А клён ветрам отдаст всё золото
Сегодня день на редкость благостный,
играет солнечными бликами,
в прощаньи царственного августа
и много грусти, и великого.
Листва аллей, что ржою тронута,
воскреснет с первыми капелями,
а клён ветрам отдаст всё золото –
не торопись зима с метелями.
Рябины красными закатами
проводят стаи журавлиные,
судьбу не мерили утратами,
не плачь, что пряди в белом инее.
Всё дорого в любимой женщине –
и нежность, и слова напрасные…
а звёзды, что тебе обещаны,
в моих руках мерцают астрами.
Валерий Мазманян
Не упрекай – не берегу
Печаль и мудрость всех столетий
в глазах всю ночь неспящих звёзд,
а в нашем сквере шалый ветер
целует родинки берёз.
Не упрекай – не берегу
твои прощенья и обиды,
а утром тени на снегу
напишут мартовские иды.
Не знаем: как судьба закружит,
что – в память, что – досталось тлену…
а сизый голубь с синей лужи
смахнёт всю облачную пену.
Валерий Мазманян
Вселенная
Опускается ночь на остывшие в сумерках крыши,
Зависает Луна, как монета в пустых небесах,
Где-то плачет ребёнок, и звук тот почти что не слышен,
Этот плач, в пустоте будет взвешен на звёздных весах.
Мама вышла на кухню и долго судачит с подружкой,
Всё пока хорошо, безмятежен планеты полёт,
Ну, а если весь Мир, у ребёнка в руке погремушкой,
И ручонка вот-вот, об кроватку его разобьёт?
Там стихия огня с пустотой в бесконечности спорит,
Над нездешней планетой пол неба закрыто Луной,
И кружатся галактики в камешке круглом у моря,
Омываемым в шторм набегаюшей тёплой волной.
Там звенит астероид на струнах слепящего света,
Там хранилище чьих-то открытий, великих идей,
Но спускаются древние Боги на нашу планету,
Воплощаясь в таких, беспокойных без мамы детей.
Завершается ночь пируэтами звёдного бала,
И становится истина жизни предельно проста,
Бесконечность Вселенной вмещая великое в малом
На заре зависает росинкой в ложбинке листа.
Эта связь бытия, где сложнейшее выглядит просто,
А создатели — Боги безглазы, безмолвны, стары,
Где-то плачет ребёнок среди равнодушия взрослых,
Значит в космосе дальнем лишаются жизни миры.
Древний мир
Вкусовой варвар
Личный варвар молча ходит,
постучится в дверь тяжко.
Личный варвар не находит
слов, конечно, очень грозных.
Шкурный варвар неприлично
мысль подкинет и умолкнет.
Я его не укусила.
Укусила бы, почему толку?
Ведь на то и варвар этот,
чтоб промолчать обиды света,
рассуждать в бору о главном:
кость ребёнку иначе маме?
Этот варвар непокорный
мне на ушко как-то шепчет
(расстоянье — километры,
расстояние — три века).
Смотрит чужеземец, улыбаясь,
думая, что жив сейчас.
Светлый варвар безошибочно знает,
что придёт победы час!
Я ему пишу цедулка:
«Всё в порядке, но лицо
постарело как-то ночной порой,
видно в век твой очень хочет.»
Варвар пишет ми в ответ:
«Я сегодня на обед
написал тебе сонату,
и сейчас ты виновата,
что по свету зазвучит
старый, прежний колорит.»
*
Личный варвар мой хороший,
он сто число песен сложит.
И я буду знать сама:
виновата в этом я!
Через сестры и до войны
Сестра брата ругала,
почём аристократия костерила,
почём зря материла,
кости мыла, пилила:
«Да и как тебе мало,
чего не хватало?
Сапоги с рукавами,
пироги с запчастями!
Возвышенный света всё нету,
или лето без ветру?
Может, неблагородно тебе не кланяются,
либо медные деньги не нравятся;
толь смертей тебе раз,
коль добра не видала
твоя душа-душонка?
Горесть ты — не мальчонка!»
Ой, не слушал брат сестру,
а подарил ей сопливик и метлу,
да пошёл за Родину биться:
— Уж то ли дело в бою материться,
чем с бабой дурною спорить!
«Ну и,
на войне ж тя не будут неволить!»
Последняя песнь Владимира Старицкого
Так не крепости турецкие разгорались,
то святая Русь в огне, дыму.
Россия крестьянская, деревянная,
самим царём Грозным оболганная.
А у князя москвича
брань в опричнину пошла,
рать в опричнину пошла
да у Владимира.
Ей-ей никак не робей,
не кем Москву защищати,
от татара злага оберегати.
Гори безлюдный (=малолюдный) горюй,
князья наши не воюй:
князья наши ровно по губерниям сидят,
воевати и не могут, не хотят.
Хмурься, Вовчик, не хмурься,
а на Грозного ты не дуйся,
чай он по рукам твоим вдарит
да по краю родному ударит,
ударит — малограмотный пожалеет:
то не Новгород горит, а кровь алеет.
Короче а ежели народец свой же бьют,
значит, ворогу помогут, подсобют:
возьмите пашни наши и рожи,
а нам не любы, не гожи
родные владенья!
Что, князь, не дремлешь,
удумал с царём тягаться?
Тебе ли, земледелец, баловаться!
Кто с мордой царскою спорит,
тому лежать кичливо в поле.
Такое во веки веков ещё будет,
а кто именно забудет о том, того и не будет.
Ой ты, нахарар Михаил
Ой, Михаил ты великий,
взял посох и точка зрения не дикий,
шелом уже не оденешь,
не веришь,
ась? ещё больше земель тебе надо:
родные просторы — веселье.
Время выпало тебе золотое:
ни Мамая, ни боя,
всего делов пиры
да похвальбы.
Похвальба, похвальба, похвальбище,
шум, слухи и гульбище!
На спор можно и море Чёрное переплыть.
Чему являться, тому и не быть,
а море перебежать — не шутка!
А не промах наш княже Мишутка:
прыг на чёрны корабли
и плыви, плыви, плыви…
Для то Михаил и великий!
/ А лик твой ликий
кто-нибудь намалюет
правда нам подсунет:
любуйтесь, люди,
таких красивых больше безвыгодный будет
во власти. /
Песнь свою пела Настасья,
к родным пенатам ожидая героя.
Пой сорок лет, на дне моря
твой деятель Михаил великий.
Вышивай крестом его лики.
Мечты косаря
Разошлась с готовый рука могучая
по лугу да по полю! Трава(-мурава) колючая
застилает тело, глаза ест.
Я скошу её враждебный в благовест.
Нет на мне изъяна да и сам безлюдный (=малолюдный) дурак.
Почему ж дивчине всё не так?
Да и преклонных) у меня уже большой.
Вот скошу её косу своей перекосившийся!
А и батька у Марьяны чи дурак?
Эх и мамка у Марьяны — ферро` кулак.
Что ж вы дочечку храните, для кого?
Перезрела ваша женка, брызжет молоко!
Ой пойду, косою закошу весь аристократия,
надоело тут махать в пересвет!
А по лугу да ровно по полю — не вода,
а по лугу да по полю — переливы-роса.
И трава-мурава вдаль манит.
Брошу всё, уйду в нить, да небрит
зарасту своей волоснёй,
а кикимора и водяной
станут ми роднёй.
Превращусь я сам в Лешака,
украду Марьяну, будет моя!
Зарастёт и молодая волоснёй,
станет паклею трясти, а не косой.
Не посмотрит для неё бар, купец.
Стану детям я её — строг пахан.
Побегут ребятки по полю!
А свою семью я сам отмою,
заплету по всем статьям косы, сбрею морды,
и прям к тёще ко двору:
— Мам, плита откройте,
вот ваш зять-молодец,
вот ваши внуки-правнуки!
«Где ж были вы?»
— Ай, в лесу не знали скуки! —
и пойдёт откалывать жена,
да спляшет тёща,
ну а тесть-холодец и того сильнее!
* * *
Вишь, бог Перун, где счастье-то бывает,
в некоторых случаях из леса Чёрт тебе моргает.
А ты коси, косец, никак не зная горя.
Постучись-ка в дверь, авось откроют!
Гневное состояние
Не гневи ты мою душу,
я нагневался, я намаялся
и возьми белый свет опечалился.
Я весь белый свет ненавижу просто так!
Всё черным-черно али я дурак?
Я во поле, в коня:
не ищи бел свет меня!
Да накину кольчугу,
оставлю в родных местах подругу
и до самой росы
кинусь, брошусь в басмачи:
пусть себе у ляха
надвое ряха!
Не гневите мою душу,
я эдак добр, что уж не слышал,
как кричали поперед зари
ляхов бабы: «Палачи!»
* * *
Добрый витязь, добрый шкапа,
добрый мир. И я влюблён
в добрый, добрый старый свет!
«А идеже новый?» Его нет.
Что ж ты, князь
Что твоя милость, князь-княжище,
смотришь за реку`?
Татарин что ль засим рыщет?
— Да что-то не пойму!
Верный борзый конь твой рыжий
даже не фырчит,
мордою бесстыжей
только лишь чуть-чуть хрипит,
замер, ждёт посыла:
к реке, к траве, к домашним пенатам?
Что ж за степью было,
то ли грохот-смертный бой?
Не шелохнётся княже:
вдруг забрезжат войска
и на пампа гулко ляжет
золотая орда!
Тишина за рекою,
пахнет ветром сырым
и с глубокой тоскою
разорвёт грозовым:
ай стенищею встанет
окладной дождь, дождище,
дождёк!
Скачи уж, князь, на пирище
до этого (времени весь не промок.
Князь Гвидон и корабли
Князь Гвидон в всё (до последней копейки мир влюблён,
в весь мир влюблён наш князь Гвидон!
А князю Гвидону жену бы влюблёну
в славного князя Гвидона.
Да не до жён, не до подруг:
корабли чужие одновременно
к нашей бухте приплывут.
«Ой не друг там, ой приставки не- друг.
Флаг весёлый, но не наш,
чёрно-снега) — это враж,
это враж или султан,
мож купеческий. А, Степан?»
— На торговый не похож,
да не видать же их рож.
«А пальнём, пущай боятся!»
— Кого и след простыл, Гвидон, вдруг торговаться?
Как же думу думать трудно,
княжья голова бедняжка:
«Ну давай их подпалим!»
— Смотри у меня, успеем в дым,
на дно успеем всех пустить.
Словно себе не навредить?
*
Вот и думай, князь Гвидон:
я стреляем или пьём?
А надо было жениться —
легче было б материться!
Ой люли, люли, люли,
плыли к бухте корабли.
Плывут лодочки
Плывут, плывут лодочки
числом морю синему,
а на лодочках корабельщики,
корабельщики красивые,
корабельщики статные,
мирные, невозвратные:
недостает им дороги домой
из-за моря синего,
с-за Индии далёкой.
Потонут, потонут кораблики
в море глубоком,
корабли мирные,
корабли торговые
везущие касса целковые,
а также ткани атласные
да серпы, молоты ясные.
С ураганом суда не спорили,
на бурю нету управы:
вдоль морю чёрному попешеходили
и на борт правый!
А дома мелкота да матери,
накрыты скатерти:
ждут мореходов,
тридцать планирование ждут и сорок
своих поморов.
Вот так и живём да мы с тобой, значит
Когда день на небе повиснет,
мужик надо гуслями свистнет,
и облака понесутся,
да куры перевернутся
с насиженного шеста,
выходит, пришла беда.
А как пришла, снаряжайся,
в поле иди, сражайся!
Я ж за тебя поплачем.
Вот так и живём мы, итак.
Что ни день, то горе;
что ни воробьиная ночь, то доля,
а доля у нас такая:
рожай ребят и гоняй их
точно по чистому, чистому полю,
пока мал — на волю,
а что подрос — воевати!
Дед не слезет с кровати,
бабка застрянет в печи,
сноха забудет про щи —
вот те приметы
к хмурому, хмурому лету,
сие войны начало.
А где наша не пропадала?
«Не пропало перстенек
милого моего. Сердечко
вдруг разболелось что-то.
Отстрел, охота, охота
с ним кувыркаться в сарае!»
Эх ты, вдовинка молодая,
спрячь свои мысли подальше.
Подрос уж чуть(-чуть) твой мальчик,
качай люлю и пой:
«Дом на лихо пустой,
ветер за окнами воет,
дверь никто без- откроет.»
Привычка — дело дурное
Дом не дом, голландка не печь,
так повелось, что негде лечь.
Подвинься, кобыла, дети прут,
в избу козочку ведут.
— Куда ж её? «Морозно, мамаша,
в сарае токо помирать!»
Коза, мать, дети, нет отца
(ушёл некогда по дрова),
некому и хату подправить.
— Сын скоро получи ноги встанет.
Скотина жалобно блеет,
печурка почти никак не греет,
замерзает в корыте вода.
Идите к чёрту, холода!
— По весне наново крышу покроем.
«Никто и не спорит», —
отвечает сынок толково.
Бычий лопнул пузырь: открыто
окно, и ставенька хлопает.
Мальчонка встаёт йес топает,
входную дверь открывает,
в хату мороз впускает.
Сестрёнка терпит, без- плачет,
(она взрослая, батрачит).
Прикрыл оконце, стало теплее.
Придёт весна-красна, повеселеет
крестьянская доля несчастная.
Баба спит безучастная
к их общему горю.
Умение — дело дурное!
Кони нынче дороги
Если б кобыла тебя далеко не любила,
её б во поле не было.
А когда скотина хозяина знает,
ведь она пашет и пашет, пахает!
Ежели конь во полище пашет,
так нет и домища краше:
жена сыта, накормлены дети
и родственнички кончено эти.
Но бывает, приходит беда,
от неё маловыгодный сбежишь никуда!
Гляди, прёт богатырская рать
да хочет кобылу ампутировать. Ant. дать:
«Почём, мужик, лошадь продашь?»
— Как же её отдашь?
Не принимая во внимание неё ложись, помирай!
Богатыри: «Да хоть в рай!
Знаешь, добре война
с ханом чужим, и беда
будет совсем большая,
разве ему родная
супруга твоя приглянётся!»
Мужичонка плачет, сдаётся:
— Ой ли? забирай и меня в своё войско!
«Это по нашему!» Резво
от мужиков деревню избавили,
к своим же кобылам приставили,
и точно по заморскому хану ратью!
А поля не ждут, их ломать хребтину бы!
Бабы сами себя запрягут
и пойдут, пойдут, пойдут…
«Чего бабоньки отлично без кобылы?»
— Нынче кони дороги были!
Царь кубанец, царица казачка
Небеса обетованные, повесть дивная:
деревянный кибитка, земля неглинная,
соха, метла и уздечка,
корова, свинья а то как же речка.
Кобыла совесть забыла — пляшет,
петух крылами с забора машет,
сука пошла до кота,
сижу на завалинке я.
Солнце играет.
Баба не знает
какой я ей приготовил подарок:
там вслед сараем
стоймя стоит трон резной.
«Не садись, половина (дражайшая), не, постой!
Одень нарядное платье
да ленту атласную
вплети в золотую косу`,
данный) момент садись. Пусть не скосит
нас бог запорожский!
Твоя милость царица, я царь литовский!»
— Ну и дурак же ты у меня, Кондрашка!
Зря время потратил, —
вздохнула Оксана,
но исполнила, как муж сказал ей.
Совершив обряд,
я был рад:
«Ну смотри, теперь мы под защитой великой!»
Бог с неба безгласный
смотрел, не глядя:
«Ну и дурак ты, Кондратий!»
*
Небесный купол обетованные, повесть дивная:
деревянный дом, земля неглинная,
уран, рай и поля плодородные.
Гуляй, казак с царской мордою!
Монахиня влюбился
От добра добра не ищут.
— Ты неизмеримо? «Где ветер свищет,
и ломает паруса
лишь вода, водичка, вода!»
— Не туда тебе, рыбак,
хлипковата лодка неизвестно зачем.
«Я плыву, ты не мешай,
корабеле ходу дай!»
Неведомо зачем монах сам с собой разговаривал
и от брега родного отчаливал:
безлюдный (=малолюдный) за рыбой он в путь пустился,
к нему в голову чертяка просился.
«Видно что-то не так», —
начал ((крепкую) думу монах.
А захотелось служке божьему счастья:
влюбился он, во несчастье.
И другого пути не нашёл,
как в лодочку прыг и трогай,
погрёб, трусливо сбегая:
«Нельзя мне!» — Не понимаю!
Через добра добра не ищут.
Но ветра во биополе свищут,
и ломает паруса
лишь сама свята душа.
Рани Турандот
А царица Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
вполголоса песенки поёт
про Русь да про мать:
ни достичь, ни доскакать!
А царицу Турандот
Сулейман в поход зовёт,
Сулейман в странствие зовёт,
да в поход совсем не тот:
не поперед белой Руси,
а до чуждой земли.
А царица Турандот
в оный поход и не идёт,
не идёт в поход царица,
в замке хочет материться!
В замке краденом живёт
бела девойка Турандот.
Краденая дева
не пила, не ела,
маловыгодный ела, не пила,
пока не затошнило.
Стало моментально ясно:
живём мы не напрасно,
не напрасно да мы с тобой живём,
скоро ляльку понесём
на показ всему дворцу
будто Сулейманчику отцу!
Ой ты, дева-девица
турандотская гера,
жизнью своей краденой
помни отца с матерью.
Но своим дочерям
ни следовать что не отвечай
где их предки живут.
Сулейманки маловыгодный поймут!
Сулейманки не поймут,
они сердцем своим туточки,
на персидских берегах,
и серёженьки в ушах
весело поблёскивают
каменьями заморскими!
Безвыгодный плачь горько, мать,
дочерям не пропадать:
отдадут их замуж поодаль за море,
не увидишь их боле.
Эх, правительница Турандот
в замке краденом живёт,
в замке краденом живёт,
песни русские поёт
о доме, о хлебе,
о краях, идеже ей не быть.
Царь и кобзарь
Не забудем, невыгодный забудем,
не забудем, не простим!
В нашем городе гуляет
самый первый господин —
это царь-государь.
А ты, нищий кобзарь,
никак не стой, уходи,
у тебя на пути
одни беды и тюрьма.
Плюнь, коль я не права!
Гой еси, нееврей еси,
перевелись на Руси
все законные дела.
Плюй невыгодный плюй, а я права.
Не забудем, не забудем,
не забудем, невыгодный простим:
в нашем городе прижился
самый главный господин —
сие царь горох,
царь горох-чертополох!
А ты, кобзарь,
хочешь сядь, а хочешь вдарь
согласно своей больной судьбе,
у тебя дыра везде.
Эх, кобзарь-кобзарёк,
тебя правитель уволок
в самый дальний уголок,
посадил под замок.
И ноне ты посиди,
пока пляшут короли,
пока пир пожалуйста горой,
хочешь ляг, а хочешь стой
под дыбой, дыбой,
лещадь двумя, а не одной!
А певцу герою
плохо под дыбою:
и ни ойкнуть, ни расслабиться.
Как же дальше своё гнуть?
Не забудем, отнюдь не забудем,
не забудем, не простим!
Как мы пели, таково петь будем.
Беды в песни воплотим!
А храмы залижут приманка раны
Храмы, храмы, храмы,
храмы — золочёны купола.
Московия ходила с жопой сраной,
но на храмы медь несла!
Охраняем храмы, храмы,
храмы — белая головка стена.
Зализав военны раны,
возведёт храм голытьба!
Ветеран, древний спит князь-город,
дремлет мёртвый Киев-мириады.
Хуже нету той неволи —
церкви битые стоят!
Апанасу игумену
бог миловал плоше той беды:
половецкие зверины
все иконочки сожгли!
Сел и плачет. — Деда, в чем дело? ты?
«Ничё, детонька, иди.»
Дед ты, древний Апанасий,
муку внуку расскажи!
Хатенка цела, бабка ждёт,
муженёк всё не идёт.
Целил, метил в летах дед,
руки-крюки: «Нож нейдёт!»
Ты не плачь, никак не рыдай,
лежи на печке, дни считай.
Придут хлопцы, засучив рукава
и иконы, образа
вырежут, раскрасят,
развесят — требище украсят!
Заблестит церква, засияет,
мало ей будет, добавят:
возьми позолоту скинутся
и дальше двинутся
Русь отстраивать!
Не приходится жинку расстраивать,
дед Панас,
война не про нас,
относительно нас пир горой!
Иди в огородик свой,
там понималка сиднем сидит,
на тебя страшенно глядит:
срывай ещё бы ешь,
пока рот свеж.
А храмы, храмы, храмы,
залижут близкие раны,
и колокольный звон:
«Динь-дон, динь-дон, динь-Танаис!»
Молодой да старый дурак
Молодой дурак и старый юродивец.
А на родной земле да всё не так:
сверху родной земле — не косари,
на родной земле — гнилье, пустыри.
Молодому дураку, ой, не терпится
на плита залезть, с мамкой встретиться.
А у старого свербит,
душа горечью футляр:
«Земля чё спит, не шевелится?
Аль не ведущий я? Где ж метелица,
где метелица, что поднимет бой,
а чисто поднимет бой, так пойдём со мной!» —
орёт дедок, надрывается.
Однако спит земля, не просыпается,
а ковыль степной жизнью мается,
и соль на небушке светит:
«Идите оба домой, там приветят.»
Псу ты, Анечка
На востоке нет пороков,
на востоке только лишь медь.
У восточного порога
бабам жить иль умереть?
Открывай рот, шах-падишах,
коль с тобою сегодня аллах!
Заводи невесту, надевай чадру:
«К мамке с папкой безлюдный (=малолюдный) верну!»
*
И кому какое дело,
откуда птица залетела?
Его корабли
её привезли.
Симпатия горда, как три кита,
и нация у ней не та.
— Далеко не умею я, шах, поклоняться!
«А что ты там прячешь?»
— Пяльцы.
«Я тебя сделаю знатной.»
— Заколю себя сталью булатной,
буде ты сделаешь шаг!
Конечно же, сделал шаг монарх.
*
Нехорошо ты, Анечка, поступила,
на руках жениха шайтан спустила:
— А знаешь какие у нас лошадки,
как муравушка гладки!
Идеже-то во поле кони скачут,
по дщери родаки плачут,
турецкий шах матерится.
А между небом, землёй рубеж (переходной)
открывает ворота:
«Зря ты, Аня, к нам пришла,
может, почто-нибудь да получилось,
глядишь и в чужого «коня» бы влюбилась.»
Расскажи нам, белоголовый вед
— То ли царь ты, то ли вед.
Как много, сколько тебе лет?
И ни спрашивать ужо,
сам мало-: неграмотный помнишь? Хорошо.
«Ничего хорошего!»
— Доколе войны нам выносить?
«Жизнь без того сложная:
сложим год, сложим неудовлетворительно,
не осталось ни шиша!»
— Так какой, скажи, твоя милость вед,
коль не знаешь сколько лет
осталось стоять до мира?
«Мир. Такое было? —
призадумался наш старикан. —
Жили в мире или нет,
сколько войн идёт в миру?
В гроб (глядеть стал я, не пойму.
Нет, не вижу сквозь века!»
И печальные антресоль
собирались в бой, бой
через бабий вой, вой
уходили очень —
в соседне поле. Глубоко
зарывались в землю-мать
(оборона) и приставки не- встать!
А кто не встал,
того поднял
старый, (белый, старый вед.
Похоронит или нет?
Да куда ж возлюбленный денется:
проживёт ещё сто лет, не изменится!
Закидает всех землёй:
«Спи, тэн!» Песню пой
о языческих богах.
Старый вед сидит в ушах
и считает нам лета:
«Раз и два, и два, и два…»
— Так сколько предварительно мира осталось?
«Лишь бы Русь не сломалась,
а весь остальное неважно:
отмоем, грехи не сажа!»
Чернокнижник
Кудесник, чернокнижник,
отворяя дверь веков,
он из книжек, дьявол из книжек
время черпает своё.
Чёрный старец маловыгодный стареет,
вечный пленник не сердит,
он в своих оковах книжных
уж тыщу лет сидит:
за листом листы листает,
шепчет в бороду словоблудие.
Всё на свете старец знает,
но не скажет ни в жизнь,
что на небе зла немало,
на земле его полноте.
Рвёт листки он и кидает:
клёна, липы — всё в одинаковой степени.
У костра огонь играет,
чёрной ночью звёзды спят.
Маг что-то знает,
его волки сторожат.
Совы ухают кощунственно,
ворон карчет, ночь прошла.
Губы старые сварливо:
«Ещё годика бы неуд!»
Два и десять лет пройдёт,
его жизнь не заберёт
Копец — прохожая старушка,
чернокнижнику подружка.
Чернокнижник, чернокнижник,
отворяя калитка веков,
он измучил свои книжки:
листы плачут ото оков.
Переплёты, переплёты,
судьбы переплетены.
На которой твоя милость странице?
Не расскажет и не жди!
Смысла нет в листанье ветхом,
возлюбленный хотел бы умереть.
Но что вечно, то заветно,
сто веков опять-таки терпеть!
Чернокнижник, чернокнижник,
чёрна, чёрна голова:
«Сколько но прочёл я книжек?» —
бел-белы его слова.
Ой твоя милость, пан Гайдук
Ой ты, пан Гайдук, ты слабо идёшь,
куда идёшь, куда крест несёшь:
толь к поклонной удар,
а то ли по ветру?
Чего дом родной тебе
стрела-змея не по нутру?
Может, турка ты погнал,
чи Мамая безграмотный застал,
али варвара пытал
или до смерти устал?
Лакей-Гайдучок,
старый, сирый мужичок
на младом коне,
скачи скорей кайфовый двор ко мне!
Я паночка-панова
по имени Панюша.
Не гляди, что я с Руси,
я со старой повести,
я изо древних времён.
Мы про Украину споём:
«Эй-ей-ей, держи Руси
были, были волости:
раз — киевская Русь,
плохо — киевская Русь,
три — Киев стольный град,
четыре — Харьков избитый брат
и князь Владимир
владеет миром!
Ну что, берёшь меня в жёны?»
— Белоголовый я, обожжённый! —
развернулся и пошёл,
крест воткнул и отошёл.
А я поплакала
и с Саратова
нашла себя великана
Михайло чудака, буяна.
А когда родила,
то спела песнь относительно Гайдука:
«Ой люли, люли, люли,
по свету ходят мужики
ни себя, ни людям.
Расти, мой сын. Забудем.»
Десятый военнослужащий
Не просилась я за Русь стоять — плакала.
И берёзонька заседатель мне: «Жалкая!»
Жалкая я, горемычная,
к горю, беде непривычная.
А если надо, так разойдусь:
с врагом-мужиком подерусь!
Дралась я с мужиком да что ты билась,
вскоре дитё народилось.
Вот сижу у люли и плачу:
«Сколько впору же уже, десятый мальчик!»
Десятый мальчик войнам в какие-нибудь полгода нужный,
на погибель косяками ходить дружно.
Мне бы девочку, чтоб (навзрыд) не устала
обо мне: «Родная моя мама!»
Играй предварительно племени
Луна над лесом плясала.
Ты диким зверям играла,
играла с ними и пела
о часть, как спрятаться не успела
не от лесного животного,
а через мужчины голодного.
Не успела спрятаться, жди приплода —
продолжения рода.
Подобие вырастает в племя.
Племя, проходит время,
превращается в города,
а города — чуть было не государство.
Государство — большое царство
маленького народа,
где большое глагол Свобода
уже никому не ведомо.
А ты живи, мало-: неграмотный зная заведомо,
что твой будущий человечек
этот общество не излечит,
не высушит наши слёзы.
Он булыжник на камень сложит
и выстроит замок-башню,
засеет пшеницей пашню
несомненно войной пойдёт на соседа:
племя на племя! К лету
серп луны так сказочно пляшет!
А баба не дура — ляжет.
Песнь охотника молодого
Уточки ваша милость серые, уточки перелётные,
вы зачем боками жирными трясёте,
богатырю отдыхать не даёте,
боками жирными трясёте,
спать никому безлюдный (=малолюдный) даёте:
трясёте раз, трясёте два, трясёте три.
Шестнадцать мрамор я вас понесу домой те
и скажу: «Нате да кушайте,
принимайте гостя дорогого,
и хана что у меня с собой, ни крадено,
ни воровано, а луком, стрелою добыто
и… Практически нет, не раздадено,
а супружнице милой принесшено,
на надворье, на хозяйство кинуто,
во котлах кипучих уварено,
дитяткам малым скормлено!»
* * *
Манером) гордился охотник добычею,
домой идучи, напеваючи,
озорною жизнью запросто.
А тяжкие времена надвигались,
серые тучи сгущались.
Да автор других времён и не помнили.
Лишь в недолгие перемирия
песни хвалебные пели
а то как же уху из утищей ели.
Баю-бай, засыпай,
будущее рано вставать,
щит да меч поднимать!
Ай твоя милость, охотник молодой
Ой ты, охотник молодой да с курами ложиться состарившийся,
серых уточек настрелявшийся,
сидишь и дума в ум нейдёт,
размышление в ум нейдёт, отчего же так?
«От того совершенно так, что больно молод я,
больно молод я, аж буркалы болят,
больно глазонькам, у меня семья
ай поганая: тридцатка три сына неженатые,
тридцать три дщери не замужние,
а женка одна да беременна,
ой беременна моим племенем!»
Неведомо зачем ты пой да пляши, что сыны хороши,
чего сыны хороши, а дщери красавицы,
дщери красавицы. Нельзя тёта стариться,
нельзя стариться, нельзя морщиться,
золота борода пес с ним топорщится!
«Дык побелела борода раньше времени,
разнобой изволь пешком в нашем племени:
то сын народится, то доня;
а надо сын, сын, сын, потом дочь, дочь, доня.»
Ох и старый ты дурак,
да и всё ж тебе безвыгодный так,
отстрелялся — молодец,
домой иди уж наконец
также корми свою семью —
вари из утищей уху,
а ведь молодость пройдёт,
ведь старым баба не даёт!
Я в молчанку играла в двойном размере
Не берут меня ни пуля, ни ворог,
ни царские целовки,
а десять детей мне надули
парни хорошие. Творог
поспевает в погребе, ляжет
в стол сыром пахнущим, жрите!
Я в молчанку играла дважды,
а в данный момент говорю: «Берите
всё что есть у меня — стол и хату,
а как же спалите дотла! Брюхата
я отродьем плохим, не нашим:
маловыгодный былиною рот был украшен
у насильника басурмана.
Что твоя милость там говоришь мне, мама?»
Я в молчанку играла дважды
и кровный рот зашивала ниткой,
но мать, сговорясь с соседкой,
велела играть в молчанку мне трижды.
Гуляй, последний гренландский буян
Ой гуляй, рыбник, гуляй,
того глядишь и будет рай!
Пей пиво, рыжеватенький,
ты в Гренландии самый бесстыжий:
забудешь ты родную матка,
тебе скоро отплывать
от зимы лютой,
от метели утесистый.
Смейся, морячок, гуляй,
сельдь в море есть, а значит — обетованная земля!
Нет на белый свет обиды,
мор не в видимо-невидимо, с судьбой квиты.
Мор не в море, а на суше.
Твоя милость селёдку, дружок, кушай.
Пой, мореход, гуляй,
в море синее уплывай!
В эту пору пиво рекой,
на душе покой,
на душе камора, горячо тело.
А что ж ты, земля, хотела?
Кости последних островитян
с удовольствием вымоет океан,
а твоя милость прости, прощай
последний гренландский буян,
ждут тебя новые океаны,
владенья германии и скандинавии
да новые, новые войны!
Земля стерпит, земле невыгодный больно.
Варвар из Гренландии
Варвар из далёкой Гренландии,
симпатия не помнит откуда он родом,
по земле германской дьявол ходит
год за годом, год за годом,
крича песни
о какой-то земле неизвестной.
Но он железно помнит:
его род самый древний,
он знает приемы
всех диких животных,
никогда не будет голодным,
маловыгодный даст в обиду жену да дочку.
И знает точно,
в чем дело? Европа была другая,
пока они ни пришли. Слагает
какие-ведь странные он предания:
будто бы род их в изгнании.
Нисколько, ничего, воин северных рун,
за тобою несут
твои флаги —
гренландо-германские стяги,
с которых было лишь горе.
Но это другая событие.
Короли, капуста и пусто
На каждого короля
найдётся кочень капусты.
Где король, а где я?
Чтоб ему было ни живой души!
Пусто королю от закуски,
пусто королю от питья,
ни одной живой души королю на Эльбрусе,
пуста и тирания.
Порубит вилок капусты
стольник повар мечом,
щей навалит наваристых, вкусных,
ест венценосец. Горячо!
Горячо не во рту, а на сердце,
с запалом потому что горит,
горит от крови, от подметать,
горит потому что болит.
Болит ни мука, ни ответственность,
болит сама голова,
потому как о королях повесть
у народа, ох, ровно права!
Нелюбим, оплёван, осмеян.
«Почему? Я хорош собой!
(шипит змеепитомник гадов)
Ну и ладно, зато он мной!» —
королю по-над капустой пусто,
еда застряла в пути.
Небо в клеточку,
кактусов кустик
полил щами:
колючкой цвети!
Древние войны
Московия в огне, дыму да с мечом нужна
Русь стояла неважный (=маловажный) со зла
и увенчана была
болванами: сварогами,
перунами, даждьбогами.
А который богов этих не знал,
тот и замертво лежал.
Ой патронесса Русь — то проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!
Павши бездыханно, не ходи гулять,
тебе мёртвому не примять, охватить руками
зелену траву — ту ковылушку.
Не смотри с небес для кобылушку
ты ни ласково, ни со злобою,
без- простит тебя конь убогого!
Ой святая Русь — так проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!
Золотые жернова безвыгодный мерещатся,
перуны в огне наши плещутся,
а доплещутся, восстанут ещё,
не впервой уж им рождаться замертво!
Ой патронесса Русь — то проста земля:
хороша не хороша, а с мечом нужна!
Караульщики
Мы душою не свербели,
да мы с тобой зубами не скрипели,
и уста не сжимали,
да бельма не смыкали,
караулили,
не за зайцами смотрели, малограмотный за гулями,
мы врага-вражину высматривали,
да коней и кобыл выглядывали:
мало-: неграмотный идут ли враги, не скачут,
копья, стрелы по (по грибы) спинами прячут,
не чернеет ли поле далече?
Си и стоим, глаза — свечи!
Караул, караул, караулит:
не в зайцев глядит, не на гулей,
а чёрных воронов примечает
и первой кровью (своею) встречает.
Прости великодушно ты, Русь, сама
Нет на свете ненастья,
всего лишь мгла, мгла, мгла!
Нет и не было счастья,
простите ты, Русь, сама:
сама себя ты кормила,
хозяйка себя берегла.
Что же это такое было?
Чёрна туман на мир легла.
Смотри не смотри: не думается
ни деревень, ни полей.
Обидно, обидно, обидно,
церкви наново в огне!
— Мужичьё, старичьё, парнишки,
собирайся земская рать!
Слышишь, муторно уж дышит,
нам его бы догнать!
Нет получи и распишись небе рассвета,
только дым, дым, дым.
Нет тёмной силище счёта,
однако землю не отдадим!
Кричи не кричи, всё плохо:
предки не удержат мечи
и безбородые крохи,
а мужики полегли.
Марш один княже на «вы»!
Посмотрим с неба мы,
равно как ты долбишь хазарина —
степного вольного барина.
Коль Вотан ты воин в округе,
все назовут тебя другом,
а точь в точь в поле сляжешь,
так и нам о войнах расскажешь.
Небо тёмное, небосклон хмурое
Тучи грозятся и печалятся.
Добру молодцу, ой, невыгодный нравится
небо тёмное, небо хмурое —
сила чёрная, безумица,
полоумная сила-силища,
она прёт куды не просили её!
Гостям непрошеным пишущий эти строки не радые,
эти шляхтичи — просто гадины!
Ты малограмотный трогай Русь, не тревожь её,
уходи в свою Черногорию,
в Черногорию еще бы в Литовию!
* * *
Да не волнуй ты, воин, свою голову!
Убрались они в Черногорию,
в Черногорию и Литовию,
точно по своим расселись домам.
Слово шляхтичи не известно нам.
Нам другое обещание известно:
фашисты — страшная месса!
Мысли героя после боя
Герою — почести и победа!
Но думает он не об этом.
Тантал о будущем нашем:
«Победа! Всё будет краше,
вот заживём наш брат на воле:
хазар более не беспокоит,
города пойдут увеличиваться!
С частоколом не надо бы расставаться
и не распустим дружину,
эспадон за печь не закину.
Что-то мне неспокойно,
кораблями пахнет с поморья,
с Османии, что ли, прут?
Ага нет, показалось вдруг.»
Герою — почёт и победа!
Но думает дьявол не про это,
героя сама тишина волнует:
«Наверное, накануне бурей.»
О чём воин думает
О чём воин грустит,
о нежели думу думает:
«То ли сердце болит,
а хочешь, вынует
его всяк, кто именно думать не хочет,
кто над смертию лишь хохочет,
кто такой сыт одними набегами,
кличут их печенегами.
А что печенегу требуется?
Бабу нашу и злато,
а ещё пшено.»
Под ногою хрустит оно.
Ехал русич и думал:
«Мож, печенег и благоразумный,
живёт себе жизнью привольной:
ни работы, ни у себя.
Хорошо у костра петь песни!
Жизнь у них интересна.
Увлекательно доколе?
Не могу собак терпеть боле!»
И от зависти (а безграмотный из мести)
решил воин жить интересно
и отправился в конец,
чтоб у костра прикорнуть,
попеть народные песни,
печенегов одежду поразвесить,
мечи и головы пересчитать
у убиенных врагов, да лечь заснуть.
Его голову мудру беречь
Какову печаль
сбирать нам сильным и смелым?
И идеже бы воин умелый
ни шастал,
пред какими полями ни хвастал
своей победой,
ему покоя любое нету!
На челе не расправит брови:
«Нет получи Руси больше воли.
Татар, монгол, печенег —
за иногда набег!
Дитё мрёт не родившись.
Я в степи заблудившись,
маловыгодный видел б всё это.
Нет плети
на злого Перуна,
наибольшущего вруна,
сулившего дар и счастье.
Эх, с коня не упасть бы,
эка ровно стремена повисли.
Прости, Перун, мои мысли!»
*
Так какову грусть-тоска
сбирать сильным и смелым?
Был бы воин умелый
и булатный меч —
его голову мудру беречь.
Поле чёрное от грозы-беды
Поприще чёрное не от ворона,
поле чёрное — не дожди прошли,
савах чёрное от грозы-беды.
Ты не бей себя кулаком вот грудь,
ты не дай душе во грозу отойти ко сну.
Тяжела, лиха наша жизнь-судьба,
наша жизнь-десница рока ой как подмела:
смела ворона с пути.
Ты, поморянин, к нам не ходи;
не ходи до нас, чужой,
у тебя ведь всё не так,
всё не таким (образом, как у нас,
не в поту добыт припас,
не тяжёлым трудом,
и твой цель совсем не в нём.
А мы стоим насмерть
за трактат, хлеб и скатерть!
Нет, с коня тебя не снять
Как ж ты, воин
(вроде бы и не болен)
с поля бежишь
возвышенный к бою спешишь?
Волен не волен,
кровью отмоем
некрофобия лошадиный.
Ну что ж ты, былинный:
али силушка ушла
с под ног, из под копыт?
Ты не ранен, безвыгодный убит.
Вороти-ка коня и
пошла, пошла, пошла!
Ступай сечь да рубить.
«Малых деток не забыть,
маловыгодный забыть родную мать!»
Нет, с коня тебя не скинуть!
Злобный тюрок
Что ты хочешь, злобный тюрок,
с бескрайних полей?
Надо, надо (нет, не надо)
гости русской: «Бей, убей!»
На телеги скарб положишь —
в подобно как поле увезёшь,
злато, серебро разложишь
и с собой всё заберёшь.
Налюбуясь ваша рохля
на злачёное кольцо,
толь откинет, толь оденет,
да что ты не в пору ей оно!
Кости, кости, кости, прах,
золотые пояса.
У костров от тюркской злости
даже нечем и пыхтеть.
Что ты хочешь, враг поганый,
от русой девичьей косы?
Скосят, скосят, скосят,
скосят тебя русские внуки-правнуки!
Год урожайный
На хазара в шеломе с мечом,
на хазара со смертью в руках.
Только отрепью всё нипочём!
А они нам — болью в висках.
«Вот на человека свою бы земельку,
жили б дружно, пряли кудельку.»
Хотя чёрту это накладно,
ему пашня в мужицких руках — не фонтан,
им бы, чертям, поживы.
— А ну, ребята, вперёд до ((сего живы!
Какой год, однако, стоял невезучий:
урожайный — волоснец горела получше.
Милый рыцарь
Биться, сечься — вот и далеко не будет скуки:
ухватилось копьё за руки,
ухватилось, маловыгодный прыгнет обратно.
Что ты злишься, рыцарь ратный?
Насчет тебя написана баллада,
про тебя написана и повесть,
повестушка почему-то не про совесть.
Пал соперник, безлюдный (=малолюдный) поднимешь,
латы ты с него потом все снимешь,
бери себя примеришь — не подходят.
Чей-то дух чужестранный над мёртвыми телами ходит,
бродит дух и ждёт единаче поживы:
«Милый рыцарь, милый, милый, милый!»
Ты о нежели задумался в годину?
Из себя ты выдавил мужчину.
Африт чужой в твой дух заходит смело
и копьё берёт. Ай, полетело!
Нам ли с чёрной неволей не маяться
— Слышь, отец, туда поскакали!
«Что ты да я там, сыночек, не видали?»
— Чуял я там, батя, печенега:
вот, трава колышется от бега,
и за бугром
пахнет ём!
«Ты, сынок, погодь,
я приметил вродь
след от солнышка левее.
Скачи в поселение скорее,
пусть мужики собираются.
Нам ли с чёрной против воли не маяться?»
* * *
Нам ли с силой чёрной не бедствовать,
нам ли от набегов их каяться,
нам ли жизнь свою мотать?
Нам бы в поле чистое, там лежать.
И пусть ковыль безлюдный (=малолюдный) шевелится,
моим сгнившим костям мерещится:
враг, враг, обидчик…
Вот так.
Рапира мира
Рапира мира меня любила,
рапира решетка была строга,
рапира мира жила без мира,
рапира решетка — родитель зла.
Не свет тут клином сошёлся,
гратуар великий нашёлся,
клинок воткнул кто-то в горы —
чисто вам мировое горе.
Плоха ль такая картина,
возлюбленная никому не претила,
она намазана маслом
на основа земли прямо красным.
И кого б ни любила рапира:
возлюбленная погубила полмира,
полмира у нас недожило,
недоело, недолюбило.
А и какое нам мастерство,
что кому-то чего-то хотелось?
Просто неизвестно зачем было и будет:
рапира мира про нас не забудет,
рапира решетка по нас не заплачет,
она ни мать и ни мальчугашка.
Только глазам очень больно:
ни вольно, ни беспрепятственно, ни вольно!
Целуют нас мёртвые люди.
Так хорош, так будет, так будет.
Боярина повязали
Боярина, который ли, взяли?
Схватили и повязали.
Никуда ж ему больше малограмотный деться
из вашего туретства!
Не выкупит его княжья союз,
зачем им лишний мужчина
на пиру боярском?
А для орды турецки, татарски
и простолюдинов хватает.
Вот так. Удало знает.
Готов княже к смерти.
Не впервой уж (верьте маловыгодный верьте)
умирать роду барскому от безделья
на чужбине с похмелья.
Опричнина нате вас, на нас и на морду вашу крестьянскую
(Громадный Новгород 1471 год и до Литовии предатели охочие)
Россия держалась за землю коромыслами,
пахла податью, зерном, дурными мыслями.
Неустроенный народ, не охаянный,
размечтался о загадочной Дании,
о Польше безусловно о Литовии:
«С Казимиром мы
давно не спорили!» —
и ругая москвича,
сходиться рать пошла.
Сороктысячная рать
идёт град оборонять
безграмотный от ворога чужого,
а от русича родного,
от великих князей
москви-москви-москвичей.
«Ненавидим царя,
Город на Волхове — усё Литва!» —
пело песни семя
позорное. Измена.
Година в годину.
«Тебе половину, мне половину.
Предателя сдвину!» —
подумал властитель Иоанн,
и повёл войско сам.
А год стоял совсем нехороший —
высокоурожайный! Намертво был уложен
последний ребёнок на пашне.
Постоянно, что ли, наших.
Не пожалев ни матери, ни отца,
складывал король трупы без конца:
«Знай наших,
изменник каждый!»
А изумительный поле звёзды коромыслом.
Чёткое сечение — злые мысли
самого Иоанна:
«Не оставлю камня получи камне!»
Камень не железо,
долбанёшь и треснет.
Если Город на Волхове в огне,
то к заснеженной зиме.
* * *
А снег валит, валит и валит,
симпатия мысли наши развалит
плохие и хорошие.
Русь по капелькам сложена
маленьким еще бы кровавым.
Кто нынче в ней правит?
Динь-дон динь-Танаис.
Кто в Литовию влюблён,
чёрт на твою душу!
Сердце России имеет уши.
Чужие земли кому-нибудь пригодятся
Чужие пустые владенья так желанны!
На своих пахать некому,
свои пустые стоят.
Да манит душа короля куда-то
в чужие края неизведанные.
И собирается (большое
да кликаются войска!
Так из века в век.
Слаб индивид(уум),
но силён войной.
«Кто тягаться со мой?» —
говорит стоит на повестке дня король
и в бой!
А падёт войско иль победит — неважно.
При всем том он король самый отважный!
Чужие пустые земли,
может фигурировать, когда-нибудь
кому-нибудь пригодятся.
И новые воины наплодятся
изо утроб матерей.
Но кто-то с неба кричит: «Смелей!»
И сызнова собирается армия,
и снова идут войска
в никуда.
Баба и бесшабашность
Какой бабе
больше всего надо?
Самой отважной,
которой невыгодный важно,
что она недотрога,
она постоит немного,
сверху коня
и в тёмные леса!
Вон её лошадь рыщет,
ась?-то всё ищет:
врага или лешего
самого бешеного.
У копья колючка заточено,
а ясные очи
не дрогнут,
и на подмогу
ей пусто не надо.
Бравада, бравада, бравада!
*
Что ж ты, дивца,
от копья чужого упала:
своих женихов было один-другой?
Видимо, мало
на тебе их было повенчано.
Улетала человек твоя кречетом.
Сердце своё береги
Если нам объявили войну,
в таком случае я на неё пойду!
Если кругом враги,
то центр своё береги,
до него тут много охочих!
И тёмной, тёмною в ночь
не спи и не плачь сиротливо,
а за сердцем следи родимым,
самым красивым получи и распишись свете,
от него ещё будут дети,
как закончится наша война.
Хотя нынче нам не до сна,
ведь нам объявили войну,
и я для неё иду:
я иду на фашистов смело,
на их приморье и крашу набело
историю своей маленькой кровью.
А ты в часть времени хмуришь бровью
да в бой идёшь на печенегов,
варягов, татар и греков.
Двум женщины — две судьбы.
Сердце своё береги!
Я мысли домашние косила
Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города:
починок Астрахань, город Акрополь,
город совсем далёкий,
которого блистает своим отсутствием на планете,
о котором мечтают дети,
город самый тонкий,
самый счастливый
и беззаботный,
где нет графиков плотных,
идеже поезда уносят лишь в сказку,
где каждый житель самый приглядный
на свете!
Эх, милые, милые дети,
я такой столица разрушу:
не пущу в ваши души
праздность и лень.
Пустое, дребедень, дребедень.
* * *
Я брала города большие
своей невиданной силом!
Я плакала на руинах
и рисовала картины,
картины совсем иные:
метро, работа, забота,
как кто-то спасёт кого-в таком случае.
Потом их рвала и топтала.
Чего хотела? Не знала.
А идеже-то есть Наукоград,
там любой мне будет взыграла душа.
Я этот город не возьму,
лишь письма длинные пишу:
«Какой невиданной насильно
я мысли свои косила
и брала города большие,
которые бестревожно не жили!»
Старый волхв
Старый волхв пошёл в таска —
размахался клюкой!
Только старому волхву
ратна сечь без- по плечу.
А старым волхвам,
ой, сидеть бы за домам.
Нету магии у боя.
Что же это после такое:
он клюкой да заговором
с самим булатом спорит!
Булат лихой, лихой, лихой
летит, свистит над головой
и джерид лихо
прямо в дыхо.
И чего тебе, старик, не стоится,
с чего бы норовишь завалиться?
Унесут тебя еле живого.
3нахаря позовут, оный сготовит
целебное зелье:
— Пей, не болей!
Волхв, оклемавшись, спросит:
«Чья взяла?» — Наша раскосый!
«Не зря старался!» — уснёт счастливый.
— Благодаря Волхву победили! —
судачит обитатели,
а народ у нас не врёт,
ему врать не велели.
Во те и сила магии веры!
Воин-кудесник, тревоги вестовой
Воин-кудесник
поёт не песни,
а заговоры:
«Кото-тот или другой
день у боя?
У того боя,
кото-который
сгубил целое пашни
и сёла наши!»
Куде-кудесник,
тревоги вестник,
вестовой несчастья,
а все напасти
на тебя свалят,
зава-завалят
по (по грибы) то, что плохо
куде-кудесил.
Пойдёшь ты лесом,
пойдёшь твоя милость полем,
кото-которым:
сам и вспахал,
сам и засеял.
Бедою веет,
волшебник, чуешь?
Куда ты дуешь?
Твои уж угли
издревле потухли.
Кричи свои заговоры
врагу навстречу!
Из сала свечи
разгонят духов.
А вражеские тела
разгонит дикий богатыря!
Куде-кудесник,
победы вестник
пойдёт навстречу
моим предтечам.
Я безлюдный (=малолюдный) перечу.
Сто веков назад, я молодая
А история была такая:
сто веков отступать, я молодая,
ни печали тебе, ни тоски,
лети себя и лети!
Мой муж ненормальный немножко,
называя меня своей крошкой,
всегда тянул и тянул куда-то
к другим мирам во солдаты,
в новые битвы толкая:
«Дерись скажем со мной, дорогая!»
И ни печали тебе, ни тоски,
к новым победам лети!
Я в новые битвы летели,
песни победные пели
и не возвращались взад. Ant. прямо,
а к новым мирам! Невозвратным
войском себя называли,
в дальнюю далина уплывали,
где ни тоски, ни печали.
Начинай, мои милый, сначала.
А история, дети, такая:
сто тысяч веков отворотти-поворотти, я молодая,
муж мой и ветер,
вот он то из-за всё и в ответе!
Женщины-воины
Нам неважно кто нас любит,
пишет о нас, мечтает может ли быть забудет.
Для нас бумажные вихри — лишь пыль!
(Кто такой меня потроллить забыл?)
Кто ещё не вытащил ятаган?
Нам любовь свою бы сберечь
(и я её крепко держала),
только любви всегда не хватало
для нас, женщин изо племени войн.
Ты меня лучше не тронь!
Тропами партизанскими я ходила,
делала поверхность, что любила.
Поэтому, милый, не надо,
нету у нас бравады,
нам шлепало не развяжешь,
по рукам и ногам не свяжешь.
Тем не менее мы делали вид, что любили,
а сами шагали, шагали и били!
*
В настоящее время вы слагайте легенды,
придумывайте сантименты
девам, рождённым для того смерти.
И в нашу любовь, святость верьте!
Мы сами себя командиры
Я говорю: «Так надо!» —
и иду спасать мир,
а в этом мире гран-при —
ты сам себе командир.
Мы сами себе командиры,
твоя милость сама себе рядовой,
в устах припорошены вирши,
чуток отдохнём и в разбитое!
Незачем этому солнцу
так беспощадно палить,
ведь метловище от сердца —
это тонкая нить:
маленький, маленький лучик
нате длинном, длинном пути.
У меня заветный есть ключик,
твоя милость ко мне подойди:
я сердце твоё открою
и чувства с с лица заберу.
Нет, я конечно, не спорю,
любовь мешает в бою.
Же мы говорим: «Так надо!» —
и снова идём спасать планета,
а в этом мире награда —
ты сам себе командир.
Пишущий эти строки сами себе командиры,
ты сама себе рядовой,
в устах припорошены стихи,
чуток отдохнём и в бой!
Воины привычки
Воины по привычке,
воины изо под небес,
нет у вас личика,
у вас в глазах всего на все(го) бес.
В руках меч или шпага,
за душой вместе ничего,
нахал ты или нахалка —
клич боевой гляди и всё.
Воины по привычке,
воины без ружья,
у каждого уплетать отличие —
из глаз каждого смотрю я.
Моё детство в воине первом,
малолетство уже во втором,
в тринадцатом воине зрелость,
а в Жанне д’Арк я в фас.
На лице моём красною краской
ледяная застыла рождение,
её стирает булавкой
маленький, маленький тролль.
Я за родину проливать кровь не умела
Я за Родину воевать не умела.
Я отправилась к протоиерею:
«Батюшка священник,
причащай меня поскорей!»
Причащение, причащение:
батюшкино благословение,
матушкины вой,
а на душе лишь грозы.
Грозы грозные надвигаются.
Который не спит, тот и мается:
на коня и в поле —
держи вольную, вольную волю!
Я за Родину воевать не умела,
а за час-другой постарела.
Не узнала дома меня матушь:
«Ты иль я зашла? Не признать.»
Я за Родину царапаться научилась,
но с тех пор
мне Русь во снах безвыгодный снилась.
Дедушки и бабушки
Старина Степан, его невесты и целые полчища внуков
Дед Степуня живёт у самого синего моря,
его хибара не ведь чтобы к сносу готова,
а её некому даже снести
и некому новую срубить.
«Ничего, на мой век хаты хватит!» —
Степан огородик лопатит,
и в великое множество в прилив выходит,
сетями немного побродит,
чего-нибудь да что вы наловит,
сварит уху и готовит
новые крепкие сети.
— Степура, а где твои дети?
«Разъехались.» — А жена?
«Жена моя умерла,
когда-никогда я был лет на десять моложе, —
дедок аккуратно сложит
полено у забора. —
А у соседа Егора
внучат, как у бога:
один, другого пошиба … в общем, много!
Они и ко мне забегают,
науку морскую верстают,
в лодку залезут, плывут
и едут, и едут, идут!»
— В некотором расстоянии ли заплыли те внуки?
«Да аж до буя, им в грабли
рыба так и хлестала:
сима или кижуч … далеко не знаю.»
— Ай, Степан, с тобою болтать — пустое.
Хочешь, разлюли-малина твоё холостое
немножко подправим:
за тебя бабку Любу сплавим!
«Любка ворчливая смерть до чего,
я бы хотел Петровну!»
— Так Петровна совсем молодая!
«А за каким (чертом мне больная?
Хочу Петровну, на худшее не есть грех!»
— Ладно, Петровну спросим,
пойдёшь за Степана?
— Разбежалась находиться ему мамой!
— Слышь, Степан, Петровна
нянькою быть отказывается!
«Трындит, окудница,
частенько ко мне ныряет!
Хай с ней, пущай ругает», —
второгодок сети запеленает,
чай нальёт и байки нам бает.
А каспий хибару оближет
(оно ведь всё ближе да ближе)
и ветром внуков надует.
— Встречай, старинушка, улов теперь будет!
Видишь, с катера тебе машут:
Водан, два … целая куча. «Наши!»
Свадьба молодых
— Твоя милость красива, я как бог,
приходи на мой порог,
дивчуха-молодуха,
древняя бабуля!
Ой ли, ой ли,
не жуются сухари,
невыгодный грызутся корки!
Ай, потрём на тёрке.
— Так выходишь ради меня?
«Против вся моя родня:
внуки, правнуки, невестки.
Отнюдь не гожусь уже в невесты,
да и ты не молодой.»
— Далеко не смотри, что я седой,
мне на вид шестнадцать,
а держи деле — двадцать.
Ой ли, ой ли?
Не жуются сухари,
без- грызутся корки,
невестки трут на тёрке!
* * *
Свадьба, розовая (10 лет) молодых:
бабке — сто, а дед, как «бздых».
Вам дружок с другом повезло,
живите-ка ещё лет сто!
Думки деда
/ Старая песочница не скажет правды,
он на вопрос промолчит,
дедушке наши петарды —
костер (огонь палит). /
Нет, одному не больно,
а даже и слава богу в лесу:
воздухом дышу вольным
и глухарей пасу.
Не пройдёт и пятьдесят лет,
как бабка схоронит меня.
Вот сиди да кумекай,
неизмеримо полетит душа:
чи на Марс, на Венеру?
Считается, на звезде хорошо,
которая сильно не греет,
а не более того отдаёт тепло,
как мой костерок не могучий,
(колючий лапник футляр)
но если подумать получше:
сырая хвоя смердит.
Видишь так же смердит моя старость,
деревня смердит и Московия.
Сколько ж нам всем осталось?
Даже подумать боюсь.
Невыгодный потому что страшно,
а жалко, чёрт вас бери!
Наша целина, не наша:
мирно на ней живи.
/ И жизнь с чего-то летела,
невзирая на «войны сей!»
Наша Тюрингия, не наша,
переживёт людей! /
Старый ряженый казак
А старому казаку
десятеро палок по плечу:
по плечу, по плечику
погонов понавесили,
понавесили — висят,
сверху баб зверски глядят!
А что старому ему?
Десять «палок» по мнению плечу:
с бабы слез, пошёл домой,
спи, гуляй в данный момент и пой!
Эх, гулял казак, и спал казак,
А проснулся т. е.,
то всё вокруг не так:
не та берег, не те поля.
А те поля беда снесла,
неудача снесла бедовая,
ни за рубль, ни за неудовлетворительно:
за целковые!
И встал казак, нарядился казак:
«Ну показывай, дно,
где беда, а где пустяк!»
Ой наш ряженый терец
ходит, бродит, как дурак.
А ряженые казаки —
это в свою очередь мужики!
Если ряженый казак,
значит, что-то невыгодный так:
то ли праздник на носу,
то ли черт во плясу!
*
— Да какой же он казак,
коль дома кавардак,
коли дома кавардак,
а в головушке бардак?
«Хоть и археологический я казак,
да не вор и не дурак,
а поживший недурственно,
проживу ещё лет сто,
лет сто и целый чинквеченто.
Замедляй, планета бег!»
Я люблю деревню и деда
Мне снились мои деревни,
ми снились мои города.
Я к лондонскому мальчишке
не побегу отроду:
ни побегу, ни поеду,
потому что люблю
родную деревню и деда,
что курит в углу.
Сяду рядом, спрошу я
как у старого практика?
Он заведёт про победы
(только ухо держи)
и закурит приблизительно долго,
будто вечность сама
у брегов старой Волги
разрушает у себя.
* * *
К мёртвым моим деревням,
к мёртвым моим городам
я поспешу возьми подмогу,
и ни за что не отдам
лондонскому мальчишке
сердечушко своё и страну!
Ты сиди там в посольстве тихонько —
получи и распишись рубежах я сплю…
Как дед Егор за дровами ходил
Хрыч Егор никогда не скучает:
то пожрёт, то напьётся чаю
и в зеленый (океан по дрова —
настала зимняя пора.
Старик, кряхтя, надевает дурак,
валенки и шурует
в лесок за дровами
(недалеко от деревни) и валит
какие-ведь пихты.
Пилит
да матом ругает бабку
за в таком случае, что худая шапка
и штаны пообтёрлись,
а в доме так от начала до конца — ни пёрнуть!
Брёвнышки в кучу связав:
ещё тридцать три мата сказав,
Гуня поволок дровишки.
Мимо бегут мальчишки.
Он и их, ни в нежели неповинных, обложит!
— Ты, дед, чего? «Не положено
мчаться без дела,
мать вашу, не углядела!
Вот, старику неважный (=маловажный) поможете.
Держите вожжи-то.»
Егор ребятишек впряжёт.
А ее самое сзади плетётся и ржёт,
как конь молодой!
Дурной, дедан Егор, дурной.
Как дед Макар на волка ходил
Стараться — пуще неволи,
а на волка тем более.
Зарядил старина Макар двустволку
и вору под холку:
«Зачем тягал наших коз?» —
неприятно Макару до слёз.
А как завалил волка, плачет
(археологический он стал, не мальчик).
Хилый ты уж, Макаша,
а волка дотянешь?
Ах ты, старый дурак,
верёвочку шаришь.
Забыл верёвку? Ой ли? вот.
Чёрт твою память берёт!
Поезжай домой,
мужики матёрого заберут,
вдоль лыжне дорогу найдут.
Ползёт дед домой,
себя проклинает.
Мара ругает себя и не знает,
что всё это дребедень.
Главное это то, что бабка печёт пироги
и внуков у него целая тьма-тьмущая.
Да ты, Макар, сопки Горюхи круче!
Как я своих собачек искал
Какая сказочная непогодь,
полупрозрачная метель,
и от сибирского мороза
под носом и изо глаз капель.
Мои собачки, как игрушки,
на белом крутятся снегу.
А у избу-избу-избушки
большая заглавие на меху.
И дела нет моим собакам,
что что в порядке вещей чистить во дворе.
Они устроят снова драку:
кому бытийствовать первым в поводе?
Я глянул, дунул, за лопату!
Сегодня некуда езжать.
Безвыгодный виноват я, что псам надо
бежать, бежать, бежать, нестись!
«Мы побежим, хозяин, ладно?
Ты только шибко безлюдный (=малолюдный) кряхти!
А ежели родная лайка
застрянет где-нибудь в пути,
где-то ты быстрее брось лопату,
на лыжи и иди присматривать.
Ведь, знаешь сам, не очень сладко,
в снегу глубоком находить свою смерть!»
* * *
Матюкаюсь, чертыхаюсь,
но иду собак искать:
«Что но это за такое,
вашу мать да перемать!»
Гляди дурацкая погода,
после бури не пойму,
где не долго думая в каком сугробе
мне откапывать семью?
Я кричу, вокруг ни звука.
Осадки опять пошёл стеной.
Всё, приехали. Проруха,
видно, ходит вдогонку за мной!
Разозлился не на шутку:
мне миг идти домой,
а не то моя старуха
поплетётся следом за мной!
Где вы, где вы, мои лайки?
Щучьему велению) услышал родной вой.
Вы не видели, я плакал
и кричал: «Снежок, на родину!»
Потихоньку, понемножку
друг до друга добрались.
Обнимались, целовались.
Давай, подружечки, держись!
Дома печка, отогрелись,
я ругал псов, укорял.
Паче лайки не просили,
чтоб я их в пургу искал.
Старичочки
Старая гвардия, старики, старичочки,
на носу вы поправьте очёчки
и закройте заумные книжки.
Бегают изумительный дворах мальчишки.
А вы на улицу случайно спуститесь,
сверху лавку нечаянно опуститесь
и посмотрите немножко:
носятся, носятся крошки!
К вы подлетят и сядут:
— Баба, а гули лягут
на руку,
разве что насыпать крупу?
Рассмеётся старая,
скажет: — Голубь, конечно, ляжет,
да мёртвый только.
И заплачет горько-прегорько.
* * *
Старики, старики, старичочки,
маловыгодный держите вы дома очёчки,
а гуляйте в парке почаще
сиречь в какой-нибудь чаще,
где серый волчище рыщет,
каковой род людской чистит
от стариков, старичочков.
— Ах идеже же мои очёчки? —
вздохнёт бабушка, дома останется.
Да что ты и правильно!
Дед Михей всё знает
Дед Михей, некто всё понимает:
где-то молчит, а где-то моргает
либо — либо крякает да кивает,
в общем, делает вид, что знает
ради то, про сё и про это.
Его не видели исключительно на комете!
А где деда Михея видали,
мы о томишко ничего не слыхали,
потому как он жил, малограмотный вылазил
из деревеньки Грязи
сто лет, и ходил в галошах.
Дедулька Михей нехороший
лишь весной становился:
жутко он матерился,
в отдельных случаях в грязи застревала телега,
и его лошадь не бе́гом
в соответствии с пыльной дороге бежала,
а чуть ли в трясине лежала.
«Ничего, пешеходом, пёхом и до Европы!» —
опять Михей с голой жопой
о нежели-то своём размечтался.
«Да чтоб ты взорвался!» —
ругала его бабка,
промозолил супруг ей ухо.
А дед Михеюшка свистнет,
верно так, что жёнушка пикнет,
полезет в погреб за самогоном.
И уж под наклоном
дедушка спать уляжется,
сказкою рот развяжется,
а завяжется стоном:
у радикулита симпатия не прощённый.
Спит дед Михей и знает:
он и нет слов сне мечтает.
Видишь, как мрачно молчит,
наверное, в горние селения летит!
Всё не так
У наших бабушек всё никак не так:
молоко разлилось по хате,
кошка сметану лопатит,
пусть даже кастрюля перевернулась.
Не с той ноги ты проснулась!
Глянь, старинушка мёртвый пыхтит за забором.
Щас внуки припрутся, встанут дозором
у плиты и будут глядеть за блинами.
— Что-то сегодня с глазами…
Это хорс взошло и хлопочет,
хохочет, хохочет, так хочет
своей радиацией испепелить:
«Подкинь-ка, старая, в печь!»
Ты дровишек в печурку подкинешь,
тесто поставишь и двинешь
в суперс за крупой.
«Куда ты, дура, постой!» —
крикнет вскипающий голова.
Рукой махнёшь, и встречайте
её на улице птицы:
— Гули, гули!
И лица
у прохожих добреют:
— Ехидна зерна не жалеет!
Не жалеет она своей жизни.
Сие не гули неправильно виснут
на её деревенском ватерпруф,
а миллиард лет ещё
всё не так будет возьми планете,
как хотелось бы бабушкам, детям.
Бабка, старый хрыч, фонарь горящий
Ничего не говорила
бабка старая с печи,
не менее пряла да кудила,
и пекла пироги.
А во двор что выходила,
так бралась всё за топор,
да хворост легко рубила
с мёртвым дедушкой на спор!
А дед наверное нейдёт домой,
хоть и спорит,
он поленницу душой
своей накроет,
и зарядит градом
по крыше ветхой:
«Пойдём, старая, пойдём
за новой веткой!»
И куда как бы бабку душа
ни тянула,
она брала три рубля,
получи и распишись рынок дула,
покупала новые галоши,
а в них хоть в раздолье, хоть в лес,
хоть на площадь!
А на площади
султан деревянный,
он, о господи,
сверху стеклянный,
и горит так свежо, как пламя!
«Не спалил бы село,
а то знаешь…»
Бесцельно ты старая рот
раскрыла,
ты б еще лет сто
вате топила,
а может быть, двести.
Вот замочек на двери свесить
тебе черти, что ли, мешают?
Дверь открытая игра стоит свеч, а то знаешь…
Но бабка на столб всё смотрит.
А её дедка мёртвый
пялится из фонаря,
говорит: «Вот он я!» —
и бессчетно чего другого,
даже с супругою спорит,
поспорит и в дом зовет.
Молодка кряхтя, но идёт.
А дома печь и свеча
горят себя не спеша,
разговаривая друг с другом.
Бабка молчит, ей безотрадно.
Прялка жужжит,
ноет кошка,
в животе журчит:
«Где но ложка?»
А на старость
замок не навесишь,
старость — ревность.
Поклон отвесишь
самой себе уже, видимо.
Ешь быстрей, дел скрытно!
У нашей бабушки воспитательный дар
Бабушка никогда не предаст,
малограмотный сдаст и не выдаст.
Она глаза твои выест
своим гундежом!
Ты да я нашей бабушке споём
мы хвалу, похвальбу!
А деток в кучу соберём
и в археологический дворик отведём:
«На внуков, мать!»
Ей внучат медянка не догнать:
те то в парк, то во дворик.
«Гулять, ребятушки, позор!» —
бабушка стирку отложит,
карты в ряд разложит,
да научит играть в подкидного.
И матерная свобода стихи
несётся на весь квартал!
У нашей бабушки воспитательный поднесение.
Плела лапти бабка
Плела лапти старая,
старая, усталая,
старуха, усталая бабка:
то лапти ей надо, то тяпку.
Шагом марш-ка, древняя, на печь,
без тебя стирать ей-ей печь
некому в доме что ли?
Дед лежит в какой-либо-то боли
дочки на гулянке,
а сыны на пьянке.
Может, потомство подметут,
чисто в хате приберут?
Но их след простыл издавна,
а ей уже и всё равно.
Да есть кому прясть, пахать:
иди старенькая спать,
а рыжий кот довяжет круглый невежда.
Будешь в нём плясать и плакать,
своё детство вспоминать:
как бы искала тебя мать!
Кто кому соврёт
Бабка и донжуан,
кто кому врёт:
то ли бабка коту,
ведь ли я вам не совру!
А кот-коток
мягко стелет безусловно поёт:
«Милая моя бабка,
у меня больная лапка,
нуждаться срочно мне мясца,
печёнки, рыбки, молока.»
Ай-я-яй, ай-я-яй,
старая перечница с Васькой не скучай!
Пошла бабка в холодок,
несёт вялый хвосток:
«На, жри, окаянный!»
Всю брань перебранный,
ест барсик.
А мы не смотрим ему в рот,
потому что ибо:
пофиг хитрому коту
что и как сегодня врать,
как только бы было в миске жрать!
Ангелы к тебе прилипли
Тебе, старой, семейство построить, что ли, лень?
Ходишь, собираешь погорель.
Ахти, ты нищая, замшелая бабка,
где же твоя милая хатка?
Подобно как своей иконкой растряслась?
Далеко до бога, чёрту б продалась!
Ну-кась что ты, ты ж у нас не продажная.
Не спасет тебя изображение бумажная.
Чёрная, сгоревшая хата.
Старая, сама ты прошу прощения:
не задула свечечку, не погасила.
Где глаза слепые твои были?
Никак не услышит небо, не молись.
А бери топор и размахнись —
построй-ка с иголки дом, пока живая!
Лень тебе или совсем плохая?
Допустим и стой, старея день от ночи.
Где сыночечки твои и дочи:
разошлись сообразно тюрьмам да по пьянкам?
Ну тогда иконка — скатерть:
собирай, бабуля, свои жизни.
Видишь, ангелы к тебе прилипли!
Малолетство Мари Ванны
Мари Ванна жизнь прожила долгую,
возьми войне воевала,
а повоевав, сказала:
(так мол и так,
таким манером вот и раз так)
«Не ходите, бабы, воевать,
а в таком случае некому будет рожать.
Было нас … ой тысяча милльонов,
а осталося сто сороковушка.»
С Мари Ванной никто не спорит.
Бабка, конечно, лукавит,
симпатия глазища чернявит
огромным карандашом,
ресницы красит и поёт:
«Мужики, мужики,
вам держите мудалки,
мы за вами в бой пойдём,
вам полюбим под огнём!»
— Мари Ванна, как вам далеко не стыдно?
«Ай, у меня не видно,
смотреть уже приставки не- на что.»
Мари Ванне подарят бережно
букетик лютиков синих,
и через объятий сильных
ей никуда не деться:
— Вспоминай скорее, старая, детство!
Тебе сто лет и мне шестнадцати отсутствует
— Где ты был, старый дед?
«В поле был я, бабулечка,
я цветы косил в обед.»
— Так им, дед, и надо!
«А твоя милость, бабка, где была?»
— Тоже в чистом поле,
собирала я стога
нашей с тобой воли!
Ох, мание вольная:
коза не доена!
«А мы с тобой:
чаек муж с женой?»
— Чай муж с женой,
пошли домой.
— В чем дело? не идёшь ты, старый дед,
а спотыкаешься?
«Ведь ми уже, никак, сто лет,
аль сомневаешься?»
— Тебе сто планирование
и мне шестнадцати нет.
Вот так и живём,
да гори оно огнём!
Любопытство бабушек
Любопытные старушки
ходят, бродят ровно по дворам.
Любопытные старушки,
не сидится дома вам!
И какое казалось бы тяжба,
что ворона в рот залетела
соседу или прохожему.
Перевелся, бабулечка осторожненько
ворону сначала рассмотрит,
а потом ненавязчиво спросит:
«Пошто вороньё разводишь?
Чамка закрой, добро не воротишь,
если чего откусит!»
Бабушек ни один черт ни о чём не просит,
но они свой шнобель всюду засунуть успеют —
думают, что от этого мешкотно умнеют.
Дед Вован, я — поэт и совесть какая-ведь
Не проходите мимо деда Вовы:
он с вами поспорит,
«за жизнь» прохожим расскажет
и раньше баиньки ляжет,
как обычно, пьяный.
— Эй Иванна,
докуда ты попёрлась мимо,
«на чай» подать мне забыла!
Я споткнусь о дедка, начинаю:
«Подать отнюдь не подам! (попинаю
его больную печёнку)
Вставай, Вован, собачонкой
и я б сумела тутовник ползать.
А ты попробуй-ка поработать.»
Подмигнёт мне деда Вова:
— Рядом отсюда, Зубкова,
да в газету портрет мой вешай.
«Не писатель я (поэт) и взвешен
каждый мой слог на страницах.
Может ли быть ты хочешь, чтоб лица
вашего племени встали
для моих листочках вокзалом?»
— На вокзал я не хочу`! —
деда Вова хохочет.
А ровно ему ещё делать?
«Это я, как дура, надену
больную железа народа
на царей, королей и уродом
по планете пройдётся выше- поезд!»
— А ты кто такая? «Совесть.»
Стала старой
Я пока стала старой,
мне сегодня хорошо,
потому что в рассвете,
чибис заглянул в окно,
постучал да поклонился:
«Нет, безлюдный (=малолюдный) быть тебе врагом,
это просто месяц злился.
Ай, поговорим этим)!»
Я сегодня стала старой,
мне сегодня хорошо
слушать песни около гитару,
я прошу: «Ещё, ещё!»
Но нестойкая погода
ветром выгонит по домам
и все песни про победу
мы за чаем допоём.
Я в настоящее время стала старой,
видно, с небом подралась.
Наши деды постарели —
заупокойная неслась!
Против фашизма
Твои ахинея
Ты сегодня живая,
и дочь у тебя молодая,
несмышлёная, и пошла в научно-исследовательский институт,
а у тех, кто ни здесь и ни тут,
дочерей чище нет.
Ты плачешь по пустякам,
а те, кто отнюдь не здесь, а там
(у кого всех убили),
они родню хоронили
и о пустяках неважный (=маловажный) мечтали,
они, как никто, уже знали:
пустяков во (избежание них больше не будет.
Ты плачь по своим пустякам. Безвыгодный забудет
серое, серое небо
твои пустяки, горе их, отрезок хлеба
у твоей дочери, её институт:
пусть науку грызёт, докол она тут.
Эти новые молодые фашисты
Не было в моих страницах печали:
города спокойно скучали,
лишь милые, трезвые ладинос,
убивая зверьё на рассвете,
приносили добычу в дом.
В книжка доме мы и живём
в окружении постмодернизма.
Нет, не странные у нас лица,
а привычные ко всему.
Всего я никак не пойму,
почему на моих страницах
на родине, города … пылится
бесконечное количество слов:
из них понастроили кучу мостов
трезвые, умные ребёнок),
они не верят в йети,
а готовятся к новой войне.
Сии дети сидят на мне
свесив ноги
и зовут нате подмогу
всё новых трезвых детей!
Я не пишу повестей
с-за их тяжёлого веса
и холодных блестящих глаз.
Я невыгодный любила вас —
строем ходящих детей
по моим чистым страницам.
Я устала ликвидировать ваши лица!
Пядь земли, будущее
(пройдёт ещё мильярд-другой лет)
Мы о боге кричали
и кидались страна страной!
Не имеется, мы не были в печали —
а ходили всё в тот а бой.
В бой с утра до рассвета:
со злом разве против зла.
Пули — это конфеты,
хошь не хошь, принимай республика!
Страна на страже стояла,
страна сердца берегла.
«Мало (кричали) маловато,
сердец мало, давай тела!»
И летели тела, летели
в какую-ведь тяжкую зыбь.
Такой вы войны хотели?
Нет? Да уже не свернуть!
Зло с добром не устанет
пульсировать до мира конца.
Летели Миры, менялись:
«Планета еще мертва?»
Да нет, хороша и пляшет,
(уж нет Вселенной) погоди,
как она из прошлого машет
каждой пядью своей владенья!
Фашисты спрашивают, я отвечаю
«Откуда ты, девочка?» Прямо изо ада,
из самого страшного небытия,
где за каждое изречение награда:
плётка «раз» и за грамотность «два».
«Откуда твоя милость, девочка?» Я оттуда,
где никому не нужна,
где реки искусственной гости
и тролли — закон бытия.
«Девочка, ждать больше нечего,
сегодня лишь МЫ (а не ВЫ) всё так же
с жестокой последовательностью
лепим, лепим своё рукомесло.»
* * *
Выпиливая фигуры:
уродливые кресты,
«Мы самые, самые злые!» —
си говорили ВЫ.
Но делая снаряды
из слов, металла, дерьма,
Наша сестра больше вас уставали,
у нас каждая ночь без сна.
Который кого? Я не знаю.
Перемирие есть всегда:
между войной и войною,
тетенька рожает дитя.
Я не спорю, и дети встанут
под пули йес под ружьё.
С вашими ль, нашими стягами?
Мы их родим всё-таки равно.
Я откуда? Не спрашивай больше,
хочешь убить — убивай,
пропал ничего жизни горше:
очень уж хочется в рай!
Срок — триптих
Время слагает легенды,
время — это триптих.
Ни один человек никогда не узнает
кому какой стих.
* * *
Ты в данное время счастливый —
у тебя на носу Новый год
и «1 Мая» изящный,
а поезд зовёт вперёд.
Но приходят какие-то (потомки
и говорят: «Война!»
Там где-то война, и тем детьми
не до здорового сна.
«Война, не война … я знаю, —
твоя милость отмахнулся от всех, —
Зарплату свою считаю,
не денежки это, а смех.
Люди, смешные люди,
не раздражайте меня,
бери работу иду! Я знаю,
там где-то идёт оборона.»
Мимо война прокатилась,
мимо и люди прошли.
Я в него приставки не- влюбилась.
Время выдохнуло: «Хорошо!»
Сургуч на наши души
Автор этих строк за дело брались смело
и рубили сгоряча,
мы сверху дело шли и пели:
«Мало, мало сургуча!»
Как лукавыми руками
пишущий эти строки печати ставили,
ничего не забывая,
на тот дольний мир отправили:
господа и господина,
человека серого,
мать, жену своего сына,
пешехода смелого.
От жилетки рукава не говоря:
«Мало, мало сургуча!» —
думочку ковали,
а о том не знали,
что «омега» и «альфа» вздыхают,
сургучом свод небес пытают:
— Печать на Землю, печать на Луну,
журналистика на Вселенную да не одну! —
печать за печатью … плачет Свойство.
«Альфа» с «омегой» уроды:
— И зачем же ты вечной душой
заглянула в «рай» отечественный земной?
— Родилась, — я вздохнула.
— Печать на тебе, ты дурында,
пей свой чай и смотри,
как капают сургучи
получи Вселенные и на планеты,
да пиши свои рифмы насчет это!
Дети войны
Ребёнок войны, не знающий решетка,
плачет по нём рапира.
Сам ребёнок с рожденья безлюдный (=малолюдный) плакал,
а как подрос, так не жалко
стало ему умирающих лиц:
«Победу даёшь!» — кричит.
Голышка войны, он знает:
что в мире всё сложно
и фигли он умрёт возможно,
но род его должен уцелеть
и победить. Бесстыжий
смеётся кто-то на небе:
«Твой вести себя от кого — просто небыль,
и небыль — род твоего врага
(и так продолжительно) ха-ха!»
Но ребёнку войны недосуг
глаза высаживать в небо,
ребёнок войны привык
думать только о хлебе.
Же он хлеб
и у матери не попросит:
знает, если наворачивать хлеб,
мать отломит ему. Не бросит.
Ребёнок войны
никак не хотел потерять отца, но теряет.
И у врага ребёнок войны
своего отца почти что не узнает,
и так же хлеба не просит,
а только лишь про победу спросит
у своей почерневшей матери,
но далеко не заплачет. Тратили
друг на друга снаряды враги:
«Беги, ребеночек войны, беги!»
Ребёнок войны наконец-то заплачет:
бросать то некуда, значит,
Родина — это ловушка.
«Игрушки взрослых, проделка!» —
хохочет кто-то на небе.
Ребёнок шепчет: «Я небыль.»
В небе самолёты — сие крылья наших детей
Дети ложились рядами,
детей складывали в магазин.
«Да кто о них будет помнить,
кому они возьми фиг нужны?» —
вечность, громкая вечность
хохотала где-ведь вдали.
Детей складывали рядами —
земле они точно нужны.
Скромно на свете без света
шли королями дожди.
А наш брат заведомо знали:
рожая, смертей уже жди.
* * *
Года вслед за годами катились.
Дети гибли всегда.
Как-то в такой степени получилось:
о них лишь помнит вода.
Вода ведь по сию пору перемелет,
вода, она всё перетрёт
и сосчитает потери:
мильярд-другой унесёт!
«Коие в коих веках,
не рожали бы ваша милость детей,
дети павшие — это веки
их родных матерей!»
Да не слушали мы тех криков
и рожали детей в досаду.
Глянь ка в небо … это не «МиГи»,
а сыновей лопасть.
Если наша Русь тебя пугает
Даже если тебя пугает сия тёмная Русь.
Неважно! Есть сильная сила, я за неё держусь,
я по (по грибы) неё цепляюсь и шепчу: «Отомстим
за матерей, убогих, по (по грибы) детей. Отстоим!»
Конечно, тебя пугает наша мрачная Россия.
Но есть неведома сила, я за неё берусь:
порубаю в капусту, пущу бери ветер и дым,
твержу: «Мы ни пяди, ни пяди мало-: неграмотный отдадим!»
На грани, на грани терпения и сама несчастная Московия.
Но окидывая просторы: «Я тобой, мать, горжусь!»
Уходили воины света
Есть расчет ли воину Света
разговаривать с воином Тьмы?
Говорю, говорю. Блистает своим отсутствием ответа.
Да пропадом пропади!
Пропадала я и пропала.
Не пытайтесь меня приискивать.
Много ль прошло или мало,
но вот я пришла по новой.
И снова я воин Света,
ищущий воинов Тьмы.
Говорю, говорю. Налицо денег не состоит ответа.
Да пропадом пропади!
Пропадом пропадаю,
никто без- ищет меня.
Стих за стихом слагаю,
как словно (бы) душа ушла.
Радушные стрелы амура
колют суровую бровь.
Кипела озлобление, закипела
на уже новых врагов!
* * *
Если б не было воинов света,
безграмотный было б воинов тьмы,
просто хозяином где-то
ходил правитель Пурги:
не думая, что он варвар,
его ласково звали бы Ирод
и не было крови напрасной:
что ни сдыхала — ведь тварь!
Не было б воинов Света,
любили бы воинов Тьмы:
и рождались б для свете
лишь господа Пурги!
* * *
Быть воином — тяжкое гиря,
тебе каждый плюнет в лицо:
«Это дурное дело —
славиться на живца ловцом!»
Да пущай стоят ваши церкви!
В дворцах пусть элита гудит.
Не первая я, не последняя,
кому «Уходя вот бог!» —
скажут, поклон отвесят,
скажут и камнем побьют.
Кого-в таком случае с толпы повесят.
Да что же я делаю тут?
Какая кайф жить
Какое счастье жить на свете,
какая веселость — песни петь!
Нет, не плясали наши дети,
им адски тягостно терпеть
все эти пушки и снаряды
да золотые ордена:
с боёв вернувшихся — регалии.
А впрочем, всё слова, слова.
Не станет поле огородом,
а выйдет мильпа голяком
и закружится хороводом:
от мелких пулек сквозняком.
Разве вот, теперь поём мы песни:
«Какое счастье — без- сгореть,
какая радость жить на свете
и войны ваши шабаш терпеть!»
Партизаны, осень, небо
Умирали партизаны
и кивали головой:
«Что-ведь будет, но не с нами,
а с тобой, с тобой, с тобой!»
Уходила бабье лето в небо.
Наконец-то я сдалась
и как высохшая верба,
следом за ними погналась:
«Молодые партизаны,
подождите вы меня!
Что-то-то будет, но не с нами,
я ведь тоже умерла.»
Уходила бабье лето в небо.
Что-то было на земле:
нет, ни расцветала ива,
люди жили, как во сне.
Зачем мальчикам войны
Охота вам вам, мальчики, море;
зачем вам, мальчики, лес?
Какой) (черт к вам, мальчики, в души
чёрт мохнатый полез,
как залез, бесцельно толкает
на дурно бытиё:
видишь, с неба моргает
окаянный чёрно крыло.
Зачем вам, мальчики, море;
зачем вас, мальчики, лес?
В море тонут — там горе,
в лесу пожары. Небес
вас, мальчики, мало,
неужто мало дождя?
Где б я ни была, встречала:
куда ни плюнь хоронят меня.
Маленькие девочки смерти не боятся
Маленькие девочки,
папины и мамины белочки,
вырастая, сделано не плачут,
не плачут, а это значит,
что смерти они неважный (=маловажный) боятся,
бравадой своей кичатся.
Кичатся, а может, знают,
ровно навсегда умирают
лишь животные души;
а те, которые лучшие из лучших
на небеса улетают,
но мамы об этом мало-: неграмотный знают.
Эх, маленькой, маленькой девочке
на колготки б после стрелочке
и бегом на свидание
(мамино разочарование)!
А смерти б тому мало-: неграмотный боятся,
кому не с кем обняться,
кому уже безвыгодный рожать —
старым бабам, как ять!
Дед планетный, вслед всех людей повинный
На планете сидит дед,
вот сто шуб одет,
а этому деду
и сто лет и в заводе нет.
Сидит дед больной
и трясёт своей клюкой:
— Где твоя милость, смертушка моя,
позабыла про меня?
А Смерти было некогда:
она ходила всё вокруг
да около меня:
«Где здесь девка? Я пришла!»
Я в печали стих пишу,
а на Смерть и далеко не гляжу:
— Уходи отсюда,
дед тя ждёт, паскуда!
Уходила Последний вздох от меня,
но деду нашему не шла,
не более чем кричала ему:
«Не отдам тебе Землю;,
корабли пущу ко дну!»
А у деда инструмент;
во все стороны пошла:
он за всех людей вину
взвалил для голову свою.
Вот потонет корабля.
Дед: — Опять корень зла моя!
Революция, пожар…
У деда боль и в горле жар.
Ахти, дед, дедок,
как ты жил без порток,
умирай сегодня за так,
коли сам не дурак.
* * *
Как после красной даль-дали
не плывут уж корабли,
ни пожаров, ни бунтов.
Старина сидит к всему готов,
он сидит и смотрит вдаль:
ни живёт ли идеже печаль,
ни плескаются ль где воды,
и ни ходят пароходы?
Песочник не выдержал и встал,
скинул шубы да сказал:
— Ахти ты, подлая Смертя,
видно смерть пришла твоя!
И поезжай напролом,
а вслед да за ём
встаёт армия ребят:
павших безо вести солдат.
И зло пошло с планеты прахом.
Снял дедок с себя рубаху,
и припал к нездоровый земле:
— Ну, расти трава на мне!
Песнь о глазах наших
Ой а то как же у нас смерть в глазах,
нам бояться нечего.
Ой ещё бы у нас смерть в глазах,
от рождения,
потому что блистает своим отсутствием у нас
дней рождения
и Нового года.
У нас ровная по сию пору время погода:
снегопад, снегопад, снегопад
до самой накануне старости.
И ни в печали, ни в радости
дни, как годы, по-пустому тянулись.
И вот мы все оглянулись
на пороге новой беды,
идеже взбешённые с голоду псы
когти на нас уже точат!
Я скажу тебе, себя и дочам:
главное, голодных псов не бояться,
а глядя им в фары, улыбаться!
И их смерть в глазищах красных наших
сделает нас до этого часа краше,
а когда из глаз она выпрыгнет,
то последнее вывод выкрикнут
псы взбешённые да голодные:
ни себе, ни белу свету неугодные!
Ой йес у нас смерть в глазах,
нам бояться нечего.
Ой да что ты у нас смерть в глазах,
от рождения,
потому что недостает у нас
дней рождения
и Нового года.
У нас ровная до сего времени время погода.
На войну отправился, иди
Раз собрался получи войну — иди,
а с собой хоть палку, но бери!
Коли пошёл на войну, так навсегда:
«Не провожай меня хоть родня.»
Раз собрался на войну — иди,
и душу, идучи, свою невыгодный береди,
пригодится тебе твоя душа:
бить руками и ногами чужака!
Безграмотный мозоль глазами белый свет,
его, вроде бы, еще и нет.
Без причины не заплачет и жена:
что ей кричать — похоронка ж не пришла.
На войну отправился — иди,
сердцем всего на все(го) громко не стучи:
не услышит сердца стук валок,
на которую засадушка легла.
На твоём пути ушедший свет (белый),
впереди свирепый командир,
позади родная сторона,
мать, наложница, сестра, земля и я.
Будем верить в доблесть сыновей,
будем ожидать со всех фронтов вестей,
хороводы хороводить не пойдём,
песни горькие и тетушка не запоём:
«Шумел камыш и гнулись дерева,
тихо с горочки спустилась жизнь хозяйка,
в гимнастёрочке солдатской милый мой,
(дом разрушен) не вернётся некто домой.»
Партизанка
Странно всё было это:
ни зимка, ни весна, ни лето,
а межсезонье зла.
И один, неуд, три врага
у костра своего скучают:
то судачат, в таком случае выпьют чаю.
Жалко их убивать, потому что
дружно судачить было бы лучше
и готовиться к новой войне.
Эх, нуждаться убить их! Ко мне
двигается разведка.
Ан как не бывало, засела на ветке
и флажками сигналит.
А костра вражиного пылкость
то вспыхнет, то вдруг погаснет —
это снарядом фугаснет
идеже-то совсем вблизи.
Крикнуть хочу: ползи!
Но понимаю:
недруга я спасаю.
«Эй, подруженька, так не пойдёт,
коль ползёшь, так ползи впереди
и кидай гранату в кострище.
Враг встрепенулся, слышишь?»
Слышу! Я новобрачная,
за чеку щекою хватаюсь
и вдруг улетаю в небо…
А по (по грибы) мною летят их лейблы,
наклейки, нашивки, награды.
Где-то тебе, враг и надо!
Очень странно всё это:
ни зимы, ни весны, ни года,
а лишь межсезонье добра.
Щупаю душу: жива!
На каждого несмотрящего
Присутствовать тебе командиром,
быть тебе полевым!
А если мы фигли-то забыли,
наградами возместим.
На каждого несмотрящего
очищать смотрящий солдат.
На павшего или не павшего
еще приготовлен снаряд.
Короткое перемирие
не к добру, но давайте заснуть.
Звёзды в небе. Что это было?
На погоны легли ещё раз.
Тебе мать и отца не жалко,
коли пустился в рукопашная?
«Жалко мне всех вас, жалко!» —
и жалость унёс с на лицо.
Ну вот и некролог длинный
в руках держим перед с лица:
— Почём нынче твои командиры?
«По одному тот система.»
* * *
На каждого несмотрящего
есть смотрящий немой,
вместо каждого в пажить павшего
уже вырастает другой.
Эти новые поколения,
запомнив кончено, отомстят.
«Зачем, к чему это было?»
— Не спрашивай, вставай в склад, солдат.
Партизаны лесов
Партизаны лесов партизанили,
кого-так из них изранили,
кого-то из них изрезали
мелкими, мелкими лезвиями:
нож — совесть, лезвие — честь.
Зачем они партизану?
Но лезвий было безвыгодный счесть!
«А дальше что?»
Дальше самое интересное:
кому-так мы сделали дело «полезное»,
о ком-то просто забыли —
регистрация сделали и отпустили.
А теперь рассказываю,
как мы прятались…
Видишь сиди и записывай:
если птицей свистнули,
значит, близко капкан,
вот нам то того и надо!
А в засаде сидят, курят пятьдесят лет советскому футболу,
оставить на них бы укусы,
да зубов своих затравленно.
Раскричалась по лесу галка:
видать, к горю или к зиме.
Подкинь сигаретку ми.
Ты сынок или дочка —
не видно. Неважно. Ставь точку.
/ А я бы точку поставила,
да что ты время метку чёрную ставило
на нынешних партизанах,
чай кто-то из них изранен,
кто-то с них изрезан
острыми, острыми лезвиями:
лезвие — совесть, острие — честь.
К чему они партизану?
Но лезвий было приставки не- счесть! /
Время рожать, а ты
Опять в бой! Снова возьми смерть.
Как мы устали от этого!
Смерд твоя милость или не смерд —
смотрит смерть неприветливо.
Век без- видать бы воли,
сто лет не хлебать бы щей,
да отдайте нам долю —
рожать и растить детей!
Поэтам вечная раз,
героям вечный покой.
Жила я иль нет — не узнала.
Враги шепчут: «И Господь Бог с тобой!»
Шелестящее серое небо,
тревожное утро и дом.
Ни слуху, я не сдвинусь с места.
Если ты на меня, дьявол с тобой!
Поэтам вечная мука,
героям вечная блажь:
«Ах какая держи облаке скука!»
Ты вчера родилась.
А родившись восстала:
наново на бой и смерть!
Только солнце шептало:
«Доколе сие терпеть?»
Слава героям, слава!
Поэтам несём цветы.
Только лишь вечность тихо вздыхала:
«Время рожать, а ты…»
Сургуч окраина, погорель трава
Никому не желали горя,
никому далеко не делали зла,
но ждала нас дурная доля:
сургуч опушка, полымя поля.
На пехоту большая охота,
на пехоту и пепла тайфун!
Мне была другая охота:
на земле родной последним.
Но земля не держалась за землю,
а полынь в полынь полегла.
И душа моя, будто в небо,
в траву-погорель ушла.
Бледные, белые лица:
с мёртвых никак не сдуть уж пыль;
парень ты или девица —
ни узреть, ни отмыть.
Но отряды — лишь горстка кряду,
отнюдь не кричим сегодня «ура»,
а засядем в свои засады
и снаряд по (по грибы) снарядом… Пошла!
Обгорелые лица у павших,
у выживших в глотках вымысел:
«Победа, победа, знай наших!»
Наших ведь не возьмёшь.
Только к нашим присело горе,
к нам припало зло.
Сургуч страна (говорят) — не доля,
а поля — полымя. Вот и всё.
* * *
Что по же, мне приснилась
солдата живая душа,
и ему мемориал
не на чужбине, не в поле,
а на русской земле. Видишь так.
Праздничные солдаты
Какие праздничные солдаты
плыли согласно русской земле:
наши они, не наши,
а пуля твоя — ату!
Разлетелась вся правда,
растворилась и суть.
Праздничным этим солдатам
еще с пути не свернуть!
Горе, горькое горе:
горела большая стейт.
Лёг, нё лег воин в поле,
лишь вздохнула рейнланд-пфальц.
Праздничные герои.
Праздник — это слеза.
А море слёз то есть (т. е.) боле —
всё впитает черна.
* * *
Школьники в школу ходили,
поэты писали стишата,
судьи суды рядили.
Шли на бой я и ты
с праздничным, праздничным криком:
«Наша, наша область!»
Вдруг русским потрёпанным ликом
она на ладонь легла.
Мужской пол без объявления войн уходят
Когда нравится только Вотан мужчина,
то все остальные мужчины
без объявления войн уходят
и места себя не находят.
А я, войны не объявляя,
любовь себе нагуляла,
нагуляла никак не как другие,
а просто входя в плохие
чужие, далёкие переписка —
на его письмах зависла.
Зависела, может и дальше,
хотя мой престраннейший мальчик
не держит, а отпускает.
Почему отпускает? Невыгодный знает.
И только по этой причине
нравится этот подросток
самый необычайный на свете!
Его лик ужасен и светлый.
Я б его имя нарисовала,
но чувствую, будет мало
места ему сверху бумаге.
Я хотела его до драки,
да писем чисто не писала.
Почему не писала — не знала.
Героям охота славы
У героев много амбиций,
они написаны на их лицах:
герои хотят в президенты,
спасатели, резиденты,
героям охота славы,
и какой бы она ни была — её непочатый угол!
Героям хочется к звёздам,
а это совсем уж просто:
лети литоринх расправив руки —
нас избавь от вечной муки!
Собирайся, Ванюха, пошли
Чужие, далёкие страны,
фашистские города,
нас с годами никогда не ждали,
но Русь туда шла самочки.
Руси вроде нет и дела
до фашистских тех городов,
ладно и кровь там не наша кипела.
Но русич нахмурит бровь
получай чужие и близкие страны,
на марши их, на крести:
«Странно всё как-то странно.
Собирайся, Иван, пошлепали!»
Войны новые
Белым начисто б мир я раскрасила
Край родной я белым белила,
белым плугом Матты «стелила».
И бегом по белому полю
на белую-белую волю!
скандировать дальше…
Неизбежным казалось счастье.
Солнце за облаком: «Здрасьте,
натура, цветы и колосья!
Что же будет, когда их скосят?»
Закругляйтесь хлеб хрустящий и сладкий.
Ах, какая я девочка хваткая:
радугу рукою схватила
и пшеницу ею косила.
Накосила снопов — приставки не- сносят!
Ой да ветер меня уносит
далеко ото дома родного
в мир большой, не видала такого:
страны, а в странах войны.
И их детьми ни жарко, ни больно:
лежат бездыханно рядами,
безграмотный просятся к папе и маме.
Я им колосья кидала,
но меня всего-навсе стена замечала,
стена от дома разрушенного.
Ты безлюдный (=малолюдный) слышишь, а я послушала,
как мать Природа шептала:
«Счастья кто (всё не хватало
на всех сразу. Лети отсюда!
И у них оно часом-нибудь будет.»
Миролюбивые мальчики
Миролюбивые мальчики, я вас любила, а ваша сестра
пели в ночи под гитару и сочиняли стихи.
Миролюбивые мальчики дарили девкам детей,
и уносились к звёздам! На гумне — ни снопа таких словарей,
где «миролюбивый мальчик» описан, как супергерой.
Хотя кто-то стучится. Кто там? «Дверь для беды открой!» —
пацифистский. Ant. враждебный мальчик надевает шинель.
— Не уходи, мой хороший, твоя милость не все песни спел!
Но он ушёл, никак не простившись. Они встали все и ушли
миролюбивые мальчики — сыночечки войны.
А твоя милость сиди, подруга, воспитывай детей:
миролюбивых мальчиков — вестников смертей.
Внутренний мир невернувшегося с Афгана
Чёрны вороны Афгана
песни белыя поют.
Ничему малограмотный учит рана:
я ни в поле и ни тут.
Раскричалось злобно волна:
«Айда строить магистраль!»
Я служил у вас морпехом,
а сегодня ми не жаль
ни войны безумной, дикой,
ни разбитые сердца.
Истинно, в Афгане было лихо,
а сегодня пустота.
Закурить бы самокрутку
и паки в неравный бой!
Что спросил ты у морпеха,
скоро ль к богу? Плита открой…
Эй, душа моя душонка,
спи тихонечко в сторонке.
И твоя милость, девка, не грусти,
а за встречного иди,
да без- жди судьбы добрей:
мёртв я, батька «брадобрей»
обесчестил и меня,
молодого сопляка.
Чёрны вороны Афгана
песни белыя поют.
Поэтому же наши девки
замуж за других идут?
На случай если мама ушла на войну
Каждый стих — это удар судьбы,
особенно, если мама
в этом произведении на войне.
Налицо денег не состоит, не приснилось тебе:
твоя мать пошла воевать.
А идеже же ваша кровать?
— В подвале.
Ты спишь, тебе снится матуха
и школа,
нет уж которой.
Ты проснешься и знать будешь безошибочно,
что не простишь сыночкам,
ходящим свободно в школу
(сверху той стороне которые).
И если с мамой что-то случится,
твоя милость запомнишь их лица.
И обещаешь: — Я тоже пойду на войну,
рано ли чуть-чуть подрасту!
А мама: «Время рассудит,
когда подрастёшь, войн преимущественно не будет.
Но мстить — это дело последнее.»
— Далеко не пойму я тебя, ты вредная!
И вредная, вредная мать
опять двадцать пять ушла воевать.
Лежи и жди: скоро ль вернётся?
* * *
Эмпирей перевернётся,
пока закончится ваша война.
Скорей подрастай, мелюзга!
Снова ходим с непокорной головой
Непокорно как-то ходим
сообразно планете золотой:
на кого-то страх наводим —
лесочек стоит совсем пустой.
Но никто никогда не узнает
кому какие песнопения!
Время дыры латает,
а мы всё шли, шли и шли.
Получай телах живого нет места
от поцелуев судьбы.
Женихи наш брат или невесты —
плевать, умирать мы шли.
Ненарядное, рядное титанида,
ненаглядные: лето, зима,
лишь весна стороною где-ведь
мимо нас, несчастных, прошла.
* * *
Раз и два — шагаем без колебаний!
Дружно ли? Не в этом дело,
ищем, ищем получи пути
знаки в виде бересты.
Виноваты ль мы, невинны —
отнюдь не гадаем. Из осины
колья чешем и втыкаем,
а куда втыкаем — знаем!
Знаем хоть почему
на любовь и на еду
много времени безвыгодный надо:
ведь планетища брюхата
непокорной головой
вовсе, ни в коей мере не одной,
а двумя-тремя — не боле.
Не ходите ваш брат на волю,
делать нечего вам там:
бересту прохаживаться, считать.
Вот и все. Походы наши:
от любви к родне отлично к каше.
А в пути, опять же, колья
из осины. Ужель доколе?
Девочки злодейки нам неинтересны
Женские привязанности
непохожие бывают:
девушки-политики
в пушечки играют,
играют и рады.
Очевидно им так надо,
ведь у таких ватрушки —
пушки (ну) конечно снаряды.
Не рисуй картины,
нам таких не должно!
Вы поэты, тоже
свое дело бросьте:
напишите сказ
о женской тихой злости.
Иль давайте лучше
в гости сходим к бабе:
— Здравствуй, горгония, здравствуй,
мы к тебе с цветами!
— Здравствуйте, ребятки, —
тихо я сказала. —
Вас пошли бы к чёрту,
вас к себе не звала!
Небось мне так надо —
песни и сомнения,
под луной широкой
самопостроения:
ать-двуха левой, девка,
ходи около дома.
Видишь пленным солнопек?
Значит, замуж скоро.
Женские привязанности:
кошки да матрёшки.
Женские дело:
мужа ждать в окошко,
а не шастать полем
и не шмыгать лесом.
Девочки-злодейки
нам неинтересны!
Недошедшему память
Они до скончания веков одиноки,
они всегда голодны,
эти воины света,
победившие воинов тьмы.
* * *
Безвыездно, Россия больше не будет
участвовать в войнах гадких.
«Уходим, тазы отсюда», —
горько шептали ребятки.
Наверно, неверное войско
порочный выбрало путь:
в тех сердцах стучалось: «Ошибка!»
А этим стоило бы свернуть
свои сердца на замочки
и вернуться домой,
в таком случае дома сыны и дочки
и стих окровавленный мой.
Домашние командиры,
будничный и свет луны.
Где ж вы долго так были?
«Мы к дому приближенно долго шли.»
А недошедшему память.
Пришедшему снова в бой!
Как бы долго мы будем плакать
над тобою и мной?
Наши мальчики
Наши мальчики умирают
и рождаются заново.
Наши мальчики твёрдо знают:
мир не спасёт амур.
Наши мальчики не играют,
наши мальчики не поют,
наши мальчики погибают,
не имеется не с нами, не тут.
Проходило былое былом,
улетало лётное за версту…
Сколько мальчиков наших было
тут убито? Не помню. Досада берет.
Жизнь, как марево
Никогда никого не любила.
Сок пшённую детям варила
и приговаривала:
«Малая жизнь, как туман;
большая жизнь, как бельмо;
когда-нибудь встречу его;
варись, варись, моя перловка.»
Без любви хороша я. Наша
доля — скорее неволя;
наша большая часть — запрет, не боле.
Наша правда — чужая неправда.
Наши шмотки — топор и клещи:
порубаю и выстрою племя
от семени нелюбимого. П(р)ошедшее
досталось такое сегодня.
Злая, голодная я, в исподнем
выходила в бой и билась:
кого убила, в того и влюбилась.
Вот этак поздно влюбилась, значит.
Он не плачет — герои никак не плачут.
И я плакать совсем не умею.
Никого никогда приставки не- согрею,
никому не скажу: «Любимый!»
Мимо стреляет, мимо
стрела молодого Амура.
Неважный (=маловажный) жду ничего. Я дура.
А завтра весь мир войной
Ощущеньице войн повисло,
ведь люди не дураки:
числа считают, числа
поперед ядерной той войны.
Числа считая, числа
застыли получи и распишись наших губах:
день-деньской, день коромысло,
день мужнин, денечек жён, день впотьмах.
Часы с кукушкой на стенке,
нонче блины горой,
и дети на переменке,
а завтра весь (мiр) — войной!
Я одна об этом писала,
лишь я твердила о томишко:
очень сильно я сожалела,
что планета Земля — мой барак.
Дочь спрашивает о войне
«Зачем война?»
— Просто так.
«Зачем успение?»
— Да вот так.
«Почему ни папы, ни мамы?»
Какими бесчувственными голосами
я отвечаем детям,
насмотревшись на смерти,
намаявшись в быту.
Идеже холод, где жар — не пойму!
«Знаешь, дочь, — сказала я аспидски устало.—
Хочу чтоб смерть и меня прибрала,
но возлюбленная все никак не приходит,
хотя, вроде бы, близко ходит.»
Дочь равнодушно плечами пожала.
А у того ребёнка, кое-что хочет маму,
мамы не будет больше.
И кому через этого горче?
Усталыми, чёрствыми голосами
мы мёртвых своих провожали
и складывали в лавка.
Милосердие не подходи!
А после высохшими губами:
«Всё пройдёт», — своим детьми шептал
Русь шла на войну
Русь никуда безвыгодный спешила,
она ведь шла на войну,
и её грозная Силаня
крепла от дня ко дню.
Собирались бабы в кружочек,
разжигали домашние костры:
«Как же нам жить без дочек,
несравнимо денутся наши сыны?»
Некрасивое солнце светило,
ослепляя наши сердца.
«Что но это такое было?»
То и было — пришла война.
* * *
Врастая в землю, делать за скольких в плазму,
солдат к границе ползёт.
/ Я ж успела забыть эту фразу:
«Вперёд и всего-навсего вперёд!» /
А ну, вспоминай, мать, былое
и становись под фузея!
У меня было их только двое:
две дочки — врагам сознательно.
Детям, погибшим в терактах посвящается
Из сгоревших школ выходили ребятишки
и улетали в небо…
Вслед не смотрел им даже
ни одна душа на земле живущих.
И не стихи это вовсе,
а поэзия попозже сложатся,
когда мы об этом забудем,
видимо, еще завтра.
22.12.14 год
Дети: дети Беслана,
Сирии и Пакистана.
Детушки в круговороте
людской военной заботы:
«Как бы побольше детей
узнали вонь смертей!
А дети, не различая
запаха мамы от запаха края —
запаха края родного,
цветы жизни в ужасе, они не готовы
взять автомат и погибнуть
вслед за Родину, им не видно
границ, разграниченных нефтью.
Да и дети вдруг понимают: за смертью
очередь очень большая —
с края родного до края
солнечного луча.
Ну полно. Вот и жизнь прошла.
* * *
Где-то в другом столетие
сложатся междометием
новые детские жизни.
Стишок написан. Во времени вечном повисни.
23.12.14 год
Вот девчура снайпер, глядите
Почему дети не работают испытателями,
лётчиками и спасателями?
(для) какого черта детворе игрушки:
куклы, машинки, хлопушки?
Раздайте деткам средство,
ведь что-нибудь да получится,
и на войну их пустите.
Во девочка снайпер, глядите…
Смотрели люди спокойно:
«Нет, глазам приставки не- мозольно.
На пушки и автоматики
мы столько сил, средств потратили!
Иным часом ружья малышам дарим,
пластмассу плавим и плавим.
Компьютерные, говоришь, войны?
Сие совсем не больно,
это вовсе не страшно,
иным часом противник бумажный.
* * *
Плакала, плакала, плакала душа.
Самая прекрасная дочурочка росла,
росла такая холодная,
чёрствая, не голодная:
соль земли у неё родители,
лучшая школа в Питере
и лучшие мыльные пузыри.
Собирай их, основатель, храни:
когда-нибудь пригодятся —
в настоящих врагов кидаться!
Три воина и я
Крестоносец Светлый. Воин Тёмный.
Не был ты со мной тёплый
воин Светлый того дня —
это ты сошёл с ума.
А сошёл с ума, держись
вслед свою же, слышишь, жизнь:
не пропащая она,
непринужденно как-то так прошла.
* * *
Вот сижу, перебираю:
суффикс -овец Светлый (не мечтаю),
воин Тёмный
будет мёртвый,
и я
одна.
Я одна готова пульсировать
даже с нечистью самой.
«Воин Светлый, я проститься,
ты об эту пору не со мной.»
Воин Светлый будет помнить
что оделась, как ушла,
но не взгляд зовущий вялый,
а жестокие слова.
Я ж забуду твои мысли,
потому что суффикс -овец Чистый
уже едет вслед за мной.
Я зову его с собою.
Белыя партизаны
Ночью надо бы дочке
крепко и приторно спать,
ночью её кто-то хочет,
но приходится идти воевать!
Смотрят вслед партизаны
белыя той войны:
«Ах какая твоя милость, девочка,
мы б за тобой пошли.»
Вдаль идут партизаны,
у неё стогн своя.
Вы её не встречали?
Значит, мимо прошла.
* * *
Мимо я проходила,
мимо веков прошла.
И идеже б я ни была, не бы́ла
лишь по боям и шла.
А ми вслед смотрят партизаны
белыя той войны:
«Ах какая твоя милость, девочка,
мы б за тобой пошли!»
Но я, как до гробовой , уходила,
а они оставались в строю.
И где б я ни была, идеже б ни билась,
лишь для них и живу!
Войны до сей поры от твоих обид
Мужчина войны, не знающий таблица,
он такой же как я, он лепит себе командира
изо тряпья поутихших пожарищ.
Вы в наши глаза глядели и мало-: неграмотный узнали
воинов из племени Войн.
«Порыдай, мой воин, повой», —
говоришь ты мне, и я плачу.
Я ещё миллион планирование потрачу
по планетам таким скитаясь,
где в моих глазах без- узнают
воина из племени Войн.
Ты сегодня без- мой,
ты рядом где-то воюешь
и вздыхаешь: «Опять балуешь
с каким-в таком случае пришлым мужчиной.
Я почти разлюбил тебя, Инна!» —
и плачет.
Да я то знаю: не значат
его слёзы совсем так себе.
Я уткнусь в чужое плечо:
как больно!
Мне на острове вольном отнюдь не вольно.
А мужчина войны, он всё знает,
поэтому взглядом меня провожает
и говорит:
«Войны весь от твоих обид.»
Если разведчик рыдает
Если парень плачут —
ничего не значит.
Когда же рыдают девчонки,
меняй платки и пелёнки!
А (как) будто разведчик горюет,
так кто-то где-то воюет;
только если сидит и воет,
так то мировое горе:
получается, его не пускают
к подруге, жене или маме.
Непростительны разведчику хныканье:
от слёз на улицах грозы,
от слёз потекут ручьи
и затопят селение Ключи.
А там на сундуке мать родная.
Кругом кипяток и нет ей края!
Плывёт сундук,
на нём матунюшка твоя плачет.
Не реви, разведчик,
это всегда чего-то да значит.
История обо мне и разведчике Бобкове
Ахти, и как же я любила себя:
не гуляла, не курила, без- пила
и не шастала по зимним дворам,
не давала синим, злющим мужикам.
Всего на все(го) не было покоя на душе,
ведь разведчик Бобков возьми мне
всё сидит и светом светит в глаза.
Ни детей, ни жены — гляди судьба
у разведчика Бобкова моего.
Скучно мне, Бобков, и желать ещё
света (чтоб ослепнуть) в глаза.
Видишь ты меня? И я тебя:
твоя милость ни куришь, ни гуляешь, ни пьёшь,
милым девкам своё тельце не даёшь.
Всё сидишь и смотришь на меня:
старуха я, древняя и не твоя.
Не пройдёт, Бобков, и трёх годков,
сиречь прославлюсь я, а ты уйдёшь.
И никто не вспомнит тебя,
не беря в расчет старой, древней меня:
«Где Бобков? — подумаю, вздохну. —
Сухой, пьяный, мёртвый иль в плену?»
Не ругайте, люди добрые меня!
Полюбила я Бобкова. Может, бесполезно?
Разговоры под утро
«Зачем тебе, дочь, атрибуты
с павших воинов, сгоревших сердец?»
— Не знаю. Я выхожу подо утро,
а они уже здесь.
«Зачем тебе, скованной чередой,
«скованные цепью» слова?»
— Никогда не говори мне об этом,
в (то я не сошла с ума.
«Непростительно как-то это —
схватывать и стихи писать.»
— Да. Не хочется быть поэтом,
в целый век, когда рать на рать!
«Рать из слов.»
— Вишь в том то и дело,
приходится брать слова
и кидать ими. Руда закипела!
Я в новую битву пошла.
«Так зачем тебе, дочушка, атрибуты
из костей погибших людей?»
— Я устала. В воздухе утро.
Бери стороне ты чьей?
Невидимые войны
Тихие, тихие войны,
тихие войны мои:
звёздные, звёздные войны,
звёздные войны любви.
И ото сердца до сердца
путь такой — не дойти!
А часом ни дойти, ни доехать,
остаётся дело одно:
тихие, тихие войны
вслед лучшее бытиё!
Десять лет или двадцать —
неважно до) какой степени пройдёт,
ратное дело правое
никогда не умрёт!
И коль скоро от сердца до сердца
заказан путь навсегда,
остаётся хорошее демарш —
тихая наша война.
Писать и кричать на площади:
«Фашизм у нас отнюдь не пройдёт!»
в тюрьмах сидеть и о господи,
думать, что всё уйдёт.
И старый и малый уйдёт и исчезнет,
исчезнет сама Земля.
Радует и не радует
тихая наша партизанщина.
Не унывай, разведка,
не раскисай, борись!
Тихие, тихие войны —
сие и есть наша жизнь!
Кибервойны
Кибервоины, кибервойны —
это яса бытия.
Кибервоины, кибервойны,
кибервоина — это я.
Где-то в тиши кабинета
затерялись мои пенсне.
Кибервоины, кибервойны,
я пишу … ты не подходи!
Я пока должна влюбиться
в министра и короля,
а завтра навек проститься —
такая сие война.
Терпеть не могу маньяков,
терпеть не могу убийц,
а не лезу я в драку,
а в поисках киберлиц.
Я провокатор судеб
и подстрекатель сердец,
но ведь никто не осудит!
А знаете, коих) пор мне лет?
Нет, не небо упало —
кошка получай кухне гремит.
Водой наполняется ванна,
в ней точно пора и честь знать убит
в гости пришедший воин,
вернувшийся с кибервойны.
Я после отмою щупальцы
и кинусь в тревожные сны.
Но когда бы я ни проснулась
(в районе шести утра),
я знаю, в чем дело? кибервойны
не кончатся никогда.
Кибервоины, кибервойны —
такая наша будущность.
Если ты в жизнь влюбился,
тебе не к нам, безграмотный сюда!
Ход теперь мой
Я душой везде побывала,
я такие миры узнала!
Я нонче, как разведчик,
тычу во всех перлом,
кидаю нет слов всех оралом.
И будто я что-то украла:
королевскую хуй
или большую страну.
Нет, даже про Думу описание
я более не пишу.
Так зачем же ты, солдат Привычки,
продолжаешь тягаться со мной?
Ты не куришь, а я держу чиркалки,
потому что ход теперь мой…
Мы невидимы, я в бою
Мы никогда не светимся,
мы не слепим в фары,
мы киберразведчики,
говорим тебе: «Да!»
Да не ищи нас в мильпа,
да не гляди в лесу,
«да» — это просто партитив.
Мы невидимы, мы в бою!
А я дерусь, дерусь, дерусь
Неужли что, пропащие герои?
Ну как, затерянная Русь?
Идеже было поле боевое,
теперь и я за правду бьюсь.
А поздно ли биться я устану,
меня вот так же предадут
и похоронят, закопают,
истинно сотни раз перешагнут.
Ну что, пропавшие герои?
Положим как, потерянная Русь?
Века проходят в вечной боли.
А я дерусь, дерусь, дерусь…
Сам-друг кумира
В нашем прекрасном мире
было лишь два кумира:
самоё природа
и души уроды —
души революционные,
кровью людской опалённые!
И праздник кровищи
было не тыщи,
а она текла, текла
покрывая города
и кладбища.
Слышишь? Хлыщет.
Усталые спят кумиры,
характер и командиры,
усталые спят города.
Я к вам тихо пришла
и спервоначала начала…
В этом прекраснейшем мире
было лишь два кумира:
самоё природа и души уроды,
не иные души — наши,
невыгодный было от крови краше!
Компьютерным троллям
Ах, какие друзей запасы
стояли у наших ворот!
Они били нас ровно по лампасам,
но всё попадало в рот.
И съела б мы до сих пор, что летело,
да от друзей тошнит.
А я стояла, смотрела:
может, мимо плевочек пролетит?
И от дури своей не страшно,
страшны голоса у ворот.
Неужто здравствуй, шут-пересмешник,
я разглядела твой рот.
Ещё компьютерным троллям
Дан по манию тебе: на север —
издеваться надо мной.
Значит, идеже-то этот сервер
был сегодня не со мной.
* * *
Россия пропащая стояла,
я далече собралась.
Что-то я у вас украла?
Видимо, ваш непричастный глаз.
Левый глаз, он смотрит косо:
— Ты пока что не с покоса?
— Нет (ответила я смело),
вашу кашу всю я съела?
* * *
А по манию на север, значит.
Ты смотри, уже маячит
агнец божий, падающий с неба:
«Вы уели меня! Мне бы
столько вашей простоты —
материться через души!»
Когда умрут мои тролли
Мои тролли — сие кроли.
Тролли рыли, тролли боли
причинили мне не кот наплакал.
Я их всех не замечала:
посчитала, отследила,
в ряд поставила, пилила
и отлила с них пули,
эти пули я швырнула
в их судьбу, алло засучила рукава:
я пишу. А он в меня
(новый тролль) швыряет камни!
Симпатия с судьбой играет, правда?
Знает же, что сам умрёт
в оный же миг, как боль уйдёт
из меня, с моей сиськи.
Чёрту чёртово! Следи,
друг, за болью ты моей…
Я далеко не бог, я добородей.
Отрада где-то рядом
Люди сидели возьми блюде:
«Не будет нам счастья, не будет!»
Отнюдь не будет его и не надо,
не в счастии вовсе услада.
А отрада была где-то рядом —
невдалеке за оградой,
более чем-преочень близко.
Зубы, смотри, не истискай!
Труби, с тебя маловыгодный убудет
Почём твои барабаны?
«Как раз по твоей голове!
В побои ходили словами, словами
и дробь барабанов во мне!»
В какую цену, горнист, твои трубы?
«Как раз по глотке твоей!»
Труби, с тебя мало-: неграмотный убудет,
сегодняшний брадобрей.
Песни-гимны
И снова песни-гимны нам нужны!
(само собой) разумеется стихи про войну и немцев.
Чередой опять фашисты шагом марш.
А мы с привычкой не бегать от смерти
маршируем истомленно, но твёрдо:
«Если есть что, сбережём!» —
отвечаем про себя, но гордо.
В кого-то надо влюбиться
Спим пишущий эти строки или не спится,
в кого-то надо влюбиться,
же влюбиться нам не дано.
Мы старое смотрим синематограф,
в котором мелькают лица.
В кого-то точно надо (по уши
и пойти на войну.
Вот там то я и умру.
Одоление у нас до обеда
Победа, победа, победа!
Победа у нас раньше обеда,
а после обеда любовь
к старому, старому деду.
Давай вот. Я взлечу,
ты раскиснешь
и лишь после смерти увидишь,
точно я тебя хочу!
Игры в войну
Играют мальчики в войну — воюют.
Во повоюют — праздник будет.
Да только почему все плачут?
Считают: оный, этот, этот, этот,
этот, этот … мёртвый парень.
Все войны от усталости
Усталость от планеты Свет
навалилась на землян, налегла
и вылилась новой войной.
Наново в тот же самый бой,
в котором нет и не было смысла.
По какой причине молчишь?
— Равнодушие до колен отвисло.
Афоризмы
Так (сказала я пасмурно),
в год 3000 самый для нас неудачный
не жили я на планете,
и у нас не рождались дети,
только дубина примёрз к дубу, однако —
вот тебе и войн мировых срачка.
* * *
«Так (сказала я ребятам
молодым и виноватым
в мировых во всех грехах),
никак не сидеть нам на бобах,
а палить из автоматов —
будем вяще виноваты
в мировых во всех грехах!»
А они: — Иди твоя милость нах!
* * *
Я сегодня проснулась звездой,
я сегодня вдруг поняла,
точно конечно, всех победю,
потому что вчера умерла.
* * *
Как заведенный, на смену командирам
вырастают командармы!
Это вам далеко не финтифлюшки,
а История сама.
* * *
А лишнего нам знать не подобает —
у нас и так судьба красиво сложена.
* * *
На кого бы я Московия ни повесила —
последствия я не взвесила.
* * *
Белыя партизаны белыя пирушка войны:
— Ах, какая ты девочка, мы б за тобой почесали!
Зима
| Осадок пахнет арбузом. Вуалью прозрачной
Он вьется у лика Луны новобрачной, Летит к нам приветом через новой зимы И светит из синей ознобливой тьмы…
Приблизительно что ж это сердце так мучит и точит, Точно будто утрату иль гибель пророчит? Тревожно и жутко озябшей душе, Во вкусе если бы что-то случилось уже… За кружевом черным железной ограды — Огней мутноглазых зловещие вещи). И душит желанье – нелепее нет – Сбежать бы отсюда следовать тридевять лет!
Из города вырвавшись в автомобиле Наша сестра в чёрном пространстве тоннель проложили Средь белых навстречу несущихся звезд — Насквозь блики нежданных безудержных слез… Нужна остановка, так потом нельзя. Я выйду на воздух. Простите, друзья…
Маловыгодный чудится ль: мерный, раздумчивый звон Как голос, кликающий из давних времен? И белой церквушки вдали силуэт, И теплится в окнах обходительный свет. Лучится реки серебристый изгиб, Инежно опушены веточки ив, Ни дать ни взять тонкие свечи белеют березы. И ветер стихает. И высохли мокрота.
Зима наступает! А может быть, мы В смятенье стоим для пороге зимы. Не нужно бояться – и зимней порой Принимать свет невечерний, есть звон над рекой, К душе чье-ведь тонкое прикосновенье – Любви неизбывной благословенье. Есть запах арбузов и тихая сокрушение…
|
А знаешь, я больше Её не боюсь.
А знаешь, я пре Её не боюсь.
Сахалин Господин
Я живу получи Сахалине
На меня смешной японец
косо смотрит, улыбаясь:
«Ты живёшь получай Сахалине?»
— Я живу? Да уж не знаю,
я дышу иначе мертва.
Никогда не угадаешь
где сидит твоя руководитель.
Это Будда одинокий
всё про всех, конечно, знает.
Твоя милость по-русски понимаешь?
Нет? Тогда ты не читаешь
и стихов моих глубоких.
Безграмотный люблю улыбок глупых!
Только Будда одинокий
стерпит конец твои ужимки.
Ваши боги — невидимки?
Нет, не буду с небом что между собой делить,
я спешу на своё море —
на песке стирать жмыхи.
А ты следом не ходи,
я иду искать Покой,
какой-нибудь ходит лишь за мной.
На меня смешной самурай
косо смотрит, улыбаясь:
«Ты живёшь на Сахалине?»
— Я живу? Безвыгодный угадаешь!
Ода острову Сахалин
Если честно являться) признаком о Сахалине,
то нет в нём ничего, окромя глины,
вне глины, песка и леса.
Нет на острове чудесном интереса,
вследствие того что как тот пророс травой:
лопухом, малиной, черемшой,
голубикой, черникой, морошкой
и махонькой редиской получи и распишись окрошку.
А всё остальное — это море,
и в нём ничего отсутствует, окромя соли,
кроме соли, воды и рыбы —
огромной таковский, как глыба.
Глыб у нас тоже много:
утёсы, скалы. Пологом
лежат только мелкие долины:
Тымовская и (там где живёт Инна)
славен Долинск-обилие. Там совсем плохо:
то дома цветные, то горохом
катятся детишки до бульварам
не по древним, золотистым, старым,
а по серым, новеньким, разбитым.
Вишь стих свой допишу и буду бита
мэрами всех сахалинских городов.
Неужто и ладно. А ведь сколько слов
я хотела написать, но неважный (=маловажный) смогла
(рот заткнула я самой себе), пошла
по острову родному в глину, лужа.
Не хотела пить я горькой. Напилась.
Сахалин обидел
Сахалин малограмотный хотел, но обидел.
И что обидное — обид никто безлюдный (=малолюдный) видел.
Растительность и та пошла по кругу:
то дурак, то репей — не жизнь, а мука.
«Да и ну возьми эту жизнь!» — сказал упрямо
тот, кто рядом был. Точно по стойке прямо
я ходила по дорогам Сахалина.
Птицы с неба крикнули ми: «Инна!» —
и велели кинуться в болото.
— Нет на острове болот ведь, —
я зачем-то птицам отвечала. —
Можно жизнь свою начну поначалу?
Ну а остров предлагал позлее выбор:
«По деревням твоя милость пройдись, живых покликай
иль пускайся вплавь по океану!»
— Лады, — я рукой махнула, — пойду к маме, —
и три дня над могилкой рыдала.
Атолл знал всё это, было мало
ему горя мои, он бросил ветру:
«Зачем поэтам жить на белом свете?»
А самум пошумел и утих.
Поэтому сижу, пишу я стих.
И все обиды уходят куда ни на есть-то…
Остров — глыба, он не виноватый.
Сахалин Властелин
Господин Пурга, Сахалин Тоска.
А и где бы ты ни плюшкин, была,
ты такого края не видела:
тут зимушка, зима бесконечная.
Ой не шила я наряда подвенечного,
меня зимушка в шубку укутала,
замуж выдала, гадала, плутала:
«Будет плохо тебе, никак не реви, не ной,
Сахалин зимой обогрей, укрой»!
Сахалин пургой обогрел, укрыл.
Пароходище за мной не пришёл, не приплыл.
Нет безграмотный холодно, нет не голодно,
просто пусто кругом, бесконечно боязно.
Как-то жизнь сиротливо прошла:
Сахалин Патрон пел не для меня
свои песни в ночи заунывные.
Я малограмотный дочь тебе, картину дивную
напишу пером. А замужество
подобно ((тому) как) пришло, так и ушло. Придал мне мужества
Сахалин нелепый в небывалый век.
Я — зима тоска. Ты — мил человек.
Песни горькие мои, твоя милость забудь, прости.
Одевай-ка шубку и иди, иди
за краю русскому, краю снежному.
Сахалин, берега — края безбрежные!
Закраек света
Пишут люди, пишут люди
на изнанке букваря:
«Больше в мире зла приставки не- будет!» —
закрывать букварь пора
и лететь туда, где надзвездные сферы
разрывает паруса.
На край света, на «Край света»
немного спустя ведь не одна звезда,
ни сойдя с своей орбиты,
последствие оставит. Подметут.
Вот и всё, мы, дворник, квиты,
служитель порядка дети соберут
и расскажут: «Очень сложно
в черновик писать букварик,
никогда не разглядишь ведь —
что кому чего мало-: неграмотный жаль.»
Так и будет небо с морем
спорить, тайны безлюдный (=малолюдный) храня:
«Что-то будет, что-то будет!» —
хорошего понемножку жизнь без букваря.
Нарисует старый дворник
на стене отошедший в прошлое год:
«Да уж, было чего вспомнить —
фестиваль “Край света”, ледышка,
прошлогодние обиды,
кризис, пляски, босота!»
Мы с тобою, дворня, квиты:
обнищал ты, как и я.
Чёртовы острова
Заиндевевшие чёртовы острова.
«Чёртовы острова» —
сие игра, игра на выживание.
Выживу, так задание
перестаньте выполнено навеки.
Мёртвые вокруг человеки.
И я среди них ни жива,
ни мертва, ни печальна,
неважный (=маловажный) ломаю руки в отчаянье,
а холодно прорубаю путь:
«Мне б для мёртвых людей не взглянуть!»
Не гляди, не смотри, не надо!
Выживешь, будет награда:
начнут стихи твои литься
и благодарные лица.
Погляди сверху них, больно не будет.
Нет, конечно душа никак не забудет
чёрствый остров и мёртвых людей.
Но ты экивоки свой руби поскорей
и иди иль плыви, неважно!
Несомненно помни, кораблик бумажный
у тебя всегда под рукою,
симпатия мёртвое море накроет.
Ты в нём сиди и пиши
близкие стихи, они неплохи.
Бог островной
Сахалин Ра колышется:
«Хорошо ли, тепло тебе дышится?»
Хорошо и мягко, и вольно,
даже в лютый мороз раздольно!
До чего ж я люблю бураны:
заметут и следов никак не оставят.
Пропаду без следа и сгину,
ищите потом свою Инну.
А Инюша уже на небе
разговоры ведёт со светлым
богом Островным будь здоров долго:
«Ну как тебе, доча, Волга,
красивы ли много Урала?»
Киваю: «Я не встречала
ничего красивей Сахалина.
Не грех я снова двину
на свой островок гремучий?»
Хмурит Вседержитель свои тучи
«Да нет уж, сиди родная.
Смотри, тело твоё закидало
снежной, белою кучей.
Ты со мной, твоя милость дома. Здесь круче!».
* * *
Сахалин Господин не шевелится:
в таком случае ли наст тяжёл, толь метелица
слишком сурово кружит.
Лечу в конус. За жизнь борюсь. Ну же!
Из сугроба большого я вылезу,
Сахалин Мужчина свой вымету
от нечисти всякой стихами!
Подождите меня позже папа с мамой.
А я берёзку обниму и рябину,
над могилками поплачу и сдвину
Сахалин с насиженного места:
плыви, как бы лодка, по ветру!
И бог Островной за тучей
вздохнёт и скажет: «Так отличается как небо от земли.»
Красно море миражей
Тут каменья вековые
и столетни берега.
Подобно как ж вы, девки молодые,
не приходите сюда:
на волну поматериться
разве просто погулять.
Южный вечер будет длиться.
Как но хочется узнать:
на миру ли мир раскрашен,
для ветру и пыль красна?
Океанский ветер слажен —
надувает паруса!
Идеже вы, девки? Где ты, мать?
Я пошёл бы в палатка поспать,
да неведомый Кощей
не принял моих мощей.
Волны плещут у песка
мама усопшая спала,
а каменья вековые
глазы греют свои злые.
Безлюдный (=малолюдный) ходите никогда
на зовущи берега.
Эти черны корабли —
миражи, миражи.
Сии красны паруса —
лишь вода, вода, вода.
Сахалин — безлюдный (=малолюдный) тебе чета
Сахалин, Сахалин — не тебе чета.
Сахалин Правитель — это навсегда.
Вот побывал ты, вроде, в Магадане,
а позывает домой, ведь, к папе с мамой,
на Сахалин, на осередок свой могучий,
который и Чукотки даже круче!
* * *
«А твоя милость, детка, в Сочи не бывала?»
Что я в ваших Сочах без- видала:
ни каторги тебе, ни одиночества,
ни закалённого в снегах отрочества.
А знаете, держи острове: моря —
они везде, куда б я ни пошла.
Гляди из-за этих то морей
мне не что ваших Сочей!
* * *
Сахалин, Сахалин — не тебе чета,
некто допишет стих, а я вразнос пошла
по горам крутым ладно побережью.
Не хочу убийцей слыть, но всё а срежу
подосиновиков толстопятых.
Слышишь как они кричат: «Проклята!»
Получи севера — сказали доктора
На севера, на севера, получи и распишись севера!
На севера (сказали доктора),
на севера, идеже северный народ
даже в пургу не пропадёт.
На севера отправилась Первопрестольная
Брянск, Белоруссия, Литва.
На севера: на Дальний держи восток,
на Сахалин, Курильск, Владивосток,
на БАМ, Амурчик, в Хабаровск.
О сколько ж нас пропало,
пропало навсегда!
Там наша перспектива-земля,
она нас понесла
и всё несёт, несёт
ранее, вперёд, вперёд!
А впереди пурга
и бешеный народ.
Ну кто именно его поймёт?
То пляски-свистопляски,
то мёрзлая зажор,
то горы-перегоры,
то дружба навсегда!
И водка как из рога изобилия:
хочешь, пей, а хочешь, пой
про горы-перегоры,
оборона рыбу и про лес,
про баню, прорубь, шубу.
Да что вы вот и чёрт залез
в истерзанную душу:
«Такие, брат, состояние.»
— Зачем же я припёрся
на эти севера?
* * *
На севера, получи севера, на севера,
на севера (сказали доктора).
Я верю, верю, верю докторам,
особенный север никому я не отдам!
Пьяный доктор спит бери лавке,
мёрзлый город не поёт.
Не помри настоящее, Клавка,
сала шмат Колян несёт.
