Литературный портал

К тому же давало о себе знать и нервное напряжение, перенесённое им этой бурной ночью, ибо даже на полуострове Даманском, когда он хаживал в штыковые атаки на китайцев с криками: «За родину! За товарища Леонида Ильича Брежнева! (И при этом, если верить его россказням, «по три китайца, бляха-муха, одним махом на штык накалывал») – так даже и тогда ему не доводилось попадать в такой ужасный переплёт.

А ведь перед боями с китаёзами (и уж кому-кому, как не Василию Семёновичу было знать об этом!) у некоторых бойцов их роты случались желудочные расстройства, и по этой причине они то и дело бегали в сортир. Но… на войне как на войне…

И вот что примечательно: тогда, на полуострове Даманском, Василий Семёнович – не в обиду ему будь сказано – бывал, так сказать, в авангарде тех вояк, на которых, по его же образному выражения, «нападала швидка Настя1». Вчера же вечером, идя на свою секретную операцию, (Ва банк) он был спокоен, как удав, проглотивший кролика – даже в туалет, чтобы отложить, не заглянул. А вот теперь – нате вам! – его вдруг стало трясти. То есть трясти-то его трясло и до этого, но то была еще лишь как бы прелюдия к настоящей трясучке. И лишь только после того, как он был помещен в одиночную камеру, его стало колотить уже, так сказать, по полной программе – словно бурятского шамана. Прыгали руки, лязгали зубы, ходили ходором ноги, – и он ничего не мог с этим поделать. Василий Семёнович хотел было расцепить пальцы, сжимающие веревку, да не тут-то было – они закостенели, словно члены политбюро компартии в годы застоя. Таким образом его трепало часа два с лишком, и лишь затем дрожь стала понемногу спадать.

Прикорнуть удалось уже под утро. Однако и после того, как Василий Семёнович задремал, свернувшись калачиком на узкой лавке, тело его продолжало вздрагивать, как у собаки, которую кусают блохи.

Кратковременный сон облегчения не принёс. Едва он погружался в дрёму, как тут же обнаруживал себя висящем на веревке между небом и землей. И он раскачивался на ней с испуганно колотящимся сердцем, чувствуя, как его руки холодеют, ослабевают, становятся ватными… еще мгновение, еще чуть-чуть – и он сорвется вниз. И страх, жуткий животный страх, пронизывал всё его существо. И он взывал в кромешной тьме невесть к кому: «По-мо-ги-и-те!», и просыпался в холодном поту, и никак не мог разобрать, где он находится, и снова погружался в вязкое забытьё; и в этом забытье Василий Семёнович снова болтался на канате между небесами и землей, и к нему длинной вереницей карабкались по лестнице пожарники в красных касках и огнеупорных робах. И ужас накрывал его с головой, и он никак не мог вынырнуть из этого чёрного омута…

Утром он встал разбитый, с очумелой головой и воспалёнными глазами, все еще сжимая в руках обрезок веревки. И даже когда ему принесли завтрак – он и тогда не смог разжать сведенных судорогой пальцев, дабы взять ложку. И по этой причине миловидной медицинской сестричке пришлось сделать ему расслабляющий укольчик в ягодичную область. И только после этого пальчики Василия Семёновича разжались, дрожь – мелкая как зыбь в пруду – унялась, и он смог, наконец-то, приступить к трапезе – вкусить, впервые за свою нелегкую, но такую яркую и самобытную жизнь, тюремной баланды.

На допрос Василий Семёнович был приглашен уже к обеду.

Следователь произвел на него самое приятное впечатление. Мирный, домашний такой, чем-то похож на бухгалтера из их фирмы. Или, быть может, на закройщика в ателье средней руки. В сереньком поношенном пиджачке, в старомодных очках, с неприметной затертой физиономией, лет этак сорока пяти – такой обыденный и неприметный. И голос у него был тихий, располагающий к себе – готов и выслушать тебя, и посочувствовать, и войти в твоё сложное положение – ну, словно отец родной!

Раньше-то Василию Семёновичу почему-то казалось, что в милиции служат одни лишь дегенераты – а оно эвон как вышло! Есть, есть, оказывается, и во внутренних органах душевные люди!

Когда его ввели в кабинет – самый простецкий, словно в каком-нибудь районном ЖЭКе – следователь сидел за столом и что-то писал. Обстановка была мирной. Василий Семёнович остался стоять у двери, робко переминаясь с ноги на ногу и ожидая, когда на него обратят внимание. Окончив писанину, следователь поднял на Самсонова приветливый взгляд, сделал радушный жест и плавно вступил в разговор:

– Да что же это вы у дверей стоите? Проходите, присаживайтесь.

Василий Семёнович протопал к столу и уселся на стул напротив следователя. Тот посмотрел на него поверх очков добрыми, как у дедушки Мороза, глазами и сказал:

– Так что, будем знакомиться? Меня зовут Копылов, Валентин Валерьянович. А вы, насколько я понимаю, Самсонов Василий Семёнович?

– Так точно.

– Проживаете по улице, – следователь заглянул в лежащую перед ним бумагу, – Колодезная, 2…

– Да.

– А это где? На Забалке?

– Да.

– В браке состоите?

– Состою.

– С кем?

– С Самсоновой, Алёной Леонидовной.

– И дети есть?

– А как же!

– И сколько?

– Двое.

– Так у вас, наверное, уже и внуки есть?

Василий Семёнович горделиво распрямил грудь:

– Имеются... ­

– Много?

– Пока шо двое: Миша и Катя.

– Наверное, ещё малышня карапузая, а?

– Ну, как вам сказать… – голос Самсоныча обрёл солидность. Он кашлянул в кулак. – Уже в школу пошли!

– Да, ­– подыграл следователь. – Внуки – это единственная наша отрада… Смотришь на них – и сердцем как-то оттаиваешь во всей этой житейской круговерти… А Красильникова, Ляля Васильевна – ваша дочь?

– Да.

– И, стало быть, ваши внуки, Миша и Катя – её дети?

Самсонов кивнул:

– Ну.

– А где проживает ваша дочь?

Он назвал адрес.

– Так, так… – он постучал карандашом по столу. – А Толкачёв, Юрий Николаевич – это что, ваш сосед?

– Вот именно! – произнёс Самсонов с желчной усмешкой.

Эта странная реакция не укрылась от проницательного взора следователя. Голос его стал еще теплее, задушевнее.

– Постойте, постойте, я что-то никак не пойму. Это что же выходит? У него два жилья, что ли? Одно – по улице Патона, где проживает ваша дочь Ляля Красильникова, и второе – по улице Колодезной?

– А вы как думали? – Василий Семёнович растянул губы в кривой ухмылке. – У этого пана-атамана, – он воздел палец вверх, поскольку после укольчика его пальцы вновь обрели былую гибкость, – две квартиры! А кто-то, бляха-муха, и одной не имеет.

– И что же? – Валентин Валерьянович потер лоб. – Он проживает сразу по двум адресам?

– Та ни. Живет цэй фармазон по Патона, – разъяснил Самсонов, – а на Колодезной у него автомастерская. Он же бизнесмен! Жирный кот!

– И как, фирма процветает?

Самсонова даже передёрнуло от этого вопроса.

– Хо-хо! Так шо ж я вам и кажу? У него ж там Клондайк! Золотое дно! Деньгу, як той Рокфеллер, лопатой гребёт. И, причем, не какой-нибудь, а совковой!

Минут через десять мирной доброжелательной беседы, Валентин Валерьянович уже собрал довольно много сведений и о бизнесмене Толкачёве, и о своем визави: где тот родился, крестился, проходил военную службу, какие книги читал, какой марки его автомобиль, за какую футбольную команду болеет, где и кем работает, и ещё кучу всякой всячины.

– Ну, хорошо, с этим всё более-менее понятно, – наконец произнёс Валентин Валерьянович, покручивая в руках карандаш и глядя на подследственного поверх очков едва ли не влюблёнными глазами. – А теперь давайте поговорим о другом… И как же это вы, Василий Семёнович – только давайте будем говорить начистоту, без всяких уверток, договорились? – как же это вы, Василий Семёнович, с такой замечательной биографией, в ваши-то уже немолодые годы, и оказались висящим на веревке между третьим и вторым этажом посреди ночи, да ещё к тому же и в нетрезвом состоянии?

Василий Семенович сдулся.

– Ведь я же вижу, что вы человек солидный, со всех сторон положительный, раньше не привлекались… – мягко подстелил следователь. – Не уголовник, не жулик какой-нибудь… А? Так как же это так получилось?

– Да пошуткувать захотел…

– Ага… Пошуткувать, значит… Понятно… – Следователь постучал карандашом по столу, согласно покивал. – А вашей дочери об этой шутке было известно?

– Ни.

– А где она сейчас?

– На даче.

– А каким же образом у вас оказались ключи от её квартиры?

– Так она сама мне их и дала.

– Зачем?

– Покормить котов.

– И вы их покормили?

– Ну, да… – Василий Семёнович сдвинул плечами.

– А затем привязали веревку к балкону и, желая пошуткувать, стали спускаться по ней вниз? Я правильно вас понял?

– Ну…

В кабинет вошел какой-то мужчина – высокий, коренастый, строго вида, скорее всего, начальник. Он мазнул равнодушным взглядом по Самсонову и спросил:

– Ну и шо? Объяснил он тебе свои художества?

– Да, да. Всё как есть объяснил!

– И что же он говорит?

– Да он, видишь ли, пошуткувать захотел. – Валентин Валерьянович развел руки. – Такие вот пироги получаются… Так что, хочешь не хочешь, – а придется нам его теперь отпускать…

– Ага... – вяло пробасил строгий мужчина. – Так ты объясни этому клоуну: если он и дальше будет придуриваться, мы с ним тоже пошуткуем… Лет так на десять.

Когда начальство вышло, Валентин Валерьянович поднял палец:

– Строгий, однако! Но – справедливый. И ведь его же тоже понять можно, верно? Кому это понравится, когда тебе начинают горбатого лепить? Так что давайте-ка, Василий Семёнович, кончать валять дурака, и начинать говорить правду. Согласны?

Василий Семенович кивнул утвердительно.

– Так вот, повторяю вопрос. С какой целью вы зависали, словно Бэтмен, между этажами, когда все добрые люди уже улеглись спать?

Самсонов замигал глазами, не зная, что и ответить. Молчание затягивалось.

– Василий Семёнович, так я жду вашего ответа…

– Так я это… на спор полез.

– И с кем вы поспорили?

– Да с приятелем одним…

– А на что вы поспорили?

– На бутылку водки.

– И о чём шел спор?

– Шо я, как бывший альпинист, спущусь вниз по веревке с четвертого этажа.

– Имя, фамилия, адрес приятеля?

Василий Семёнович замялся. Валентин Валерьянович постучал карандашом по столу:

– Я слушаю вас, Василий Семёнович – и очень внимательно.

Что делать? – вяло плавало в мозгу у Самсонова. – Назвать Люльку? А вдруг Полковник не подтвердит его слов – и что тогда? Ведь такого уговора между ними не было.

– Василий Семёнович, – прервал его размышления Валентин Валерьянович, прекрасно видя его замешательство и не сводя с него гипнотического взора, – давайте я обрисую вам ситуацию, в которой вы оказались, чтобы вы осознали в полной мере всю тяжесть своего положения… Хорошо?

Василий Семёнович обозначил свое согласие смиренным кивком головы.

– Так вот, – начал свои пояснения Валентин Валерьянович, похлопывая ладонью по пухлой папке, – у меня тут собраны кое-какие материалы. – С некоторыми из них я сейчас вас ознакомлю.

Следователь, не спеша развязал тесёмки на папке и, поочередно доставая из неё листы бумаги, начал читать, откладывая прочитанное в стопку по правую руку.

– Итак… 24 октября сего года у гражданки Юдиной Ларисы Васильевны, проживающий по улице Патона, были похищены десять тысяч долларов, золотые ювелирные украшения, норковая шуба, ноутбук… 29 октября у гражданина Гуренка Василия Макаровича, проживающего по улице Шенгелия, украдены редкие антикварные книги. Ориентировочная стоимость – тридцать тысяч долларов... 6 ноября у гражданина Фесуненко Петра Алексеевича и гражданки Фесуненко Юлии Сергеевны, проживающих по улице Дорофеева – выкрадены ювелирные украшения из золота и драгоценных камней, двадцать две тысячи гривен, мельхиоровые ложки, вилки, магнитофон, звуковые колонки, компьютер, айфон…

Следователь читал ровным монотонным голосом, и Василий Семёнович никак не мог взять в толк, зачем он это всё ему читает.

– Итого восемь эпизодов, – заключил Валентин Валерьянович, опуская ладонь на стопку прочитанных листов. – Сумма похищенного – весьма значительна. Я, конечно, не гадалка, но полагаю, что в совокупности по всем этим эпизодам лет этак на десять действительно может затянуть.

– А я-то тут при чём? – подивился Самсонов.

– О! Это – вполне правомерный вопрос, – согласно кивнул Валентин Валерьянович. – И вы совершенно правильно делаете, что ставите его передо мной. Так вот, сейчас я объясню вам, каким боком вас можно пристегнуть ко всем этим хищениям… Смотрите, во всех этих случаях прослеживаются две чёткие закономерности: – следователь приподнял пальцы рожками, впиваясь взглядом в альпиниста, – первое – все кражи совершены в одном и том же районе, а именно на Острове. Второе – преступники каждый раз действовали по одному и тому же сценарию: спускались на балконы зажиточных людей (или, по вашей классификации, жирных котов), по веревкам, привязав их к чердачным балкам, либо к балконным конструкциям живущих выше жильцов, когда те отсутствовали дома, и уже оттуда проникали в квартиры своих жертв. Это понятно?

– Да.

– И вы в эту схему вписываетесь чудесно. Смотрите, вас взяли в том же районе и вы действовали по той же схеме. Конечно, есть кое-какие нюансы. Но это всё мелочи, которые мы утрясём в ходе следствия.

– Ну да, – хмыкнул Самсонов. – Вам лишь б взять человека и дело ему пришить.

Валерий Валерьянович погрозил ему пальцем:

– А вот этого не надо… Это вы зря, Василий Семёнович. Зачем же вы на меня напраслину возводите? Я встречи с вами искал? Нет. И никаких злых чувств к вам не питаю. До сегодняшнего дня я вообще не знал о вашем существовании. Однако этой ночью вас сняли с верёвки работники пожарной дружины, когда вы пытались проникнуть в чужую квартиру, а работники полиции доставили вас в участок. Начальство поручило мне заняться вашей персоной. И теперь вы, фигурально выражаясь, мой клиент. И я должен обслужить вас по высшему разряду – так как, знаете ли, привык относиться к своей работе ответственно. Вот представьте себе: вы пришли в ателье, чтобы пошить себе костюм – и причем, заметьте себе, явились к закройщику сами, по своей доброй воле. Ведь вам же не понравится, если мастер напортачит? Так и я. Я должен пошить вам костюмчик так, чтобы нигде не жало, не топорщилось, не выпирало, а сидело ладненько, как от Версаче.

Постепенно до Самсонова начинало доходить, что следователь с ним не шуткуе.

– И к тому же, я ведь человек подневольный, – продолжал Валерий Валерьянович, с печальным вздохом разводя руки. – Там! – его очи поднялись вверх и палец взмыл к потолку, – меня постоянно шпыняют, теребят: когда же ты, мол, найдешь этих ворюг? А у меня – ну, ни одной зацепки, ни одного, даже самого завалящего, клиента на примете. И вот сегодня, наконец-то, являетесь вы… дорогой вы наш… А коли есть клиент – то и костюмчик ему скроить можно, не так ли? Да такой, что и сноса ему не будет. Носить и носить его лет этак десять в местах отдаленных, где Макар и телят не гонял…

– Так я же говорю вам, – запротестовал Самсонов, прижимая ладонь к груди, – шо я ко всем этим кражам – никаким боком.

– А что это у вас, хобби такое – зависать под покровом ночи над балконами богатых людей? Давайте не будем валять Ваньку и начнём уже говорить правду…

Василий Семёнович съежился, как ёж.

– Хорошо, – сказал Валентин Валерьянович, постукивая карандашом по столу. – Давайте рассмотрим лишь голые факты, без всякой предвзятости… Смотрите, вас взяли в том же районе, где были совершены и все остальные кражи. Почерк – тот же: спуск по веревке на балкон, и оттуда – проникновение в чужую квартиру. Толкачёва вы знали, как жирного кота, у которого есть чем поживиться. Возражения? Возражений нет. Идём дальше. Веревка оказалась слишком коротка для того, чтобы по ней можно было спуститься на землю. А этот факт означает, что никакого спора у вас не было, и вся эта ваша сказочка – туфта, лепет младенца. При чем тут спор? Вы что, мальчишка? Вам нужно было обуть жирного кота. У вас и сообщник был, скорее всего, да только он дал деру. Он-то и спустил вас с балкона и затем должен был поднять наверх. Но вы не сумели рассчитать длину веревки – вот в чем ваша проблема. То ли в школе уроки прогуливали, то ли находились уже в такой стадии алкогольного опьянения, что не могли сложить два и два… Следствию еще предстоит во всём этом разобраться. Но главное-то мы уже ухватили, верно? Подельник задал стрекоча, а вы остались виснуть над балконом жирного кота. Почему сбежал ваш напарник – этот вопрос пока остается открытым. Но я разберусь в этом, обязательно разберусь. Так что? Будем говорить правду?

– Так я ж казал...

– Значит, упорствуете? Думаете, здесь сидят одни недоумки?

– Та ні.

– Ну, хорошо, допустим… допустим, вы действительно любитель острых ощущений – и не более того. И устроили весь этот аттракцион ради забавы. Но почему же тогда веревка оказалась у вас вдвое короче, чем ей следовало быть? Вы можете ответить на этот вопрос?

Василий Семёнович передернул плечами.

– Имя, фамилия, адрес приятеля, с которым был спор?

Молчок.

– В вашем кармане обнаружено наркотическое вещество. Что вы можете пояснить по этому поводу?

Самсонов и на сей раз не нарушил тишины.

– Так что, будем говорить? Или будем продолжать играть в молчанку?

– Мне надо подумать.

– Хорошо, – с неожиданной легкостью согласился следователь. – Это пожалуйста. – он играл с ним, как кошка с мышкой. – Времени для размышлений у вас будет предостаточно. Но советую вам – и искренне советую – рассказать всё, как есть, прямо сейчас. И объясню почему. Смотрите, сейчас вас отведут в камеру, вы посидите там, почешете репу и сочините мне новую сказочку. Либо будете держаться старой линии: мол, полез на спор – и баста! И вы что же, думаете, что вы умнее всех? И вам удастся обвести вокруг пальца всю нашу контору? Да мы и ни таких китов, как вы, раскручивали – а уж с вами-то и подавно справимся. А чтоб у вас не оставалось никаких иллюзий на этот счёт, я поясню вам, как мы будем брать вас за вымя. Положим, вы стоите на своем: мол, я альпинист, решил блеснуть спортивным мастерством и поспорил с другом на бутылку водки, что спущусь на канате с четвертого этажа. Возникает законный вопрос: кто же этот загадочный приятель? Хочешь не хочешь, а придется его называть. И не только его, но и свидетелей вашего спора. А если был спор – значится, должны быть и арбитры. И в полночь все эти люди должны были торчать под балконом Лялиной квартиры, дабы зафиксировать ваш спортивный результат. И их должны были видеть – хотя бы кто-нибудь. И причем, заметьте себе, каждого свидетеля, попавшего в поле нашего зрения, мы допросим по отдельности. И каждый из них будет предупрежден об уголовной ответственности за дачу ложных показаний после того, как его вызовут в суд. Ну, и как вам такая перспектива?

Василий Семенович сдвинул плечами.

– А что далее будет происходить, вы хоть отдаете себе отчет?

– Ни.

Валерий Валерьянович улыбнулся:

– Ладно, объясню вам и этот момент. Чтобы потом никаких обид с вашей стороны не было. Так вот, сейчас я не испытываю к вам никакой предвзятости. Вы рыбка. Я – рыбак. Вы попались на крючок и пытаетесь с него сорваться. Вы виляете и ходите кругами – это вполне естественно. Но, когда я увижу, что вы желаете натянуть мне нос, а мои сотрудники упираются рогом, проверяя ваши небылицы, словно у них нет других дел – вот тут-то я могу и осерчать… И тогда… А? Что же тогда случится? Как вы полагаете, Василий Семёнович? – он посмотрел на Самсонова со смешинкой в глазах.

Василий Семёнович потупил взор, как девица на выданье.

– А тогда произойдёт вот что, моя дорогуша, – с наслаждением разъяснил Валерий Валерьянович. – Уголовно процессуальный кодекс Украины дает мне право содержать вас в следственном изоляторе до полугода, а случаях тяжких преступлений, до года, и даже, в особых случаях, до полутора лет. А там, скажу вам прямо, не курорт. Даже и не думайте, что вы будете находиться там в тех же тепличных условиях, в каких провели эту ночь. Нет, нет! Вас поместят в общую камеру, а народец там сидит – ох, бедовый! Иной раз попадаются такие гнусные типы… И вот они-то и начнут проводить с вами воспитательно-разъяснительную работу. Уж и не знаю даже, как вы там сумеете поладить с ними… ну, будь вы наркобарон, или же вор в законе какой… А так… простой же мужик… ещё только свою первую ходку в зону протаптывает… Так что не завидую я вам, Василий Семёнович, от чистого сердца говорю, не завидую... И ведь все будет происходить в рамках действующего законодательства, не будет нарушено ни одной буковки закона. И, уж поверьте моему опыту, Василий Семёнович: где-то через недельку, а то и раньше, вы сами запроситесь ко мне на допрос и начнете каяться даже в тех прегрешениях, о которых вы уже давно забыли. Так зачем тянуть, усугублять? Не лучше ли сразу сделать чистосердечное признание? А если вы начнете сотрудничать со следствием – так и мы же, со своей стороны, постараемся облегчить вашу жизнь… Не звери ведь, верно? Ну? Будете говорить?

– Та я ж кажу, я к этим кражам – никаким боком!

– А! Значит, упорствуете? Не хотите говорить правду? Так, так…

Самсонов обиженно надулся.

– Ну, ладно, – примирительно произнёс следователь. – Поступайте, как знаете, вы не мальчик. Моё дело – сторона: сейчас я ещё раз разъясню вам ситуацию, в которой вы оказались, – чтобы моя совесть была чиста – а выводы делайте сами. Так вот, в вашем распоряжении имеется только четыре варианта. Четыре! – Валентин Валерьянович поднял ладонь и показал Самсонову четыре растопыренных пальца. – Взять эти кражи на себя – это раз. Сочинить еще одну небылицу – и, в общих чертах, я уже обрисовал вам, к чему это приведет – два. Молчать, как рыба в пруду, а я тем временем подошью все эти эпизоды к вашему делу – и с плеч долой; пусть суд решает вашу судьбу. Вас же все это время будут дожимать в изоляторе, проверяя вашу стойкость. Это три. И, наконец, последний и, как я считаю, самый благоразумный вариант. Если вы действительно непричастны к этим кражам – то сейчас же, не теряя ни секунды, рассказать мне такую историю, которая убедила бы меня в её правдивости на все сто процентов. И чтоб и мотивы ваши мне были ясны, как божий день, и каждая деталь – включая наркотики, обнаруженные в вашем кармане – заняла бы в ней свое место… Итак, повторяю в последний раз: будете говорить правду?

– Да, – едва слышно, выдохнул Самсоныч.

Голос у него был тихий, застенчивый, как у девушки, решившийся, наконец-таки, отдать возлюбленному свою невинность.

– Не слышу! Громче!

– Да! Да!

– Ну?

– Это все из-за Толкачёва, гада ползучего, – поплыл Самсонов. – Это он во всём, гнида такая, виноват…

Альпинист поднял на следователя глаза, ища у него понимания, сочувствия. Тот мягко кивнул – подбадривая, обнадеживая: мол, не бойся, голубка. Все будет хорошо, и даже не больно совсем…

– Вы понимаете, гражданин следователь, – начал колоться скалолаз, – тот участок земли, на котором орудует этот бизнесмен, когда-то принадлежал моим родителям. Я ж там родился, вырос, каждую травинку знаю! И когда мои родители умерли, то пол хаты и пол участка отошли мне – а другая половина уплыла к моей сеструхе, Томке. А потом эта сучка, эта тварь подзаборная, проститутка газетная, продала свою долю и укатила в Америку…

– А почему – газетная? – уточнил следователь.

– Так она ж объявление в газету давала: ищу бахура.

– И как, нашла?

– Да. И умотала в Америку, чтоб ей сдохнуть там, шалаве позорной. А этот бизнесмен прибрал к рукам её участок, и развернулся на нём, словно Рокфеллер. Болгарки день и ночь жужжат, электричество ворует по-чёрному, налоги не платит, под мостиком полнейшую антисанитарию развёл; и деньги к нему в карман рекою плывут… А мне шо с того? И куда уже я только ни писал на него – а у него ж, гада, повсюду концы, везде всё схвачено…

– И вы решили взять правосудие в свои руки, как граф Монте-Кристо? – понимающе кивнул следователь. – Подкинуть ему наркотики, а потом анонимно сообщить в полицию?

Весь вид скалолаза свидетельствовал о том, что Валерий Валерьянович попал в самое яблочко.

– Где вы взяли героин?

– Так это ж Полковник мне наводку дал.

– Имя, фамилия, адрес Полковника?

– Люлька, Федор Иванович. Сосед мой. Но только с другой стороны забора.

– И он что, действительно полковник?

– Та ни! Какой там полковник! – Василий Семёнович махнул руками. – Вертухай он, а не полковник. Это у него кликуха такая. Как подвыпьет – так и начинает заливать всем, как он в Афганистане батальоном спецназа командовал и вёл там бои в Кандагарском ущелье. А сам же дальше Степановки никуда не выезжал.

– Вы наркотики употребляете?

– Никак нет.

– Значит, вы приобрели их с целью распространения – для Толкачёва?

– Ну да.

– Раньше вам приходилось покупать, употреблять, либо распространять эту дурь? – Валентин Валерьянович вонзил в Самсонова кинжальный взор.

– Ни! – пискнул Василий Семёнович и торопливо перекрестился. – Ни! Вот вам мамой клянусь!

– Что дальше?

– А дальше мы поехали с Полковником на точку.

– Где это?

– По Льва Толстого. Номер дома я не знаю, гражданин следователь. Но это сразу же за овощным магазином, я, если что, могу показать.

– Нарисовать можете?

– Да.

Валерий Валерьянович вынул из папки лист бумаги, пододвинул его к Самсонову и положил сверху карандаш:

– Рисуйте.

Высунув от усердия язык, скалолаз принялся рисовать схему дороги, ведущей к «точке». Затем передвинул листок следователю. Тот посмотрел на него, спрятал в папку и продолжал:

– Имя торговца наркотиками?

– Гала.

– Значит, вы поехали с Полковником к Гале, приобрели у неё героин… и что потом?

– А потом мы поехали на базар, гражданин следователь, и купили веревку, – пропищал Василий Семёнович.

– Сколько метров вы купили?

– Пятнадцать.

– Полковник может это подтвердить?

– Да.

– Вы запомнили продавца?

– Да, да, запомнил, гражданин следователь. Я его хорошо запомнил. Это же чурка, только что с дерева слез, с таким вот аэродромом на голове. Его лоток, как войдете на базар с центральных ворот – так сразу же с правой стороны стоит.

– Значит, Полковник был вашим прямым соучастником?

– Да, да… Конечно! Конечно, он был прямым соучастником, гражданин следователь, – с легкой душой сдавал побратима Самсон. – Он же сам, падлюка, меня на на это дело и подбил.

«Похоже, маячит статья 307, – примерял между тем Валерий Валерьянович. – Приобретение, хранение и незаконный сбыт… от трёх до восьми… Что ж, недурно. Весьма недурно… И, вроде бы, нигде не топорщится…

– Хорошо. Что дальше?

Сейчас он мог уже лепить из подследственного всё, что угодно. Если бы он приказал ему снять штаны – тот бы снял. Если бы повелел поцеловать свою туфлю – он бы сделал и это.

– А потом мы заехали в Гранд, гражданин следователь, – лебезил скалолаз, – взяли там бутылку столичной, приехали ко мне до хаты, выпили, закусили…

Глаза его вдруг расширились, и он уставился на Валентина Валерьяновича изумленным взором.

– Так ведь это же Лёлька, сучка такая! – вдруг озарило его.

– Что – Лёлька?

Самсонов зажмурился и застучал себя костяшками кулака по лбу: «Ай, дурак! Ай, болван!»

– Так это же Лёлька отрезала верёвку! – потрясённо вскричал Самсонов, глядя на следователя круглыми глазами.

– Лёлька?

– Да! Жинка моя!

– Зачем?

– Так вона ж цілу неділю грызла меня, як та крыса: купи, мол, да купи веревку, а то мне не на что белье повесить! А как увидела в машине моток – так и подумала, дура такая, что это я для неё купил!

Несмотря на всю свою выдержку, выработанную годами службы в «органах», следователь не смог сдержать улыбки.

– Верю, – сказал он. – Вот теперь я вам верю, Василий Семёнович. И вижу, что вы говорите мне чистую правду.

Оставалось только обняться, как двум братьям, в едином душевном порыве. И это был бы катарсис, апофеоз нашей повести – братское единение следователя и подследственного.

Костюмчик выходил на славу! Нигде не жало, не выпирало, и всё было стильно, по последнему писку моды. Были, конечно, после этого и другие примерки: очные ставки с гражданином Люлькой Федором Ивановичем и гражданкой Бычковой Галиной Сергеевной, некоторые уточнения, пояснения, дополнения: где именно, когда, при каких обстоятельствах… Подписи протоколов, показания жены, Самсоновой Лёли Леонидовны и их дочери Красильниковой Ляли Васильевны. Плечики, рукава, спинка, пуговки – все это подгонялось, подметывалось и пришивалось очень аккуратно, со вкусом, и выходило весьма добротно и элегантно, потому как Валерий Валерьянович был мастером своего дела и халтуры в работе не допускал. И костюмчик получился у него – обзавидуешься! И прокурор, и судья были просто в восторге! И слово свое офицерское Валерий Валерьянович тоже сдержал с честью. Бычковой Галине Сергеевне – так той отмотали по самые не хочу, а ему с Полковником (ибо тот ведь тоже во всём чистосердечно сознался) отвесили по самому минимуму: всего-то по каких-то три годика. Да и те наши славные побратимы не «оттянули» до срока, а вышли на свободу уже через два года по амнистии, ввиду их примерного поведения.

И, выйдя на волю, Василий Семёнович уже стал распускать перья, «базарить» с проносом, по блатному растягивая слова и разводя пальцы веерами. И вспоминал иной раз за стаканом сивухи дни былые – как «мотал срок» и держал с Полковником в руках всю зону (а это, считай, пять тысяч человек!) так что там, без их ведома, никто даже, бляха-муха, и пукнуть не смел.

На этом мы завершаем рассказ о Скалолазе и его верном дружбане Полковнике. Остается добавить несколько слов о Толкачёве.

Несмотря даже на то, что побратимы переселились на казенную хату и пакостить оттуда больше не могли – так что и архитекторы, и налоговые инспектора, и прочие чиновники уже могли вздохнуть с некоторым облечением – несмотря даже на такие шикарные обстоятельства, Юрий Николаевич автомастерскую закрыл, а потом и вовсе продал её, причем с существенным ущербом для себя. И при этом ещё остался и доволен! С тяжбой тоже всё устроилось самым наипрекраснейшим образом. Как это вышло, спросите вы? И сами пребываем в немом удивлении. То ли правосудие вдруг взяло, и прозрело, как слепой Вартимей? То ли это оттого получилось, что Сосновский, хотя и отрекся от своего клана – а всё-таки с губернаторского кресла слетел? Бог ведает… Но только судья Немченко Лариса Михайловна, после долгой канители, наконец-таки вынесла решение в пользу истца. Конечно, были затем и другие суды – апелляционный в Запорожье, Верховный в Киеве – но всё это уже были семечки, пустячки по сравнению с нашим краснознамённым и пуленепробиваемым Херсонских судом!

А затем начался и второй акт трагикомедии – выбивание долга по иску в исполнительной службе города Херсона. И тут уж – как водится… Ведь это коли ты кошелёк стибрил – то и решение высокого суда исполнят сию же секунду: и опишут, конфискуют, и за решетку упекут. А уж когда тебе должны – так постойте, постойте… тут ведь еще разобраться надобно, рассмотреть, взвесить…

Так что пришлось Толкачёву покрутиться, попыхтеть и достичь, со своими челобитными, аж до генеральной прокуратуры – а уже откуда открывалась и столбовая дорога в европейские суды…

Но, впрочем, долг он все-таки выбил. (Слава Украине!) А то, как исполняются в нашем датском королевстве решения судов – это уже отдельная тема, которая ещё ожидает своего автора.

* * *

швидка Настя – то есть диарея, если кто не понял.

Училась легко – и в школе, и в институте, обладала цепкой памятью, все схватывала на лету. На планерках у начальника цеха, Михаила Борисовича Прилуцкого, никаких записей не вела – все держала в голове и работу свою исполняла чётко и в срок. Но имелась у неё одна черта характера, которая просто бесила шефа: его подчиненная никогда не выходила за рамки того, что ей предписывалось должностной инструкцией. И если ей подсовывались липовые документы, наотрез отказывалась визировать их. А ведь на производстве без липы не обойтись. Это – альфа и омега всей советской системы, и, если платить людям строго по нормативам, без всякой химии – кто же работать станет? Да ведь и то сообразить надобно, что все мы – люди-человеки, и порою начальству приходится решать и свои, чисто шкурные вопросы. Положим, ремонт на даче сделать – из заводских материалов, разумеется, и силами своих же рабочих, а затраты списать на какой-нибудь объект. Что тут особенного? Все так делают. Если имеют возможность, конечно. Соображать ведь надо! Россия богатая, не обеднеет! А она со своей честностью – как бельмо на глазу. Нет, чтоб потрафить начальству, на уступки пойти… Вон Зойка, секретарша его, так та и в койку к нему запрыгнула, и ублажает его по полной программе, и все заводские сплетни собирает и ему передает – вот это работник! Цены ей нет! А эта…

И один раз до того взбесила Марья Ивановна начальника своей дурацкой принципиальностью, что он сперва наорал на неё, брызгая слюнями, а потом указал на дверь: мол, коли не визируешь, что тебе велено, так и катись с завода к чёртовой бабушке, а мне такие работники не нужны.

И пошла Мария Ивановна к Черкашину, начальнику отдела кадров. Тот ее приходу весьма удивился. Заявление, в котором она просила перевести ее в любое другое подразделение завода, принял. И, естественно, поинтересовался причинами, побудившими ее написать сию бумагу. Толкачева объяснила ему, что ее выпер Михаил Борисович, заявив ей, что такие работники, как она, ему не нужны. На вопрос, что послужило тому причиной, ответила: «А это вы спросите у него самого». И большего ничего добиться от неё он так и не сумел.

– Ладно, – сказал Черкашин, – иди в свой цех и продолжай работать. А я твой вопрос улажу.

И уладил, слово сдержал.

На следующий день Прилуцкого вызвал директор, и устроил ему такую головомойку, что тот вышел от него красный, как рак. И сказано было Михаилу Борисовичу, чтобы он от Толкачевой отцепился и прекратил ее третировать, а не то сам вылетит за ворота.

И выяснилось тогда, что директору была отлично известна вся подоплека их конфликта. И что он, как и Черкашин, держали сторону Марьи Ивановны, ибо она была у них на хорошем счету.

И утерся тогда Михаил Борисович, однако злобу затаил и, зайдя к ней в кабинет после головомойки, подбоченился эдак Гоголем, косо глянул на нее и желчно произнёс:

– Что… пошла, на меня наябедничала? Довольна? Ну, погоди…

И стал он с тех пор пакостить ей по мелочам, пытаясь отыграться, подловить на чём-нибудь, прищучить – однако липу на подпись уже подсовывать не рисковал. И все мечталось ему как-нибудь подгадить ей (но только так, чтобы при этом оставаться в сторонке) – но ничего путного из этого не выходило. И даже Зойка, которую он спустил на неё с поводка, никакого компромата на Марию Ивановну нарыть так и не сумела. (Хотя, надо отдать ей должное, старалась изо всех сил).

А потом в стране подули вонючие ветра демократических перемен, и Прилуцкого сдуло этими ветрами за бугор, на землю обетованную, а на его место пришел другой деятель – уже новой формации.

Этот новый начальник Марию Ивановну ценил. Голоса не нее не повышал, бывал с нею неизменно корректен. И все бы ничего – да только в результате гайдаровских экспериментов завод начало лихорадить, зарплату стали выплачивать от случая к случаю (и хорошо еще, хоть не болтами и гайками), и лучшие карды начали уплывать с завода – кто подавался в «челноки», а кто в «реализаторы» на рынках. Старые рабочие плакали, словно дети, видя, как режут новые листы металла и прокат, а потом, уже в качестве металлолома, вывозят за бугор буржуям, как демонтируют новейшие станки и прочее дорогостоящее оборудование, и оно исчезает невесть куда… Ибо судостроительная отрасль, как заявляли с телеэкранов прорабы перестройки, Украине уже не нужна, она не рентабельна, затратна и не дает быстрой отдачи. Удел неньки – это выращивать кавуны и помидоры, и она должна стать мощной аграрной державой!

Народ нищал и думал лишь о том, как бы выжить в этой свистопляске, а нувориши катались как сыр в масле, тут и там, словно опята после летнего дождя, вырастали особняки «жирных котов». Уволился из цеха их нормировщик, и на его месте образовалась брешь, которую следовало кем-то заткнуть. И кем же, как не Марьей Ивановной? Она женщина головастая, работящая, выдюжит. Ведь русская баба – она же не только коня на скаку остановит, не так ли? Но и производственную амбразуру, коль того требует родной завод, своей широкой грудью закроет, как Александр Матросов вражеский дот. И никакие протесты Толкачёвой новым начальником во внимание приняты не были. «Надо, Марья Ивановна, понимаете, надо» – вот что было сказано ей. – «Ведь если не вы, то кто?»

Искать правду больше было негде, ибо сердце старого директора не выдержало всей этой вакханалии и он – быть может, и к счастью для себя – переселился в мир иной, а у панства были свои заботы: оно воровало уже по-чёрному, рвало завод на куски, никем не сдерживаемое, никого не боясь, и никого, не стесняясь – ни Бога, ни людей. И что за дело было во всей этой чехарде красным перевертышам до какой-то там Марьи Ивановны, когда каток демократических преобразований прокатился по жизням миллионов советских людей, ломая и круша всё на своем пути?

Точно в волшебной сказке, или в некоем фантасмагорическом сне, страна Советов развернулась вспять и, по команде дяди Сэма из-за большой лужи, стала ударными темпами строить капитализм с человеческим обличьем – то есть, разворовывать и ломать всё то, что было создано потом и кровью предыдущих поколений. Перед Марьей Ивановной встала дилемма – увольняться с завода, либо «ускоряться», как учил её Михаил Меченный: то есть впрягаться еще и в хомут инженера-нормировщика за совсем уже смешные деньги, в условиях галопирующей инфляции и, причем, без каких-либо гарантий на то, что она получит даже и эти гроши.

А, с другой стороны, куда податься советскому инженеру? Столько лет протрубила она на заводе, прикипела к нему душой, и что же теперь – идти на рынок колбасой торговать?

Причем и у мужа дела шли отнюдь не блестяще. Малый бизнес давили планомерно, жестоко – капитализм показывал свой звериный оскал. Химичить ее супруг так и не научился, подмазываться к нужным людям тоже, и потому все мало-мальски хорошие заказы проплывали мимо него. Так что вариант домашней хозяйки отпадал: Боливар не вынесет двоих. Да и не по душе была ей роль домохозяйки, её деятельная натура требовала движения, напряга... И впряглась Мария Ивановна еще и этот хомут – как говорится, и за себя, и за того парня.

Профессия нормировщика требует определенных навыков и знаний и, чтобы освоить ее хотя бы на базовом уровне, не растекаясь в сокровенные глубины, необходимо проработать под рукою опытного зубра хотя бы с полгода. Однако же зубр нынче торговал на базаре турецким барахлом, (то есть, уже стал жить по-новому) и поэтому надо было упираться рогом самой.

И Марья Ивановна упиралась. На заводе времени на всё не хватало, приходилось брать работу на дом, и она корпела над бумагами до полуночи, а утром вставала в пять утра, дела зарядку, наводила красу и мчалась, как козочка, на родной завод. В таком ритме она протрубила три года, и за это время измоталась так, словно точила снаряды в блокадном Ленинграде. А ведь приходилось еще вести и бухгалтерский учет в фирме мужа. Ибо финансы – это такая парафия, которую доверять постороннему человеку было нельзя. Вот и получалось, что она ускорялась, как ракета, запущенная в космос – только ступени отпадали от неё одна за другой. И хотя со временем в цех приняли какого-то сосунка на место нормировщика (которого она же теперь и должна была натаскивать азам его ремесла) и вроде бы перегрузки и поубавились – так подвалила ещё работёнка с другого бока, дабы Марья Ивановна не расслаблялась и своих кондиций не теряла.

А случилось это вот как.

Однажды муж совсем зашился с работой и попросил её доделать смету, набранную им на компьютере в программе Excel. Все виды работ были им расписаны, их объёмы и расценки проставлены, оставалась чисто арифметическая сторона. Это для Марьи Ивановны было дело плёвое.

Муж чмокнул жену в щечку, и ускакал по своим делам, а она засела за работу.

Кто тянет, на того и грузят, не так ли? Через некоторое время Марья Ивановна уже так наловчилась делать сметы и акты выполненных работ, что у Толкачева просто душа пела от счастья. Не желая останавливаться на достигнутом, Марья Ивановна выписала гору СНИПов и прочей нормативной документации, и с головой окунулась во все нюансы новой профессии. Мало-помалу, Толкачёв спихнул на неё всю эту бумажную канитель: дело-то, дескать, общее, семейное. И потому все сметы и процентовки для Мореходного училища тоже делались ею, и она знала в них всё до последней запятой. Так что когда Толкачёв показал ей «Акты на возмещение ущерба», сочиненные какой-то Сенчуриной и подписанные им – у неё, выражаясь образно, отвисла челюсть. Глядя на супруга круглыми карими очами, она постучала себя костяшками кулака по лбу и спросила: «Ты что, совсем уже того? Зачем ты подписал эту галиматью?»

Три недели просидела Марья Ивановна над составлением жалобы в КРУ, аргументируя каждую фразу соответствующими параграфами нормативной документации и не оставляя камня на камне от наглых инсинуаций «ревизора». А когда был получен ответ из КРУ, из которого явствовало, что никаких проверок оно в мореходке не проводило, а Сенчурина у них вообще не работает, Марья Ивановна убедила мужа обратиться в суд. Они наняли адвоката, подали исковое заявление, и судебная карусель закрутилась...

10

Марья Ивановна сидела на кухне и смотрела по телевизору мыльный киносериал.

Теперь она уже не была той милой девушкой, за которой некогда ухлёстывали её ухажеры. Волосы у неё поредели, стали глаже, и в них пролегла седина. Фигура утратила былую гибкость, и чуток расплылась, но, тем не менее, все еще сохраняла женскую привлекательность. Лицо поблекло, как увядшая розочка, однако взгляд карих глаз был по-прежнему цепок и умен.

Да, прожитые годы не прошли для Марьи Ивановны бесследно.

Всю свою жизнь она корячилась, жила перспективой на будущее; многие годы они с мужем экономили, откладывали из своих небольших зарплат страховые взносы детям – вырастут, будет у них трамплин для прыжка во взрослую жизнь. И что же? Все их сбережения пошли прахом, сгорели в огне демократических преобразований…

Как же так получилось!? Правили коммунисты – и она шагала не в ногу. Пришли демократы – и она опять шагает не в ту степь. А всё это панство как тогда чеканило шаг в нужном направлении, так и теперь на коне?

…Хорошо, хоть квартиру получить успела, и на том спасибо… Старый директор – царство ему небесное, прекрасный был человек – заботился о своих заводчанах… Так что крыша над головой у неё есть, не каплет, дочь более-менее устроена: вышла замуж и живет своей семьей отдельно, но ведь растет еще сын, и его тоже надо поставить на ноги… А потом выучится, женится и упорхнёт из родительского гнездышка… и останутся они с мужем куковать вдвоем на этой земле…

Где же Юра, думала она? Почему его нет до сих пор? Сколько уже можно пережевывать эти три корочки хлеба?

Ей не хотелось «виснуть у него на хвосте», по примеру иных прилипчивых жён – она считала, что мужчине тоже надо давать отдушину. И все-таки, если он не явится через четверть часа…

… И что там в суде? Что опять замыслили эти негодяи?

Что ж, она хлебнула уже всей этой херсонской юриспруденции под самую завязку. Ибо поначалу она тоже ходила на судебные заседания вместе с супругом и их адвокатом, однако после очередного цирка, устроенного в зале суда, она так перенервничала, что у нее отнялись ноги, после чего муж перестал брать её с собой на все эти клоунады, а вскоре, под разными благовидными предлогами, сошел с трека и их адвокат. Так что теперь Юра сражался со всей этой нечистью один на один.

Память о том заседании и по сей день сидело занозой в её сердце. Происходило оно полгода тому назад, летом текущего, 2006 года…

…Итак, небольшая комнатенка с обвисшими обоями, рассерженно вздувший линолеум на горбатом полу, два старых обшарпанных стола, составленных буквой Т, да несколько скрипящих стульев, на которых расселись участники действа – вот и все декорации этого фарса.

Ведёт заседание судья Немченко Лариса Михайловна – женщина эффектная, чуть выше среднего роста, с пышной грудью дамы бальзаковских лет и сурово нахмуренным челом. По левую руку от неё расположились истцы: Юрий Николаевич и Марья Ивановна Толкачёвы, а по правую ответчики: Балабанова Людмила Васильевна, представитель защиты, и Соллогуб Вадим Владимирович, заместитель начальника мореходного училища по экономической части. Чуть в стороне, у древнего компьютера, за маленьким столиком, похожим на тумбочку, примостилась секретарь Ирина Васильевна – девушка блеклая и неприметная.

Родным языком всех участников тяжбы является русский, и потому на самом первом заседании Толкачёв обратился к высокому суду с ходатайством, в коем просил разрешения изъясняться на своем языке, однако сторона Ответчика выступила категорически против. «Ні! Ми заперечуємо! – заявила Балабанова. – Нехай балакає на державній мові, або наймає собі перекладача!»

Толкачев поднялся с места, водрузил очки на тонкий, с небольшой горбинкой нос, взял в руки листок с заранее подготовленным текстом и начал:

– Ваша честь…

В лютому місяці поточного року між Позивачем та Відповідачем були укладені договори на ремонтно-будівельні роботи…

Немченко слушала его балаканину с хмурым непроницаемым лицом. Когда он окончил чтение, она меланхолично спросила:

– Це все?

– Так, ваша честь.

– Прошу сідати!

Она взглянула на Поднебесного с нескрываемой враждебностью.

– Інша сторона. Прошу.

С места начала подниматься інша сторона.

Поскольку інша сторона весила не менее центнера с хорошим гаком, процесс этот протекал у нее в несколько этапов.

Сначала Балабанова навалилась жирной грудью на стол, положила на него мясистые руки и начала медленно отрывать свой раскормленный зад от многострадального стула, явно не рассчитанного на такие перегрузки… вот она, наконец, приняла вертикальное положение… утвердилась на слоновьих ногах, нацепила очки на нос, взяла в руки кипу бумаг, при виде которой лицо судьи омрачилось так, словно она попала на собственные похороны, и отправилась в словесное плавание.

– Ваша честь.

В лютому місяці поточного року між Позивачем та Відповідачем були укладені договори на ремонтно-будівельні роботи…

И, словно попка, почти слово в слово, она повторила всё то, что перед этим зачитал Толкачёв, уснащая свою монотонную речь цитатами из статей ГПК України1 и разбавляя её всевозможными юридическими терминами. Минут двадцать Балабанова толкла воду в ступе, испытывая на прочность нервы судьи и, наконец, пришла к тому же заключению, что и истец:

– Таким чином, згідно актів виконаних робіт, заборгованість Відповідача перед Позивачем становить 60840 гривень, що підтверджується актом звірки від 07.08.2006р., підписаним обома сторонами. Але ж…

Наступил момент вынуть из рукава крапленого туза.

– Але ж торік працівниками КРУ в Херсонський області провадилась перевірка витрачення коштів на проведення ремонтних робіт у Херсонському Морському коледжі. По результатом цієї перевірки були складені акти на відшкодування збитків на загальну суму 60840 гривень, які були підписані Позивачем без жодних зауважень та заперечень. Ці акти на відшкодування збитків також є в матеріалах справи, як це чудово відомо Позивачу. Тому ми вважаємо, що його позивна заява не має під собою ніякого підґрунтя, і просимо Вашу честь відмовити Позивачу в його позові у повному обсязі.

После того, как позиции сторон в очередной раз были прояснены, начались дебаты, во время которых Толкачёв, аргументируя каждое свое слово на чистейшей державній мові, разбивает все аргументы «Відповідача» в пух и прах.

– …Таким чином,– чеканя каждое слово, завершает свою речь Толкачёв,– усі ті акти на відшкодування збитків, сфабриковані громадянкою Сенчуриною на замову Херсонського морського коледжу за п’ять тисяч гривень державних коштів і не мають ніякої юридичної сили, оскільки ця особа не є працівником КРУ. Тому, Ваша честь, ми просимо оставити без уваги усі оті фальшивки і задовольнити наш позов у повному обсязі.

Неожиданно размыкает уста молчавший до сей поры Соллогуб:

– Но ведь на этих актах есть и Ваши подписи? – Заметив, что слова эти выскочили у него на не том языке, он переходит на мову: – Чи не так?

И тут Марья Ивановна не удержалась:

– И что же из этого вытекает? – возмущенно воскликнула она. – Что в нашей стране любой начальник учебного заведения может обложить своего Подрядчика данью, а нет – так он найдет себе какую-нибудь проныру, выдаст ее за ревизора КРУ – и та накатает, за пять тысяч гривен какую угодно галиматью? И после этого уже можно не платить за выполненные работы? И это – педагоги! люди в погонах, которым доверено воспитывать нашу молодежь? А о таком таком понятии, как честь моряка, вы, интересно, когда-нибудь слыхали?

На помощь зам. начальнику по экономической части уже спешит адвокат:

– Ваша честь, ми не розуміємо, про що вона там каже. Нехай балакає на державній мові, або ж наймає собі перекладача.

11

Щелкнул дверной замок: наконец-то! Марья Ивановна устремилась в прихожую.

Юрий Николаевич стоял у двери, с бледным одеревенелым лицом и мутными глазами, весь как-то скособочившись. В одной руке он держал портфель, а другую руку прижимал к левому боку, словно раненный боец.

– Что с тобой, Юра? – спросила Марья Ивановна, вскидывая на мужа заботливые глаза.

– Ничего… – прошипел он.

– Как ничего? – она забрала у него портфель и погладила его по голове, как ребенка. – Ну, что случилось?

– Провалился в колодец…

– В какой колодец?

– В водопроводный... А, может быть, в телефонный... Кто их разберет.

– Да как же так?

– А так! Шел с приятелем по Горького. А там же везде темень – как в преисподней! И на пути – этот колодец с открытым люком. Ну, я в него и ухнул.

У нее уже вертелось на языке: «меньше пить надо было», однако она, к ее чести, скрепилась.

Она отнесла портфель мужа в гостиную. Они уже давно собирались сделать в ней ремонт, однако из-за тяжбы с этими мазуриками в морских погонах так и не начали его. Как свидетельство их благих намерений, на полу были свалены мешки со шпаклевкой, клеем и другими стройматериалами. Обои были местами отодраны от стен, краска на полу и подоконниках отслоилась. На примыкавшем к гостиной балконе (а они уже второй год намеревались его застеклить и утеплить) и по сей день гулял ветер.

Марья Ивановна вернулась на кухню и предложила мужу супа, но тот отказался. Тогда она разогрела жареный картофель, который уже успел остыть, и смастерила на скорую руку салатик из капусты. Юрий Николаевич переоделся, помыл лицо и руки, уселся за стол и начал вяло ковыряться вилкой в салате. Из комнаты доносились чудовищные аккорды, усиленные динамиками – это их отпрыск наяривал на гитаре тяжелый рок.

– Ну, и что там новенького в суде? – поинтересовалась Марья Ивановна.

Он сдвинул плечами и, не отрывая взора от тарелки, произнёс:

– Ничего. Вся та же тягомотина.

– Так уже ж все сроки вышли! Чего они тянут?

Он поднял голову, очень внимательно посмотрел на жену и сказал:

– Ты уже такая большая девочка – и не понимаешь? Ждут, пока прояснится ситуация с губернатором. Судья никак не может решить, чью сторону ей взять. А вдруг этот гусь сольётся с бандеровцями в оранжевом экстазе? А? Что тогда? Ведь у него повсюду запущены свои щупальца.

Толкачёв поднял руку с растопыренной пятерней и пошевелил пальцами, изображая щупальца главы администрации Президента.

И тут Марья Николаевна совершила грубейшую ошибку.

– А ведь я говорила тебе, что не надо было подписывать эти филькины грамоты! – воскликнула она.

Эта была ее вторая ошибка, ибо первую она совершила, когда завела с ним речь о судебной тяжбе, хотя прекрасно видела, в каком состоянии её супруг явился домой. И уж совсем ни к чему было упрекать его в когда-то содеянной глупости. Результат был предсказуемым и не заставил себя ждать: Юрий Николаевич отбросил вилку и резко отодвинул тарелку с салатом.

– Ну, что ты сердишься, Юра? – сказала она, пытаясь смягчить углы. – Что я такого сказала?

– Ничего...

– Ну, ладно, ладно, ешь, кушай... И не нервничай так.

Она погладила его по голове – как малого ребенка. Он придвинул тарелку, хмуро ковырнулся вилкой в салате.

На кухню стремительно влетел сын. У него были своеобразные представления об образе истинного музыканта, и он стремился ему соответствовать: носил чёрную футболку с каким-то чудищем на груди и чёрную косу почти по пояс. Был он поджарый, подвижный, с длинными музыкальными пальцами и карими, как у матери, глазами. Сын рывком распахнул дверцу холодильника, выхватил из него краснобокое яблоко, сосредоточенно вымыл его под краном и поскакал назад в свою комнату – терзать бедную гитару.

– И чего ты у меня такой колючий? – сказала Марья Ивановна, любовно глядя на супруга. – Прямо ежик какой-то… И разве я не права?

Настроение у него было отвратным, донимала острая боль в боку (как выяснилось позднее, он сломал два ребра) и он не сумел справиться со своими эмоциями:

– Права! – саркастически отчеканил он. – Ты же у нас всегда права! Настоящий кладезь мудрости! А я всегда всё делаю не так, верно?

Она надулась. Он склонился над тарелкой. С окаменевшим лицом сжал вилку. И тут же раскаялся в своей грубости.

– Ну, извини, – произнес он. – Эти кишкомоты вымотали мне сегодня все нервы.

Он не стал уточнять, какие именно – их было слишком много.

– А у меня, по-твоему, нервы железные? – обидчиво отозвалась жена. – Я уже на нервной почве спать не могу, ноги отказывают. А он вместо того, чтобы меня пожалеть, еще на меня и кидается!

– Я же сказал: извини!

Она поняла, что на этом следует остановиться – не следует ворошить лихо, пока оно спит…

Тем временем по телевизору пошла реклама: чистили зубы, восторгались стиральным порошком, убеждали покупать синтетическое масло для своего автомобиля – только его, и никакое другое. Когда он начал пить чай, на экране возник загаженный унитаз, и по нему поползли омерзительные бактерии.

– Приятного вам аппетита, Юрий Николаевич! – мрачно прокомментировал он.

Жена переключилась на другой канал. Тут какие-то самодовольные типы в канареечных пиджаках травили скабрезные анекдоты.

– Давай назад! – запротестовал муж. – Уж лучше я буду смотреть на этот унитаз!

После ужина он завалился спать, а она перемыла посуду и вновь уселась на свое коронное место – перед телевизором. В половине одиннадцатого угомонился и сын – на сегодня его концерт был окончен. Около двенадцати часов она досмотрела художественный кинофильм Ва банк и через какое-то время двинулась в сторону кровати. По пути к ней она зашла в гостиную, чтобы проверить, закрыта ли балконная дверь. Та оказалась не затворённой, и она подошла к ней, чтобы захлопнуть её. Марья Ивановна протянула руку к дверной ручке и услышала снаружи чей-то глухой голос: «Помогите!»

Она застыла на месте. Прислушалась. И опять – тягучее, утробное: «По-мо-ги-и-те!»

Не рискуя выходить на балкон, Марья Ивановна пошла в спальню и стала тормошить мужа:

– Юра, вставай!

Он протер глаза.

– Что такое?

– У нас на балконе кто-то есть.

– Да ну?

– Точно! Я подошла к двери, чтобы закрыть ее, а там кричат: «Помогите!»

Как был, в трусах и в майке, Юрий Николаевич вышел на балкон. Действительно, кто-то звал на помощь. Голос был знакомым, и доносился сверху. Толкачёв задрал голову. Было темно, и все-таки он сумел различить над собою густую тень.

– По-мо-ги-и-те!

Он щелкнул выключателем. В свете тусклой лампочки Юрий Николаевич различил силуэт человека, висевшего на веревке. Его ботинки находились метрах в двух от оконного проёма. Похоже, мужчина держался из последних сил. Если он сорвется, то наверняка пролетит мимо балкона, и тогда для него можно будет заказывать венки и белые тапочки в бюро ритуальных услуг.

– Самсоныч, ты?

– По-мо-ги-и-те!

– Держись, Самсоныч. Держись.

Что делать? Сойти вниз, расставить руки и ожидать, когда он свалится в них, словно груша? Нет, с его болью в ребре он, пожалуй, не сможет и кошку поймать, не то что человека. Да и успеет ли? Длинной лестницы, чтобы добраться до этого чудака, тоже не было… Пожалуй, выход был только один.

Он вернулся в комнату, позвонил в полицию и сообщил, что над его балконом висит какой-то мужчина и взывает о помощи. Сообщил свой адрес и свою фамилию. Попросил, чтобы они поспешили, потому что человек может в любой момент сорваться вниз и разбиться насмерть. А также посоветовал вызвать пожарников – пусть они снимут его, если успеют.

Стражи порядка прибыли через три минуты – с рекордной скоростью. Они лихо подкатили к подъезду, высыпали из уазика, и Толкачёв помахал им со своего балкона рукой:

– Сюда! Сюда! Скорее!

Полицейские осветили фонарем висящего между третьим и вторым этажом человека и, по-видимому, связались с пожарниками, потому что через две или три минуты ночную тишину разрезал далекий вой сирены. В дверь Поднебесных позвонили. Юрий Николаевич, уже облаченный спортивный костюм, впустил в квартиру ночных визитеров. Их было двое. Один полисмен – выше среднего роста, с ленивой повадкой, рыжеватый и с круглой физиономией. Другой – чуть пониже, смуглый, черноглазый, юркий, с приплюснутым носом. Возможно, выходец из Кавказа. Блюстители закона протопали на балкон, осветили неизвестную личность, висящую на веревке, и чернявый полисмен крикнул: «Держись, мужик! Сейчас тебя снимут!»

Акцента у него не было, и руками он не размахивал, из чего Юрий Николаевич заключил, что он не грузин.

Чернявый обратился к Поднебесному:

– Кто это такой? Вы знаете?

Юрий Николаевич сдвинул плечами:

– Точно не скажу, но, похоже, что это Василий Семенович…

– А кто он – этот Василий Семенович?

– Мой сосед на Колодезной. Живет через забор.

– И что он тут делает?

– Понятия не имею.

Чернявый поднял голову, луч фонаря заскользил вверх по веревке, осветил ее конец, привязанный к балконной конструкции.

– А кто живет там, – его палец взмыл вверх, – на четвертом этаже?

– Его дочь. Ляля, по-моему, её зовут…

Из подъездов, несмотря на поздний час, начали выходить жильцы. Они смотрели на мужчину, зависшего между этажами, комментировали сие событие, строили различные предположения, догадки. Доминировала гипотеза о том, что мужик находился у любовницы, но нагрянул муж и Казанова стал уходить через балкон, однако веревка оказалась коротковата. Было названо и имя любовницы – некая Ляля. А вот кто был её хахалем – этот вопрос пока оставался неразрешенным, однако версии уже нарабатывались. Некоторые, впрочем, склонялись к тому, что этот тип был обыкновенным домушником. Один гражданин полагал, что весь этот аттракционом мужик устроил на спор за ящик пива – да промахнулся малость. Сердобольные женщины вздыхали:

– Ой-ёй! И что же это такое будет? Ведь он же сейчас сорвется, бедняжка, и разобьётся насмерть.

Приехала пожарная машина. Стоя на балконе, Юрий Николаевич наблюдал за тем, как её лестница пристыковывается к стене, и как по ней взбираются два пожарника. Вот ноги воздушного гимнаста установили на ступень лестницы: один из спасателей придерживал его снизу, второй пытался отлепить пальцы от веревки – но тщетно: верхолаз уцепился в неё мёртвой хваткой, пришлось перерезать веревку ножом, и мало-помалу каскадера опустили на землю.

Это был первый акт трагикомедии. За ним последовал второй.

Черноглазый полисмен – очевидно, старший в группе – попросил Юрия Николаевича спуститься вместе с ними во двор. Герой дня (а вернее, ночи) стоял около уазика, держа перед собой обрезок веревки, словно державный прапор, и стучал зубами. Если вы хотите узнать, что означает выражение «сплошной комок нервов» – то Василий Семёнович являл собою в этот момент живое воплощение этих слов. Вокруг толпились зеваки. Полицейские прорезали толпу, и Толкачёв проследовал за ними в их кильватере.

– Вы узнаете этого гражданина? – черноглазый кивнул на спасенного человека.

– Да, – сказал Толкачёв.

– Кто это?

– Самсонов Василий Семенович. Проживает по адресу Колодезная, 2…

Второй полицейский записывал его слова в блокнот. Зрители держали ушки на макушке.

– Так что же это вы, Василий Семёнович, по квартирам лазите, а? – пожурил Самсонова представитель закона, приближая к нему свое лицо и впиваясь в него пронзительными чёрными очами. – В ваши-то годы? Ай-яй, нехорошо… – он сокрушенно покачал головой, поцокал языком, втянул в свои легкие воздух, брезгливо поморщился: – И, к тому же еще, и в нетрезвом состоянии…

– Ды-ды-дыр, ды-ды-дыр, – стучал зубами Василий Семёнович, не в силах вымолвить ни слова.

– А веревочку-то вы можете уже и отпустить, – ласково посоветовал чернявый (таким тоном доктора беседуют с пациентами в психиатричках), – тут падать-то теперь уже не так и высоко… – он осторожно потянул за веревку, но Самсонов никак не желал расставаться с ней… – Ды-ды-дыр, ды-ды-дыр…

– А ну-ка, Андрюша, обыщи этого верхолаза.

Один из полицейских произвёл обыск и обнаружил: кошелек с незначительной суммой денег, сигареты, спички, тех талон, автомобильные права, брелок с ключами от машины, еще одни ключи на отдельной связке, а также порошок белого цвета в целлофановом пакетике, по всем признакам похожий на наркотическое вещество. Все это было тщательно задокументировано в присутствии понятых, в число которых вошел и Толкачёв.

– И что это за порошок? – поинтересовался чернявый у Василия Семеновича. – Вы можете пояснить нам его происхождение?

– Ды-ды-дыр, ды-ды-дыр …

Два сотрудника полиции поднялись на четвертый этаж и, в присутствии понятых, открыли дверь квартиры, в которой проживала Ляля Красильникова, (в девичестве Самсонова) используя при этом ключ, обнаруженный в кармане её отца. Официальные лица были встречены двумя котами – рыжим с пышной шерстью, и дымчатым. Если коты рассчитывали на то, что эти добрые люди, зашедшие к ним в гости, подкормят их чем-нибудь вкусненьким – то они просчитались. Добрые люди проследовали на балкон, сделали там фотографические снимки веревки, привязанной к металлической конструкции, отвязали её и приобщили к другим вещественным доказательствам.

Юрию Николаевичу было предложено подписать объяснительную и он, не читая, размашисто написал: «С моих слов написано верно». Василию Семёновичу сделали иное предложение: присесть в милицейский уазик и проехать в участок. Самсоновым это приглашение было принято – хотя, впрочем, и без особого восторга. Не выпуская веревки из рук, он занял место на заднем сиденье машины – а именно, между двумя представителями органов правопорядка. Уазик уехал. Жильцы постояли еще немного, обсуждая сие событие, и разошлись спать.

ГПК – Господарського процесуального кодексу України.

Окончание будет