернулась,
не по-правильному оглянулась,
залезла в наши тетрадки,
пересчитала оценки, закладки
в книжках перемешала.
В общем, матерь плохая!»
* * *
Твори добро и кидай его в воду.
Жуй с колбасой бутерброды
(само собой) разумеется ругай свою мать,
тебе есть что терять:
сладких кило апельсинов,
бешеных арлекинов
и подружек целую кучу.
В помине (заводе) нет, я вас не замучаю,
мои милые дочки.
Поставлю нате ноги прочно
и отойду в сторонку.
Желаю вам по ребёнку,
а будут чистые — по двое.
И не надо вам моей доли.
Только что одно пожелаю:
творите добро и кидайте
его вот приблизительно запросто в воду.
Будут в воде бутерброды,
будут в воде мандарины,
и потомство (для мамы Инны)
радостно захохочут —
о бабушку зубы поточат!
Я и длинная рассказ
Написала б я длинную повесть
«Мой муж — идиот», но пизда
будет, наверное, мучить,
ведь жить с идиотом скучно,
спирт мне не скажет: «Инна,
сбегай сегодня за пивом!»
И останки не приласкает.
Он идиот. Чёрт знает,
что сие у нас такое!
Но он молчит. Вот снова
падает трельяж в ванной.
Устала я быть незваной
в своём собственном доме.
Я очень хотела к Вове!
Же Вова боится тоже
стать на дебила похожим,
разве со мной сойдётся.
Что же мне делать, бог?
Жила я у маменьки
Ой, жила бы я у маменьки
до самой своей смертушки,
и игрались мои детишки
до смертушки моей матушки
на руках у бабушки,
ели её оладушки.
Сиречь жила бы я у маменьки
и летом, и зимой,
а если б снегом закидало свой дом,
то мы б хоронились в нём
от вражинов лютых,
с дедов согнутых
да от разных дураков!
Я б спала хотя (бы) без снов,
если б с маменькой жила.
Где ты, маменька? Умерла.
