Тарас Бульба
Про отца и про сына,я вам расскажу
Тот страшный момент в стихе опишу
Как Тарас и Андрий встретились вновь,
Что победит, ненависть или любовь?
Сыну отец смотрит в глаза:
* Что же ты сынку?*
Что тут сказать? Слёз тот не льёт,
И в глаза не глядит,только любимой имя твердит.
* Я породил тебя,я и убью. Если б ты знал как тебя я люблю!!
Только предательство трудно простить,
Как я смогу с этою правдою жить?!*
Адрий был бледен,простить не просил
Образ любимой с собой уносил,
Дружба,отчизна,отец ничего больше не значат они для него!!!
Выстрел раздался…Андрий упал…Дальше сражаться Тарас поскакал
В поле широком друзей он спасёт…. И никогда не предаст свой народ!!!!!
«Лешак»
Проплывают в небе тучи,
мчатся волки за тенями.
А луна, луна танцует
над застывшими телами.
Лес рычит и беснуется. Гвалт ворон доносится отовсюду. С затянутого плотной чёрной пеленой неба срываются потоки ливня и хлещут прямо в лицо. Ветер завывает в кронах сосен. Вездесущие ветви дерут оголённую кожу рук, путаются в ногах, проходятся острыми краями по шее, щекам, стремясь добраться до глаз. Я несусь меж ними, не прикрываясь и не оглядываясь назад. Я стремлюсь догнать то, что догнать невозможно. Оно маячит на уровне зрения. Бесшумно скользит вперёд, огибая стволы массивных старых древ. И я не могу определить, бежит оно от меня или просто ведёт за собой.
***
Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пришли в эти места не так уж давно. Мы были дезертирами. Все из одного села. Когда война затянулась настолько, что стало невмоготу, я и ещё четыре десятка бывалых вояк похватали с государевых складов всё, что только могли, вернулись к семьям. А побоявшись преследования и наказания, и вовсе снялись с обжитых мест – выбрали в качестве нового жилья неизведанные, дикие леса, даже и не предполагая, насколько они опасны.
Я помню суматоху, образовавшуюся, когда всё имущество пытались уместить в повозки. Помню тревогу, повисшую в воздухе. Помню лицо счастливой Райлы, моей жены, едва осознающей, что бесконечные военные походы уже в прошлом; помню ясные глаза и тихий голосок малышки Ягодки, всюду бегающей за мной и не отстающей ни на шаг: «Папочка, ты больше никуда не уедешь?.. Твой второй глазик не пропадёт, как первый?.. Эта повязка на твоей голове такая нелепая!.. Мама говорит, мы в тот лес пойдём… ну зачем, пап?.. он же страшный!»
На горизонте чернел бор, уместившийся меж двух горных хребтов. В него упиралась старая, заросшая тропа – единственный путь к спасению и тихой жизни. Или гибели.
Мы начали поход, спиной ощущая топот копыт: карательный отряд уже спешил по нашим следам.
***
Лес постепенно окутывается мраком и обнажает передо мной свою худшую сторону. Мокрый мох скользит под ногами. Дождевые капли застилают единственный видящий глаз. Я тру его изо всех сил и пытаюсь всматриваться в даль, не упускать тварь из виду. Та петляет, исчезает, скрывшись за очередным широким стволом, а через пару мгновений появляется вновь.
Натруженный взор отвлекается от высокой фигуры и различает нечто серое, мелькнувшее сбоку, средь деревьев. Совсем рядом. Слух выделяет тяжёлую поступь и утробный рык. После свист туши, разрезающей завесу из ливня. И прежде, чем разум успевает осмыслить что-либо, наученные руки сами приходят в движение. Правая выгибается в локте, выставляя сжатое в пятерне лезвие сигилля навстречу звуку. Вторая направляет скользскую рукоять и удерживает у основания, когда нечто массивное ударяется о сталь. Ещё движение, краткий рывок вперёд – и руки возвращаются в удобное для бега положение. Уже в спину летит грохот и скул. По-особому печальный и больной. По-особому человечный. Я слышал такой раньше.
***
Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы спешно пробирались глубже в чащобу; скоро исчезли все признаки присутствия здесь человека, вплоть до каких-либо различимых троп, столетние сосны пришли на смену молодым деревцам.
Мой вороной скакун, повидавший не один кавалерийский налёт, не одну рубку в гуще сражения, теперь спокойно семенил в середине цепочки из повозок, чуть поодаль от третьей с хвоста. В ней, окутавшись покрывалами, посапывала Ягодка. И мой пытливый взор, бегающий от ствола к стволу, неизменно возвращался к ней. Засмотревшись на прекрасный лик, прикрытый неровными прядями русых волос, я различил медальончик: небольшой волчонок, выструганный из железного кедра тем же кузнецом, что ковал мечи и доспех для моей хоругви. Простая, грубоватая фигурка. Кузнец вырезал такие, когда с работой совсем было туго, приписывал им свойства магических оберегов и отдавал за один золотой. Молодые новобранцы скупали всё подчистую. Матёрые солдаты только посмеивались, а вечерами, меньше глаз когда было, сами бегали к кузнецу за маленьким, грубым, шершавым на ощупь орлом, щитом или гербом государя. Все боялись и не хотели испытывать судьбу.
Я взял волчонка. И оберег, считай, помог – летящее в лицо копьё перерубили в воздухе, лишь острие прошлось по правой глазнице. С той поры я ношу повязку, а счастливая вещица болтается на шее моей малютки. И я ещё не видел, чтоб она снимала волчонка.
Райла сидела позади меня всю дорогу, плотно прижавшись к спине и сложив руки замком на моём поясе. Я чувствовал затылком её горячее дыхание и мягкие локоны волос.
— Милая… может на повозке будет лучше всё-таки? Ты же терпеть не можешь эти поездки верхом.
Она устало поёжилась, встревоженная моим голосом, хоть я старался говорить тихо. И крепче сжала объятья.
— Не могу… не могу поверить, что ты здесь, рядом. Кажется, отойду… хоть отвернусь – и исчезнешь. А вернёшься с новыми шрамами, без пальца, с ещё одной вонючей повязкой на лице…
Я отпустил поводья и сжал её руки. Так крепко, как смог. На правой моей ладони не было большого пальца, на левой – безымянного, мизинца и целого куска плоти. Но я давно приноровился к этой напасти.
Она задрожала.
— Калека мой… будто чудище какое трёхпалое хватает… но это всё, благо, кончилось.
— Да, милая. Будем жить тихо, как крестьяне. Научиться бы только. Сохой приноровиться править, хлев небольшой смастерить.
— Научишься. Головы рубить научился, и крестьянские заботы осилишь… А что погоня?
Я обернулся, пригляделся вдаль. Беглые государевы ловчие на пару с сельскими охотниками вовсю заметали, путали следы. Без этих людей пришлось бы туго. Но они были с нами, и я благодарил всех Богов за это.
Райла тоже обернулась на мгновение, поводила глазами по округе и, явно никого не приметив, отвернулась обратно. Тотчас впилась в меня глазами цвета… когда бушующие морские волны, подгоняемые ветрами, врезаются в утёс, от них отскакивают крохотные лазурные всплески; они живут недолго – паря над пенящейся пучиной, позволяют взору запечатлеть один-единственный кадр, а после сливаются с морем… но кадр этот такой, что запомнится на всю жизнь. Глаза Райлы были цвета именно такой лазурной капельки.
Я засмотрелся.
— Нет за нами уже погони. Если они не из пугливых, то бродят по лесу за мили отсюда или будут бродить. Ручаюсь.
Я смотрел на её загорелое лицо, пухлые щёки, притягательные черты. Время замедлило свой ход. Я дышал ей. Я видел лишь её. Я сходил с ума. И нечто крохотное росло в груди, разбухало, вырывалось наружу. А когда разорвалось, я сам не заметил, как впился в её губы. И всё вокруг померкло.
… ругань впереди, далеко за главной, ведущей повозкой. Свист стрелы. Грохот. И рёв: скорбный, почти человеческий. Я с трудом отстранился от любимой, повернулся, натянул поводья и понёсся вперёд. Вслед за главной резко остановились все повозки.
Достигнув небольшого скопления мужиков, спрыгнул с лошади, доверив Райле поводья. И скоро понял, в чём дело: в кусте папоротника лежала туша большого матёрого волка со стрелой в горле. Зубастая пасть была раскрыта, алая кровь толчками вытекала изнутри. Терпкий, приторный запах забил мои ноздри.
— И как это случилось?
Я осмотрел всех, с луком в руках стоял один, самый молодой из наших. Белый был что снег. Струхнул малец, с кем не бывает.
Он первым и не заговорил. Повернул ко мне рыжую косматую голову Микола Медведь. Вот это был здоровяк, ничего не боялся. Ему только дай топор побольше иль двуручник какой – врагу спасу не будет, а если ещё в хороший доспех заковать… Лишь умом крепким не наделён.
— Ды вось, — Микола махнул рукой, указывая на землю перед ведущей главную повозку лошадью, — вылецела малое пад капыты. Бегала, рыкала, прыгала. А конь баявы. Яму што? Як даў – гэты аж падляцеў, а заскулiў – страх!..
Я глянул на землю. В комке светлой шерсти, мяса и костей угадывались черты волчонка. И не волк, стало быть, там, в кустах валялся. Волчица.
— Тут страшыла як выбяжыць, ды зараве. А вылiкая такая, i каню глотку перагрызе – не заметiць. Я толькi за тапор – а ў яе ужо страла ляцiць…
— Спасибо, Микола. Пацан, твоя работа ведь?
Из глубины леса дунуло холодом. Верхушки сосен ворочались и скрипели. Дико кричало вороньё откуда-то… показалось, что из-под каждого куста, с кроны любого дерева. Птичий гвалт накатывал волнами, порой перекрикивая стук сердца.
Виновник всего этого стоял молча и не смотрел на меня. Я не стал окликивать, последовал за его взглядом и упёрся в пригорок, прямо дальше по дороге. На самой вершине стоял, опёршись о долговязое старое деревце, матёрый волк. Стоял неподвижно и смотрел разом каждому в глаза. Нас разделяло порядочное расстояние, но жёлтые зрачки животного светились так, что ослепляли. Я отвернулся.
— Готовьте оружие, мужики. Зверьё не оставит нас в покое. Хорошая работа, пацан.
Я выхватил из его окоченевших пальцев лук, бросил на повозку и самого пихнул туда же. Он был холодный и весь липкий от пота. И смотрел, смотрел туда, на пригорок.
Мужики повздыхали и разошлись по своим скакунам, телегам – точить мечи да топоры, натягивать тетевы на луки. Наш путь продолжился.
Я вскочил на своего вороного и бросил взгляд туда, где видел матёрого волка, несомненно, вожака. Его уже не было. И в одно мгновенье меня пробила дрожь – деревце, о которое он опирался, тоже исчезло. Такое сухонькое, старое. С корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, не знаю какой. И с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти. Не было его нигде.
***
Лес переливается лунным серебром, капли ливня светятся и образуют единую водную завесу. Я несусь по влажному мху, прыжками преодолевая особо топкие участки, и смотрю только вперёд. Топот, рык, затем свист раздаются то слева, то справа. Я даю волю рукам, оставляю голове одно-единственное дело – следить за тропой, дабы не оступиться, не зацепиться носком сапога за толстые корни, не ступить в яму, скрытую под водной гладью. Ведь остановка сейчас – значит смерть.
И взмахи сигилля сверкают в ночи, и до ушей доносится чавканье мяса, хруст костей, ещё безумный рёв, но уже за спиной. И всё труднее удержать рукоять окостеневшими от холода пальцами. А мокрая серая шерсть мелькает средь деревьев снова и снова. Топот уже гремит отовсюду. И впереди он особенно звучный.
Я поднимаю голову, приглядываюсь – и сердце моё начинает биться быстрее, отдавая стуком в висках. На меня несётся огромная бурая гора из плоти, шерсти, когтей и зубов. И ревёт так, что, не увидь я источника, спутал бы с раскатом яростного грома. Нападки волков прекратились, я удобнее перехватил рукоять и лишь ускорил бег. Железная пасть медведя застыла распахнутой, издали видно, как напрягаются мышцы под толстой шкурой. Шкурой, местами подпаленной, из которой торчат обломанные древка стрел. Это мой старый знакомый.
***
Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пробирались по бурелому всё глубже, высекая древние деревья под корень, когда телеги не могли пройти. С каждым ударом топора ветер завывал всё яростнее, смешиваясь с вороньим гвалтом. Мы продолжали движение, пока свет солнца пробивался сквозь густые кроны. Едва заметные первые звёзды указывали нам время стоянки. Тогда мужики ставили шатры, разгружали поставленные друг подле дружки телеги, зажигали вокруг них костры. Женщины готовили еду. Помимо захваченного заранее хлеба, колодезной воды, говядины да свинины, ягод с грибами, собранными прямо на ходу, на льняных покрывалах появлялась обжаренная на огне дичь. Жилистое, жёсткое мясо волков и ароматное лосиное. Всё потому, что зверьё само лезло на мечи и стрелы; с того момента, как пацан застрелил волчицу, не проходило и дня, чтоб какой зверь не кинулся на лошадь, не попробовал поддеть рогами одного из наших. Я обнажал лезвие сигилля только когда лесная тварь подбиралась близко к телеге, что везла Ягодку. Зато другие нарубились и настрелялись всласть. Да и куча свежего мяса того стоила.
А когда женщины, дети, старики разбредались по шатрами, мы выбирали дозорных, что будут поддерживать костры до утра, следить за лошадьми и охранять людей с оружием в руках. Хворостинками выбирали, кто остаётся сторожить первым и до полуночи, а там сменят. Я быстро вытянул длинную и скрылся от вечерней стужи в шатре – следовало быстрее заснуть. Райла тихо посапывала, обняв Ягодку. Её волосы рассыпались по большой пуховой подушке. Я подкрался и осторожно приложился губами к тёплой щеке. Любимая мило поморщилась, закрытые веки неспокойно дрогнули. Я укрыл её покрывалом, а сам завалился рядом, не сняв кожанку и пояс с ножнами. До моей смены оставалось чуть более четырёх часов.
Проснулся от того, что здоровая ладонь тормошила за плечо. Не без труда разлепил глаз и увидел прямо перед собой косматое лицо Миколы с квадратным небритым подбородком, толстым носом и маленькими зелёными глазами.
— Уставай ўжо, наша чарга прыйшла…
Его шёпот прямо гремел в ночной тишине. Я краем уха уловил, как беспокойно заворочалась то ли Райла, то ли Ягодка, и поднялся на локтях.
— Не шуми, Микола. Иди. Я скоро выйду. Только горло промочу.
Он кивнул и выбрался из шатра. Я тихо поднялся на ноги, снял с пояса флягу колодезной воды, опустошил. После прикинул: кроме меня дежурить будут ещё десяток опытных воинов, каждый из них отменный стрелок (кроме разве что Миколы – он обходился лишь своим двуручником да топориком, меня же лук порой едва слушался и руки после стрельбы болели страшно), уверен был, лесной зверь какой и близко не подступится. Прикинул, да и заполнил флягу брагой из небольшой мутной бутыли. И скорее вышел наружу.
Полуночный бор встретил меня пробирающимся под одежду холодом, тусклым светом лунного серпа и вороньим гвалтом. Гвалтом почти не прекращающимся. Я скорее закрыл проход в шатер и отправился к ближайшему костру. Там, поджав ноги под себя и сжимая древко лука побелевшими пальцами, сидел юноша, пробивший горло волчице в тот день, когда мы только начали свой путь. Вернон, кажется, его звать. Черноволосый, широкий в плечах, жилистый. Сильно смахивает на меня, только без шрамов, морщин и копны седых волос. Ещё все пальцы у него на месте. И глаза.
— Ну что, пацан, не показывалось зверьё?
Я присел рядом. Он вздрогнул и покосился на меня. Веки его покраснели, глаза были туманными, под ними набухли огромные мешки.
— Сколько ж ты не спал?
Он отвернулся, пуще прежнего сжал древко.
— День… три… пять… Не помню. Как приложу голову к подушке, так вижу их… жёлтые, яркие такие. И смотрят не по-звериному. Была б ярость, жажда крови… я б понял, я привык. Но тут холод… а за ним…
Вернон вдруг замер и стал дышать часто, будто задыхаясь. Я живо раскупорил флягу, подтянул горлышко к его губам. Он глубоко вздохнул, кое-как разжал руки, перехватил у меня брагу. Пригубил, поморщился. Пригубил снова, глотнув уже больше.
— Волк… чёртов волк придёт за мной, понимаешь?.. Он не остановится, не отстанет. Подстережёт ведь… Я точно знаю, подстережёт… И перегрызёт горло. Вот что за тем холодом в глазах было… предостережение…
Вернон стал делать глоток за глотком, пока не опустошил флягу. Затем отдал мне, а сам зарыдал. Крупные слёзы так и текли по его щекам. В нём много набралось, я сразу понял.
Вернон прижался в моему плечу. Я чувствовал, как он дрожал. Я имел полное право его отчитать, как солдата и воина. Но это был всего лишь юноша. Мальчишка, что был до смерти напуган.
Я обнял его как умел.
— Никто тебя не тронет, пацан. Ты ж знаешь нас. Таким молодцам ни волки, ни медведи не страшны. Да хоть Лихо Лесное пусть приходит, мы и его…
Лихо Лесное. Деревце, что исчезло само по себе. Я тогда и забыл о нём за заботами.
— Пацан, а ты не помнишь деревца рядом с волком тем? Старое, сухонькое такое…
Вернон резко отстранился, посмотрел на меня испуганно.
— С корой непонятной, да? Я уж думал, что почудилось. О деревце… вожак опирался, а потом…
И волчий вой прорезал ночную тишину, оборвав юношу на полуслове. Вой поддержали десятки глоток. Я поднялся на ноги, пальцы рефлекторно легли на рукоять сигилля. Куда б я не смотрел, везде пылали жёлтые глаза, отражая свет костров. Пацан весь сжался и заскулил.
— Давай лук и колчан! А сам за телеги, живо!
Вернон оставил всё, что было, и убег куда-то к шатрам. Я закинул колчан на плечо и, подхватив лук, подошёл вплотную к костру. Положил стрелу на тетеву, натянул. Что делали другие дозорные, я не видел. Только слева от меня, в двух десятках шагов стоял Микола, перехватив двуручник, справа я приметил ещё мужика с луком в руках.
Скоро показались серые оскаленные морды. Волки вышли на свет огня и остановились. Вперёд медленно вышел вожак. И жёлтые глаза его устремились на меня, в тёмную осеннюю ночь они светились особенно ярко. Он сделал ещё шаг. И я спустил тетеву. Стрела вонзилась в землю так, что брюхо зверя оказалось б пробито насквозь, продолжи он идти. Я выпустил ещё несколько стрел в других волков. Они вонзились в мох прямо за полшага до их передних лап. Мужик справа сделал тоже самое. До ушей донёсся негромкий рык вожака, скоро тот отступил. Остальные последовали за ним. Я переглянулся с другими дозорными и хотел было откинуть лук. Запястья уже ныли, а пальцы дрожали от напряжения.
Но яростный рык волной накрыл наш временный лагерь, – и я крепче схватил неудобное древко. Что-то крупное неслось на нас, звучно топая и подминая кусты под собой. Подбежало ещё несколько человек. Заскрипели тетевы на луках. А когда пламя костров осветило огромную кудлатую фигуру и стрелы, свистя, рассекли воздух, было уже поздно. Наконечники скользили по шкуре, падали, втыкались в землю, а если и попадали – не было никакого результата. Бурый медведь, раскрыв пасть и сверкая белыми клыками, приблизился и затоптал один из костров. Микола отбросил двуручник, снял топорик с пояса и ринулся на зверя. В это мгновение вновь раздался вой, из темноты леса стали выскакивать волки. И тут начался ад.
Помню крик и ругань. Рёв и скул. Звон и свист. Помню, как я одну за другой выпускал стрелы, пока колчан не опустел, пока я не перестал чувствовать собственные пальцы. А затем настал черёд сигилля. Я рубил и рубил. Затем прыгал, перекатывался, уворачиваясь от когтей, зубов и снова рубил.
Помню, Микола, страшно матерясь, вогнал лезвие медведю под левую лапу. Тот сбил здоровяка с ног и подмял под себя. Я схватил одной рукой полено из костра и ринулся на выручку, второй продолжая рубить. Помню, как вспыхнуло пламя, запахло горелой шерстью и мясом. И как сначала медведь, а за ним и волки понеслись обратно в лес. У всех, как у одного, пасти были в крови.
Не помню, много ли было трупов. Но я нашёл Вернона за первой же телегой. Живот его был распорот, на шее зияла красная, рваная полоса. Терпкий, приторный запах забивал ноздри. Парень харкал кровью, но был жив. Я склонился над его лицом и ловил сбивчивое дыхание. Пытался даже зажимать рану, хоть знал, что это бесполезно.
Вернон плакал. И слёзы его смешивались с кровью.
— Добрался до меня… добрался… подстерёг…
Он закашлялся. Сплюнул алой слюной.
— Я видел дерево рядом с матёрым… вожак опирался о него… а затем они ушли… вместе…
Вернон кашлянул ещё раз. Вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. И не вдыхал больше. Я закрыл его веки.
***
Лес проносится мимо. Толстые, облепленные мхом стволы встают на пути и тут же оказываются за спиной. Серые морды мелькают слева и справа. Чёрные крылья трепещут высоко над головой. Бурая гора стремительно приближается, хромая на левую лапу. Я беру левее, пытаясь сделать дугу и зайти к медведю сбоку. Прыжками перемещаюсь от дерева к дереву. А подпустив зверя вплотную, одним рывком приближаюсь к нему, поднимаю сигилль и бью наотмашь. Слышу яростный рёв и сразу же кувырком ухожу от железных челюстей. Но поднявшись на ноги, ловлю удар когтистой лапой в грудь. Слышу треск рвущейся кожанки, чувствую жжение выше живота. И как течёт что-то тёплое под одеждой. Перехватываю рукоять сигилля и вгоняю лезвие в мохнатый мокрый бок, прямо меж рёбер. Зверь рычит, хочет вывернуться и добраться до меня. Только раны замедляют. И я успеваю достать сигилль и вставить его в горячую плоть ещё раз. Медведь всё-таки выворачивается и сносит меня лапой.
На мгновение всё вокруг меркнет. Я отлетаю и прилаживаюсь спиной о твёрдый ствол. Шевелю пальцами – они всё ещё сжимают рукоять.
Рёв, подобный раскатам грома, нарастает. Поднимаю голову и смотрю на медведя. Его маленькие глаза налились кровью. Зверь набирает скорость и приближается. Одервеневшая левая лапа едва слушается, из-под шкуры вырываются алые капельки и тут же смешиваются с потоком ливня. Но он продолжает упорно, яростно наступать.
Я медленно поднимаюсь на ноги, игнорируя ноющую боль в груди, треск в спине, трясущиеся от напряжения предплечья. Заношу сигилль повыше и жду. Вздох, второй. Медведь оказывается прямо передо мной, и я срываюсь с места. Челюсти звучно клацают в воздухе. Я делаю рывок влево, скользя по мокрому мху. Направляю лезвие. И вонзаю его под левую лапу. Туда, где толстая шкура была рассечена лезвием топора и где мягкая плоть прикрыта лишь тонкой коркой спёкшейся крови. Сигилль входит до основания.
Медведь ревёт, беснуется, кидается из стороны в сторону, порой пытаясь меня достать. Удары получаются хлипкими. Я слышу, как трещит кожанка, но пробить её снова зверю уже не под силу. Я держу рукоять крепко и проворачиваю, пока движения его не становятся медленнее, а рёв тише. Скоро из пасти медведя вырывается один лишь хрип, и массивная туша медленно валится на землю. Я, обессиленный, опускаюсь тоже. Рукоять сигилля продолжает торчать из-под лопатки зверя. Всё произошло быстро, а значит стальное лезвие на этот раз точно достигло сердца.
Серп луны медленно подползает к горизонту, предвещая скорый рассвет. Ливень постепенно стих. Остудилось и разгорячённое бегом тело, обнажив жгучую боль в груди и нечувствительность пальцев. Ветер носится средь старых деревьев и томно завывает. Но ни волчьего воя, ни звериного рёва, ни вороньего гвалта, вперемешку с трепетаньем крыльев, наконец не слышно. Я перевожу дыхание, смотря в никуда. Пытаюсь согреться, растирая ладони, ступни. И на тёмно-коричневой коре глаз выцепляет светлые охотничьи зарубки. Пара коротких линий указывает точный путь к лагерю. Я отхлёбываю из фляги и, опираясь о тушу медведя, поднимаюсь на ноги.
Лагерь. Наш временный лагерь. Туда вела меня тварь. Я хватаюсь за шершавую рукоятку и выдёргиваю сигилль из плоти, запускаю оружие в ножны. И иду вперёд неспешно, готовый к чему угодно. Чувствуя холодный взгляд и вслушиваясь в шелест ветвей.
***
Пять повозок, дюжина лошадей, сорок шесть человеческих душ. Мы тогда не вняли страшному предостережению (а я уверен, ночное нападение именно им и было) и вознамерились продолжить свой путь. Но когда нас резко стало меньше, следовало тщательнее готовиться и обдумывать дальнейшие шаги. После новых потерь пошатнувшийся дух людей оказался бы сломлен напрочь, и мы бы повернули назад – навстречу мечам карательного отряда, либо сгинули здесь, грызя друг друга и сдавая под напором новых нападок лесного зверья.
Помнится, когда стих вой, мы до утра обходили шатры и считали мёртвых. Вернон, десяток других бойцов лежали разорванными на мху, средь пожухлой серой травы. С их тел струился пар, но не от тёплого дыхания. Медленно вытекал он из раскроенных глоток и открытых, рваных ран. Их белые пальцы всё ещё держали оружие, а глаза были наполнены яростью и устремлены… теперь уже в пустоту. Кто-то погиб ещё у окружавших лагерь костров, кто-то у входов в шатры. Но слишком многим той ночью не хватило защиты. Мы стаскивали целые семьи в кучи, пока другие копали могилу, способную уместить их всех. Мёртвое зверьё свежевать не стали – утащили подальше от лагеря и бросили гнить.
Ни Райле, ни Ягодке я не позволил выходить из шатра.
Скоро могила была засыпана, раненые перевязаны, лошади успокоены и накормлены. Женщины, бледные, трясущимися руками приготовили еду и нам. Я кое-как впихнул в себя пару кусков мяса и, добравшись до ложа, вырубился мгновенно.
Когда очнулся, было уже за полдень. В шатре царил мрак. Умело задраенные щели не пропускали холода, но и света тоже. Лишь тусклый огонёк свечи мерцал где-то у дальнего конца помещения. Я поднялся с ложа. Рука рефлекторно легла на пояс, ладонь прошлась по ножнам. Сигилля не было. Всё внутри вздрогнуло. Я живо оглядел шатёр. За небольшим столиком со свечой, танцующей языком пламени, сидела Райла и алой тряпкой протирала лезвие моего оружия. На дубовой поверхности стола лежал ещё потёртый наждак и фляга, тоже снятая с моего пояса.
Она сидела, тёрла калёную сталь и не смотрела на меня.
Я подошёл сзади, запустил руки в роскошные волосы. После обхватил её дрожащие руки, медленно опустил на стол сигилль и грязный кусок льняной ткани. И крепко обнял.
— Твой меч был весь в зазубринах… и крови… Кто опять на тебя нападает? С кем опять тебе нужно сражаться?
— Этой ночью зверьё взбесилось. Ещё медведь появился из ниоткуда. Они прорвались, но мы быстро всех отбросили.
— Но сколько погибло?.. Вы же этим и занимались всё утро, да? Капали могилы?
Райла дышала часто. Я стоял недвижимо и крепко обнимал её сзади, сжав холодные запястья. Она не стремилась обернуться, и это было хорошо. Последнее, что я бы хотел видеть, – её яркие, лазурные глаза, затянутые блеклой пеленой грусти и страха.
— Выжило достаточно, чтобы продолжить наш путь к спокойной жизни… и где Ягодка?
Райла ответила не сразу.
— В шатре у Васки, с другими детьми. Отвела, как ты вернулся.
Васка, старая бабка-повитуха. Когда-то ещё со мной нянчилась. Хорошо, что стая до неё не добралась ночью. Хорошо.
— Насколько там безопасно?
— Микола у входа стоит. С секачём огромным в руках. Безопасно там.
Хорошо. Очень хорошо.
Я ведь тогда чувствовал, что мне надо будет уйти. Уйти надолго. Оставить моих девочек без защиты на всю ночь, а то и дольше. Мне думалось, что этот поход изменит всё. Либо приведёт к жизни спокойной, настоящей, либо к полному провалу. И я был прав. Полностью.
Райла отстранилась от моих объятий, поднялась со стула и протянула мне клинок и флягу. Глаза её выражали самое худшее, что я только мог представить.
— Тебе это пригодится. За тобой приходили, пока спал. Вояки эти затеяли что-то, точно хотят тебя куда-то отправить…
Я взял вещи из её рук и уместил на поясе.
— Если отправят, ты пойдёшь? Оставишь нас опять?
Я протянул к ней руки, чтобы коснуться, обнять. Райла лишь нахмурилась и подалась к выходу из шатра.
— Ты пойдёшь. Конечно, пойдёшь.
— Я должен привести нас к безопасной земле. Там, где мы начнём новую, счастливую жизнь.
Она вздохнула, подняла полог шатра. В помещение ворвался студёный воздух. Свеча позади потухла.
— А ты разве до сих пор не видишь? Наш поход провалился. Путь в счастливую жизнь завален трупами. Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью.
Райла вышла наружу и опустила полог. Я тогда долго стоял в темноте и думал. Я был согласен с ней полностью, но был и полон решимости доказать обратное. Ей и себе самому.
«Вояк» я нашёл быстро. Около десятка мужчин окружали едва теплящийся костёр, все спокойно обсуждали что-то. Все, кроме одного. Брас, отличный лучник, именно с ним я и Микола первыми встречали освирепевшее зверьё. Выпущенные из его лука стрелы свистели рядом с моими, лезвие вырезало серые морды не менее яростно и умело. Браса я помнил как отрока, только-только становившегося мужчиной; эти его вечно насмешливые янтарные глаза, густая светлая борода, простодушные черты лица и улыбка, всегда вызывающая ответную. Таким я и хотел бы его запомнить. Этот Брас, возвышающийся над дрожащим костром, яростно выкрикивающий, плюющийся слюной, уродливо крививший лицо, показался мне постаревшим лет на десять. Его волосы цвета первого снега потускнели, равно как и глаза. Они стали блеклыми и пустыми.
Я вздрогнул. С самого утра я не видел его невесты и маленького сына. А ведь я не ложился, пока не проведал всех.
— Наконец ты пришёл! Ну скажи ж ты им, что нам следует идти вперёд. Эта ночь уже тяжело далась! Дальше будет только хуже!
Мужики ворчали. Неодобрительно качали головами, косясь то на лесную чащобу, то на свежезасыпанную могилу.
Я подошёл ближе и стал рядом с ними. Напротив Браса.
— Дело идёт к вечеру, Брас. Нас стало меньше – ночной поход уже не осилить. Мы должны укрепиться, обождать. Хотя бы немного. Пока люди не оправятся и раненым не станет лучше.
Он нахмурился, устало протёр пальцами глаза.
— Не станут эти твари ждать, пока мы оправимся, соберёмся с силами. Они придут вновь. Разорвут ещё больше детей. Я не хочу вновь таскать трупы в могилу! А вам этого хочется?!
Брас скривился сильней. Его недавно прекрасные глаза казались двумя кусками сухого кремня.
— Твоя невеста, Брас. И паренёк. Они…
— Оба мертвы. Я сам тащил их по траве. Сам укладывал в могилу. Сам забрасывал землёй… И знаешь что? Ничего страшнее этого я не видел.
Небо хмурнело. Солнце скрывалось за грозовыми тучами. Пламя костра потрескивало свежим хворостом. Стихли птицы. И лишь резвый ветер носился меж шатров и толстых стволов. Больше ни одного звука не было слышно.
— Поэтому мы должны войти в эту проклятую чащу и идти до тех пор, пока она не кончится. Потому что нет нам здесь житья. Наши любимые будут здесь умирать. Вы этого хотите?
— Брас, ты прав. Сейчас нам особенно важно сохранить всех живыми. И поэтому мы не ринемся в лес, пока не узнаем, что там дальше.
Он сплюнул на утоптанный мох.
— Значит, я пойду один. Найду конец этому лесу, и вырежу любую тварь, что станет на пути.
— Мы пойдём вместе, Брас. А остальные пусть стерегут людей до нашего возвращения.
— Да, хорошо. Вдвоём мы перережем больше. Отлично. Через час приходи к этому костру. Приготовься, попрощайся. Мы зайдём глубоко.
Мужики молча разошлись. Брас сел у огня и отвернулся от меня.
— А ты…
— Я готов. И мне уже не с кем прощаться.
И я отправился к Васке. И пока шёл, хоронил образ того жизнерадостного, красивого юноши. А в голове всё крутились слова Райлы: «Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью…»
Шатер Васки был самым крепким, просторным и тёплым среди всех. Как только вошёл внутрь, меня окутал уют и покой; в воздухе витал терпкий аромат трав и сладкий дух ягодных настоек да цветов, до ушей доносились весёлые крики детей и тихий старческий говор. Я глазами выцепил Ягодку, что вместе с другими девочками играла с простыми плетёными куколками, и старую Васку, вяжущую очередную тёплую безделушку из пряжи. Кажется, если собрать все, сшитые бабкой, рукавички, шарфы, рубахи в этом шатре, он не выдержит и разорвётся по шву. Её морщинистые руки всё также ловко владели спицами, как и годы назад. Я видел, как глаза Васки отвлекались иногда (порой подолгу), дабы присмотреть за неугомонной мелюзгой. Пальцы же продолжали прясть как ни в чём не бывало.
А в углу сидела Райла, склонив голову и теребя в руках маленького волчонка, вытесанного из железного кедра. Я подошёл к ней, опустился на одно колено и осторожно смахнул с печального лица пару тёмных прядей.
— Я и правда должен сейчас уйти. На сутки, может. Может, и на трое. Не знаю.
— Как всегда…
Она вздохнула, протянула мне медальончик.
— Возьми. Прошлый раз ты надел его и вернулся. Надень снова.
Я глянул на небольшую, маленько потемневшую от времени фигурку на верёвочке. И не тронул.
— Он ваш. Мне никогда не нужны были обереги. Ни тогда, ни сейчас. Но если в нём и правда что-то есть, пусть останется у тебя или у Ягодки. Мне хватит моего меча.
Райла повременила немного – и спрятала волчонка за пазуху. А после резко обвила руками мою шею.
— Тогда просто вернись, слышишь?.. Без глаз, без рук, ног, каким угодно… только не умри… только…
Райла обнимала меня и дрожала. А в груди ныло сердце и мелькало предчувствие, что я последний раз чувствовал её тепло, сбивчивое дыхание, биение сердца. Последний раз.
В тот день я ещё долго беседовал о чём-то с Ваской, играл с Ягодкой и не сводил глаза с лица любимой. Даже когда отпущенный мне час кончился и сердце гнало в дорогу, я тянул – уходить не хотелось. Но я солдат, да и вера в светлое будущее и правильность моего пути была слишком сильной, чтобы отступить. И я ушёл, перед этим собрав припасы в дорогу и наказав Миколе сторожить детей ценой жизни.
Мы оставили позади лагерь и ступили на эту тропу, когда солнце уже не видать было за кронами подпирающих облака сосен, и сумерки тёмной тканью опутали всё вокруг. Я шёл, не выбирая пути, лишь слушая звуки вечернего леса, ведь взгляд мой постоянно упирался в спину Браса. Тот нёсся вперёд свирепо, неустанно, будто чувствуя что-то впереди, будто это что-то тоже ждало его и желало поквитаться. Так продолжалось и когда лишь лунный свет освещал нам дорогу – тогда я частенько оступался, спотыкался о коряги, скрытые густой тенью, едва уклонялся от цепких ветвей, Брас же шёл так же стремительно, как вначале. До самого рассвета мы не сбавляли шаг (я лишь изредка останавливался, наносил на твёрдую кору древ зарубки), и, хоть я чувствовал на себе непонятный взгляд и иногда выцеплял из сумеречного стрёкота цикад либо ночной тишины едва слышный шелест и скрип, никто не мешал нашему походу.
Я обращался к моему спутнику несколько раз с просьбой сделать привал, дабы унять слабость в ногах и подступающий голод. Брас не отвечал, продолжая неустанно нестись по лесу. Только к вечеру, когда мы вышли к небольшой, просторной полянке, прикрытой со всех сторон кустами Волчьей ягоды, он остановился. Брас замер на пару мгновений, стоя на заросшем пригорке, то ли вслушиваясь, то ли вглядываясь, а после сорвался с места и нырнул в заросли, не произнеся ни слова. А вернулся быстро, но уже с охапкой хвороста в руках.
Скоро небо заволокло серыми тучами, налетел ветер и на землю опустилась стужа. Я спасался от неё у костра, хрустящего сухими веточками и пускающего вереницы искр к медленно проявляющимся на чёрном полотне звёздам. Я сидел на кочке, уткнувшись сапогами чуть ли не в самый огонь, и пережёвывал сухой хлеб с вяленым мясом, заготовленным, видимо, ещё когда я был солдатом на службе государя. Изредка поглядывая на Браса, я заметил, что он сидит недвижимо и не сводит взгляда с леса.
Я поднялся с земли, достал из своего походного свёртка самый большой бардовый ломоть, раскупорил флягу с родниковой водой и подошёл к нему ближе.
— Брас, ты бы поел, попил. Ослабнешь ведь. А там и слечь недолго.
Он повернулся ко мне осунувшимся, постаревшим лицом. Его сухие губы раскрылись – и после долгого молчания, вместо тяжёлых вздохов и грязных проклятий, что он произносил одними губами, Брас выплюнул две фразы:
— Кровь этих тварей меня накормит и напоит… когда доберёмся до них…
И замолк. Я отошёл и опять уселся у костра, говорить с этим человеком больше не хотелось.
А когда из-за стволов стал просачиваться слабый лунный свет и первые капли моросящего дождя застучали о кору и хвою, Брас резко встал на ноги, потянул носом воздух.
— Пойдём уже… Быстрее!.. Я чую их, чую их всех…
Он сразу же рванул в чащу. Я же, собрав всё обратно в мешок и затушив костёр, едва за ним поспел.
Прошло ещё около часа безостановочной, скорой ходьбы, пока мы не достигли желанной цели. Нет, это не был выход из леса, даже близко не он. Подобно прошлой нашей стоянке, это была поляна, но не в меру большая, огороженная со всех сторон не низкими кустами, а роскошными, раскатистыми берёзами. Землю покрывали травы, заросли ягод, молодые орешники и никакого мха не видать, почва в этой роще была живой, плодовитой. Кажется, я даже слышал шум родника, а вдали, за белеющими в лунном свете стволами блеснули пару раз светлые капли струящейся, бьющей ключом воды. Это было сердце леса. Сюда бы мы пришли, коли б не нападки дикого зверья. Тут бы мы отстроили наш дом и зажили в достатке и покое, вдали от войны и смерти. Мы вошли в рощу и нежданно услышали писк. На мгновение сверкнула молния, осветив углы, закоулки, до этого таящиеся в тени. За каждым стволом, почти что на каждой ветви были признаки лесной жизни: гнёзда, норы, берлоги, лежанки. Где-то запищало снова, вдали грянул накатывающий волной гром, и стало ясно, что это за место. Это был их дом. И мы, шаг за шагом, приближались прямо к нему.
Брас остановился.
— Ты слышал? Писк… Рядом, вроде бы. Думаю, вон там.
Он махнул рукой в сторону ближайшего ягодного куста и сразу же бросился туда. И я за ним.
Под сенью широких листьев, на покрывале из мягкой травы лежали и посапывали волчата. Короткошёрстные, с крохотными ушками и лапками, едва проступающим хвостом и прорезавшимися острыми зубками. Они были точь-в-точь как моя деревянная фигурка. Один из них изредка пищал во сне, когда ветер завывал уж особенно громко и зло. Я пробежался глазами по роще – во многих таких лежаках приметил слабое шевеление и блеск серой либо чёрной шерсти.
Я отошёл, повернулся к Брасу.
— Мы нашли, что искали. Хоть это не совсем конец леса, но почва тут хороша. И вода тоже рядом. Пора возвращаться. Что делать со всем этим зверьём, потом решим…
— А нечего тут решать.
Он быстро глянул на меня безумными глазами, широко улыбнулся. И, прежде, чем я хоть что-то успел сделать, выдернул из ножен меч и вставил лезвие в ближнего к нему волчонка. Плоть хлюпнула и пропустила железо. Я даже расслышал, как оно вонзилось в твёрдую землю. Он выдернул меч. Алая, светящаяся кровь рывками стала бить из раны.
Я накинулся на Браса и получил гардой в висок. Перед глазами сверкнуло, в голове что-то разорвалось. Помню только, как лежал на земле, а повсюду – страшный вой, скул, полный страха, хруст костей. И хохот. Захлёбывающийся, громкий, бесконечно уродливый. Хохот безумца.
Очнулся, когда моросящий дождик превратился в ливень. Я поднялся на ноги, держась за голову. Брас сидел на земле, устланной покромсанными тушками, разворошёнными гнёздами, что были утыканы стрелами. Крови на земле не было, она ушла в почву вместе с каплями дождя, только с белых берёзовых стволов бурые всплески никак не хотели смываться.
Я вытащил сигилль из ножен.
— Зачем это, Брас? Зачем ты это сделал?
Он не обернулся.
— А что бы сделал ты, добряк, если бы твою Ягодку разорвали на куски? Если бы ты сам бросал землю на её холодное тело, смотрел, как медленно пропадают под комьями бледные лица и раскрытые стеклянные глаза? Если б видел, как уходит её жизнь вместе с кровью, льющейся из горла?.. А? Не отвечай. Ты бы поступил точно также… конечно же… да… как ж иначе?..
Я молча подходил, держа оружие наготове.
— Это лишнее, добряк, – он нервно хихикнул и вновь потянул носом воздух. — За нами уже идут. Я чую.
Из кустов вдали послышался рык. Брас, мгновение назад сидевший недвижимо, бросился туда и, парой прыжков покрыв огромное расстояние, скрылся в широких листьях и гроздьях чёрных ягод.
Нагнав его, я застал вовсю кипящий поединок. Огромный матёрый волк, свирепо рыча и клацая мощной челюстью, кидался на Браса. Тот извивался змеёй, уклоняясь от зубов и когтей, изредка пытался нанести удар, но тщетно – зверь был настолько же ловок, насколько силён. Получив когтями по плечу, Брас скривился и, заметив меня, прокричал:
— Давай, добряк! Вместе мы его завалим! Наши люди буду отомщены!
Я удобнее перехватил рукоять сигилля и двинулся к нему.
В это мгновение что-то могучее и стремительное сбило меня с ног и скользнуло прочь. Люто зашлись карканьем вороны, вдарил гром. В нескольких шагах от меня стояла тварь. Высокое, тонкое тело, покрытое грубой корой, со множеством мелких отростков и веток венчало некое подобие рогатого лосиного черепа, иссушённого и старого, с чёрными провалами рта, носа, глазниц. На плечах сидели вороны. А мой взгляд был прикован к вытянутой руке, сжимавшей кривыми пальцами простую цепочку, что заканчивалась деревянным волчонком. Та была красной от свежей крови. Неведомая тварь, Лесное лихо, Лешак. Он смотрел на меня секунду, а потом скрылся средь сосновых стволов.
И я бросился за ним, забыв про Браса, берёзовую поляну, светлое будущее и спокойную жизнь. Перед глазами всё стоял треснувший кедровый волчонок и бегущая из трещины кровь.
***
Лес постепенно отступает и начинается наша лагерная вырубка. Вереницы пней, обсыпленные щепками и кусками коры, какие-то из них только начали выкорчёвывать, какие-то уже лежат корнями кверху рядом с глубокими неровными ямами. Толстые стволы тоже валяются неподалёку, в некоторых из них торчат рабочие топоры. Ещё колуны, пилы и другие инструменты валяются везде, поблёскивая облепившими их каплями воды – следом только-только прошедшего ливня. Я даже, стараясь быстрее передвигаюсь ноющими от усталости ногами, спотыкнулся о тяжёлое древко топора.
Здесь точно кипела работа. Ранняя, многолюдная, поспешная. Но нечто заставило людей побросать всё и уйти прочь. А куда? Я думал об этом, приближаясь к лагерю, и только сейчас заметил, что дозорных нет. Нет ни единой дымной струйки утреннего костра, пахнущего свежим мясом, ни ржания лошадей на кормёжке, ни расходящихся эхом многоголосых переговоров. Ничего и никого. Лишь тёмные силуэты повозок и высоких шатров. Тревога пуще прежнего разыгралась где-то глубоко в груди и шаг ускорился сам собой.
Я подошёл ближе и обомлел. Ближайшие ко мне костры вряд ли потухли от ночного ливня – они были небрежно и грубо затоптаны. Первая же повозка, что попалась на глаза, расшатана и обгрызена, а на деревянной колее почти сразу различил брызги въевшейся бурой крови.
Я вспомнил пустую поляну в центре леса, где отдыхали одни лишь щенки и птенцы, вспомнил, сколько по пути сюда встретилось взрослого зверья и насколько разъярено оно было. Сразу перед глазами всплыли свежие раны у медведя, которые точно не мог нанести Микола в ту страшную битву. Вспомнил – и крепко-крепко сжал в ладони потёрный кедровый медальончик.
А шмыгнув меж телег, войдя в наш последний лагерь, я увидел то, чего так боялся увидеть. Тела, везде тела. Изуродованные, раскромсанные, искусанные. Конечности, валяющиеся на мокрой земле отдельно от тела, кисти, ещё сжимающие оружие, и туши подобные мешкам, набитым отрубями. Безжизненные, нелепые, сочащиеся красным. И кровь, кровь повсюду. Нечто постаскивало их в груды и бросило гнить… какое ещё “нечто”?.. я прекрасно знаю, что за существо это сотворило. Лешак. Полулегендарная тварь, рождённая ночной тьмой, волчьим воем и треском срубаемых древ. Старая, забытая сказка, объединённая с ночным кошмаром и потаённым страхом человека перед дикими силами природы. Оно пробудилось с первым ударом топора о чёрный ствол, с первой стрелой, пронзившей плоть, с первой смертью… первой кровью. Тварь собрала лес, объединила против единой опасности – человеческого вторжения – и, в конечном итоге, хоть и с кровавыми потерями, но добилась своего. За одну ночь либо две, а то и три, неважно… Не учёл Лешак лишь одно: мы не тратили время и тоже сделали свой ход – достигли центра проклятого леса, а Брас вырезал там всё живое, пока зверьё выгрызало наших. Брас… он ведь был прав с самого начала. Оказавшись на его месте, я бы сделал всё в точности также, если не ещё более свирепо и жестоко. Он честным обменом забрал одни жизни взамен других, более дорогих его сердцу. И сейчас, когда я стою посреди залитого кровью лагеря, бешено стучащее сердце, закипающая в душе злость, вскормленная бессилием, горем и разорванными в прах надеждами подталкивали к одной лишь мести.
Я выдернул сигилль, красный и горячий, и стал быстро оглядываться. Куда делось существо, так стремившееся привести меня сюда? Куда делся этот мстительный лесной дух, алчущий человеческой крови? Я осматриваюсь вновь и вновь, задерживаясь взглядом на старых корягах и молодых деревцах, одиноко воткнутых в землю то тут, то там, ищу глазами высокий грубый ствол с корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, и с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти.
Зашлись криком неведомо откуда взявшиеся вороны, и я прямо-таки физически ощутил присутствие чего-то могущественного, резко сбросившего любые оболочки и вышедшего из вязких теней. А скоро на границе зрения дёрнулось деревце, до этого стоявшее неподвижно и не привлекающее внимание. Я не медлил, просто сорвался с места, мгновенно приблизился и ударил наотмашь. И промахнулся. Сухонький ствол изогнулся так, что свистящее лезвие прошло близко, но никак не коснулось коры. Я ударил ещё – и вновь мимо. Я бил и бил по воздуху, сталь резала, колола и не встречала на пути препятствий. И я закричал. От того же бессилия, злости и ярости. Мои удары вспыхнули новой силой, но и это оказалось безрезультатно – проклятый ствол исчезал и в мгновение ока оказывался вне досягаемости моего оружия. Постепенно, неспешно, но я всё-таки начал слабеть. Удары становились медленнее, движения скованнее и топорнее – усталость брала своё. Крик мой сошёл на едва слышный хрип, силы иссякли, а вместе с ними ушёл и гнев. Сигилль наконец выскользнул из пальцев, я рухнул на землю.
Опустошённый, бессильный, я даже не прикрылся руками, хотя больше всего ожидаю сейчас ответного удара, что приведёт к мгновенной смерти. Всё указывает на то, что скоро я рухну на самую вершину груды изуродованных тел, стану одним их множества напоминаний о мстительной ярости леса. Но смертельного удара не происходит. Стоящий передо мной дух выпрямился, опустил кривые руки к земле, обнажив рогатую голову, и уставился на меня чёрными провалами глазниц.
— Что тебе надо, страхолюд?.. полюбоваться хочешь? — я дышу часто и глубоко, пытаясь хоть как-то перевести дыхание. — Поубивал всех… напустил зверей… теперь-то чего ждёшь?.. Отвечай, коли можешь говорить!.. Каково было разрывать женщин и стариков? А детей? В чём они виноваты?..
Я говорил без уверенности в том, что дух меня понимает. А если и так, совсем не зная, есть ли ему разница кого убивать, различает ли в людях воинов, которых стоит опасаться, и тех, кто сам страдает от людских войн.
Но Лешак понял. Он никак не показал этого, но я почувствовал, что мои слова сделали своё дело. Он ещё секунду смотрел на меня, затем развернулся и, противно скрипя, зашагал вглубь лагеря. Я присмотрелся – шёл он к шатру Васки, не иначе. Я глянул на кровавую груду ещё разок и признал в мёртвых телах одних лишь солдат, и только. Микола тоже лежал среди мёртвых, его косматая голова вывернута под неестественным углом, торс и руки искромсаны чем-то широким и острым, а пальцы всё ещё держат рукоять двуручника. Лезвие клинка переломано пополам. Мигом я поднялся с земли и поспешил за лесным духом, до хруста в костяшках сжимая кедрового волчонка.
У высокого шатра Лешак остановился и, повернувшись ко мне, кривым пальцем ткнул в помятый полог, прикрывающий ход внутрь.
— Хочешь, чтобы я вошёл? Что меня ждёт там?
Из-под его рогатого черепа донёсся лишь скрип старой древесной породы и, кажется, далёкий шелест листвы. Дух резко дёрнул рукой и ткнул в полог ещё раз.
Я подошёл и обхватил пальцами лёгкий полотняный материал. Изнутри несёт ароматными травами, нежными ягодами и цветами. Ещё очень тихо, не слышно ни единого звука. Хотя в этом может быть повинен ветер, тревожно завывающий в кронах, и вездесущие проклятые вороны. Но… вот я расслышал тихое сбивчивое дыхание, после едва слышные перешёптывания и, подняв полог, ступил внутрь.
Одинокая свеча теплится посреди обширной комнаты. Слабый огонёк мерцает, сбиваемый дыханием, но продолжает освещать обступившие его фигуры. Высокие и совсем низкие, здоровые молодые и иссохшие сгорбившиеся. Быстро глаза привыкли к полумраку и я смог разглядеть лица. Все, кто не мог держать оружие, находятся сейчас здесь. Напуганные, бледные, ослабшие, но живые. Живые.
Райла первая признала меня и, вынырнув из толпы, кинулась на шею. До ушей донеслись тихие всхлипы Ягодки, а в ладонь крипко вцепились маленькие пальчики.
Плечи Райлы крупно дрожали.
— Вернулся… ты всё-таки вернулся…
Я крепче прижал её к себе свободной рукой.
— Как всегда.
Райла резко отстранилась, глянула на меня испуганными, заплаканными глазами и сразу же перевела их на располосованную когтями грудь. Я уже не чувствую, как что-то тёплое струится по изорванной кожанкой, не чувствую и обжигающего огнём зуда, только ноющая боль осталась да недомогание, путающее мысли. Ещё отчего-то стали неметь пальцы на руках.
— Как всегда, с новыми ранами, едва живой… но хоть цел…
Она осторожно поправила мою глазную повязку, помятой мокрой тряпкой висевшую на лице. Затем нырнула в толпу и вернулась с табуретом. Только усевшись на него и расслабившись, я понял, насколько устало и изнурилось моё тело. Ноги дико болели, мышцы на руках разбухли и стали каменными. Я принялся их растирать.
— Меня пропустили сюда и уже скоро нужно будет выходить. Мы выйдем все вместе и… я понятия не имею, что нас ждёт снаружи. Придётся попросту рискнуть, и раз вы все живы, думаю, так и останется. Но прежде… — я поднял ладонь со свисающим с неё медальончиком. — Волчонок оказался у меня. Я видел гору тел снаружи: там все мертвы, ни одного живого… как это всё произошло?
Райла приняла у меня из рук оберег, рассмотрела трещины и въевшуюся кровь.
— Они напали той же ночью, как ты ушёл. Бой был очень недолгий… Как исход стал ясен, Микола согнал нас всех сюда и укрепил полог. Кажется, он стоял у входа. Сопел громко, хрипло, а потом резко стих. Тогда одним рывком кто-то сдёрнул полог и волчья морда уставилась на нас. Уродливая, свирепая. Пасть его была вся в крови. Волк прошёлся по всем нам своими горящими жёлтым глазами и уставился на Ягодку. Я подумала всё, сейчас разорвёт, а потом пригляделась. Он смотрел на твой медальон. Я сдёрнула его и кинула в окровавленную пасть. Зверь ушёл, и больше никто к нам не заглядывал. Лишь снаружи что-то всё скрипело, выло, и вороньё проклятое кричало. Мы сидели тут, дрожа, пока не пришёл ты…
Скорбь дрожью прошлась по телу, вышла с тяжёлым вздохом. Я уже не боялся выходить наружу: никто нас не тронет. Слишком много потеряли все в этой необдуманной, глупой и страшной схватке.
Я поднялся на ноги, взял своих девочек за руки и ступил вон из шатра.
***
Два десятка человеческих душ. Мы шли долго. И пока средь толстых вековых стволов не показались просветы и тёплый полевой ветер не начал играть в волосах, сердце не отпускала тревога. Впереди нас всё это время семенил здоровый матёрый волк. Он не оборачивался, не рычал, казалось, не желал и глядеть на нас. Но я приметил глубокие рубленные раны на его боках, свежую кровь, капающую с клыков. И мысленно хоронил месть, страх, гнев, вместе с людьми, навсегда затерянными в этом тёмном неведомом бору.
Скоро мы были далеко. Волк вывел нас на обширные луга, не тронутые ещё рукой человека. А сам удалился в свой лес. Я остановился всего на мгновение и проследил за его уходом. На самой границе лесной чащи, в тени стоял он. Лешак. И горе тому, кто вздумает зайти в его владения с оружием в руках.
Я развернулся и поспешил за Райлой, Ягодкой и остальными, впереди нас ждала новая, подаренная лесным духом жизнь. Лишь крик воронья будет мне часто приходить в самых страшных ночных кошмарах.
«Лешак»
Проплывают в небе тучи,
мчатся волки за тенями.
А луна, луна танцует
над застывшими телами.
Лес рычит и беснуется. Гвалт ворон доносится отовсюду. С затянутого плотной чёрной пеленой неба срываются потоки ливня и хлещут прямо в лицо. Ветер завывает в кронах сосен. Вездесущие ветви дерут оголённую кожу рук, путаются в ногах, проходятся острыми краями по шее, щекам, стремясь добраться до глаз. Я несусь меж ними, не прикрываясь и не оглядываясь назад. Я стремлюсь догнать то, что догнать невозможно. Оно маячит на уровне зрения. Бесшумно скользит вперёд, огибая стволы массивных старых древ. И я не могу определить, бежит оно от меня или просто ведёт за собой.
***
Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пришли в эти места не так уж давно. Мы были дезертирами. Все из одного села. Когда война затянулась настолько, что стало невмоготу, я и ещё четыре десятка бывалых вояк похватали с государевых складов всё, что только могли, вернулись к семьям. А побоявшись преследования и наказания, и вовсе снялись с обжитых мест – выбрали в качестве нового жилья неизведанные, дикие леса, даже и не предполагая, насколько они опасны.
Я помню суматоху, образовавшуюся, когда всё имущество пытались уместить в повозки. Помню тревогу, повисшую в воздухе. Помню лицо счастливой Райлы, моей жены, едва осознающей, что бесконечные военные походы уже в прошлом; помню ясные глаза и тихий голосок малышки Ягодки, всюду бегающей за мной и не отстающей ни на шаг: «Папочка, ты больше никуда не уедешь?.. Твой второй глазик не пропадёт, как первый?.. Эта повязка на твоей голове такая нелепая!.. Мама говорит, мы в тот лес пойдём… ну зачем, пап?.. он же страшный!»
На горизонте чернел бор, уместившийся меж двух горных хребтов. В него упиралась старая, заросшая тропа – единственный путь к спасению и тихой жизни. Или гибели.
Мы начали поход, спиной ощущая топот копыт: карательный отряд уже спешил по нашим следам.
***
Лес постепенно окутывается мраком и обнажает передо мной свою худшую сторону. Мокрый мох скользит под ногами. Дождевые капли застилают единственный видящий глаз. Я тру его изо всех сил и пытаюсь всматриваться в даль, не упускать тварь из виду. Та петляет, исчезает, скрывшись за очередным широким стволом, а через пару мгновений появляется вновь.
Натруженный взор отвлекается от высокой фигуры и различает нечто серое, мелькнувшее сбоку, средь деревьев. Совсем рядом. Слух выделяет тяжёлую поступь и утробный рык. После свист туши, разрезающей завесу из ливня. И прежде, чем разум успевает осмыслить что-либо, наученные руки сами приходят в движение. Правая выгибается в локте, выставляя сжатое в пятерне лезвие сигилля навстречу звуку. Вторая направляет скользскую рукоять и удерживает у основания, когда нечто массивное ударяется о сталь. Ещё движение, краткий рывок вперёд – и руки возвращаются в удобное для бега положение. Уже в спину летит грохот и скул. По-особому печальный и больной. По-особому человечный. Я слышал такой раньше.
***
Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы спешно пробирались глубже в чащобу; скоро исчезли все признаки присутствия здесь человека, вплоть до каких-либо различимых троп, столетние сосны пришли на смену молодым деревцам.
Мой вороной скакун, повидавший не один кавалерийский налёт, не одну рубку в гуще сражения, теперь спокойно семенил в середине цепочки из повозок, чуть поодаль от третьей с хвоста. В ней, окутавшись покрывалами, посапывала Ягодка. И мой пытливый взор, бегающий от ствола к стволу, неизменно возвращался к ней. Засмотревшись на прекрасный лик, прикрытый неровными прядями русых волос, я различил медальончик: небольшой волчонок, выструганный из железного кедра тем же кузнецом, что ковал мечи и доспех для моей хоругви. Простая, грубоватая фигурка. Кузнец вырезал такие, когда с работой совсем было туго, приписывал им свойства магических оберегов и отдавал за один золотой. Молодые новобранцы скупали всё подчистую. Матёрые солдаты только посмеивались, а вечерами, меньше глаз когда было, сами бегали к кузнецу за маленьким, грубым, шершавым на ощупь орлом, щитом или гербом государя. Все боялись и не хотели испытывать судьбу.
Я взял волчонка. И оберег, считай, помог – летящее в лицо копьё перерубили в воздухе, лишь острие прошлось по правой глазнице. С той поры я ношу повязку, а счастливая вещица болтается на шее моей малютки. И я ещё не видел, чтоб она снимала волчонка.
Райла сидела позади меня всю дорогу, плотно прижавшись к спине и сложив руки замком на моём поясе. Я чувствовал затылком её горячее дыхание и мягкие локоны волос.
— Милая… может на повозке будет лучше всё-таки? Ты же терпеть не можешь эти поездки верхом.
Она устало поёжилась, встревоженная моим голосом, хоть я старался говорить тихо. И крепче сжала объятья.
— Не могу… не могу поверить, что ты здесь, рядом. Кажется, отойду… хоть отвернусь – и исчезнешь. А вернёшься с новыми шрамами, без пальца, с ещё одной вонючей повязкой на лице…
Я отпустил поводья и сжал её руки. Так крепко, как смог. На правой моей ладони не было большого пальца, на левой – безымянного, мизинца и целого куска плоти. Но я давно приноровился к этой напасти.
Она задрожала.
— Калека мой… будто чудище какое трёхпалое хватает… но это всё, благо, кончилось.
— Да, милая. Будем жить тихо, как крестьяне. Научиться бы только. Сохой приноровиться править, хлев небольшой смастерить.
— Научишься. Головы рубить научился, и крестьянские заботы осилишь… А что погоня?
Я обернулся, пригляделся вдаль. Беглые государевы ловчие на пару с сельскими охотниками вовсю заметали, путали следы. Без этих людей пришлось бы туго. Но они были с нами, и я благодарил всех Богов за это.
Райла тоже обернулась на мгновение, поводила глазами по округе и, явно никого не приметив, отвернулась обратно. Тотчас впилась в меня глазами цвета… когда бушующие морские волны, подгоняемые ветрами, врезаются в утёс, от них отскакивают крохотные лазурные всплески; они живут недолго – паря над пенящейся пучиной, позволяют взору запечатлеть один-единственный кадр, а после сливаются с морем… но кадр этот такой, что запомнится на всю жизнь. Глаза Райлы были цвета именно такой лазурной капельки.
Я засмотрелся.
— Нет за нами уже погони. Если они не из пугливых, то бродят по лесу за мили отсюда или будут бродить. Ручаюсь.
Я смотрел на её загорелое лицо, пухлые щёки, притягательные черты. Время замедлило свой ход. Я дышал ей. Я видел лишь её. Я сходил с ума. И нечто крохотное росло в груди, разбухало, вырывалось наружу. А когда разорвалось, я сам не заметил, как впился в её губы. И всё вокруг померкло.
… ругань впереди, далеко за главной, ведущей повозкой. Свист стрелы. Грохот. И рёв: скорбный, почти человеческий. Я с трудом отстранился от любимой, повернулся, натянул поводья и понёсся вперёд. Вслед за главной резко остановились все повозки.
Достигнув небольшого скопления мужиков, спрыгнул с лошади, доверив Райле поводья. И скоро понял, в чём дело: в кусте папоротника лежала туша большого матёрого волка со стрелой в горле. Зубастая пасть была раскрыта, алая кровь толчками вытекала изнутри. Терпкий, приторный запах забил мои ноздри.
— И как это случилось?
Я осмотрел всех, с луком в руках стоял один, самый молодой из наших. Белый был что снег. Струхнул малец, с кем не бывает.
Он первым и не заговорил. Повернул ко мне рыжую косматую голову Микола Медведь. Вот это был здоровяк, ничего не боялся. Ему только дай топор побольше иль двуручник какой – врагу спасу не будет, а если ещё в хороший доспех заковать… Лишь умом крепким не наделён.
— Ды вось, — Микола махнул рукой, указывая на землю перед ведущей главную повозку лошадью, — вылецела малое пад капыты. Бегала, рыкала, прыгала. А конь баявы. Яму што? Як даў – гэты аж падляцеў, а заскулiў – страх!..
Я глянул на землю. В комке светлой шерсти, мяса и костей угадывались черты волчонка. И не волк, стало быть, там, в кустах валялся. Волчица.
— Тут страшыла як выбяжыць, ды зараве. А вылiкая такая, i каню глотку перагрызе – не заметiць. Я толькi за тапор – а ў яе ужо страла ляцiць…
— Спасибо, Микола. Пацан, твоя работа ведь?
Из глубины леса дунуло холодом. Верхушки сосен ворочались и скрипели. Дико кричало вороньё откуда-то… показалось, что из-под каждого куста, с кроны любого дерева. Птичий гвалт накатывал волнами, порой перекрикивая стук сердца.
Виновник всего этого стоял молча и не смотрел на меня. Я не стал окликивать, последовал за его взглядом и упёрся в пригорок, прямо дальше по дороге. На самой вершине стоял, опёршись о долговязое старое деревце, матёрый волк. Стоял неподвижно и смотрел разом каждому в глаза. Нас разделяло порядочное расстояние, но жёлтые зрачки животного светились так, что ослепляли. Я отвернулся.
— Готовьте оружие, мужики. Зверьё не оставит нас в покое. Хорошая работа, пацан.
Я выхватил из его окоченевших пальцев лук, бросил на повозку и самого пихнул туда же. Он был холодный и весь липкий от пота. И смотрел, смотрел туда, на пригорок.
Мужики повздыхали и разошлись по своим скакунам, телегам – точить мечи да топоры, натягивать тетевы на луки. Наш путь продолжился.
Я вскочил на своего вороного и бросил взгляд туда, где видел матёрого волка, несомненно, вожака. Его уже не было. И в одно мгновенье меня пробила дрожь – деревце, о которое он опирался, тоже исчезло. Такое сухонькое, старое. С корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, не знаю какой. И с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти. Не было его нигде.
***
Лес переливается лунным серебром, капли ливня светятся и образуют единую водную завесу. Я несусь по влажному мху, прыжками преодолевая особо топкие участки, и смотрю только вперёд. Топот, рык, затем свист раздаются то слева, то справа. Я даю волю рукам, оставляю голове одно-единственное дело – следить за тропой, дабы не оступиться, не зацепиться носком сапога за толстые корни, не ступить в яму, скрытую под водной гладью. Ведь остановка сейчас – значит смерть.
И взмахи сигилля сверкают в ночи, и до ушей доносится чавканье мяса, хруст костей, ещё безумный рёв, но уже за спиной. И всё труднее удержать рукоять окостеневшими от холода пальцами. А мокрая серая шерсть мелькает средь деревьев снова и снова. Топот уже гремит отовсюду. И впереди он особенно звучный.
Я поднимаю голову, приглядываюсь – и сердце моё начинает биться быстрее, отдавая стуком в висках. На меня несётся огромная бурая гора из плоти, шерсти, когтей и зубов. И ревёт так, что, не увидь я источника, спутал бы с раскатом яростного грома. Нападки волков прекратились, я удобнее перехватил рукоять и лишь ускорил бег. Железная пасть медведя застыла распахнутой, издали видно, как напрягаются мышцы под толстой шкурой. Шкурой, местами подпаленной, из которой торчат обломанные древка стрел. Это мой старый знакомый.
***
Шесть повозок, две дюжины лошадей, семьдесят людских душ. Мы пробирались по бурелому всё глубже, высекая древние деревья под корень, когда телеги не могли пройти. С каждым ударом топора ветер завывал всё яростнее, смешиваясь с вороньим гвалтом. Мы продолжали движение, пока свет солнца пробивался сквозь густые кроны. Едва заметные первые звёзды указывали нам время стоянки. Тогда мужики ставили шатры, разгружали поставленные друг подле дружки телеги, зажигали вокруг них костры. Женщины готовили еду. Помимо захваченного заранее хлеба, колодезной воды, говядины да свинины, ягод с грибами, собранными прямо на ходу, на льняных покрывалах появлялась обжаренная на огне дичь. Жилистое, жёсткое мясо волков и ароматное лосиное. Всё потому, что зверьё само лезло на мечи и стрелы; с того момента, как пацан застрелил волчицу, не проходило и дня, чтоб какой зверь не кинулся на лошадь, не попробовал поддеть рогами одного из наших. Я обнажал лезвие сигилля только когда лесная тварь подбиралась близко к телеге, что везла Ягодку. Зато другие нарубились и настрелялись всласть. Да и куча свежего мяса того стоила.
А когда женщины, дети, старики разбредались по шатрами, мы выбирали дозорных, что будут поддерживать костры до утра, следить за лошадьми и охранять людей с оружием в руках. Хворостинками выбирали, кто остаётся сторожить первым и до полуночи, а там сменят. Я быстро вытянул длинную и скрылся от вечерней стужи в шатре – следовало быстрее заснуть. Райла тихо посапывала, обняв Ягодку. Её волосы рассыпались по большой пуховой подушке. Я подкрался и осторожно приложился губами к тёплой щеке. Любимая мило поморщилась, закрытые веки неспокойно дрогнули. Я укрыл её покрывалом, а сам завалился рядом, не сняв кожанку и пояс с ножнами. До моей смены оставалось чуть более четырёх часов.
Проснулся от того, что здоровая ладонь тормошила за плечо. Не без труда разлепил глаз и увидел прямо перед собой косматое лицо Миколы с квадратным небритым подбородком, толстым носом и маленькими зелёными глазами.
— Уставай ўжо, наша чарга прыйшла…
Его шёпот прямо гремел в ночной тишине. Я краем уха уловил, как беспокойно заворочалась то ли Райла, то ли Ягодка, и поднялся на локтях.
— Не шуми, Микола. Иди. Я скоро выйду. Только горло промочу.
Он кивнул и выбрался из шатра. Я тихо поднялся на ноги, снял с пояса флягу колодезной воды, опустошил. После прикинул: кроме меня дежурить будут ещё десяток опытных воинов, каждый из них отменный стрелок (кроме разве что Миколы – он обходился лишь своим двуручником да топориком, меня же лук порой едва слушался и руки после стрельбы болели страшно), уверен был, лесной зверь какой и близко не подступится. Прикинул, да и заполнил флягу брагой из небольшой мутной бутыли. И скорее вышел наружу.
Полуночный бор встретил меня пробирающимся под одежду холодом, тусклым светом лунного серпа и вороньим гвалтом. Гвалтом почти не прекращающимся. Я скорее закрыл проход в шатер и отправился к ближайшему костру. Там, поджав ноги под себя и сжимая древко лука побелевшими пальцами, сидел юноша, пробивший горло волчице в тот день, когда мы только начали свой путь. Вернон, кажется, его звать. Черноволосый, широкий в плечах, жилистый. Сильно смахивает на меня, только без шрамов, морщин и копны седых волос. Ещё все пальцы у него на месте. И глаза.
— Ну что, пацан, не показывалось зверьё?
Я присел рядом. Он вздрогнул и покосился на меня. Веки его покраснели, глаза были туманными, под ними набухли огромные мешки.
— Сколько ж ты не спал?
Он отвернулся, пуще прежнего сжал древко.
— День… три… пять… Не помню. Как приложу голову к подушке, так вижу их… жёлтые, яркие такие. И смотрят не по-звериному. Была б ярость, жажда крови… я б понял, я привык. Но тут холод… а за ним…
Вернон вдруг замер и стал дышать часто, будто задыхаясь. Я живо раскупорил флягу, подтянул горлышко к его губам. Он глубоко вздохнул, кое-как разжал руки, перехватил у меня брагу. Пригубил, поморщился. Пригубил снова, глотнув уже больше.
— Волк… чёртов волк придёт за мной, понимаешь?.. Он не остановится, не отстанет. Подстережёт ведь… Я точно знаю, подстережёт… И перегрызёт горло. Вот что за тем холодом в глазах было… предостережение…
Вернон стал делать глоток за глотком, пока не опустошил флягу. Затем отдал мне, а сам зарыдал. Крупные слёзы так и текли по его щекам. В нём много набралось, я сразу понял.
Вернон прижался в моему плечу. Я чувствовал, как он дрожал. Я имел полное право его отчитать, как солдата и воина. Но это был всего лишь юноша. Мальчишка, что был до смерти напуган.
Я обнял его как умел.
— Никто тебя не тронет, пацан. Ты ж знаешь нас. Таким молодцам ни волки, ни медведи не страшны. Да хоть Лихо Лесное пусть приходит, мы и его…
Лихо Лесное. Деревце, что исчезло само по себе. Я тогда и забыл о нём за заботами.
— Пацан, а ты не помнишь деревца рядом с волком тем? Старое, сухонькое такое…
Вернон резко отстранился, посмотрел на меня испуганно.
— С корой непонятной, да? Я уж думал, что почудилось. О деревце… вожак опирался, а потом…
И волчий вой прорезал ночную тишину, оборвав юношу на полуслове. Вой поддержали десятки глоток. Я поднялся на ноги, пальцы рефлекторно легли на рукоять сигилля. Куда б я не смотрел, везде пылали жёлтые глаза, отражая свет костров. Пацан весь сжался и заскулил.
— Давай лук и колчан! А сам за телеги, живо!
Вернон оставил всё, что было, и убег куда-то к шатрам. Я закинул колчан на плечо и, подхватив лук, подошёл вплотную к костру. Положил стрелу на тетеву, натянул. Что делали другие дозорные, я не видел. Только слева от меня, в двух десятках шагов стоял Микола, перехватив двуручник, справа я приметил ещё мужика с луком в руках.
Скоро показались серые оскаленные морды. Волки вышли на свет огня и остановились. Вперёд медленно вышел вожак. И жёлтые глаза его устремились на меня, в тёмную осеннюю ночь они светились особенно ярко. Он сделал ещё шаг. И я спустил тетеву. Стрела вонзилась в землю так, что брюхо зверя оказалось б пробито насквозь, продолжи он идти. Я выпустил ещё несколько стрел в других волков. Они вонзились в мох прямо за полшага до их передних лап. Мужик справа сделал тоже самое. До ушей донёсся негромкий рык вожака, скоро тот отступил. Остальные последовали за ним. Я переглянулся с другими дозорными и хотел было откинуть лук. Запястья уже ныли, а пальцы дрожали от напряжения.
Но яростный рык волной накрыл наш временный лагерь, – и я крепче схватил неудобное древко. Что-то крупное неслось на нас, звучно топая и подминая кусты под собой. Подбежало ещё несколько человек. Заскрипели тетевы на луках. А когда пламя костров осветило огромную кудлатую фигуру и стрелы, свистя, рассекли воздух, было уже поздно. Наконечники скользили по шкуре, падали, втыкались в землю, а если и попадали – не было никакого результата. Бурый медведь, раскрыв пасть и сверкая белыми клыками, приблизился и затоптал один из костров. Микола отбросил двуручник, снял топорик с пояса и ринулся на зверя. В это мгновение вновь раздался вой, из темноты леса стали выскакивать волки. И тут начался ад.
Помню крик и ругань. Рёв и скул. Звон и свист. Помню, как я одну за другой выпускал стрелы, пока колчан не опустел, пока я не перестал чувствовать собственные пальцы. А затем настал черёд сигилля. Я рубил и рубил. Затем прыгал, перекатывался, уворачиваясь от когтей, зубов и снова рубил.
Помню, Микола, страшно матерясь, вогнал лезвие медведю под левую лапу. Тот сбил здоровяка с ног и подмял под себя. Я схватил одной рукой полено из костра и ринулся на выручку, второй продолжая рубить. Помню, как вспыхнуло пламя, запахло горелой шерстью и мясом. И как сначала медведь, а за ним и волки понеслись обратно в лес. У всех, как у одного, пасти были в крови.
Не помню, много ли было трупов. Но я нашёл Вернона за первой же телегой. Живот его был распорот, на шее зияла красная, рваная полоса. Терпкий, приторный запах забивал ноздри. Парень харкал кровью, но был жив. Я склонился над его лицом и ловил сбивчивое дыхание. Пытался даже зажимать рану, хоть знал, что это бесполезно.
Вернон плакал. И слёзы его смешивались с кровью.
— Добрался до меня… добрался… подстерёг…
Он закашлялся. Сплюнул алой слюной.
— Я видел дерево рядом с матёрым… вожак опирался о него… а затем они ушли… вместе…
Вернон кашлянул ещё раз. Вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. И не вдыхал больше. Я закрыл его веки.
***
Лес проносится мимо. Толстые, облепленные мхом стволы встают на пути и тут же оказываются за спиной. Серые морды мелькают слева и справа. Чёрные крылья трепещут высоко над головой. Бурая гора стремительно приближается, хромая на левую лапу. Я беру левее, пытаясь сделать дугу и зайти к медведю сбоку. Прыжками перемещаюсь от дерева к дереву. А подпустив зверя вплотную, одним рывком приближаюсь к нему, поднимаю сигилль и бью наотмашь. Слышу яростный рёв и сразу же кувырком ухожу от железных челюстей. Но поднявшись на ноги, ловлю удар когтистой лапой в грудь. Слышу треск рвущейся кожанки, чувствую жжение выше живота. И как течёт что-то тёплое под одеждой. Перехватываю рукоять сигилля и вгоняю лезвие в мохнатый мокрый бок, прямо меж рёбер. Зверь рычит, хочет вывернуться и добраться до меня. Только раны замедляют. И я успеваю достать сигилль и вставить его в горячую плоть ещё раз. Медведь всё-таки выворачивается и сносит меня лапой.
На мгновение всё вокруг меркнет. Я отлетаю и прилаживаюсь спиной о твёрдый ствол. Шевелю пальцами – они всё ещё сжимают рукоять.
Рёв, подобный раскатам грома, нарастает. Поднимаю голову и смотрю на медведя. Его маленькие глаза налились кровью. Зверь набирает скорость и приближается. Одервеневшая левая лапа едва слушается, из-под шкуры вырываются алые капельки и тут же смешиваются с потоком ливня. Но он продолжает упорно, яростно наступать.
Я медленно поднимаюсь на ноги, игнорируя ноющую боль в груди, треск в спине, трясущиеся от напряжения предплечья. Заношу сигилль повыше и жду. Вздох, второй. Медведь оказывается прямо передо мной, и я срываюсь с места. Челюсти звучно клацают в воздухе. Я делаю рывок влево, скользя по мокрому мху. Направляю лезвие. И вонзаю его под левую лапу. Туда, где толстая шкура была рассечена лезвием топора и где мягкая плоть прикрыта лишь тонкой коркой спёкшейся крови. Сигилль входит до основания.
Медведь ревёт, беснуется, кидается из стороны в сторону, порой пытаясь меня достать. Удары получаются хлипкими. Я слышу, как трещит кожанка, но пробить её снова зверю уже не под силу. Я держу рукоять крепко и проворачиваю, пока движения его не становятся медленнее, а рёв тише. Скоро из пасти медведя вырывается один лишь хрип, и массивная туша медленно валится на землю. Я, обессиленный, опускаюсь тоже. Рукоять сигилля продолжает торчать из-под лопатки зверя. Всё произошло быстро, а значит стальное лезвие на этот раз точно достигло сердца.
Серп луны медленно подползает к горизонту, предвещая скорый рассвет. Ливень постепенно стих. Остудилось и разгорячённое бегом тело, обнажив жгучую боль в груди и нечувствительность пальцев. Ветер носится средь старых деревьев и томно завывает. Но ни волчьего воя, ни звериного рёва, ни вороньего гвалта, вперемешку с трепетаньем крыльев, наконец не слышно. Я перевожу дыхание, смотря в никуда. Пытаюсь согреться, растирая ладони, ступни. И на тёмно-коричневой коре глаз выцепляет светлые охотничьи зарубки. Пара коротких линий указывает точный путь к лагерю. Я отхлёбываю из фляги и, опираясь о тушу медведя, поднимаюсь на ноги.
Лагерь. Наш временный лагерь. Туда вела меня тварь. Я хватаюсь за шершавую рукоятку и выдёргиваю сигилль из плоти, запускаю оружие в ножны. И иду вперёд неспешно, готовый к чему угодно. Чувствуя холодный взгляд и вслушиваясь в шелест ветвей.
***
Пять повозок, дюжина лошадей, сорок шесть человеческих душ. Мы тогда не вняли страшному предостережению (а я уверен, ночное нападение именно им и было) и вознамерились продолжить свой путь. Но когда нас резко стало меньше, следовало тщательнее готовиться и обдумывать дальнейшие шаги. После новых потерь пошатнувшийся дух людей оказался бы сломлен напрочь, и мы бы повернули назад – навстречу мечам карательного отряда, либо сгинули здесь, грызя друг друга и сдавая под напором новых нападок лесного зверья.
Помнится, когда стих вой, мы до утра обходили шатры и считали мёртвых. Вернон, десяток других бойцов лежали разорванными на мху, средь пожухлой серой травы. С их тел струился пар, но не от тёплого дыхания. Медленно вытекал он из раскроенных глоток и открытых, рваных ран. Их белые пальцы всё ещё держали оружие, а глаза были наполнены яростью и устремлены… теперь уже в пустоту. Кто-то погиб ещё у окружавших лагерь костров, кто-то у входов в шатры. Но слишком многим той ночью не хватило защиты. Мы стаскивали целые семьи в кучи, пока другие копали могилу, способную уместить их всех. Мёртвое зверьё свежевать не стали – утащили подальше от лагеря и бросили гнить.
Ни Райле, ни Ягодке я не позволил выходить из шатра.
Скоро могила была засыпана, раненые перевязаны, лошади успокоены и накормлены. Женщины, бледные, трясущимися руками приготовили еду и нам. Я кое-как впихнул в себя пару кусков мяса и, добравшись до ложа, вырубился мгновенно.
Когда очнулся, было уже за полдень. В шатре царил мрак. Умело задраенные щели не пропускали холода, но и света тоже. Лишь тусклый огонёк свечи мерцал где-то у дальнего конца помещения. Я поднялся с ложа. Рука рефлекторно легла на пояс, ладонь прошлась по ножнам. Сигилля не было. Всё внутри вздрогнуло. Я живо оглядел шатёр. За небольшим столиком со свечой, танцующей языком пламени, сидела Райла и алой тряпкой протирала лезвие моего оружия. На дубовой поверхности стола лежал ещё потёртый наждак и фляга, тоже снятая с моего пояса.
Она сидела, тёрла калёную сталь и не смотрела на меня.
Я подошёл сзади, запустил руки в роскошные волосы. После обхватил её дрожащие руки, медленно опустил на стол сигилль и грязный кусок льняной ткани. И крепко обнял.
— Твой меч был весь в зазубринах… и крови… Кто опять на тебя нападает? С кем опять тебе нужно сражаться?
— Этой ночью зверьё взбесилось. Ещё медведь появился из ниоткуда. Они прорвались, но мы быстро всех отбросили.
— Но сколько погибло?.. Вы же этим и занимались всё утро, да? Капали могилы?
Райла дышала часто. Я стоял недвижимо и крепко обнимал её сзади, сжав холодные запястья. Она не стремилась обернуться, и это было хорошо. Последнее, что я бы хотел видеть, – её яркие, лазурные глаза, затянутые блеклой пеленой грусти и страха.
— Выжило достаточно, чтобы продолжить наш путь к спокойной жизни… и где Ягодка?
Райла ответила не сразу.
— В шатре у Васки, с другими детьми. Отвела, как ты вернулся.
Васка, старая бабка-повитуха. Когда-то ещё со мной нянчилась. Хорошо, что стая до неё не добралась ночью. Хорошо.
— Насколько там безопасно?
— Микола у входа стоит. С секачём огромным в руках. Безопасно там.
Хорошо. Очень хорошо.
Я ведь тогда чувствовал, что мне надо будет уйти. Уйти надолго. Оставить моих девочек без защиты на всю ночь, а то и дольше. Мне думалось, что этот поход изменит всё. Либо приведёт к жизни спокойной, настоящей, либо к полному провалу. И я был прав. Полностью.
Райла отстранилась от моих объятий, поднялась со стула и протянула мне клинок и флягу. Глаза её выражали самое худшее, что я только мог представить.
— Тебе это пригодится. За тобой приходили, пока спал. Вояки эти затеяли что-то, точно хотят тебя куда-то отправить…
Я взял вещи из её рук и уместил на поясе.
— Если отправят, ты пойдёшь? Оставишь нас опять?
Я протянул к ней руки, чтобы коснуться, обнять. Райла лишь нахмурилась и подалась к выходу из шатра.
— Ты пойдёшь. Конечно, пойдёшь.
— Я должен привести нас к безопасной земле. Там, где мы начнём новую, счастливую жизнь.
Она вздохнула, подняла полог шатра. В помещение ворвался студёный воздух. Свеча позади потухла.
— А ты разве до сих пор не видишь? Наш поход провалился. Путь в счастливую жизнь завален трупами. Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью.
Райла вышла наружу и опустила полог. Я тогда долго стоял в темноте и думал. Я был согласен с ней полностью, но был и полон решимости доказать обратное. Ей и себе самому.
«Вояк» я нашёл быстро. Около десятка мужчин окружали едва теплящийся костёр, все спокойно обсуждали что-то. Все, кроме одного. Брас, отличный лучник, именно с ним я и Микола первыми встречали освирепевшее зверьё. Выпущенные из его лука стрелы свистели рядом с моими, лезвие вырезало серые морды не менее яростно и умело. Браса я помнил как отрока, только-только становившегося мужчиной; эти его вечно насмешливые янтарные глаза, густая светлая борода, простодушные черты лица и улыбка, всегда вызывающая ответную. Таким я и хотел бы его запомнить. Этот Брас, возвышающийся над дрожащим костром, яростно выкрикивающий, плюющийся слюной, уродливо крививший лицо, показался мне постаревшим лет на десять. Его волосы цвета первого снега потускнели, равно как и глаза. Они стали блеклыми и пустыми.
Я вздрогнул. С самого утра я не видел его невесты и маленького сына. А ведь я не ложился, пока не проведал всех.
— Наконец ты пришёл! Ну скажи ж ты им, что нам следует идти вперёд. Эта ночь уже тяжело далась! Дальше будет только хуже!
Мужики ворчали. Неодобрительно качали головами, косясь то на лесную чащобу, то на свежезасыпанную могилу.
Я подошёл ближе и стал рядом с ними. Напротив Браса.
— Дело идёт к вечеру, Брас. Нас стало меньше – ночной поход уже не осилить. Мы должны укрепиться, обождать. Хотя бы немного. Пока люди не оправятся и раненым не станет лучше.
Он нахмурился, устало протёр пальцами глаза.
— Не станут эти твари ждать, пока мы оправимся, соберёмся с силами. Они придут вновь. Разорвут ещё больше детей. Я не хочу вновь таскать трупы в могилу! А вам этого хочется?!
Брас скривился сильней. Его недавно прекрасные глаза казались двумя кусками сухого кремня.
— Твоя невеста, Брас. И паренёк. Они…
— Оба мертвы. Я сам тащил их по траве. Сам укладывал в могилу. Сам забрасывал землёй… И знаешь что? Ничего страшнее этого я не видел.
Небо хмурнело. Солнце скрывалось за грозовыми тучами. Пламя костра потрескивало свежим хворостом. Стихли птицы. И лишь резвый ветер носился меж шатров и толстых стволов. Больше ни одного звука не было слышно.
— Поэтому мы должны войти в эту проклятую чащу и идти до тех пор, пока она не кончится. Потому что нет нам здесь житья. Наши любимые будут здесь умирать. Вы этого хотите?
— Брас, ты прав. Сейчас нам особенно важно сохранить всех живыми. И поэтому мы не ринемся в лес, пока не узнаем, что там дальше.
Он сплюнул на утоптанный мох.
— Значит, я пойду один. Найду конец этому лесу, и вырежу любую тварь, что станет на пути.
— Мы пойдём вместе, Брас. А остальные пусть стерегут людей до нашего возвращения.
— Да, хорошо. Вдвоём мы перережем больше. Отлично. Через час приходи к этому костру. Приготовься, попрощайся. Мы зайдём глубоко.
Мужики молча разошлись. Брас сел у огня и отвернулся от меня.
— А ты…
— Я готов. И мне уже не с кем прощаться.
И я отправился к Васке. И пока шёл, хоронил образ того жизнерадостного, красивого юноши. А в голове всё крутились слова Райлы: «Никогда путь, начавшийся со смертей, не приведёт к счастью…»
Шатер Васки был самым крепким, просторным и тёплым среди всех. Как только вошёл внутрь, меня окутал уют и покой; в воздухе витал терпкий аромат трав и сладкий дух ягодных настоек да цветов, до ушей доносились весёлые крики детей и тихий старческий говор. Я глазами выцепил Ягодку, что вместе с другими девочками играла с простыми плетёными куколками, и старую Васку, вяжущую очередную тёплую безделушку из пряжи. Кажется, если собрать все, сшитые бабкой, рукавички, шарфы, рубахи в этом шатре, он не выдержит и разорвётся по шву. Её морщинистые руки всё также ловко владели спицами, как и годы назад. Я видел, как глаза Васки отвлекались иногда (порой подолгу), дабы присмотреть за неугомонной мелюзгой. Пальцы же продолжали прясть как ни в чём не бывало.
А в углу сидела Райла, склонив голову и теребя в руках маленького волчонка, вытесанного из железного кедра. Я подошёл к ней, опустился на одно колено и осторожно смахнул с печального лица пару тёмных прядей.
— Я и правда должен сейчас уйти. На сутки, может. Может, и на трое. Не знаю.
— Как всегда…
Она вздохнула, протянула мне медальончик.
— Возьми. Прошлый раз ты надел его и вернулся. Надень снова.
Я глянул на небольшую, маленько потемневшую от времени фигурку на верёвочке. И не тронул.
— Он ваш. Мне никогда не нужны были обереги. Ни тогда, ни сейчас. Но если в нём и правда что-то есть, пусть останется у тебя или у Ягодки. Мне хватит моего меча.
Райла повременила немного – и спрятала волчонка за пазуху. А после резко обвила руками мою шею.
— Тогда просто вернись, слышишь?.. Без глаз, без рук, ног, каким угодно… только не умри… только…
Райла обнимала меня и дрожала. А в груди ныло сердце и мелькало предчувствие, что я последний раз чувствовал её тепло, сбивчивое дыхание, биение сердца. Последний раз.
В тот день я ещё долго беседовал о чём-то с Ваской, играл с Ягодкой и не сводил глаза с лица любимой. Даже когда отпущенный мне час кончился и сердце гнало в дорогу, я тянул – уходить не хотелось. Но я солдат, да и вера в светлое будущее и правильность моего пути была слишком сильной, чтобы отступить. И я ушёл, перед этим собрав припасы в дорогу и наказав Миколе сторожить детей ценой жизни.
Мы оставили позади лагерь и ступили на эту тропу, когда солнце уже не видать было за кронами подпирающих облака сосен, и сумерки тёмной тканью опутали всё вокруг. Я шёл, не выбирая пути, лишь слушая звуки вечернего леса, ведь взгляд мой постоянно упирался в спину Браса. Тот нёсся вперёд свирепо, неустанно, будто чувствуя что-то впереди, будто это что-то тоже ждало его и желало поквитаться. Так продолжалось и когда лишь лунный свет освещал нам дорогу – тогда я частенько оступался, спотыкался о коряги, скрытые густой тенью, едва уклонялся от цепких ветвей, Брас же шёл так же стремительно, как вначале. До самого рассвета мы не сбавляли шаг (я лишь изредка останавливался, наносил на твёрдую кору древ зарубки), и, хоть я чувствовал на себе непонятный взгляд и иногда выцеплял из сумеречного стрёкота цикад либо ночной тишины едва слышный шелест и скрип, никто не мешал нашему походу.
Я обращался к моему спутнику несколько раз с просьбой сделать привал, дабы унять слабость в ногах и подступающий голод. Брас не отвечал, продолжая неустанно нестись по лесу. Только к вечеру, когда мы вышли к небольшой, просторной полянке, прикрытой со всех сторон кустами Волчьей ягоды, он остановился. Брас замер на пару мгновений, стоя на заросшем пригорке, то ли вслушиваясь, то ли вглядываясь, а после сорвался с места и нырнул в заросли, не произнеся ни слова. А вернулся быстро, но уже с охапкой хвороста в руках.
Скоро небо заволокло серыми тучами, налетел ветер и на землю опустилась стужа. Я спасался от неё у костра, хрустящего сухими веточками и пускающего вереницы искр к медленно проявляющимся на чёрном полотне звёздам. Я сидел на кочке, уткнувшись сапогами чуть ли не в самый огонь, и пережёвывал сухой хлеб с вяленым мясом, заготовленным, видимо, ещё когда я был солдатом на службе государя. Изредка поглядывая на Браса, я заметил, что он сидит недвижимо и не сводит взгляда с леса.
Я поднялся с земли, достал из своего походного свёртка самый большой бардовый ломоть, раскупорил флягу с родниковой водой и подошёл к нему ближе.
— Брас, ты бы поел, попил. Ослабнешь ведь. А там и слечь недолго.
Он повернулся ко мне осунувшимся, постаревшим лицом. Его сухие губы раскрылись – и после долгого молчания, вместо тяжёлых вздохов и грязных проклятий, что он произносил одними губами, Брас выплюнул две фразы:
— Кровь этих тварей меня накормит и напоит… когда доберёмся до них…
И замолк. Я отошёл и опять уселся у костра, говорить с этим человеком больше не хотелось.
А когда из-за стволов стал просачиваться слабый лунный свет и первые капли моросящего дождя застучали о кору и хвою, Брас резко встал на ноги, потянул носом воздух.
— Пойдём уже… Быстрее!.. Я чую их, чую их всех…
Он сразу же рванул в чащу. Я же, собрав всё обратно в мешок и затушив костёр, едва за ним поспел.
Прошло ещё около часа безостановочной, скорой ходьбы, пока мы не достигли желанной цели. Нет, это не был выход из леса, даже близко не он. Подобно прошлой нашей стоянке, это была поляна, но не в меру большая, огороженная со всех сторон не низкими кустами, а роскошными, раскатистыми берёзами. Землю покрывали травы, заросли ягод, молодые орешники и никакого мха не видать, почва в этой роще была живой, плодовитой. Кажется, я даже слышал шум родника, а вдали, за белеющими в лунном свете стволами блеснули пару раз светлые капли струящейся, бьющей ключом воды. Это было сердце леса. Сюда бы мы пришли, коли б не нападки дикого зверья. Тут бы мы отстроили наш дом и зажили в достатке и покое, вдали от войны и смерти. Мы вошли в рощу и нежданно услышали писк. На мгновение сверкнула молния, осветив углы, закоулки, до этого таящиеся в тени. За каждым стволом, почти что на каждой ветви были признаки лесной жизни: гнёзда, норы, берлоги, лежанки. Где-то запищало снова, вдали грянул накатывающий волной гром, и стало ясно, что это за место. Это был их дом. И мы, шаг за шагом, приближались прямо к нему.
Брас остановился.
— Ты слышал? Писк… Рядом, вроде бы. Думаю, вон там.
Он махнул рукой в сторону ближайшего ягодного куста и сразу же бросился туда. И я за ним.
Под сенью широких листьев, на покрывале из мягкой травы лежали и посапывали волчата. Короткошёрстные, с крохотными ушками и лапками, едва проступающим хвостом и прорезавшимися острыми зубками. Они были точь-в-точь как моя деревянная фигурка. Один из них изредка пищал во сне, когда ветер завывал уж особенно громко и зло. Я пробежался глазами по роще – во многих таких лежаках приметил слабое шевеление и блеск серой либо чёрной шерсти.
Я отошёл, повернулся к Брасу.
— Мы нашли, что искали. Хоть это не совсем конец леса, но почва тут хороша. И вода тоже рядом. Пора возвращаться. Что делать со всем этим зверьём, потом решим…
— А нечего тут решать.
Он быстро глянул на меня безумными глазами, широко улыбнулся. И, прежде, чем я хоть что-то успел сделать, выдернул из ножен меч и вставил лезвие в ближнего к нему волчонка. Плоть хлюпнула и пропустила железо. Я даже расслышал, как оно вонзилось в твёрдую землю. Он выдернул меч. Алая, светящаяся кровь рывками стала бить из раны.
Я накинулся на Браса и получил гардой в висок. Перед глазами сверкнуло, в голове что-то разорвалось. Помню только, как лежал на земле, а повсюду – страшный вой, скул, полный страха, хруст костей. И хохот. Захлёбывающийся, громкий, бесконечно уродливый. Хохот безумца.
Очнулся, когда моросящий дождик превратился в ливень. Я поднялся на ноги, держась за голову. Брас сидел на земле, устланной покромсанными тушками, разворошёнными гнёздами, что были утыканы стрелами. Крови на земле не было, она ушла в почву вместе с каплями дождя, только с белых берёзовых стволов бурые всплески никак не хотели смываться.
Я вытащил сигилль из ножен.
— Зачем это, Брас? Зачем ты это сделал?
Он не обернулся.
— А что бы сделал ты, добряк, если бы твою Ягодку разорвали на куски? Если бы ты сам бросал землю на её холодное тело, смотрел, как медленно пропадают под комьями бледные лица и раскрытые стеклянные глаза? Если б видел, как уходит её жизнь вместе с кровью, льющейся из горла?.. А? Не отвечай. Ты бы поступил точно также… конечно же… да… как ж иначе?..
Я молча подходил, держа оружие наготове.
— Это лишнее, добряк, – он нервно хихикнул и вновь потянул носом воздух. — За нами уже идут. Я чую.
Из кустов вдали послышался рык. Брас, мгновение назад сидевший недвижимо, бросился туда и, парой прыжков покрыв огромное расстояние, скрылся в широких листьях и гроздьях чёрных ягод.
Нагнав его, я застал вовсю кипящий поединок. Огромный матёрый волк, свирепо рыча и клацая мощной челюстью, кидался на Браса. Тот извивался змеёй, уклоняясь от зубов и когтей, изредка пытался нанести удар, но тщетно – зверь был настолько же ловок, насколько силён. Получив когтями по плечу, Брас скривился и, заметив меня, прокричал:
— Давай, добряк! Вместе мы его завалим! Наши люди буду отомщены!
Я удобнее перехватил рукоять сигилля и двинулся к нему.
В это мгновение что-то могучее и стремительное сбило меня с ног и скользнуло прочь. Люто зашлись карканьем вороны, вдарил гром. В нескольких шагах от меня стояла тварь. Высокое, тонкое тело, покрытое грубой корой, со множеством мелких отростков и веток венчало некое подобие рогатого лосиного черепа, иссушённого и старого, с чёрными провалами рта, носа, глазниц. На плечах сидели вороны. А мой взгляд был прикован к вытянутой руке, сжимавшей кривыми пальцами простую цепочку, что заканчивалась деревянным волчонком. Та была красной от свежей крови. Неведомая тварь, Лесное лихо, Лешак. Он смотрел на меня секунду, а потом скрылся средь сосновых стволов.
И я бросился за ним, забыв про Браса, берёзовую поляну, светлое будущее и спокойную жизнь. Перед глазами всё стоял треснувший кедровый волчонок и бегущая из трещины кровь.
***
Лес постепенно отступает и начинается наша лагерная вырубка. Вереницы пней, обсыпленные щепками и кусками коры, какие-то из них только начали выкорчёвывать, какие-то уже лежат корнями кверху рядом с глубокими неровными ямами. Толстые стволы тоже валяются неподалёку, в некоторых из них торчат рабочие топоры. Ещё колуны, пилы и другие инструменты валяются везде, поблёскивая облепившими их каплями воды – следом только-только прошедшего ливня. Я даже, стараясь быстрее передвигаюсь ноющими от усталости ногами, спотыкнулся о тяжёлое древко топора.
Здесь точно кипела работа. Ранняя, многолюдная, поспешная. Но нечто заставило людей побросать всё и уйти прочь. А куда? Я думал об этом, приближаясь к лагерю, и только сейчас заметил, что дозорных нет. Нет ни единой дымной струйки утреннего костра, пахнущего свежим мясом, ни ржания лошадей на кормёжке, ни расходящихся эхом многоголосых переговоров. Ничего и никого. Лишь тёмные силуэты повозок и высоких шатров. Тревога пуще прежнего разыгралась где-то глубоко в груди и шаг ускорился сам собой.
Я подошёл ближе и обомлел. Ближайшие ко мне костры вряд ли потухли от ночного ливня – они были небрежно и грубо затоптаны. Первая же повозка, что попалась на глаза, расшатана и обгрызена, а на деревянной колее почти сразу различил брызги въевшейся бурой крови.
Я вспомнил пустую поляну в центре леса, где отдыхали одни лишь щенки и птенцы, вспомнил, сколько по пути сюда встретилось взрослого зверья и насколько разъярено оно было. Сразу перед глазами всплыли свежие раны у медведя, которые точно не мог нанести Микола в ту страшную битву. Вспомнил – и крепко-крепко сжал в ладони потёрный кедровый медальончик.
А шмыгнув меж телег, войдя в наш последний лагерь, я увидел то, чего так боялся увидеть. Тела, везде тела. Изуродованные, раскромсанные, искусанные. Конечности, валяющиеся на мокрой земле отдельно от тела, кисти, ещё сжимающие оружие, и туши подобные мешкам, набитым отрубями. Безжизненные, нелепые, сочащиеся красным. И кровь, кровь повсюду. Нечто постаскивало их в груды и бросило гнить… какое ещё “нечто”?.. я прекрасно знаю, что за существо это сотворило. Лешак. Полулегендарная тварь, рождённая ночной тьмой, волчьим воем и треском срубаемых древ. Старая, забытая сказка, объединённая с ночным кошмаром и потаённым страхом человека перед дикими силами природы. Оно пробудилось с первым ударом топора о чёрный ствол, с первой стрелой, пронзившей плоть, с первой смертью… первой кровью. Тварь собрала лес, объединила против единой опасности – человеческого вторжения – и, в конечном итоге, хоть и с кровавыми потерями, но добилась своего. За одну ночь либо две, а то и три, неважно… Не учёл Лешак лишь одно: мы не тратили время и тоже сделали свой ход – достигли центра проклятого леса, а Брас вырезал там всё живое, пока зверьё выгрызало наших. Брас… он ведь был прав с самого начала. Оказавшись на его месте, я бы сделал всё в точности также, если не ещё более свирепо и жестоко. Он честным обменом забрал одни жизни взамен других, более дорогих его сердцу. И сейчас, когда я стою посреди залитого кровью лагеря, бешено стучащее сердце, закипающая в душе злость, вскормленная бессилием, горем и разорванными в прах надеждами подталкивали к одной лишь мести.
Я выдернул сигилль, красный и горячий, и стал быстро оглядываться. Куда делось существо, так стремившееся привести меня сюда? Куда делся этот мстительный лесной дух, алчущий человеческой крови? Я осматриваюсь вновь и вновь, задерживаясь взглядом на старых корягах и молодых деревцах, одиноко воткнутых в землю то тут, то там, ищу глазами высокий грубый ствол с корой, точно не сосновой, не дубовой, не еловой, и с безлистными ветвями, больно похожими на кривые звериные когти.
Зашлись криком неведомо откуда взявшиеся вороны, и я прямо-таки физически ощутил присутствие чего-то могущественного, резко сбросившего любые оболочки и вышедшего из вязких теней. А скоро на границе зрения дёрнулось деревце, до этого стоявшее неподвижно и не привлекающее внимание. Я не медлил, просто сорвался с места, мгновенно приблизился и ударил наотмашь. И промахнулся. Сухонький ствол изогнулся так, что свистящее лезвие прошло близко, но никак не коснулось коры. Я ударил ещё – и вновь мимо. Я бил и бил по воздуху, сталь резала, колола и не встречала на пути препятствий. И я закричал. От того же бессилия, злости и ярости. Мои удары вспыхнули новой силой, но и это оказалось безрезультатно – проклятый ствол исчезал и в мгновение ока оказывался вне досягаемости моего оружия. Постепенно, неспешно, но я всё-таки начал слабеть. Удары становились медленнее, движения скованнее и топорнее – усталость брала своё. Крик мой сошёл на едва слышный хрип, силы иссякли, а вместе с ними ушёл и гнев. Сигилль наконец выскользнул из пальцев, я рухнул на землю.
Опустошённый, бессильный, я даже не прикрылся руками, хотя больше всего ожидаю сейчас ответного удара, что приведёт к мгновенной смерти. Всё указывает на то, что скоро я рухну на самую вершину груды изуродованных тел, стану одним их множества напоминаний о мстительной ярости леса. Но смертельного удара не происходит. Стоящий передо мной дух выпрямился, опустил кривые руки к земле, обнажив рогатую голову, и уставился на меня чёрными провалами глазниц.
— Что тебе надо, страхолюд?.. полюбоваться хочешь? — я дышу часто и глубоко, пытаясь хоть как-то перевести дыхание. — Поубивал всех… напустил зверей… теперь-то чего ждёшь?.. Отвечай, коли можешь говорить!.. Каково было разрывать женщин и стариков? А детей? В чём они виноваты?..
Я говорил без уверенности в том, что дух меня понимает. А если и так, совсем не зная, есть ли ему разница кого убивать, различает ли в людях воинов, которых стоит опасаться, и тех, кто сам страдает от людских войн.
Но Лешак понял. Он никак не показал этого, но я почувствовал, что мои слова сделали своё дело. Он ещё секунду смотрел на меня, затем развернулся и, противно скрипя, зашагал вглубь лагеря. Я присмотрелся – шёл он к шатру Васки, не иначе. Я глянул на кровавую груду ещё разок и признал в мёртвых телах одних лишь солдат, и только. Микола тоже лежал среди мёртвых, его косматая голова вывернута под неестественным углом, торс и руки искромсаны чем-то широким и острым, а пальцы всё ещё держат рукоять двуручника. Лезвие клинка переломано пополам. Мигом я поднялся с земли и поспешил за лесным духом, до хруста в костяшках сжимая кедрового волчонка.
У высокого шатра Лешак остановился и, повернувшись ко мне, кривым пальцем ткнул в помятый полог, прикрывающий ход внутрь.
— Хочешь, чтобы я вошёл? Что меня ждёт там?
Из-под его рогатого черепа донёсся лишь скрип старой древесной породы и, кажется, далёкий шелест листвы. Дух резко дёрнул рукой и ткнул в полог ещё раз.
Я подошёл и обхватил пальцами лёгкий полотняный материал. Изнутри несёт ароматными травами, нежными ягодами и цветами. Ещё очень тихо, не слышно ни единого звука. Хотя в этом может быть повинен ветер, тревожно завывающий в кронах, и вездесущие проклятые вороны. Но… вот я расслышал тихое сбивчивое дыхание, после едва слышные перешёптывания и, подняв полог, ступил внутрь.
Одинокая свеча теплится посреди обширной комнаты. Слабый огонёк мерцает, сбиваемый дыханием, но продолжает освещать обступившие его фигуры. Высокие и совсем низкие, здоровые молодые и иссохшие сгорбившиеся. Быстро глаза привыкли к полумраку и я смог разглядеть лица. Все, кто не мог держать оружие, находятся сейчас здесь. Напуганные, бледные, ослабшие, но живые. Живые.
Райла первая признала меня и, вынырнув из толпы, кинулась на шею. До ушей донеслись тихие всхлипы Ягодки, а в ладонь крипко вцепились маленькие пальчики.
Плечи Райлы крупно дрожали.
— Вернулся… ты всё-таки вернулся…
Я крепче прижал её к себе свободной рукой.
— Как всегда.
Райла резко отстранилась, глянула на меня испуганными, заплаканными глазами и сразу же перевела их на располосованную когтями грудь. Я уже не чувствую, как что-то тёплое струится по изорванной кожанкой, не чувствую и обжигающего огнём зуда, только ноющая боль осталась да недомогание, путающее мысли. Ещё отчего-то стали неметь пальцы на руках.
— Как всегда, с новыми ранами, едва живой… но хоть цел…
Она осторожно поправила мою глазную повязку, помятой мокрой тряпкой висевшую на лице. Затем нырнула в толпу и вернулась с табуретом. Только усевшись на него и расслабившись, я понял, насколько устало и изнурилось моё тело. Ноги дико болели, мышцы на руках разбухли и стали каменными. Я принялся их растирать.
— Меня пропустили сюда и уже скоро нужно будет выходить. Мы выйдем все вместе и… я понятия не имею, что нас ждёт снаружи. Придётся попросту рискнуть, и раз вы все живы, думаю, так и останется. Но прежде… — я поднял ладонь со свисающим с неё медальончиком. — Волчонок оказался у меня. Я видел гору тел снаружи: там все мертвы, ни одного живого… как это всё произошло?
Райла приняла у меня из рук оберег, рассмотрела трещины и въевшуюся кровь.
— Они напали той же ночью, как ты ушёл. Бой был очень недолгий… Как исход стал ясен, Микола согнал нас всех сюда и укрепил полог. Кажется, он стоял у входа. Сопел громко, хрипло, а потом резко стих. Тогда одним рывком кто-то сдёрнул полог и волчья морда уставилась на нас. Уродливая, свирепая. Пасть его была вся в крови. Волк прошёлся по всем нам своими горящими жёлтым глазами и уставился на Ягодку. Я подумала всё, сейчас разорвёт, а потом пригляделась. Он смотрел на твой медальон. Я сдёрнула его и кинула в окровавленную пасть. Зверь ушёл, и больше никто к нам не заглядывал. Лишь снаружи что-то всё скрипело, выло, и вороньё проклятое кричало. Мы сидели тут, дрожа, пока не пришёл ты…
Скорбь дрожью прошлась по телу, вышла с тяжёлым вздохом. Я уже не боялся выходить наружу: никто нас не тронет. Слишком много потеряли все в этой необдуманной, глупой и страшной схватке.
Я поднялся на ноги, взял своих девочек за руки и ступил вон из шатра.
***
Два десятка человеческих душ. Мы шли долго. И пока средь толстых вековых стволов не показались просветы и тёплый полевой ветер не начал играть в волосах, сердце не отпускала тревога. Впереди нас всё это время семенил здоровый матёрый волк. Он не оборачивался, не рычал, казалось, не желал и глядеть на нас. Но я приметил глубокие рубленные раны на его боках, свежую кровь, капающую с клыков. И мысленно хоронил месть, страх, гнев, вместе с людьми, навсегда затерянными в этом тёмном неведомом бору.
Скоро мы были далеко. Волк вывел нас на обширные луга, не тронутые ещё рукой человека. А сам удалился в свой лес. Я остановился всего на мгновение и проследил за его уходом. На самой границе лесной чащи, в тени стоял он. Лешак. И горе тому, кто вздумает зайти в его владения с оружием в руках.
Я развернулся и поспешил за Райлой, Ягодкой и остальными, впереди нас ждала новая, подаренная лесным духом жизнь. Лишь крик воронья будет мне часто приходить в самых страшных ночных кошмарах.
Письмо с войны!
============================
Теперь уже праправнуки людей,
Сражавшихся на той войне жестокой,
Читают письма тех кровавых дней,
Из памяти пришедшие далекой.
Отцы и деды, сестры, сыновья,
Сражаясь, не жалея своих жизней,
Писали письма, теплоту храня
К любимым и к растерзанной Отчизне.
Достану пожелтевший лоскуток,
К груди я треугольник тот приближу
И в сотый раз среди неровных строк
Я образ дедушки погибшего увижу…
. . . . . . .
«Привет вам всем, любимые мои!
Соскучился по вам, что нету мочи!
Весь день идут тяжелые бои,
А вот сейчас притихло, дело к ночи.
В соседнем блиндаже поют о том,
Что, мол, огонь в печурке тесной бьется…
А мне все время снится отчий дом…
И Мир, что обязательно вернется.
Фашист сейчас, конечно же, не тот.
Бежит. Ему мы крепко в зубы дали…
Сполна он получил наш отворот.
Пришел туда, куда его не звали.
О мне не беспокойтесь, я здоров
И вам того же от души желаю!
Надеюсь, что вернусь без докторов,
Но вот когда, я этого не знаю.
Да что я о себе да о себе…
О вас родные мне б узнать поболее
Сынишка как? Он часто снится мне.
О жизни вашей, о тяжелой доле.
Ну все, мои родные, надо спать.
Рассвет, нам наступать, нужны мне силы.
Бог даст, хребет фашисту поломать,
Вернусь я к вам и заживем счастливо!»
. . . . .
Но дедушка не знал, что в том бою
Погибнет, да и кто ж там не рискует…
А для меня он вечно, как в строю
Из памяти до сердца марширует!
Обращение!
Аспидски тяжело жить, когда каждый день напоминает тебе о перенесенном напасть, о несправедливости к тебе.
Я часто задаю себе вопрос? Могли ли травмы, психические травмы, стрессы в детстве остро повлиять на мое здоровье во взрослой жизни около не предвиденных травмах психических расстройствах, которые повлияли возьми мое сознание, провал память несистемного характера, когда тебя быстро обмануть, уговорить и когда ты легко поддаешься заинтересованным лицам, сиречь это и произошло со мной.
Вот описываю всю с рождения жизнь.
Детство – Дом в лесу, рядом с железнодорожной полосой. Весна) 4 года, выпрыгиваю с окна, разбиваю голову, следы остались получи и распишись лбу. Путевой обходчик, к моему счастью, забрал меня с путей. Предназначено было мне жить.
Перед войной переехали в многоквартирный хоромы. В возрасте лет 6 ушла в лес. Родители еле нашли меня.
1941 годик. Война. Эвакуация. Успели довезти нас до Погари. Немцы быстротечно продвигались.
В отца был приказ не покидать стратегический железнодорожный предмет. Поезда двигались в направлении Москвы. Это станция Михеевичи Кричевского хранилище.
Отец получает приказ покинуть ж/д объект и тут же решает задавать трезвону до семьи.
Только добрался отец до нас и немцы сделано подошли сюда. Наши войска вынуждены были срочно оставить Погарь, хотя здесь был сооружен оборонительный объект. Наша сонм вынуждена была бросить лошадей, гужевой транспорт. Отец незамедлительно принимает решение покинуть территорию Погарь. Выбирает лошадку, повозку. Дом 5 человек, сумка багажа. Едим по проселочной дороге, чтоб не встретить немцев. Важно было добраться до ст. Михеевичи в лачуга где жили, потому что от туда легче было показать к дедушке в деревню, где жил один. Приехав в Михеевичи, батя решает на свой риск, чтобы не преследовали взяв семь раз и чтобы срочно выехать к дедушке, едет ы Кричевское депо в немецкие аппарат и показывает снимок легких своей сестры, которая умерла с туберкулеза, у отца с сестрой совпали инициалы. В немецких кадрах были зафиксированы все на свете люди, работающие на железной дороге. Дали отцу столбцы. Это и спасло нашу семью.
Перед отъездом в деревню к дедушке в обеденный перед убежали пленные рабочие 2 парня. Нас поставили в ряд, нацелив получай нас пулемет, говорите куда убежали пленные. Отец отнюдь не растерялся, уверенно сказал, что видел, что убегали из-за переезд железнодорожный в лес. Немцы поверили. Ребята убежали в гущина возле нашей бани. После перенесенного страха я не разговаривала 3 месяца.
В срочном порядке покидаем ст. Михеевичи, добираемся до деревни Слобода Климовичского района. Я аж дедушку не помню, какой он был.
Приходят в деревню немцы, нас выгоняют с дедушкиного у себя. Отец находился в лесу с лошадью. Мы с мамой быстро добрались перед леса и там находились и кормили комаров. Когда началась зимка попросились к семье возле кладбища. Шло время, немецкие части ушли с деревни. Династия настороженно вернулась домой. Кроме отца, который все сие время находился в лесу. Приезжал осторожно за продуктами к себя и партизан.
Вот один раз приехал отец, собаки залаяли. Тятя прилег на печке, за бревнами не было его видным-виднешеньк. Я лежала с мамой, братья отдельно. Бандиты ворвались в дом, забрали целое, что могли. Забрали Погарскую лошадь, оставили больную тощую. Раньше освобождением, уже перед обходом немцев вся семья находилась в лесу. Рано ли узнали, что наша армия в деревне, то в дом не позволяется было сразу вернуться комендатура уже наша находилась в дедовом доме. Юрта находился на берегу речки и легко можно было видать обзор всей деревни.
Закончилась война. Пошла в начальную школу. Эра было тяжелое, ходили по лугам, собирали траву к оладушек. В один день пошла с девочками собирать траву, вследствие чего-то появился наш парень с деревни, все стали наутек), я споткнулась, а парень решил воспользоваться, видимо уже созрел, ми было всего 13 лет, он был постарше. Я очень кричала, даже охрипла, но удалось всего его ранить. Я оказалась сильнее, хотя перенесла большое сотрясение. Зато старики парня осуждали, что же она сделала с их сыночком. После этого 4 классов надо было ходить в школу за 5 км. Преградой по весне была речка. У парня напавшего на меня была подчалок, моя подруга ходила в школу, потому что он перевозил её, а ми он мстил, и я в школу не ходила. Зато когда под вечер гуляли меня никогда никто не трогал.
В 1950 г. Поступила в ветеринарно-зоотехнический технарь. Надо было ежедневно ходить 15 км. Один раз в год по обещанию переходя через густой лес 1,5 км вышли получай дорогу бандиты. Я конечно сильно испугалась, но они меня успокоили, сказав далеко не бойся девочка ты нам не нужна. Но я после стала бояться. Попросила родителей снять жилье. Жила в чужестранный семье больше года. Потом перевезли дедушкин дом в г. Климовичи, идеже находился техникум.
В 1954 г. Закончила техникум и была направлена в Колхоз. В домашние молодые годы возраста 20 лет я должна была показать свои знания на практике. Конечно проходилось бороться с нечестными людьми.
28 января 2017 проходил представление Наташи Королевой и Глушко, в песне Глушко звучало, что сие был наш секрет. Я вспомнила свои молодые годы и заплакала. Я вспомнила рано или поздно посетила вечернюю дойку коров, то ужасно поразило меня увиденное, стояли бидоны с молоком и хоть было заметить изменение цвета молока. Я резко сделала шпилька, сказав, что же Вы делаете губите телят для копеечной наживы. Беру пробу для анализы и ухожу. Близ двух часов ночи раздается стук в окно, вижу доярку, которая просит истощиться. Доярка по поручению всех доярок попросила прощения, заверив, почто это больше не повториться.
Через 45 лет, приехав к родителям с Калининграда, я посетила эту деревню и зашла к той доярке, (ясное она уже была старенькая, когда при разговоре напомнила о томище времени, мне бывшая доярка ответила, что это был выше- секрет.
В 1960 года летом я решила навестить школьную подругу детства в деревне Предместье, где еще жили ее родители. К ним приехала дщерша Катерина. Поскольку мама моей подруги сильно меня любила попросила Катерину взять меня в Калининград, сказав что ей нечего по деревням шмыгать. Вот я с 1960 г. Оказалась в Калининграде.
В 1963 году вышла замуж.
В 1964 году родила сына.
Я за жизни не публичный человек, но приносила пользу и во (избежание общества.
Всё было хорошо жили не богато, однако дружно. Шли годы и вот в 1982 года умирает моего отец. Я срочно выезжаю в Беларусь. Меня ждут не хоронят, макротело находилось дома, уже время уходило на часы не мешает увозить на кладбище, но меня ожидают и вот я прибыв захожу в жильё и я просто не узнаю отца, очень долго находился в теплом помещении – сие для меня была неисполнимая потеря, но я была снова молодая, старалась выдержать эту утрату, мне было таким (образом тяжело, но не хотелось добивать до конца маму, нуждаться было ее поддержать. Я могла поддержать маму несколько дней, да надо было уезжать на работу.
Потерю родителей в вознесенье нельзя забыть.
Проходит небольшое время мама никак никак не может оправиться после потери своего мужа. Нуждалась в постоянной поддержке и уходе. Я забираю маму к себя в Калининград.
Меня опять преследует неожиданная потеря. После 4 парение после смерти отца умирает мой муж в 1986 году. Близ заготовке сена для организации падает с высоты сена с машинки ушиб головы, конец опухоль лобной доли.
Потеря мужа для меня была неисполнимая дамно. Начались сильные головные боли, ночами не спала, ото такого перенесенного страха начала пропадать память, я не могла выискиваться в квартире. Муж так и стоял передо мной в глазах. Ради не сойти с ума, решила приобрести землю. И вот в 1987 году покупаю земельный очередь с маленьким сарайчиком за 2500рублей.
В 1991 году появился у меня пиджак. Ходил в море, потом списался с морей и начал заниматься строительством. Построил целкач дом 20 м2, баню.
Идет время начала увлекаться грядками, нулевой воздух стал хорошо влиять на здоровье. Я стала паче спокойной.
Идет время начали думать о строительстве кирпичного на дому. Стали закупать кирпич, другие строительные материалы. Мой сыночек принимал причастность в разгрузке кирпича, укладка для хранения.
Вот опять постигает неблагополучие в 1993 год 4.12 от случившегося инсульта теряю свою мамочку в возрасте 88 планирование. Когда я стала ее кормить, то она показала, аюшки? не надо кормить, берет мои руки пожимает в клеймо благодарности и умирает. Это никогда нельзя забыть, конечно нате здоровье повлияло. Такая у меня судьба.
Не забылось единаче горе потери моей мамочки. Я совсем не ожидала, кое-что меня преследует вновь черная полоса. 1994 год в летнее время мой сын еле живой возвращается домой.
Я стала исповедовать, что с тобой произошло. Сыночек решил откровенно всё обсказать. Я даже не знаю почему ко мне прицепилась власть. Причина видимо была, заметили золотую цепочку и золотой крестик. Сажают в машину меня и везут в жаркий парк к озеру. Били по всему телу.
Я лежу притаился и Вотан говорит давай бросим в озеро, второй говорит ладно хоть лежит он все равно не жилец. Сорвали с меня цепочку с крестиком. Лежал диск) дома, говорит всё будет хорошо, а потом под глазами стала продажность, я вызвала скорую, но он сказал, что сам дойдет. И автор этих строк сразу пошли. Пришел в больницу своими ногами и больше до дому не вернулся. Милиция отбила ему печень. Умер 07.12.1994 лета, в одном месяце с бабушкой.
Перед тем как уходить в больницу сынище рассказывает сон. Пришла бабушка в белом и рядом стояли кое-кто в белой одежде и бабушка говорит, что не пускаете, а я пришла. Гляди сон предсказал, что бабушка его заберет. Прошел опять-таки 1 год 1993 как похоронили бабушку и он помогал могилу копать с другом и дьявол не думал, что так быстро бабушка его заберет.
Похоронены любое рядом муж, мама, сыночек. Разве это легко испить горькую чашу.
Я хотела написать все в прокуратору, но мне сон приснился, пришел сыночек сел бери скамейку и говорит не надо ничего писать. Вот и кончено моё счастье угасло. Правда сыночек оставил взамен себя доченьку 4 лета, жену. Все равно осталась от него память. Безграмотный зря прожил свою жизнь данную Богом.
Осталась ютиться с гражданским мужем. Построили большой кирпичный 3(трех) этажный юрта 130 м2, внизу гараж.
И что-то произошло с моим гражданским мужем. Может повлияла для него операция. Появилась агрессия. Сначала была любовь, а вслед за тем, он внезапно стал издеваться надо мной. Ударил по части голове каким-то предметом, я залитая кровью в рабочей одежде выхожу нате дорогу возле Берлинского моста, машина остановилась и меня водила довез до больницы, мне сказали после перевязки подняться на ноги дома, снимок показал сотрясение мозга. Я дальше не помню так-сяк. Утром уже находилась дома, не могла понять почему со мной произошло. Один раз совком прорубил руку. Также окровавленная добиралась до больницы в той одежде, в которой стояла. Была получай даче хотел задушить, я кричала, но на даче ни живой души не было, а он по металлическому забору ударял меня головой, да мне повезло услышала соседка, которая постоянно проживает и заговорила с ним и тута я быстро убегаю в их коридор и когда увидела что симпатия ушел в свой построенный деревянный дом, я тихонько перешла ровно по кустам, ключи от квартиры у меня были спрятаны для улице, быстро уезжаю домой.
И дома в квартире было такое, легко не забыть – душит прикрывая рот одеялом, я стараюсь откидывать, затем чтоб не задохнуться и удалось выбраться в коридор. Он меня толкает и я падаю и спирт давай бить меня об стенку головой, я решили послать тумбу с зеркалом на пол, чтобы как-то закончить и выбежать с квартиры, которую я уже предусмотрев не закрыла возьми ключ. Ключи были у меня в кармане. Спускаюсь к соседке, рычаги трясутся, дают валерьянку, чтобы я успокоилась, вызвали полицию, переночевала после того, но на него ничего не подействовало. На даче бросал возьми меня разные предметы. Убегаю, а сама не знаю по какой причине на меня летит, в полицию сдаю, переночует, не изменяется. Жилка всё время с опаской. Этот страх всё время меня преследовал.
В 2003 году умирает штатский муж. Проявилась эпилепсия, забирают в больницу, там он умирает.
Перенесенные лупцовка, внезапное нападение оставили страх и нервное потрясение. Я стала только (лишь) бояться, стала пропадать память. Стала бояться находиться получи и распишись даче, мне казалось, что меня преследует гражданский человек. Это продолжалось длительное время. Находясь в болезненном состоянии своими необдуманным поступком привлекла покупателя.
Черная полоска не покидает меня.
11 апреля 2012 года умирает моя дочурочка (невестка) в возрасте 44 года. Я осталась в полной растерянности, ночами малограмотный спать, перестала себя контролировать. Я превратилась в растерянного беспомощного, этично опустошенного человека, которого легко было убедить, обмануть и завоевать моим домом 3-этажным кирпичным 130 м2, внизу гараж. Стоимостью паче 2 млн рублей, за который не получила ни дешевле пареных грибов.
Я не могла смириться с мошенническими обманными планами ответчики и, обратившись к помощи юристов, подала контртребование о признании договора купли-продажи недействительным в суд.
С помощью судебно-психиатрической экспертизы я надеялась подтвердить суду, что мое состояние в момент заключения сделки без- позволяло мне в полной мере понять и оценить последствия торговые связи и позволило принять за чистую монету обман ответчика. Да с заключением судебно-психиатрического эксперта (комиссия экспертов) от 05.02.2014 возраст, как и с самим ходом экспертного исследования я категорически не согласна. Рецензия проводилась с моего согласия, но при этом нарушены мои полномочия. Даже договор на проведение платной комплексной судебно-психиатрической экспертизы в соответствии с гражданскому имущественному делу был заключен сначала с ответчиком и в его интересах (прима я отдала суду). И только потом был перенаправлен. Как был составлен завет, также проводилась и сама экспертиза. В течение 40 минут, 20 с которых я ожидала в коридоре, эксперты не только «обследовали» меня, однако вынесли свои решения, за которые я заплатила совершенно неожиданную угоду кому) меня огромную сумму 55360 рублей! То есть согласованно подготовленного ГБУЗ «Психиатрическая больница Калининградской области № 1», я оплатила экспертизу интересах ответчика! Экспертиза проводилась непрофессионально и халатно от начала предварительно конца. В результате мои ответы на вопросы эксперта записывались несоответственно, в них совершенно другой смысл. А в части, касающейся рассказа о моем детстве и полученных по и время войны физических и психических увечьях, даже обстоятельства – и тетуня записаны не верно! Почти всю войну я находилось сверху оккупированной территории, в совершенно ужасных, а порой невыносимых условиях – в раннем детском возрасте, могло ли сие не отразиться на всей моей дальнейшей жизни?… Сюрвейтор полностью изменила содержание моего рассказа. А может, в экспертизе описаны условия жизни какого-то другого лица, находившегося в отличие с меня в эвакуации? И данные о другом человеке попали в это концовка по халатности и по ошибке? Раз тот период описан, из этого следует он имеет значение при проведении такой экспертизы. А он описан не про меня!
Из экспертного заключения различимо, что все выводы по своей сути сделаны после состоянию на день обследования. Я же именно после смерти невестки, в том числе и день сделки, предшествующие ему и последующие за ним отрезок времени, находилась в стрессовом и рассеянном состоянии на протяжении месяца по времени смерти моей девочки невестки, не хотелось жить, а время от времени становилась так плохо, что возникло ощущение, что я по новой хороню своего сына, умершего ранее. После этого у меня были состояния рассеянности, забывчивости и выпадения изо реальности, провалы в памяти несистемного характера. В заключении отражено, яко я, касаясь судебной ситуации даю пространные пояснения, становлюсь аффективно заряженной, тороплюсь, сверяюсь с блокнотом (которого у меня приставки не- было!), сообщаю сведения о непорядочности ответчика и его бесполезности про общества. В действительности же на вопрос об ответчике «что некто за человек?» я ответила односложно «плохой». Зачем же мастерить записи о том, о чем я не говорила. Пояснения об ответчике я давала всего лишь в суде, потому что считала это важным. Эксперт но приписала мне слова, которые я ей не говорила. Неважный (=маловажный) соответствуют протоколу суда, всё сформулировано в пользу ответчика.
11 апреля 2012 лета умирает моя доченька в возрасте 44 лет, которую пасынок оставил взамен себя.
Я осталась одна в полной растерянности. Я перестала себя наблюдать, я стала всего бояться, ночами на спать, я превратилась в растерянного беспомощного и нравственно опустошенного человека, не хотела жить.
Еще до смерти невестки потом смерти я находилась в нервном потрясении, я стала всего бояться, стала скрываться память. Мне казалось стоит сожитель и нападает на меня. Я стала пуще огня) находиться на даче. И тут я необдуманным поступком находясь в болезненном состоянии привлекла покупателя. В решении свида от 11.04.2014 года отмечено, что остается неясна пост истца, в чем конкретно заключалась заинтересованность ответчика как покупателя.
Гляди излагаю ответ на неясность моей позиции как истца.
Сии факты не учтены судом и не доказаны.
Ответчик к тому же до сделки получает сведения от посредника, что продается земельный зона 640 м2, построен жилой кирпичный дом 130 м2, построенный маловыразительный дом 20 м2, баня 18 м2, навес для дров, сараюшко. Всё оформлено в БТИ. Все документы имеются. Поддельнику, в качестве кого покупателю вся моя собственность не нужна ему. Зато он усердно ведет торги со мною. Было сказано, почто продаю всё имущество за 2 млн. рублей. Посредник продолжает вдавливать на мою психику, хотя прекрасно знает, что у меня бездолье, что прикована к постели, усугубляет моё здоровье звонками телефонными в течении 15 жней. Компаньон на сделку не собирается приезжать. Созревший заинтересованный заказчик решает не упустить такой шанс непредвиденной выгодной торговые связи, выходит из тени и решает своими познаниями схемы сделок купли-продажи имущества, затем что он не новичок в этой сфере. Покупатель принимает разгадывание любыми путями договориться со мной и уже созревшим обманными и лживыми методами оборотить посредника в сказочного героя, присвоив ему статус родного брата. С сего момента ему удалось проще вести сделку и реализовать конец свои уже раннее задуманные планы, лжи и обмана.
Я обращаюсь к общественности сформулировать свои мнения что мое состояние в момент заключения торговые связи не позволяло мне в полной мере понять и оценить последствия торговые связи и позволило принять за чистую моменту обман ответчика. С через судебно-психиатрической экспертизы я надеялась доказать это суду.
«О обходительный Кант сверши чудо Унеси мои страдания, горести и печали.»
Война 41-45
Наши мёртвые нашим дети
Это горе было наше.
И его не приукрасит
оный пушечный снаряд
летящий в ряд подряд, подряд!
Красиво сложим держи пригорке
от нарядов все осколки —
это наши души. Плачем.
Несть, не можем мы иначе,
отвечаем на обстрелы
(наши цедильня онемели),
отвечаем градом в гадов.
Ширятся, растут отряды
в наши славные войска!
Вишь и всё. Война ушла.
Хорошо ль судьбе иль плохо,
подрастай, муж милый кроха,
свою землю береги
и беги, беги, беги
к тому страшному пригорку.
Идеже снарядов те осколки
нашими кричат сердцами:
«Чёрной силы в закромах уж с нами,
чёрна сила вся ушла
на иные города!»
Теперь там пригорков куча.
Ты учебник близкий не мучай,
а следи, чтоб тёмна рать
опять маловыгодный вышла воевать.
* * *
Вздохнула кроха, не спеша
зубрить курс свой пошла,
но смутно стало на душе:
«Как кубыть я на той войне.»
9 Мая
На печальку накладывалась печалька.
Та борение, эта. Да, жалко
не себя, а уже сыночков,
дочек, внуков. И колобочком
покатилось отклик расстрелов!
А ты, старая, что пригрелась?
— Не дадим заспать наши лики! —
блики фашистские, блики
и порохом пахнущие города.
9 Мая всякий раз,
9 Мая навечно!
Плакала б ты, человечек,
как-нибудь безвыгодный так горько.
Вырастает от слез твоих болька
у маленьких внуков-внучат,
тетенька знать ничего не хотят.
Они пока не успели,
делать за скольких вы, сосчитать потери,
они смотрят на нас с укором,
с укором, который-нибудь
рвёт у ангелов души!
9 Мая снаружи,
9 Мая внутри.
Айда, бабка, в дом и жди.
Ангелы войны
Ангел с белыми крылами
говорил, как будто небо плачет.
Небо, оно просто небо,
ничего оно приставки не- значит.
Ангел с красными крылами,
разрывая злую силу,
говорил, по какой причине нет уж с нами
тех, кого давно убил возлюбленный.
Ангел с чёрными крылами
улетел уже далёко;
что ему тутовник не жилось:
хорошо, тепло, глубоко.
Так цвета перечисляя
крыльев ангелов мохнатых,
я сидела у порога
полудохлой своей хаты.
Кисуля мордочку лизала,
капала вода из крана,
я с работы неважный (=маловажный) встречала
мужа милого Ивана.
Говорят, Ивашка мёртвый
дней ходу) по небу ходит;
я ему рукой махала,
он ко ми во сне приходит.
Сядет тихо у кровати
и расскажет, не хуже кого несмело
я его поцеловала
в тот наш вечер самый коренной.
Вспоминает, вспоминает,
а потом крыла наденет
и исчезнет — улетает,
предвидя, что жена поверит
в кучу подвигов громадных,
там получи и распишись небе совершённых,
и в злых демонов мордатых,
ангелами убиенных.
Апполлион белый, Ангел красный,
Ангел чёрный и цветной.
«Ваши похождения прекрасны!» —
шепчет скрипом дом чумной.
Я сидела у порога,
обрывая с клумб дары флоры
и считала виноватых
Ангелов своей беды.
Ангел белый (самый колкий)
не был никогда со мной.
Ангел чёрный (бедоносец)
жизни наши дьявол уносит.
Ангел красный (это войны),
пусть он спит кто (всё спокойно.
Нервно капала вода,
кошка пила из ведра,
я цедулка пишу Ивану:
«Никогда не будешь пьяным,
никогда безвыгодный будешь злым,
потому что молодым
я запомнила тебя.
По сей день. Прощай.» И я пошла
на войну, как на работу,
красной Армии в пехоту.
* * *
А на сегодняшний день я мертва;
мама, ты прости меня.
Ангел белый, Агнец божий красный,
Ангел чёрный и цветной.
Ангел самый, самый ярый
молча ходит вслед за мной…
Чем болели пращуры
Маленькие войны —
маленькие беды.
И никому не расскажешь
нежели болели деды.
Деды болели горем,
деды болели разлукой
и самою плохою
(поиском бога) мукой.
Дедам получай печи не сиделось,
им в бой какой-то рвалось!
Желательно им, ни хотелось,
но «оно» не сбылось.
Помечтали и будя,
анчибел пришёл за тобой,
а на памяти хлипкой
конь, молодица, дом с трубой.
На пороге застыла
в глушь зовуща Аука:
«Если б пишущий эти строки не болели,
погубила б нас скука.»
Никому не расскажешь
до настоящего времени свои ты боляки,
потому что не помнишь
вашей юности драки:
маленькие войны —
маленькие беды.
Подолгу не забудем чем болели деды:
самогоном, простудой, любовью,
полем колхозным и кровью
первых драк неуёмных!
«Пишешь, домовой?» — Я помню!
Письма из прошлого и плохие войны
Изо 41 в 45-й
строились мы в отряды
и погибали на месте.
Корреспонденция писали невестам.
«Здравствуй, моя родная.
Я каждый день умираю
вслед тебя, моя радость.
Никто нас не сможет навредить,
ведь мы бойцы-невидимки.
И от льдинки до льдинки
проплывём кроме милю.
Лишь бы ты не забыла
обо ми, родная!
Песня есть неплохая:
пока милая помнит,
корабельщик не потонет;
корабль волной не накроет,
если кушать дом, который
своим домом зовётся.
Знаешь, как нам плывётся…
А неотложно извини, курносик,
в бой идёт твой матросик.»
Письма летели, корреспонденция.
В прошлом они повисли,
ведь войн таких больных
мало-: неграмотный будет больше, а войны
будут уже другие —
совсем плохие.
Солдаты уплывают куда-нибудь-то
Какие смешные солдаты —
уплывают куда-то,
а уплывая неизмеримо-то,
сжигают свои мандаты
и раны лечат водою,
водным путем не ключевою:
водою с красною краской,
она была бы прекрасной,
да н липкая почему-то.
Подплывали солдаты к тучам
и наверх уходили.
Да мы с тобой им цветы носили,
мы о них забывали,
к майским праздникам вспоминали.
А солдатам смешным нет дела
до подвигов своих, они белым,
белым светом замажут раны
и неравно умрут, то не с нами.
Солдаты идут и считают
Солдаты идут, шагают.
Солдаты спят, без (малого не моргают,
на ресницах иней застыл.
— Сколько твоя милость немцев убил?
Солдат идёт и считает:
«У дерева бундес, фриц в канаве…»
И от крови не больно сердцу,
получи и распишись сердце дубовая дверца,
а на дверце замок железный
также камень тяжеловесный.
Вот так бывает не больно
воинам подневольным,
воинам с сердцем изо стали.
Они идут, они не устали.
Они шагали бы безлетно
в саван свой подвенечный —
в саван из облачной пыли.
Точно жаль, что о них мы забыли,
позабыли в игрушки играя,
подобно ((тому) как) они от пуль умирали.
Редел тот строй нерасторжимый.
Снег падал на плечи
всем кто в строю остался.
Ресницы в инее,
шагает военнослужащий — не сдался!
Память предков — Победа
У Победы несть начала,
у Победы нет конца,
а много её или всего ничего,
хочешь не хочешь, пришла.
Пришла, собирай букеты,
к могилкам конскрипт тащи,
раскладывай их красиво
и «память предков» ищи.
Ищи, идеже-нибудь да найдётся
в залежалых скучных томах,
в фильмах военных могучих,
в папиных, маминых снах.
А в качестве кого найдёшь «память предков»,
бережно береги,
заверни её в фантик медовый
и у сердца храни.
Храни, а вдруг пригодится:
если наступит «зима»,
мнемозина белою птицей
не пустит на землю врага!
В отлучке у Победы начала,
нет у Победы конца.
Даже я куда бы ни шла, встречала
её счастьем пахнущие зыркалки.
Не ходите, девки, вовсе никуда
Не ходите, девки, сверху улицу гулять,
шагают там солдаты, не будем им задерживать.
Шагают там солдаты великой той войны,
маршируют строем солдаты-твоя милость-ты — сны.
Песни фронтовые с гордостью поют:
«Не засел идеже немец? Стой, гадина, убью!»
Прошлое катилось страшным колесом.
— Вас куда, ребятки? «Видишь, стяг несём,
знамя боевое, регалии, ордена.»
— Нет войны уж больше. «Э, ты невыгодный права!
Загляни-ка, дочка, в страны и края:
там сплошные взрывы, агитфронт, драка!
Запад на Россию хищником глядит,
он кому заплатит — оный под ним лежит.»
— Ой, всегда так было и в ваши эпоха!
Не ходите, девки, вовсе никуда,
рисуйте, вышивайте. Мимо чтоб прошла
весь на свете гадость, продажные умы,
пули и снаряды, солдаты-твоя милость-ты — сны!
* * *
Собралась на фронт я: слегла, лежу, болит.
Яко-то мне на свете расхотелось жить.
Потеряла, людишки, веру я в покой.
Зачем — сама не знаю, но хочу в оный строй!
Зимних небес спасатели
Лётчики военные испытатели —
зимних небес спасатели,
неприметно летая по кругу,
вспоминая друзей и подругу,
да товарищей боевых,
сколько) (на брата из них
выполняет задание.
«До свидания!» — сын вернётся.
«До свидания!» — улыбнётся
молодуха. А дети
подрастут и разорвут плети.
И очнувшись от долгих зим,
наш брат над миром большим полетим,
где не будет лётчиков испытателей —
зимних небес спасателей.
А беспритязательно летая по кругу,
пилоты перевозить будут
пассажиров до мирной Земле
Такое приснилось мне.
Эх, лётчики военные испытатели —
зимних небес спасатели,
несчетно по кругу
голодную, голую вьюгу
гоняя, как ведьму, верьте,
что же может быть, наши дети
разорвут боевые плети.
И очнувшись через вечных зим,
мы над миром большим полетим!
И куда-либо ни глянь, везде лето:
детвора разута, раздета —
всеми печенками вокруг, так жарко!
И прошлого нам не жалко.
Ахти, какие были мечты!
Жаль, об этом мечтали маловыгодный вы,
лётчики военные испытатели —
зимних небес предсказатели.
А я и голая веялица,
летая по кругу, по кругу…
Солдаты-призраки
Экой ценой даётся Победа?
Нет ответа на это,
ни духу и не будет ответа,
потому что Победа
за ценой ввек не стоит.
И когда уже враг разбит,
не считают разор,
а открывают двери
для нового счастья!
Красьте глаза, безвыгодный красьте
слезами и собственной кровью,
но впереди только пучина морская
всеобщего чуда!
Нет, мы победы считать не будем,
приставки не- сумеем их счесть и не надо,
вам последняя полноте наградой.
А мы уйдём в неизвестность,
в безызвестность, безвестность.
Вы нас мало-: неграмотный узнали?
Мы в глаза вам смотрели и знали:
вы нас без- узнаете,
вы нас навсегда провожаете.
Но мы, уходя, мало-: неграмотный уходим:
а средь вас всё бродим и бродим.
Призраки ты да я или люди —
мы это и сами забудем.
Фашисты — они
Они сродясь не встанут
под пули и на крыло,
их высь чуть-чуть поманит
и бросит — всем нам на гневно!
Теперь разгребай былое,
раскладывай гниль по кускам:
они пусто не целуют
и не улыбаются нам.
Просто кому-в таком случае хотелось
вернуть всё вспять, всё назад,
так было, просто так есть и будет:
за отрядом шагает отряд.
И хоть кричи в сие небо,
плачь, да хоть выплачь глаза!
Зло хорошо, накрывает пледом.
Слышишь его голоса?
Голоса почти отчего пустые,
мёртвые голоса,
как пули свистят холостые.
Я собралась как же в бой пошла!
Бессмертный полк
На Бессмертные рать
понавесили замки:
замок «вечности»,
замок «человечности»,
замок «поднебесья»,
крепость «неизвестный».
На них без слёз смотреть никак,
поелику что не пустяк
эти бравые полки,
им сегодняшнее не с руки
воевать: на рать пешком.
По крупицам соберём
светлу воспоминания о дедах.
На замыленных сердцах
понаделаем проколов.
Будем ворочать мозгами: от уколов
расхворалася душа.
Вот я встала и пошла,
только дойдя до перекрёстка
развернулась и домой:
— Где ты, дедуля мой?
«Первый бой
не осилил я, дочурка.
Как тамо жинка, как печурка?»
— Жены нет, печура сдохла:
сверху ветру стояла, ссохла.
Фотокарточка твоя
до правнуков безграмотный дошла:
моя хатушка сгорела,
спасти снимки не успела.
Видишь в Бессмертных тех полках
и не стоять тебе, дед отечественный,
потому что на полки
понавесили замки:
замок «вечности»,
запор «человечности»,
замок «поднебесья»,
а ты — неизвестный.
О том, равно как наши лётчики с инопланетными поматерились
(где-то на рубеже 1943 годок, какой век шёл на другой планете — неведомо)
В декабре а-то плохо леталось.
Над нами пехота смеялась:
«Ой, далеко не падают ваши бомбы,
на головы
фашистских солдат!»
Бубня, отмахивался лётный отряд.
Вот так с укороченным счастьем
ты да я как-то и жили.
Лишнего? Нет, не пили
и аж много не ели.
Любить? Не успели.
Мы сбитые самолёты считали,
и махая крылами,
лётные накручивали куранты.
— Инопланетяне, а вы?
«Да, летаем мы на своей планете!»
— А держи Земле немцы эти.
«У нас все проще: испорченный круг,
и от края до края слух
о том, по какой причине зло побеждает!»
— Неправда! Ведь мы то знаем:
отнюдь не будет войн скоро в мире,
сдохнут фрицы и вас помирим!
Твоя милость, дружок, курева сверху ни скинешь,
может и спички подкинешь?
Как, огня нам давать боитесь?
А знаете, небо клубится
неважный (=маловажный) от тех, кто летает,
а от тех, которые заседают
и подписывают акты о нападении.
И морд таких: Водан-два, короче, немерено!
«Один-два — вот те и остановка порочный.
Одного-двоих не одолеть, это точно.»
* * *
Улетели лётчики тетка и эти.
Закончились войны, вроде бы, все на свете.
Полно, войн ещё будет до чёрта!
Но на землях своих автор знаем чётко:
если кто-то где-то воюет,
получается, над этим колдует
один-два человека, не побольше!
На все планеты одна История.
Ветеран в хвосте
Ветеран последний
самый, самый вредный,
самый, самый убийственный
ветеран последний.
Потому он вредный
ветеран последний,
затем что что бедный
ветеран последний.
Ну а бедность не отрицательный момент,
приходи на наш порог,
наложим каши солдатской
и песнь споем залихвацки!
Старпер последний
спасибо не скажет,
он вредный,
поэтому катеху размажет
по тарелке:
«Ну, девки,
держитесь,
дед хорошо Победитель!»
Фашистов сказки
Фашистов сказки запомнятся нам на века.
Заблудились в лесу — это не больно.
Сказки фашистские в разных странах:
«Если (у)потреблять в лесу партизаны,
то леса не будет вовсе!»
Видишь сидим и гадаем на костях:
живы, не живы, вернутся?
Гестапо надо нами смеётся.
И каждая, каждая мамка,
зная, что симпатия партизанка,
думает: «Что будет с сыном и мною?»
Мы сказку эту закроем
когда-нибудь сказочники все сдохнут, наверное.
— Вы куда? «Мы в лесишко, мы не первые.»
Катилась Победа по свету
У Победы кого и след простыл начала,
у Победы нет конца.
Я его не повстречала,
словно-то странно жизнь прошла.
Катилась по свету Фурор!
А его родимого нету —
как непривычно это.
Катилась за свету Победа.
У Победы нет начала,
у Победы нет конца.
Я его приставки не- повстречала.
Как-то странно жизнь прошла.
Безвыгодный помнила я войну
Не вспоминала я войну, забывала
и помнить неважный (=маловажный) хотела, скучала
по дому родному.
Вернулась, там боли
целая мешанина!
И мать чужая, не наша
с глазами печальными.
А перезвоны венчальные,
ровно бой похоронный.
Не вольно!
Не помнила я войну, забывала,
ладно мать на ушко мне что-то шептала…
