Мы сгрудились около него, и с высоты второго этажа, на котором находилась наша комната, увидели эту поразительную картину.
- Ух, ты! – изумился Шпингалет. – Вот это да!
Лицо у него вытянулось, словно он увидел за окном космических пришельцев. И вот тогда-то с уст Симы-беллетриста и сорвалась эта фраза, ставшая впоследствии крылатой:
- Гляди-ка… Половой гигант!
С тех пор эта кличка намертво приклеилась к Тосику – как кожа к телу: «Половой гигант!»
Позже появились вариации: «Половой маньяк», «Половой гангстер» и прочие.
Причины этих саркастических выпадов в адрес Тосика коренились в его нескладном облике и чудаковатом характере – с одной стороны, и в нашем юношеском жестокосердии – с другой.
Вообразите себе такую картину: на каком-нибудь пустыре – израненная ворона, привязанная к колышку. А напротив нее – шайка сорванцов без Царя в голове, и они швыряют в нее камни, состязаясь в меткости. Так вот, израненная ворона – это и есть Тосик Лапкин. А безмозглые сорванцы – мы, его однокурсники.
Итак, привожу имена главных истязателей этой жертвы: Шпингалет, Сима-беллетрист, Витя Баюшки-баю, Емеля, Никита, и я – Иуда, отрекшийся от своего товарища.
Много воды утекло с тех пор, много событий промелькнуло в моей жизни, но образ бедного Тосика и по сей день стоит перед моими внутренними очами так живо и ясно, словно все это происходило лишь только вчера.
Точно наяву, вижу я перед собой это молочно-белое, удлиненное лицо с большими лучезарными глазами – добрыми, наивными, мечтательными глазами нескладного юноши, осененными пушистыми кукольными ресницами; вижу его скошенный узкий лоб под короткой косой челкой, разделенной пробором надвое. И его широкий, немного тяжеловатый подбородок с ямочкой посередине, и тонкие бледные губы, и крючковатый нос, служивший предметом постоянных насмешек наших записных остряков.
В те времена у нас в моде были расклешенные брючки с высоким широким поясом – разумеется, шившиеся на заказ. Рубахи носили приталенные, туфли – остроносые, на высоких каблуках, а пиджаки – длиннополые. Одежда Тосика резко диссонировала с шаблонами тогдашней моды.
Во все времена года на нем болтались подстреленные мешковатые брюки мышиного цвета. Пиджачишко достался ему, наверное, еще от прадедушки. Ботинки – порыжелые, тупорылые, никогда не видавшие щетки, быть может, были бы и уместны в каком-нибудь коровнике, но никак не «катили» на наших городских мостовых.
Особо комичное зрелище являл собой Тосик на уроках физкультуры.
Был он чуть выше среднего роста, сутулый, ширококостный, с длинными худыми руками и выпирающими ключицами, которые так и тянуло пощупать руками. Спортивную форму ему заменяли черные «семейные» трусы (причем с одной из солп свисала, едва ли не до пола, распустившаяся нитка); некогда белая майка побурела от грязи, и в ее глубоком вырезе чернел клин загара, в точности соответствующий очертаниям открытого ворота его летней рубахи. Руки от локтей, где окачивались ее рукава, по той же причине казались как бы облаченными в темные перчатки. Все это указывало на то, что даже в самые жаркие летние дни Тосик не загорал и не ходил купаться на речку.
Итак, все ребята – ловкие, подвижные, в спортивных трусиках и майках – шумною ватагой носятся по спортзалу, играя в ручной мяч или же баскетбол. Лишь один Тосик, в своих длинных черных трусах, бестолково снует по площадке, высоко поднимая ноги, как цапля на болоте. Кто-нибудь из шутников и крикнет:
– Тосс! Держи пас!
И резко бросит ему мяч, метя в лицо.
Лапкин неуклюже взмахнет руками, присядет, или же шарахнется в сторону, и по залу прокатится дружный смех:
– Что же ты не ловишь пас?
– Испортил такой мяч, корова!
Впрочем, внешний вид «Лапы» – это только цветочки! Был он знатным оригиналом и в иных смыслах: в «клетку» на танцульки с нами не ходил, участия в студенческих попойках не принимал, ругаться матом не умел совершенно! И даже более того! когда при нем кто-то начинал материться, или рассказывать какой-нибудь сальный анекдот, Лапкин зажимал уши пальцами, а то и попросту сбегал. Так что некоторые умники уже и специально принимались крыть матом и пошлить в его присутствии.
Ну, и был ли он после всего этого не марсианин? Не какой-то пришелец с иных галактик в глазах тогдашней «продвинутой» молодежи?
Этот чудак-человек явился к нам из Ельца (быть может, и впрямь прилетел на летающей тарелке?) И, сдав экзамены, первым долгом обошел все улицы Херсона, составляя карту города. Через месяц он уже знал его, как свои пять пальцев и писал письмо другу в Елец (очевидно, такому же Марсианину, как и он сам) начинавшееся словами: «Дорогой сэр!»
Нашим Штирлицам удалось ознакомиться с содержанием этого послания.
В письме «дорогому сэру» Тосик описывал достопримечательности Херсона, повествовал об истории нашего края, делился этнографическими впечатлениями – одним словом, это было нечто вроде путевых заметок Миклухи Маклая...
Другое письмо он начинал словами: «Дорогая моя мамочка!»
К несчастью для Тосика, оно тоже не осталась тайной для наших острословов, и они стали поддразнивать его, кривляясь и мурлыкая елейными голосками: «Дорогая моя мамочка! Пишет тебе твой маменькин сыночек, Тосик…»
Короче сказать, над Лапкиным насмехались, его пародировали, о нем сочиняли анекдоты. А после той злосчастной прогулки с девушкой под окнами нашей комнаты, из-под пера Беллетриста вышел колкий рассказец под названием: «Половой гигант». Начинался он так.
«Была тихая лунная ночь… Половой гигант вышел на охоту. Он шел по кладбищу упругой подпрыгивающей походкой, зорко всматриваясь в ночную тьму в поисках очередной жертвы…»
Понятно, это была белиберда несусветная и, тем не менее, она имела успех в среде наших зубоскалов. Вдохновленный этим успехом, Сима, в соавторстве с Витей Баюшки-баю, Шпингалетом и Булочкиным, написал новую ахинею. В ней Тосик, облаченный в смокинг с бабочкой, сидел в фешенебельном ресторане с некой кралей, звонко стучал вилкой по тарелке и кричал пьяным голосом: «Официант, счет!» Но венцом его художественной мысли явилось подметное письмецо, накарябанное Лапкину от имени некой влюбленной в него девицы – своего рода, письмо Татьяны Лариной Евгению Онегину. Воспроизвожу эту галиматью по памяти.
«Дорогой Тосик!
Ты, наверное, удивишься, прочтя это письмо, но я не могла иначе!
С тех пор, как я впервые увидела тебя в гастрономе, где ты покупал вареную колбасу за два сорок, твой образ преследует меня и днем, и в ночи.
Милый Тосик!
Поверь, нелегко скромной целомудренной девушке признаваться в своих потаенных чувствах! Но это – сильнее меня: я втюрилась в тебя с первого взгляда, и теперь уже готовая на все!
Так что подгребай сегодня, как стемнеет, к памятнику Владимиру Ильичу Ленину на площади Свободы. Не упусти свой шанс! Ручаюсь, мы неплохо проведем время, и тебе будет что вспомнить.
На всякий случай, сообщаю свои приметы.
Я в меру упитанная, невысокого роста, рыжеволосая. На мне будет платье в желтый горошек, красная косынка, синие туфли и зеленая сумочка. Смотри же, не перепутай!
Твоя Лола».
Придя с занятий, Тосик увидел на тумбочке письмо, взял его, повертел в руках, распечатал конверт и, близоруко щурясь, прочел послание. Затем отшвырнул листок на кровать и, нахмурившись, пробормотал: «Дураки! Дураки!»
Постепенно, шаг за шагом, мы переходили ту грань, что отделяет грубоватую дружескую шутку от злых издевательств. Приближался день, о котором я вспоминаю с особым стыдом и болью.
Ведь, несмотря даже на мои глупые «приколы» – а в них я не уступал самому Шпингалету и Беллетристу! – между мной и Лапкиным установились приятельские отношения. Тосик доверял мне, почти как «дорогому сэру» из Ельца, и у нас с ним даже сложилось нечто вроде детской игры.
- Тосик, Тосик! – иной раз восклицал я. – У тебя чудесный носик!
И делал вид, будто пытаюсь ухватить его за нос. Он отмахивался от меня, и с детской улыбкой отвечал мне словами инженера Брунса из «Золотого Теленка»:
- Дусик, Дусик! Готов мой гусик?
Но тут, впрочем, пришло время объявить об еще одном действующем лице, неком Никитине по прозвищу Никита. Это был круглолицый, краснощекий крепыш – заводила и страшный бузотер. Клеш на его брюках (с разрезом до самых колен) достигал такой ширины, что им было впору улицы подметать. «Патлы» носил, как у Битлов. Голос имел густой, басовитый.
Так вот, этот Никита частенько потчевал нас разными историями о том, как он вступал в драки с разными крутыми парнями – обычно боксерами и каратистами – и неизменно выходил из них победителем. Причем меньше трех человек зараз он, как правило, не бил. Сверх того, он умел играть на баяне и петь:
Девушка, ну что же ты стоишь
И не поднимаешь своих глаз
Ты же хочешь, ты же вся дрожишь
Это будет с каждою из вас
Девушка, не бойся, я не груб
Я не стал развратнее вдали.
Дай коснуться запылавших губ
Дай прижаться к девичьей груди.
При этом Никита уверял нас, что и слова, и музыку он сочинил сам.
Итак, зашел я как-то раз к этому баламуту в комнату – сейчас уже и не припомню, по какому именно поводу. Был с ним тогда и его закадычный дружок, Емеля – тоже парень оторви и выбрось. Оба были на хорошем подпитии. Мы поболтали о том, о сём, и я уже вознамерился было уходить, как вдруг дверь отворилась, и в ее проеме возникло сияющее лицо Тосика.
- Дусик, Дусик,- крикнул он мне радостным голосом. – Готов мой гусик?
- Ах ты, Лапа! – взревел Никита. – Ну, ты, половой Геракл!
В мгновение ока он очутился у двери, схватил Лапкина за грудки и втянул в комнату.
- Ну, как дела на любовном фронте? – грозно осведомился Никита. – Сколько палок кинул сегодня ночью?
Никита был силен, как медведь. Он повалил Тосика на пол. Вместе с Емелей они стянули с Лапы одежду и, нагишом, вытолкали в коридор.
Вступись я тогда за Тосика – и эти смутьяны наверняка оставили бы его в покое. Но я, со стыдом признаю это, предпочел остаться молчаливым зрителем, хотя и видел, что выходка эта зашла уже слишком далеко.
Между тем, по злой иронии судьбы, на наш этаж уже поднималась по лестнице Соня Рутченко. Эта Соня училась на параллельном потоке и была той самой девушкой, с которой прогуливался Тосик. Сейчас я уже почти не помню ее – возможно, даже и фамилию переврал. Припоминаю только, что какой-то особенной красавицей она не являлась. Но была в ней, однако, некая притягательная сила, некая внутренняя краса, как бы изнутри озарявшая ее, в общем-то, заурядное, лицо.
Так вот, голый Тосик первым делом бросился к своей комнате, надеясь скрыться за ее дверьми от травли злых пересмешников. Но в этот самый миг эта дверь отворилась, из нее выглянул Бабич (тоже пошляк хоть куда) и, завидев голого Лапу, радостно заорал:
- Полундра! Половой гангстер вышел на охоту!
После чего захлопнул дверь перед самым носом Лапкина. Тосик стал дергать дверную ручку, но тщетно: дверь заперли на ключ. Из других комнат стали выглядывать развеселые рожицы. Послышались крики!
- Атас! Половой гигант вышел на охоту!
- Шухер! Спасайся кто может!
Бедный Тосик метался по коридору, он стучался во все двери, но никто ему не открывал. Никита сгреб одежду Лапы, вышвырнул ее коридор и крикнул:
- Эй, половой маньяк! Держи свое шмотье!
Я выглянул за дверь.
Лапкин стоял, прижав одежду к груди, и затравленно озирался. Тут я не выдержал и крикнул ему:
- Эй, Тосик, иди сюда!
Но было поздно: на другом конце коридора появилась Соня. Чтобы попасть в свою комнату, ей надо было пройти мимо наших дверей. Увидев голого Тосика, девушка замерла, как вкопанная. Лапкин, сверкнув тощим задом, вбежал к нам в комнату и стал лихорадочно одеваться. Его бил озноб.
- Дураки, дураки! – бормотал он, стуча зубами.
На том дело и кончилось.
На следующий день я подошел к Тосику и, зная его мягкий, покладистый характер, сказал дружеским тоном:
- Тосик, Тосик, у тебя чудесный носик!
Но он посмотрел на меня с презрением, как на какую-то вошь, и произнес:
- Уйди… Иуда!
Я пожал плечами и отошел.
А через десять дней после этого нам стало известно, что Тосик утонул. Поговаривали, что он поехал в Гидропарк купаться, но зашел слишком глубоко и захлебнулся. В тот день стояла холодная, ветреная погода, и никто не мог взять в толк, с какой стати этот чудила поехал на пляж, когда и летом-то он на реке никогда не бывал.
А еще через день или два из Ельца приехала мама Тосика, забрала его тело из морга и отвезла в свой родной город. Там она и похоронила своего сыночка.
02. 04. 2011 г.
