– А ну-ка, встань!
Николя поднял голову и спросил:
– А в чем дело?
– Ни в чем,– сказал Штейн. – Вставай, тебе говорят.
Николя уже давно сделал одно любопытное наблюдение: все люди, которых он знал, произносили слова с помощью рта. А вот Штейн, хотя и шевелил губами, как и все прочие представители гомо сапиенс, выговаривал их при помощи носа. Как это ему удавалось? Загадка! Необъяснимый феномен природы! Но от того, что он выдавливал слова через нос, звуки его голоса приобретали какой-то неприятно гудящий, мерзкий тембр.
– Ну? – промычал Штейн своим непередаваемо противным голосом. – Подымайся!
– Зачем?
– Так надо.
Пожав плечами, Николя поднялся со стула.
– Вот так-то,– сказал Штейн и деловито вытащил стул из-под Николя. Приподняв свою добычу за спинку, он неспешно поволок ее к своей парте. Николя удивленно следил за тем, как Штейн уселся на его стул, раскрыл учебник физики и с самым невозмутимым видом погрузился в чтение. Тогда он подошел к Гарику и дернул стул за спинку. Штейн поднял голову:
– Ну? Чо надо?
– Как это – «чо надо?» Отдай мой стул!
– Какой стул? – нахально переспросил Гарик.
– Мой стул. Тот, на котором ты сидишь.
– Это не твой стул,– возразил Гарик.
– А чей же?
– Мой.
– Как же он твой – если он мой?
– А кто на нем сидит?
– Ну, ты. И что с того?
– Значит, он мой!
Штейн всегда гордился своей логикой. После школы он собирался поступать в Университет, и в будущем видел себя не иначе, как в лаврах профессора физико-математических наук. Он ходил в любимцах у учителя по физике, строгой и дотошной Музы Модестовны. Главным образом потому, что перед каждым ее уроком штудировал не столько заданный на дом, сколько новый, еще не пройденный материал. А потом, при объяснении физичкой этого материала, тянул руку до потолка, блистая своей «сообразительностью». В отличие от Николя, который и заданного-то на дом урока часто густо не успевал прочесть и сидел за партой тихо, не выпячиваясь, даже и когда знал ответ.
Придя в себя от такой неслыханной наглости, Николя потянул стул к себе. Штейн ухватился за сиденье и откинулся на спинку стула.
– Отдай мой стул! – воскликнул Николя, дергая стул к себе.
– Все! Барыня встала – место пропало! – отвечал Штейн, оплетая стул ногами и руками, словно осьминог.
Пока они препирались, в класс вошла Муза Модестовна. Все поднялись со своих мест, в том числе и Штейн. При этом он заплел левую ногу за ножку стула и вцепился рукой в его спинку. Николя все же попытался вырвать у него стул, но не сумел.
– Садитесь,– сказала Муза Модестовна.
Все сели, остался стоять один лишь Николя.
– Хрусталев, а ты что не садишься? – спросила физичка.
– Кронштейн забрал мой стул,– ответил Николя.
– Ничего я него не забирал,– противно замычал Штейн. – Я сижу на своем стуле!
– Врешь! – воскликнул Николя звенящим голосом. – Это мой стул!
Муза Модестовна стукнула по столу линейкой:
– Так. Все. Некогда мне тут выяснять, у кого чей стул. Хрусталев, пойди, найди себе, на что сесть.
– Так, где ж я найду?
– Не знаю. Пойди, поищи где-нибудь. Не задерживай урок.
***
Не многие в классе знали, что Штейн был туповат. (Сказать по совести, самые элементарные вещи до него иной раз доходили, как до жирафа – на третьи сутки). Но он так усердно тянул руку вверх, когда другие на уроках зевали или играли под партами в морской бой, с такой гнусавой "профессорской" растяжкой сыпал мудреными словечками, вроде: «но если трактовать это с точки зрения формальной логики…» что все смотрели на Гарика, разинув рты: Ух, ты! Вот это да! Оказывается, наш Гарик умеет что-то там такое «Трактовать!» Да еще не просто так трактовать, а с точки зрения формальной логики! В то время как тот же Николя просто-напросто отвечал у доски своим звонким мальчишеским голосом, без всяких выкрутас – и, причем, довольно-таки часто сбивался и краснел, путаясь в ответах. Куда уж ему было тягаться с самим Гариком Штейном!
Но если бы в мире существовали волшебные весы, на одну чашу которых можно было бы положить ум и способности Николя, а на другую – Штейна, то все стали бы свидетелями удивительного явления. Ибо тогда все воочию увидели бы, что чаша с умом и способностями Николя очень легко перевесила бы чашу Штейна!
***
Есть два способа добиться успеха в жизни.
Первый способ – это делать свое дело лучше других, да так, чтоб уж для каждого стало очевидным: ты возвышаешься над всеми прочими в своей отрасли, как Казбек над некими холмиками. Впрочем, в таком случае, надобно обладать воловьим трудолюбием и двигаться к своей цели, жертвуя очень многими радостями жизни. И, сверх того, быть одаренным Богом. К тому же, необходима удача, нужно счастливое переплетение очень многих жизненных обстоятельств.
Все это хлопотно и вовсе не гарантирует успеха: ведь еще неизвестно, вырастешь ли ты до Казбека, или тебя снимут, как птицу, на взлете.
Есть и второй путь, и по нему идут многие. На этом пути можно быть даже не холмиком, а и вовсе болотной кочкой. И, вместе с тем, вращаться на неких околоказбечных орбитах. Тут, главное, держать себя с апломбом, словно ты не кочка, а самый настоящий Казбек и есть. И, уж коли тебе не дано дотянуться до казбечных высей – так надлежит сделать все от тебя зависящее, чтобы оболгать, опошлить и принизить, в глазах остальных, блистательного Казбека.
***
В армию Штейн не пошел. «А кого защищать? – рассуждал он в кругу своих однодумцев. – ЭТУ страну? Не, пусть родину защищают другие. Всякие там лирики типа Николя. Им, как говорится, и автомат Калашникова в руки. А мы родину любить будем!»
Итак, Штейн определился в Университет, (его родители подмазали, где надо) а Николя забрили в армию, на флот. Через три года Хрусталев пришел со службы и устроился слесарем на Судозаводе, а параллельно поступил на вечерний в Судостроительный институт. Не успел оглянуться – женился, а тут и дети пошли... Институт пришлось бросить на третьем курсе. Жил он тогда в бараках, на работе уставал до чертиков, а тут еще и с женой начались нелады – словом, среда нивелировала, заедала... Конечно, можно было бы поднатужиться, стать кочкой. Начать с мастера, а там дойти и до начальника цеха. Особенно если вступить в партию – в самую превосходную и авангардную часть советского народонаселения. Да только понял Николя, что техническое образование – не для него. А партия ему и всегда была побоку. Он уже несколько лет пописывал стихи – сперва тайно, а потом стал ходить в один литературный клуб. Муза затягивала, поглощала все свободное время. И жена теперь все чаще упрекала: дескать, на карьере поставил крест, дома некому гвоздь для вешалки прибить – а он в бирюльки играет.
***
Литературные кочки в лит. клубе отзывались о стихах Николя с сочувственной снисходительностью. И даже, на правах строгих критиков, высказывали такую глубокую мысль: тебе, мол, «не дано». Нет в тебе этой поэтической струнки, этого ощущения напевности, этого тонкого понимания ускользающей неоднозначности стиха. И, как пример высокого, нетленного искусства, читали ему свои собственные шедевры.
Но не поверил никому Николя – знал, чувствовал, что есть в нем икра божья. Надо было только не дать ей угаснуть, развить свой дремлющий талант. И решился Николя поступать в Литературный институт имени товарища Горького, и уж там, у настоящих пиитов, постичь секреты высокой поэтики. Он отправил в Москву свою творческую работу в качестве первого шага к намеченной цели. Ответ пришел, на удивление, быстро. Волнуясь, Николя вскрыл пакет. В письме сообщалось о том, что его стихи, к сожалению, не получили одобрения. Под письмом стояла расплывчатая подпись какой-то Курочкиной.
Значит, правы были его собратья по перу? Вот и никому не ведомая Курочкина была того же мнения. На поэтическом поприще можно было ставить большой жирный крест!
***
Как-то зашел Николя к своему приятелю-однокласснику, Эдику Мендельсону, в шахматный клуб.
– Наслышан, наслышан! – встретил его у порога, расплываясь в приветливой улыбке, приятель. – Говорят, уже вторая книжка вышла! Наверное, я скоро начну писать мемуары: «Мои воспоминания о Николае Хрусталеве!»
В школе они сидели за одной партой, и частенько играли тайком от учителя в шахматы на тетрадном листке, расчерченном под шахматную доску. Фигурками им служили крохотные обрывки бумажек с обозначениями: Ф – значит, ферзь; Л – ладья; Кр – король, и т.д.
Эдик выигрывал чаще. Он уже в девятом классе был мастером спорта по шахматам, выступал во всевозможных турнирах, а после школы его пристроили в Сельскохозяйственный институт. Оттуда, почти без задержек, его пересадили, по системе ЗиС, прямиком в кресло директора шахматного клуба. Естественно, для этого прищлось вступить и в члены КПСС.
– Ну, заходи, рассказывай, что там слышно у вас на Парнасе,– радостно улыбался Эдик.
Он был неисправимый трепач и оболтус, каких свет не видывал. В школе учился на одни трояки. Обычно Николя по пути в «храм знаний» заходил к нему домой. А Эдик, как всегда, бывал еще не готов и опаздывал. То он не мог отыскать невесть куда запропастившуюся ручку, то тетрадь. И тогда Николя, сжав локоть Эдику, тихонько говорил:
– А зачем тебе ручка?
Эдик соображал на редкость быстро - недаром шахматист.
– А! – его глаза загорались. – Понял! Пошли.
Они выходили на улицу, и Эдик доставал из кармана металлический рубль.
– Значит так,– говорил он. – Если орел – идем в Коминтерн. Орешка – в Украину. Ну, а уж если выпадет на ребро – тогда пойдем в школу.
На ребро не выпадало никогда, и они шли в кино.
Николя пожал руку своему старинному школьному приятелю, подсел к его директорскому столу и они начали болтать о всякой всячине.
– А помнишь, как мы с тобой на Русс. Лите. играли под партой в шахматы,– вспоминал Эдик,– и у тебя была совершенно безнадежная позиция. А тут к нашей парте подходит Анна Сергеевна. Ты взял фигурки и сдул. И говоришь мне: «Ничья!»
– Ничего подобного,– смеялся Николя. – Там был мой чистый выигрыш. Тебе ж висел мат в три хода. Но я понимал, что нас могут застукать, и уничтожил улики.
– Ага! Кому-нибудь другому расскажи!
Мендельсон смеялся, и его большие выпуклые глаза сияли добродушием и юмором.
– А помнишь…
Они проболтали еще минут десять, а потом Эдик сказал:
– Кстати, недавно я встретил Кронштейна. Если посидишь еще немного, то сможешь увидеть его. Он должен зайти ко мне с минуты на минуту.
Встречаться с Кронштейном у Николя особой охоты не было. Но, с другой стороны, было любопытно взглянуть на него через столько лет.
– Ну, и как он? – спросил Николя. – Уже дотрактовался до доктора наук?
– Не-а. Фокус не удалси! Его ж институт, в результате всех этих горбачевских ускорений, прикрыли. И его кандидатская накрылась медным тазом. Ну, и куда деваться бедному интеллигенту? Идти на рынок колбасой торговать? Так, как ты думаешь, что он выдумал?
– Что?
– Так он тут же выкинул свой партбилет в сортир и двинулся в массажисты! И, кстати сказать, теперь неплохо заколачивает! Ты знаешь, какие у него таксы? Атас! К нему ж идут одни нувориши. А они почти все неучи и бывшие босяки. И теперь знаешь, как им щекочет самолюбие, что чувак с университетским образованием их шлепает по голой заднице?
– А как на личном фронте?
– Швах! Три раза расходился. Сейчас пошел по четвертому кругу. Не то, что мы с тобой, бедолаги. Как вляпались один раз – так и тянем эту лямку уже по 20 лет.
– Ну, и как у него теперь? Порядок?
– Не-а. Снова мимо. Говорит, такая стервоза попалась – еще хуже первых трех.
***
– А, Николякис-папасракис! – воскликнул Штейн, вваливаясь в кабинет. – И ты тут? Пук-пук!
«Николякис папасракис, пальцем в носе ковырякис!» – эту дразнилку Штейн выдумал в восьмом классе. Позже он несколько видоизменил текст, и стал говорить ковырякис не в носе, а в ином, более смешном и интересном, с его точки зрения, месте.
– Привет,– сказал Николя, подымаясь со стула.
Он пожал пошляку Кронштейну мягкую влажную ладонь.
Гарик и в школьные годы не был красавцем – низкорослый, узкоплечий, с рыхлым лицом и нагловатыми, на выкате, глазами. Чтобы придать себе мужественный вид, он носил рыжий ежик, который ему совершенно не шел. Теперь же его лицо одрябло, на месте ежика блестела лысина. Он весь как-то заматерел, и выглядел, словно запойный сторож с какой-то котельной, а не человек, трактующий заумные вопросы.
– Ну что,– спросил Гарик с присущей ему наглостью. – Я слыхал, ты там пописываешь вирши?
– Пописываю,– согласился Николя.
– И что имеешь?
– В смысле?
– В смысле бабла?
Голос у него стал еще омерзительней, чем прежде. Слова дребезжали где-то в носу, как будто там жужжали мухи.
– В смысле бабла ничего не имею.
– Так нахрена же ты тогда их пишешь? - искренне удивился Кроннштейн.
Он сдвинул плечами с таким видом, который ясно давал понять, что Николя – неисправимый чудак. Покоробленный его беспардонностью, Хрусталев спросил:
– А ты, как я слыхал, освоил ремесло массажиста?
Кронштейн резко повернулся к Эдику:
– Это ты ему напердел?
***
Встреча с Кронштейном оставила неприятный осадок на душе у Николя. И разбудила еще одно давно забытое воспоминание.
Как-то купил он в школьном буфете бутерброд с колбасой и только хотел откусить от булки, как к нему подошел Штейн.
– Жрать охота! Николякис, угости хавчиком!
Хрусталеву и самому хотелось есть. И все-таки он протянул Кроншейну свой бутерброд. Гарик откусил от булки, пожевал, перекривился и выплюнул в урну откусанное.
– Ну и гадость! – сказал Штейн, бросая в урну и булку.
Николя стало очень обидно. Он был голоден, сам не съел, отдал ему – а он…
– Что ж ты делаешь, сволочь? – спросил видевший это Толик Васильев.
– А шо такое? – сдвинул плечами Штейн. – Не пердите, чуваки!
***
Хресталев шел по улице и все думал о Штейне.
Он так и не создал крепкой семьи. И это так и должно было быть. Иного представить себе было просто невозможно.
Он не стал всеми уважаемым профессором. И это тоже было закономерно, даже если бы и не случилось горбачевской катастрофы. В старости – если Гарик только доживет до нее – он будет одиноким, очень вредным и больным человеком.
Никто не помянет его после смерти добрым словом.
Все это совсем не радовало Николя, но с этим ничего нельзя было поделать. Будущее Штейна было написано на его лбу еще со школьной скамьи.
***
ЗиС - Знакомства и Связи
