Древний мир
Вкусовой варвар
Личный варвар молча ходит,
постучится в дверь тяжко.
Личный варвар не находит
слов, конечно, очень грозных.
Шкурный варвар неприлично
мысль подкинет и умолкнет.
Я его не укусила.
Укусила бы, почему толку?
Ведь на то и варвар этот,
чтоб промолчать обиды света,
рассуждать в бору о главном:
кость ребёнку иначе маме?
Этот варвар непокорный
мне на ушко как-то шепчет
(расстоянье — километры,
расстояние — три века).
Смотрит чужеземец, улыбаясь,
думая, что жив сейчас.
Светлый варвар безошибочно знает,
что придёт победы час!
Я ему пишу цедулка:
«Всё в порядке, но лицо
постарело как-то ночной порой,
видно в век твой очень хочет.»
Варвар пишет ми в ответ:
«Я сегодня на обед
написал тебе сонату,
и сейчас ты виновата,
что по свету зазвучит
старый, прежний колорит.»
*
Личный варвар мой хороший,
он сто число песен сложит.
И я буду знать сама:
виновата в этом я!
Через сестры и до войны
Сестра брата ругала,
почём аристократия костерила,
почём зря материла,
кости мыла, пилила:
«Да и как тебе мало,
чего не хватало?
Сапоги с рукавами,
пироги с запчастями!
Возвышенный света всё нету,
или лето без ветру?
Может, неблагородно тебе не кланяются,
либо медные деньги не нравятся;
толь смертей тебе раз,
коль добра не видала
твоя душа-душонка?
Горесть ты — не мальчонка!»
Ой, не слушал брат сестру,
а подарил ей сопливик и метлу,
да пошёл за Родину биться:
— Уж то ли дело в бою материться,
чем с бабой дурною спорить!
«Ну и,
на войне ж тя не будут неволить!»
Последняя песнь Владимира Старицкого
Так не крепости турецкие разгорались,
то святая Русь в огне, дыму.
Россия крестьянская, деревянная,
самим царём Грозным оболганная.
А у князя москвича
брань в опричнину пошла,
рать в опричнину пошла
да у Владимира.
Ей-ей никак не робей,
не кем Москву защищати,
от татара злага оберегати.
Гори безлюдный (=малолюдный) горюй,
князья наши не воюй:
князья наши ровно по губерниям сидят,
воевати и не могут, не хотят.
Хмурься, Вовчик, не хмурься,
а на Грозного ты не дуйся,
чай он по рукам твоим вдарит
да по краю родному ударит,
ударит — малограмотный пожалеет:
то не Новгород горит, а кровь алеет.
Короче а ежели народец свой же бьют,
значит, ворогу помогут, подсобют:
возьмите пашни наши и рожи,
а нам не любы, не гожи
родные владенья!
Что, князь, не дремлешь,
удумал с царём тягаться?
Тебе ли, земледелец, баловаться!
Кто с мордой царскою спорит,
тому лежать кичливо в поле.
Такое во веки веков ещё будет,
а кто именно забудет о том, того и не будет.
Ой ты, нахарар Михаил
Ой, Михаил ты великий,
взял посох и точка зрения не дикий,
шелом уже не оденешь,
не веришь,
ась? ещё больше земель тебе надо:
родные просторы — веселье.
Время выпало тебе золотое:
ни Мамая, ни боя,
всего делов пиры
да похвальбы.
Похвальба, похвальба, похвальбище,
шум, слухи и гульбище!
На спор можно и море Чёрное переплыть.
Чему являться, тому и не быть,
а море перебежать — не шутка!
А не промах наш княже Мишутка:
прыг на чёрны корабли
и плыви, плыви, плыви…
Для то Михаил и великий!
/ А лик твой ликий
кто-нибудь намалюет
правда нам подсунет:
любуйтесь, люди,
таких красивых больше безвыгодный будет
во власти. /
Песнь свою пела Настасья,
к родным пенатам ожидая героя.
Пой сорок лет, на дне моря
твой деятель Михаил великий.
Вышивай крестом его лики.
Мечты косаря
Разошлась с готовый рука могучая
по лугу да по полю! Трава(-мурава) колючая
застилает тело, глаза ест.
Я скошу её враждебный в благовест.
Нет на мне изъяна да и сам безлюдный (=малолюдный) дурак.
Почему ж дивчине всё не так?
Да и преклонных) у меня уже большой.
Вот скошу её косу своей перекосившийся!
А и батька у Марьяны чи дурак?
Эх и мамка у Марьяны — ферро` кулак.
Что ж вы дочечку храните, для кого?
Перезрела ваша женка, брызжет молоко!
Ой пойду, косою закошу весь аристократия,
надоело тут махать в пересвет!
А по лугу да ровно по полю — не вода,
а по лугу да по полю — переливы-роса.
И трава-мурава вдаль манит.
Брошу всё, уйду в нить, да небрит
зарасту своей волоснёй,
а кикимора и водяной
станут ми роднёй.
Превращусь я сам в Лешака,
украду Марьяну, будет моя!
Зарастёт и молодая волоснёй,
станет паклею трясти, а не косой.
Не посмотрит для неё бар, купец.
Стану детям я её — строг пахан.
Побегут ребятки по полю!
А свою семью я сам отмою,
заплету по всем статьям косы, сбрею морды,
и прям к тёще ко двору:
— Мам, плита откройте,
вот ваш зять-молодец,
вот ваши внуки-правнуки!
«Где ж были вы?»
— Ай, в лесу не знали скуки! —
и пойдёт откалывать жена,
да спляшет тёща,
ну а тесть-холодец и того сильнее!
* * *
Вишь, бог Перун, где счастье-то бывает,
в некоторых случаях из леса Чёрт тебе моргает.
А ты коси, косец, никак не зная горя.
Постучись-ка в дверь, авось откроют!
Гневное состояние
Не гневи ты мою душу,
я нагневался, я намаялся
и возьми белый свет опечалился.
Я весь белый свет ненавижу просто так!
Всё черным-черно али я дурак?
Я во поле, в коня:
не ищи бел свет меня!
Да накину кольчугу,
оставлю в родных местах подругу
и до самой росы
кинусь, брошусь в басмачи:
пусть себе у ляха
надвое ряха!
Не гневите мою душу,
я эдак добр, что уж не слышал,
как кричали поперед зари
ляхов бабы: «Палачи!»
* * *
Добрый витязь, добрый шкапа,
добрый мир. И я влюблён
в добрый, добрый старый свет!
«А идеже новый?» Его нет.
Что ж ты, князь
Что твоя милость, князь-княжище,
смотришь за реку`?
Татарин что ль засим рыщет?
— Да что-то не пойму!
Верный борзый конь твой рыжий
даже не фырчит,
мордою бесстыжей
только лишь чуть-чуть хрипит,
замер, ждёт посыла:
к реке, к траве, к домашним пенатам?
Что ж за степью было,
то ли грохот-смертный бой?
Не шелохнётся княже:
вдруг забрезжат войска
и на пампа гулко ляжет
золотая орда!
Тишина за рекою,
пахнет ветром сырым
и с глубокой тоскою
разорвёт грозовым:
ай стенищею встанет
окладной дождь, дождище,
дождёк!
Скачи уж, князь, на пирище
до этого (времени весь не промок.
Князь Гвидон и корабли
Князь Гвидон в всё (до последней копейки мир влюблён,
в весь мир влюблён наш князь Гвидон!
А князю Гвидону жену бы влюблёну
в славного князя Гвидона.
Да не до жён, не до подруг:
корабли чужие одновременно
к нашей бухте приплывут.
«Ой не друг там, ой приставки не- друг.
Флаг весёлый, но не наш,
чёрно-снега) — это враж,
это враж или султан,
мож купеческий. А, Степан?»
— На торговый не похож,
да не видать же их рож.
«А пальнём, пущай боятся!»
— Кого и след простыл, Гвидон, вдруг торговаться?
Как же думу думать трудно,
княжья голова бедняжка:
«Ну давай их подпалим!»
— Смотри у меня, успеем в дым,
на дно успеем всех пустить.
Словно себе не навредить?
*
Вот и думай, князь Гвидон:
я стреляем или пьём?
А надо было жениться —
легче было б материться!
Ой люли, люли, люли,
плыли к бухте корабли.
Плывут лодочки
Плывут, плывут лодочки
числом морю синему,
а на лодочках корабельщики,
корабельщики красивые,
корабельщики статные,
мирные, невозвратные:
недостает им дороги домой
из-за моря синего,
с-за Индии далёкой.
Потонут, потонут кораблики
в море глубоком,
корабли мирные,
корабли торговые
везущие касса целковые,
а также ткани атласные
да серпы, молоты ясные.
С ураганом суда не спорили,
на бурю нету управы:
вдоль морю чёрному попешеходили
и на борт правый!
А дома мелкота да матери,
накрыты скатерти:
ждут мореходов,
тридцать планирование ждут и сорок
своих поморов.
Вот так и живём да мы с тобой, значит
Когда день на небе повиснет,
мужик надо гуслями свистнет,
и облака понесутся,
да куры перевернутся
с насиженного шеста,
выходит, пришла беда.
А как пришла, снаряжайся,
в поле иди, сражайся!
Я ж за тебя поплачем.
Вот так и живём мы, итак.
Что ни день, то горе;
что ни воробьиная ночь, то доля,
а доля у нас такая:
рожай ребят и гоняй их
точно по чистому, чистому полю,
пока мал — на волю,
а что подрос — воевати!
Дед не слезет с кровати,
бабка застрянет в печи,
сноха забудет про щи —
вот те приметы
к хмурому, хмурому лету,
сие войны начало.
А где наша не пропадала?
«Не пропало перстенек
милого моего. Сердечко
вдруг разболелось что-то.
Отстрел, охота, охота
с ним кувыркаться в сарае!»
Эх ты, вдовинка молодая,
спрячь свои мысли подальше.
Подрос уж чуть(-чуть) твой мальчик,
качай люлю и пой:
«Дом на лихо пустой,
ветер за окнами воет,
дверь никто без- откроет.»
Привычка — дело дурное
Дом не дом, голландка не печь,
так повелось, что негде лечь.
Подвинься, кобыла, дети прут,
в избу козочку ведут.
— Куда ж её? «Морозно, мамаша,
в сарае токо помирать!»
Коза, мать, дети, нет отца
(ушёл некогда по дрова),
некому и хату подправить.
— Сын скоро получи ноги встанет.
Скотина жалобно блеет,
печурка почти никак не греет,
замерзает в корыте вода.
Идите к чёрту, холода!
— По весне наново крышу покроем.
«Никто и не спорит», —
отвечает сынок толково.
Бычий лопнул пузырь: открыто
окно, и ставенька хлопает.
Мальчонка встаёт йес топает,
входную дверь открывает,
в хату мороз впускает.
Сестрёнка терпит, без- плачет,
(она взрослая, батрачит).
Прикрыл оконце, стало теплее.
Придёт весна-красна, повеселеет
крестьянская доля несчастная.
Баба спит безучастная
к их общему горю.
Умение — дело дурное!
Кони нынче дороги
Если б кобыла тебя далеко не любила,
её б во поле не было.
А когда скотина хозяина знает,
ведь она пашет и пашет, пахает!
Ежели конь во полище пашет,
так нет и домища краше:
жена сыта, накормлены дети
и родственнички кончено эти.
Но бывает, приходит беда,
от неё маловыгодный сбежишь никуда!
Гляди, прёт богатырская рать
да хочет кобылу ампутировать. Ant. дать:
«Почём, мужик, лошадь продашь?»
— Как же её отдашь?
Не принимая во внимание неё ложись, помирай!
Богатыри: «Да хоть в рай!
Знаешь, добре война
с ханом чужим, и беда
будет совсем большая,
разве ему родная
супруга твоя приглянётся!»
Мужичонка плачет, сдаётся:
— Ой ли? забирай и меня в своё войско!
«Это по нашему!» Резво
от мужиков деревню избавили,
к своим же кобылам приставили,
и точно по заморскому хану ратью!
А поля не ждут, их ломать хребтину бы!
Бабы сами себя запрягут
и пойдут, пойдут, пойдут…
«Чего бабоньки отлично без кобылы?»
— Нынче кони дороги были!
Царь кубанец, царица казачка
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный кибитка, земля неглинная,
соха, метла и уздечка,
корова, свинья а то как же речка.
Кобыла совесть забыла — пляшет,
петух крылами с забора машет,
сука пошла до кота,
сижу на завалинке я.
Солнце играет.
Баба не знает
какой я ей приготовил подарок:
там вслед сараем
стоймя стоит трон резной.
«Не садись, половина (дражайшая), не, постой!
Одень нарядное платье
да ленту атласную
вплети в золотую косу`,
данный) момент садись. Пусть не скосит
нас бог запорожский!
Твоя милость царица, я царь литовский!»
— Ну и дурак же ты у меня, Кондрашка!
Зря время потратил, —
вздохнула Оксана,
но исполнила, как муж сказал ей.
Совершив обряд,
я был рад:
«Ну смотри, теперь мы под защитой великой!»
Бог с неба безгласный
смотрел, не глядя:
«Ну и дурак ты, Кондратий!»
*
Небесный купол обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
уран, рай и поля плодородные.
Гуляй, казак с царской мордою!
Монахиня влюбился
От добра добра не ищут.
— Ты неизмеримо? «Где ветер свищет,
и ломает паруса
лишь вода, водичка, вода!»
— Не туда тебе, рыбак,
хлипковата лодка неизвестно зачем.
«Я плыву, ты не мешай,
корабеле ходу дай!»
Неведомо зачем монах сам с собой разговаривал
и от брега родного отчаливал:
безлюдный (=малолюдный) за рыбой он в путь пустился,
к нему в голову чертяка просился.
«Видно что-то не так», —
начал ((крепкую) думу монах.
А захотелось служке божьему счастья:
влюбился он, во несчастье.
И другого пути не нашёл,
как в лодочку прыг и трогай,
погрёб, трусливо сбегая:
«Нельзя мне!» — Не понимаю!
Через добра добра не ищут.
Но ветра во биополе свищут,
и ломает паруса
лишь сама свята душа.
Рани Турандот
А царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
вполголоса песенки поёт
про Русь да про мать:
ни достичь, ни доскакать!
А царицу Турандот
Сулейман в поход зовёт,
Сулейман в странствие зовёт,
да в поход совсем не тот:
не поперед белой Руси,
а до чуждой земли.
А царица Турандот
в оный поход и не идёт,
не идёт в поход царица,
в замке хочет материться!
В замке краденом живёт
бела девойка Турандот.
Краденая дева
не пила, не ела,
маловыгодный ела, не пила,
пока не затошнило.
Стало моментально ясно:
живём мы не напрасно,
не напрасно да мы с тобой живём,
скоро ляльку понесём
на показ всему дворцу
будто Сулейманчику отцу!
Ой ты, дева-девица
турандотская гера,
жизнью своей краденой
помни отца с матерью.
Но своим дочерям
ни следовать что не отвечай
где их предки живут.
Сулейманки маловыгодный поймут!
Сулейманки не поймут,
они сердцем своим туточки,
на персидских берегах,
и серёженьки в ушах
весело поблёскивают
каменьями заморскими!
Безвыгодный плачь горько, мать,
дочерям не пропадать:
отдадут их замуж поодаль за море,
не увидишь их боле.
Эх, правительница Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
песни русские поёт
о доме, о хлебе,
о краях, идеже ей не быть.
Царь и кобзарь
Не забудем, невыгодный забудем,
не забудем, не простим!
В нашем городе гуляет
самый первый господин —
это царь-государь.
А ты, нищий кобзарь,
никак не стой, уходи,
у тебя на пути
одни беды и тюрьма.
Плюнь, коль я не права!
Гой еси, нееврей еси,
перевелись на Руси
все законные дела.
Плюй невыгодный плюй, а я права.
Не забудем, не забудем,
не забудем, невыгодный простим:
в нашем городе прижился
самый главный господин —
сие царь горох,
царь горох-чертополох!
А ты, кобзарь,
хочешь сядь, а хочешь вдарь
согласно своей больной судьбе,
у тебя дыра везде.
Эх, кобзарь-кобзарёк,
тебя правитель уволок
в самый дальний уголок,
посадил под замок.
И ноне ты посиди,
пока пляшут короли,
пока пир пожалуйста горой,
хочешь ляг, а хочешь стой
под дыбой, дыбой,
лещадь двумя, а не одной!
А певцу герою
плохо под дыбою:
и ни ойкнуть, ни расслабиться.
Как же дальше своё гнуть?
Не забудем, отнюдь не забудем,
не забудем, не простим!
Как мы пели, таково петь будем.
Беды в песни воплотим!
А храмы залижут приманка раны
Храмы, храмы, храмы,
храмы — золочёны купола.
Московия ходила с жопой сраной,
но на храмы медь несла!
Охраняем храмы, храмы,
храмы — белая головка стена.
Зализав военны раны,
возведёт храм голытьба!
Ветеран, древний спит князь-город,
дремлет мёртвый Киев-мириады.
Хуже нету той неволи —
церкви битые стоят!
Апанасу игумену
бог миловал плоше той беды:
половецкие зверины
все иконочки сожгли!
Сел и плачет. — Деда, в чем дело? ты?
«Ничё, детонька, иди.»
Дед ты, древний Апанасий,
муку внуку расскажи!
Хатенка цела, бабка ждёт,
муженёк всё не идёт.
Целил, метил в летах дед,
руки-крюки: «Нож нейдёт!»
Ты не плачь, никак не рыдай,
лежи на печке, дни считай.
Придут хлопцы, засучив рукава
и иконы, образа
вырежут, раскрасят,
развесят — требище украсят!
Заблестит церква, засияет,
мало ей будет, добавят:
возьми позолоту скинутся
и дальше двинутся
Русь отстраивать!
Не приходится жинку расстраивать,
дед Панас,
война не про нас,
относительно нас пир горой!
Иди в огородик свой,
там понималка сиднем сидит,
на тебя страшенно глядит:
срывай ещё бы ешь,
пока рот свеж.
А храмы, храмы, храмы,
залижут близкие раны,
и колокольный звон:
«Динь-дон, динь-дон, динь-Танаис!»
Молодой да старый дурак
Молодой дурак и старый юродивец.
А на родной земле да всё не так:
сверху родной земле — не косари,
на родной земле — гнилье, пустыри.
Молодому дураку, ой, не терпится
на плита залезть, с мамкой встретиться.
А у старого свербит,
душа горечью футляр:
«Земля чё спит, не шевелится?
Аль не ведущий я? Где ж метелица,
где метелица, что поднимет бой,
а чисто поднимет бой, так пойдём со мной!» —
орёт дедок, надрывается.
Однако спит земля, не просыпается,
а ковыль степной жизнью мается,
и соль на небушке светит:
«Идите оба домой, там приветят.»
Псу ты, Анечка
На востоке нет пороков,
на востоке только лишь медь.
У восточного порога
бабам жить иль умереть?
Открывай рот, шах-падишах,
коль с тобою сегодня аллах!
Заводи невесту, надевай чадру:
«К мамке с папкой безлюдный (=малолюдный) верну!»
*
И кому какое дело,
откуда птица залетела?
Его корабли
её привезли.
Симпатия горда, как три кита,
и нация у ней не та.
— Далеко не умею я, шах, поклоняться!
«А что ты там прячешь?»
— Пяльцы.
«Я тебя сделаю знатной.»
— Заколю себя сталью булатной,
буде ты сделаешь шаг!
Конечно же, сделал шаг монарх.
*
Нехорошо ты, Анечка, поступила,
на руках жениха шайтан спустила:
— А знаешь какие у нас лошадки,
как муравушка гладки!
Идеже-то во поле кони скачут,
по дщери родаки плачут,
турецкий шах матерится.
А между небом, землёй рубеж (переходной)
открывает ворота:
«Зря ты, Аня, к нам пришла,
может, почто-нибудь да получилось,
глядишь и в чужого «коня» бы влюбилась.»
Расскажи нам, белоголовый вед
— То ли царь ты, то ли вед.
Как много, сколько тебе лет?
И ни спрашивать ужо,
сам мало-: неграмотный помнишь? Хорошо.
«Ничего хорошего!»
— Доколе войны нам выносить?
«Жизнь без того сложная:
сложим год, сложим неудовлетворительно,
не осталось ни шиша!»
— Так какой, скажи, твоя милость вед,
коль не знаешь сколько лет
осталось стоять до мира?
«Мир. Такое было? —
призадумался наш старикан. —
Жили в мире или нет,
сколько войн идёт в миру?
В гроб (глядеть стал я, не пойму.
Нет, не вижу сквозь века!»
И печальные антресоль
собирались в бой, бой
через бабий вой, вой
уходили очень —
в соседне поле. Глубоко
зарывались в землю-мать
(оборона) и приставки не- встать!
А кто не встал,
того поднял
старый, (белый, старый вед.
Похоронит или нет?
Да куда ж возлюбленный денется:
проживёт ещё сто лет, не изменится!
Закидает всех землёй:
«Спи, тэн!» Песню пой
о языческих богах.
Старый вед сидит в ушах
и считает нам лета:
«Раз и два, и два, и два…»
— Так сколько предварительно мира осталось?
«Лишь бы Русь не сломалась,
а весь остальное неважно:
отмоем, грехи не сажа!»
Чернокнижник
Кудесник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он из книжек, дьявол из книжек
время черпает своё.
Чёрный старец маловыгодный стареет,
вечный пленник не сердит,
он в своих оковах книжных
уж тыщу лет сидит:
за листом листы листает,
шепчет в бороду словоблудие.
Всё на свете старец знает,
но не скажет ни в жизнь,
что на небе зла немало,
на земле его полноте.
Рвёт листки он и кидает:
клёна, липы — всё в одинаковой степени.
У костра огонь играет,
чёрной ночью звёзды спят.
Маг что-то знает,
его волки сторожат.
Совы ухают кощунственно,
ворон карчет, ночь прошла.
Губы старые сварливо:
«Ещё годика бы неуд!»
Два и десять лет пройдёт,
его жизнь не заберёт
Копец — прохожая старушка,
чернокнижнику подружка.
Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя калитка веков,
он измучил свои книжки:
листы плачут ото оков.
Переплёты, переплёты,
судьбы переплетены.
На которой твоя милость странице?
Не расскажет и не жди!
Смысла нет в листанье ветхом,
возлюбленный хотел бы умереть.
Но что вечно, то заветно,
сто веков опять-таки терпеть!
Чернокнижник, чернокнижник,
чёрна, чёрна голова:
«Сколько но прочёл я книжек?» —
бел-белы его слова.
Ой твоя милость, пан Гайдук
Ой ты, пан Гайдук, ты слабо идёшь,
куда идёшь, куда крест несёшь:
толь к поклонной удар,
а то ли по ветру?
Чего дом родной тебе
стрела-змея не по нутру?
Может, турка ты погнал,
чи Мамая безграмотный застал,
али варвара пытал
или до смерти устал?
Лакей-Гайдучок,
старый, сирый мужичок
на младом коне,
скачи скорей кайфовый двор ко мне!
Я паночка-панова
по имени Панюша.
Не гляди, что я с Руси,
я со старой повести,
я изо древних времён.
Мы про Украину споём:
«Эй-ей-ей, держи Руси
были, были волости:
раз — киевская Русь,
плохо — киевская Русь,
три — Киев стольный град,
четыре — Харьков избитый брат
и князь Владимир
владеет миром!
Ну что, берёшь меня в жёны?»
— Белоголовый я, обожжённый! —
развернулся и пошёл,
крест воткнул и отошёл.
А я поплакала
и с Саратова
нашла себя великана
Михайло чудака, буяна.
А когда родила,
то спела песнь относительно Гайдука:
«Ой люли, люли, люли,
по свету ходят мужики
ни себя, ни людям.
Расти, мой сын. Забудем.»
Десятый военнослужащий
Не просилась я за Русь стоять — плакала.
И берёзонька заседатель мне: «Жалкая!»
Жалкая я, горемычная,
к горю, беде непривычная.
А если надо, так разойдусь:
с врагом-мужиком подерусь!
Дралась я с мужиком да что ты билась,
вскоре дитё народилось.
Вот сижу у люли и плачу:
«Сколько впору же уже, десятый мальчик!»
Десятый мальчик войнам в какие-нибудь полгода нужный,
на погибель косяками ходить дружно.
Мне бы девочку, чтоб (навзрыд) не устала
обо мне: «Родная моя мама!»
Играй предварительно племени
Луна над лесом плясала.
Ты диким зверям играла,
играла с ними и пела
о часть, как спрятаться не успела
не от лесного животного,
а через мужчины голодного.
Не успела спрятаться, жди приплода —
продолжения рода.
Подобие вырастает в племя.
Племя, проходит время,
превращается в города,
а города — чуть было не государство.
Государство — большое царство
маленького народа,
где большое глагол Свобода
уже никому не ведомо.
А ты живи, мало-: неграмотный зная заведомо,
что твой будущий человечек
этот общество не излечит,
не высушит наши слёзы.
Он булыжник на камень сложит
и выстроит замок-башню,
засеет пшеницей пашню
несомненно войной пойдёт на соседа:
племя на племя! К лету
серп луны так сказочно пляшет!
А баба не дура — ляжет.
Песнь охотника молодого
Уточки ваша милость серые, уточки перелётные,
вы зачем боками жирными трясёте,
богатырю отдыхать не даёте,
боками жирными трясёте,
спать никому безлюдный (=малолюдный) даёте:
трясёте раз, трясёте два, трясёте три.
Шестнадцать мрамор я вас понесу домой те
и скажу: «Нате да кушайте,
принимайте гостя дорогого,
и хана что у меня с собой, ни крадено,
ни воровано, а луком, стрелою добыто
и… Практически нет, не раздадено,
а супружнице милой принесшено,
на надворье, на хозяйство кинуто,
во котлах кипучих уварено,
дитяткам малым скормлено!»
* * *
Манером) гордился охотник добычею,
домой идучи, напеваючи,
озорною жизнью запросто.
А тяжкие времена надвигались,
серые тучи сгущались.
Да автор других времён и не помнили.
Лишь в недолгие перемирия
песни хвалебные пели
а то как же уху из утищей ели.
Баю-бай, засыпай,
будущее рано вставать,
щит да меч поднимать!
Ай твоя милость, охотник молодой
Ой ты, охотник молодой да с курами ложиться состарившийся,
серых уточек настрелявшийся,
сидишь и дума в ум нейдёт,
размышление в ум нейдёт, отчего же так?
«От того совершенно так, что больно молод я,
больно молод я, аж буркалы болят,
больно глазонькам, у меня семья
ай поганая: тридцатка три сына неженатые,
тридцать три дщери не замужние,
а женка одна да беременна,
ой беременна моим племенем!»
Неведомо зачем ты пой да пляши, что сыны хороши,
чего сыны хороши, а дщери красавицы,
дщери красавицы. Нельзя тёта стариться,
нельзя стариться, нельзя морщиться,
золота борода пес с ним топорщится!
«Дык побелела борода раньше времени,
разнобой изволь пешком в нашем племени:
то сын народится, то доня;
а надо сын, сын, сын, потом дочь, дочь, доня.»
Ох и старый ты дурак,
да и всё ж тебе безвыгодный так,
отстрелялся — молодец,
домой иди уж наконец
также корми свою семью —
вари из утищей уху,
а ведь молодость пройдёт,
ведь старым баба не даёт!
Я в молчанку играла в двойном размере
Не берут меня ни пуля, ни ворог,
ни царские целовки,
а десять детей мне надули
парни хорошие. Творог
поспевает в погребе, ляжет
в стол сыром пахнущим, жрите!
Я в молчанку играла дважды,
а в данный момент говорю: «Берите
всё что есть у меня — стол и хату,
а как же спалите дотла! Брюхата
я отродьем плохим, не нашим:
маловыгодный былиною рот был украшен
у насильника басурмана.
Что твоя милость там говоришь мне, мама?»
Я в молчанку играла дважды
и кровный рот зашивала ниткой,
но мать, сговорясь с соседкой,
велела играть в молчанку мне трижды.
Гуляй, последний гренландский буян
Ой гуляй, рыбник, гуляй,
того глядишь и будет рай!
Пей пиво, рыжеватенький,
ты в Гренландии самый бесстыжий:
забудешь ты родную матка,
тебе скоро отплывать
от зимы лютой,
от метели утесистый.
Смейся, морячок, гуляй,
сельдь в море есть, а значит — обетованная земля!
Нет на белый свет обиды,
мор не в видимо-невидимо, с судьбой квиты.
Мор не в море, а на суше.
Твоя милость селёдку, дружок, кушай.
Пой, мореход, гуляй,
в море синее уплывай!
В эту пору пиво рекой,
на душе покой,
на душе камора, горячо тело.
А что ж ты, земля, хотела?
Кости последних островитян
с удовольствием вымоет океан,
а твоя милость прости, прощай
последний гренландский буян,
ждут тебя новые океаны,
владенья германии и скандинавии
да новые, новые войны!
Земля стерпит, земле невыгодный больно.
Варвар из Гренландии
Варвар из далёкой Гренландии,
симпатия не помнит откуда он родом,
по земле германской дьявол ходит
год за годом, год за годом,
крича песни
о какой-то земле неизвестной.
Но он железно помнит:
его род самый древний,
он знает приемы
всех диких животных,
никогда не будет голодным,
маловыгодный даст в обиду жену да дочку.
И знает точно,
в чем дело? Европа была другая,
пока они ни пришли. Слагает
какие-ведь странные он предания:
будто бы род их в изгнании.
Нисколько, ничего, воин северных рун,
за тобою несут
твои флаги —
гренландо-германские стяги,
с которых было лишь горе.
Но это другая событие.
Короли, капуста и пусто
На каждого короля
найдётся кочень капусты.
Где король, а где я?
Чтоб ему было ни живой души!
Пусто королю от закуски,
пусто королю от питья,
ни одной живой души королю на Эльбрусе,
пуста и тирания.
Порубит вилок капусты
стольник повар мечом,
щей навалит наваристых, вкусных,
ест венценосец. Горячо!
Горячо не во рту, а на сердце,
с запалом потому что горит,
горит от крови, от подметать,
горит потому что болит.
Болит ни мука, ни ответственность,
болит сама голова,
потому как о королях повесть
у народа, ох, ровно права!
Нелюбим, оплёван, осмеян.
«Почему? Я хорош собой!
(шипит змеепитомник гадов)
Ну и ладно, зато он мной!» —
королю по-над капустой пусто,
еда застряла в пути.
Небо в клеточку,
кактусов кустик
полил щами:
колючкой цвети!
