Бах! - метрах в ста от штакетника их забора фонтанчиком пыли взметнулась подсохшая весенняя земля.
- Из АГМ-ов бьют, - авторитетно определил Витька, старший сын Егора, долговязый, длинноногий паренек с белесыми ресницами - У-у, собаки!
Едкий запах гари доносился из степи. Далеко, у горизонта, тянулись в небо черные нити дыма.
- Стахановка горит, - важно заключил Витька, приставив ладонь к белесым бровям и глядя в сторону далеких дымов - ночью били.
Егор, шофер КрАза на шахте Октябрьская, растил сыновей один. Два года тому схоронил он их мать, Лизавету, свою жену. Лизавета в тот день в поселке стояла в очереди за хлебом, когда накрыл их очередной обстрел. Обе ноги оторвало ей разом. Долго умирала, тяжко. Кровью изошла.
Домик их стоял на краю большого шахтерского поселка. Прямо от калитки небольшого сада убегала в даль, тянулась во все стороны, сходясь с горизонтом, широкая донецкая степь. Весна нынешняя выдалась хмурой и черные метелки мокрых тополей на площади у поселковой управы на фоне серого как порох неба выглядели тоскливо и уныло. И хотя уже за четыре года оставила война свои страшные отметины, густо рассыпав по поселку обугленные остовы домов и обгорелые деревья, но по-прежнему по весне покрывались белым дымом вишневые сады, и аисты прилетали на старые гнезда, а в мае разливались трезвоном в орешнике неугомонные соловьи и сердце щемило от сладкой, недоступной разуму и слову истомы ...
Так и жили. И уехать бы из ставших страшными родных мест, да куда? Где, кто их ждет? Да, так вот и жили - Егор, Витька, младший, Семка, да кот Матвей, любимец Лизаветы, да дворняга Карька. И надо бы лучше, да некуда - как говаривал горестно Егор.
Грохнуло за сараем. Лопнули и с резким звоном посыпались оконные стекла.
- 150-ка,- определил всезнающий Витька.
Семка метнулся к сараю, крикнув на бегу - Карька! Карька!
- Куда? Назад! Назад! - заорал страшно Егор - В погреб! А ну, быстро все в погреб!
Но Семка не слышал. В два прыжка очутившись на заднем дворе, он бросился к собачьей будке, где на конской вожже привязана была Карька.
Карька лежала на боку, высунув из пасти острый язык. Из разорванного живота выползли волной розоватые кишки. На них поблескивали слюдяно-зеленые, жужжащие мухи.
- Гады! Гады! -Семка погрозил кулачком в пустоту - Гады!
И тут долгожданное солнце, выкатившее на минуту из-за туч, лопнуло, осыпалось тысячами искр и погасло...
Солнце зажглось над головой вновь, когда он открыл глаза. Теперь оно было почему-то голубого цвета. Семка осмотрелся. Белые стены, широкое окно, сквозь него мутноватый свет, приоткрытая белая дверь. Где он? Ощутив сильную боль в правой ноге, Семка попытался подтянуть ее к животу, согнув в колене. Не вышло. Просунув руку под одеяло, он хотел пощупать больную ногу, но захватил пустоту и так и не понял - где же нога? Ладно, потом уж разберусь - подумалось смутно. Страха не было почему-то. Лишь въедливая тоска и покой...Не стреляют же! Чего ж еще?
Через приотворенную дверь вдруг достиг слуха приглушенный голос отца - Что, доктор...никак нельзя было...спасти...
- Кой черт спасти! Да она на коже висела. Спасти-и-и... Ты благодари Бога, что жив остался. Ничего, батя, протез поставим. Будет бегать еще. Не кисни. Эх, ты-ы... Ну, зайди уж, зайди, чего там. Можно. Только недолго.
Скрипнула дверь. Увидел Семка склонившееся над ним лицо отца.
- Ну, как ты, герой? -Егор поправил сползшее одеяло.
- Пап...Карька...Семка старался подавить наползавшие слезы.
- Карьку мы схоронили. На огороде. Ничего, сынок, ничего. Витька сказал - будешь бегать. А Витьке как не верить? Ты же знаешь, он зря болтать не станет. Ничего, - отец почему-то отвернул лицо - Ничего, - повторял он как заведенный как-то разом охрипшим голосом, - ничего, ничего...Ничего, живем. Живем.
Заявки принимаются до 1 августа (включительно).
