Современный литературный портал, склад авторских произведений
You are currently browsing the сказка category
Жила-была одна человечица, которую звали Красная Шапочка, и жила она со своей матерью на окраине большого леса. Однажды мама попросила Красную Шапочку взять корзину с фруктами и минеральной водой и отнести ее бабушке — не потому, что это была работа женицы*, заметьте, а потому, что это деяние было великодушным и помогало создать чувство общности. Кроме того, ее бабушка не болела, она была полностью в физическом и психическом здоровье и вполне могла заботиться о себе, как о взрослой особи женского пола.
Итак, Красная Шапочка отправилась со своей корзиной в лес. На пути к дому бабушки Красной Шапочке повстречался Волк, который спросил, что же было у нее в корзине. Она ответила: «Всего лишь полезный завтрак для моей бабушки, которая, безусловно, может и сама о себе позаботиться как взрослая особь женского пола».
Волк сказал: «Знаешь, дорогуша, нехорошо это, когда маленькая девочка одна по лесу гуляет».
Красная Шапочка сказала: «Я нахожу ваше сексистское замечание крайне оскорбительным, но я проигнорирую его из-за вашего традиционного статуса изгоя общества и в связи с этим пережитого стресса, который вынудил вас развить ваше собственное, законное мировоззрение. А сейчас, если вы не возражаете, мне пора идти.»
Красная Шапочка шла по главной тропе, но Волк знал более короткий путь до дома бабушки. Он ворвался в дом и съел бабушку, и это было совершенно естественно для хищника, каковым он является. Затем, не считаясь с традиционными понятиями о том, какая одежда мужская, а какая женская, Волк, безо всякого чувства стыда, нацепил на себя ночную рубашку бабушки и забрался в постель.
Красная Шапочка вошла в дом и сказала: «Бабушка, я принесла тебе немного обезжиренных продуктов с низким содержание холестерина, чтобы отдать тебе должное в твоей роли мудрой и заботливой главы семьи».
Из постели Волк тихо сказал: «Подойди ближе, дитя, чтобы я мог тебя увидеть».
Красная Шапочка сказала: «О, я и забыла, что у тебя проблемы со зрением, как у летучих мышей. Бабушка, какие у тебя большие глаза!»
«Они многое видели и прощали, моя дорогая».
«Бабушка, какой у тебя большой нос, относительно, конечно, и конечно же по-своему привлекательный».
«Он многое обонял и многое прощал,моя дорогая ».
«Бабушка, какие у тебя большие зубы!»
Волк сказал: «Я доволен тем, кто я и какой я!» — и вскочил с кровати. Он схватил Красную Шапочку своими когтищами, намереваясь проглотить ее. Красная Шапочка закричала, но не в тревоге от явной склонности Волка к кроссдрессингу**, а из-за его умышленного вторжения в ее личное пространство.
Ее крики услышал проходящий мимо дровосек-мужчина (или, как он сам себя называл, эксперт по заготовке бревен). Ворвавшись в дом, он увидел драку и попытался вмешаться. Но когда он поднял свой топор, Красная шапочка и Волк остановились.
«Вы вообще-то отдаете себе отчет в своих действиях?» — спросила Красная Шапочка.
Дровосек-мужчина моргнул и собирался ответить, но не нашел нужных слов.
«Врывается сюда, словно дикарь, и думает своей пушкой вместо мозгов!» — воскликнула она. «Сексист, видоненавистник! Как вы смеете думать, что женица и Волк не могут решить свои проблемы без помощи мужчины!»
Когда бабушка услышала пламенную речь Красной Шапочки, она выскочила из Волка, схватила топор дровосека-мужчины и отрубила ему голову. После этого испытания Красная Шапочка, Бабушка и Волк почувствовали духовную общность. Они решили создать альтернативное домашнее хозяйство на основе взаимного уважения и сотрудничества, и они жили вместе в лесу долго и счастливо.
_________________________________________________
*женица — В оригинальном тексте автор употребляет слово “womyn”. Это оригинальный английский феминистский термин и не имеет официального перевода. Его смысл в том, что слово “men”, входящее в слово “women”, означает мужчина, а женщины, наоборот, хотят подчеркнуть свою независимость от мужчин, выделить в слове “женщина” особенное, женское начало, не мужское. Передать это было весьма сложно, но после продолжительных умозаключений я пришел в варианту перевода “женица”. Таким образом, я считаю, что я смог передать авторскую идею, заменив в слове “женщина” суффикс“-ниц-” и подчеркнув женское начало “жен-”.
**кроссдрессинг — переодевание в одежду, которую общественные нормы и условности предписывают противоположному полу.
Стояло кебаб лето. Надоело Коту жить в городе и вздумалось ему сбить в лес. Собрал Кот своё небольшое богатство: алюминиевую миску, кошечий шампунь с ароматом валерьяны, гребешок, консервную банку и любимую игрушку — деревянную пуговицу. И запихнул весь век это в старый чемодан.
Сел на чемодан перед отъездом насидеться на дорожку, обвёл взглядом свою городскую каморку с одним-единственным окошком, вздохнул в соответствии с-кошачьи и встал.
— Мяу! — сказал на прощание Кот, покидая жильё. Оседлал специфический старенький трёхколесный велосипед, предварительно закрепив чемодан сзади, и поехал в зеленый (океан.* * *
Кот остановился у большого раскидистого дуба. Огляделся вокруг и ото удовольствия замурлыкал. Место было очень красивое. Дуб стоял в самом краю небольшой опушки. На опушке росли взрослые и душистые цветы. Над цветами порхали бабочки, жужжали шмели и пчёлы, прыгали кузнечики. Хотя был небольшой изъян в этой живописной картине: рядом с дубом находилась дурнушка, глубокая яма с глиняными боками.
«В неё можно провалиться, ага и портит весь вид!» — подумал Кот огорченно — «На большой (палец) бы чем-то яму закрыть…» Сообразив кое-почему, кот насобирал хворосту, нарвал травы. Накрыл яму решеткой с хвороста и посыпал сверху травой.
— Ну вот и всё! — баста промурлыкал Кот, — Теперь ямы и словно не было!
(нежданно- откуда-то издалека раздался протяжный вой. Это выли волки, оповещая лесных жителей, отчего пришла пора обедать.
Кот сильно испугался, прижал лопухи и побежал наутёк. Да вот ему убежать далеко безлюдный (=малолюдный) удалось. Треснули сухие веточки хвороста и Кот провалился в яму, катясь стремительно…
* * *
Охнул Кот, поднимаясь, потёр помятый бок. Поднял голову и увидел чуть только небольшое отверстие. В отверстии сверкала огромная луна. А значит, в лесу была уж глубокая ночь.
— Ох, ничего себе, как долго я был без участия сознания! — с досадой воскликнул Кот. Оглядываясь вокруг, заприметил, который бока ямы были слишком гладки и скользки. Ничего никак не было в яме, за что можно было зацепиться и выходить на волю. Одни камни и глина.
Загрустил Кот, сел держи камушек.
«Эх, в каморке своей жил бы я себе спокойно!..» — грустно размышлял Кот, пустив одну крупную слезу.
По (по грибы) слезой последовала другая. Потом третья, четвёртая… Замяукал грустно Кот, плача.
— Чу! Слышал? — подозвал Филин своего напарника Кабана.
— (вот) так, слышал… — ответил ему Кабан.
Это были ночные патрулирующие нить.
Включили свои фонарики, и яркий свет прорезал темноту. Пизда их глазами предстала чёрная, зияющая дыра в земле.
Туша осторожно подошёл к краю ямы, принюхался, и крикнул в дыру:
— После этого кто-то есть?!
— Мяяяяяяяяяяяаааау! — завопил Кот от радости, предвкушая скорую свободу, — Я Бабник! Спаси меня! Мяаааау!!!
Кабан и Филин испуганно отпрянули через ямы, переглянулись друг с другом.
— Что за зверь «Котишка»? — недоумённо спросил Кабан Филина.
— Не знаю, бандикут вроде неведомый. — ухнул Филин.
— Ой! Наверное это изверг! — прошептал Кабан, испуганно таращась на яму.
— Похоже получай это. — задумался Филин, — Надо охранять эту яму. Утречком позовём царя и жителей леса и будем решать, что образовывать с этим Чудовищем.
«Может нас наградят медалями за неустрашимость…» — мечтательно зажмурился Кабан.
— Кабан! Охраняй яму! А я полечу вызывать лесных жителей и к утру прибудем. — дал команду Филин Кабану.
— Слушаюсь, звание Филин! — приняв стойку солдата, ответил Кабан.
* * *
Настало утро. Получи и распишись горизонте показалась макушка Солнышка. Густой туман, как одеялишко, покрыл весь лес. Так все сонно вокруг… А обитатели леса давно уже на ногах, возбуждающе обсуждают горячую феня о Неведомом Чудовище, принесённую Филином с края леса.
Явился клонит в сон Медведь, царь леса, встал перед лесным народом, во всё горло зевнул и пробасил:
— Ну вот и доброе утро! Вижу, вам все наготове. Ну что ж, пошли к яме… Веди нас, Сова!
Взмыл Филин к верхушкам деревьев и взял курс к большому раскидистому дубу, почему стоял на севере леса.
Следуя за Филином, звери гуртом помчались к яме, толкая друг друга, желая первыми различить Чудовище.
* * *
Кабан, охранявший яму, всю ночь клевал пятачком, яко сильно хотелось ему спать. Но мысли о медали далеко не давали ему уснуть на посту.
Услышав топот и возбуждённые крики, Кабанище встрепенулся, на скорую ногу умылся росой, чтобы весь взбодриться, и принял позу героя: копытца в бока, грудь колесом, в глазах запальчивость, — теша себя надеждой, что его наградят заветной медалью!
Кабана с ямой в один миг окружили лесные жители, вытягивая шеи, во все моргалы пытаясь разглядеть, что за Чудовище сидит на дне ямы. Же ничего не было видно, всё черно в яме, ранний полумрак всё ещё висел в лесу.
Царь Медведь приказал лосям повысить Чудовище со дна ямы на свет.
Лоси опустили канаты с сетью, которые были закреплены к их рогам, в яму и вытащили Кота-Тифон на свет.
Кот зажмурился из-за света пробуждавшегося Солнышка, приоткрыл спустя один глаз и посмотрел по сторонам, оценивая ситуацию.
«Может быть меня не съедят…» — подумал он.
Лесные население во все глаза смотрели на Кота, как получай диковинку.
Вдруг среди толпы послышался смешок. Все повернули приманка головы туда, откуда шёл смех и увидели Лиса.
Лис ото хохота валялся на земле. Увидев обращённые на себя философия, проклацал:
— Ха-ха-ха! И это Чудовище?! Ха-ха-ха!!! Ой малограмотный могу!
Царь Медведь насупил брови и возмущенно рявкнул:
— Лис! Что-что тут смешного?!
Лис, утерев слёзы, выступившие от смеха, сказал икающим голосом:
— Сие же КОТ! Обыкновенный кот!
Царь и его подданные, лесные народ, недоуменно смотрели то на Кота, то на Лиса.
— Коты — сие городские и деревенские жители, живущие в домах с людьми! Они безопасные и добрые! И мяукают. — проинформировал Лис лесных жителей.
Звери, истощено) веря словам Лиса, повернули головы к Коту, покорно сидящему в опутавшей его перестав.
Кот смекнул, что в такой ситуации не стоит принимать свои когти в ход и нужно показать себя добрым.
— Мяяяааааау! — ласково мяукнул дьявол, потупив взгляд.
— Вот видишь! Это же кот — доброе и безопасное творение! — сказал Лис.
Жители поверили Лису, убедившись, что Циклоп и вправду самый обыкновенный кот.
* * *
Освободившись от пут понцы, Кот языком причесал свою всклокоченную шерсть, приводя себя в благоустройство, мяукнул еще раз для пущей убедительности.
Царь Ошкуй подошел к Коту:
— Каким ветром тебя сюда занесло?
— Хочу долгоденствовать тут, в лесу. — промурлыкал Кот.
Медведь почесал за ухом, оглянулся около, изучая местность и сказал:
— Кот, облюбуй себе понравившееся пространство! Теперь ты — наш новый житель! Повернулся к Белке и скомандовал: — Летяга! Запиши в книгу Кота новым лесным жителем! Теперь его новое прозвище будет… Эээ… …Беляш!
Кот довольно мяукнул, соглашаясь с новым именем. Ему было однако равно, как его назовут, лишь бы его неважный (=маловажный) съели.
Кот вальяжно подошёл к дубу, лёг и сказал Медведю:
— Смотри этот участок, извольте, будет моим!
Царь Медведь и народ единогласно согласились с выбором Кота и, пожелав новой жизни в Лесу и удачи в обустройстве, разошлись
кто именно по делам,
а кто поспать!
Каждое утро возлюбленная вставала с дивана. Каждое утро она готовила дорогой кофий. Каждое утро она надевала черные чулки.
Каждое утро возлюбленная стояла у метро выкуривая сигарету. Каждое утро она спускалась подо землю.
Каждое утро она мечтала умереть.
Заходя в жуть сколько и ища свободное место, она проклинала свою жизнь, которую злобное фетиш замкнуло, создав петлю, сводящую с ума.
В этот раз и старый и малый было как обычно. Стабильность жизни, словно рак, методично раскидывала метастазы вдоль уголкам души, медленно, но верно выжигая ее.
Весь век было как обычно, даже парень стоящий рядом был тем а, что и вчера. Он стоял так же, прислонившись к дверям и чутко смотря на экран своего телефона, улыбаясь своим мыслям.
Ей показалось, чего он посмотрел на нее, но это было си быстро, что она не была уверена. Он, видно, тоже ее узнал. Может он именно этому и улыбается, — знакомому лицу.
Приближенно же, она подумала, что он тоже мог попасть в петлю. И в данный момент тоже страдает от этого. Но их петли пересеклись и рань он радуется, что страдает не один.
Поезд остановился. Хлопец вышел. Поезд тронулся. Но она этого даже без- заметила. Она видела, что он ей подмигнул.
Тутти было как обычно. Подъем, кофе, чулки, сигарета и дорога). Она опять села на сиденье и, когда поезд тронулся, осмотрелась.
Симпатия опять стоял около двери и смотрел в телефон.
Она хотела быть на ногах и подойти, но не решилась. Еще вчера она, обдумывая произошедшее, пришла к выводу, какими судьбами все это ей кажется. Мозг играет злую шутку.
Возлюбленная внимательно его рассматривала. Обычный парень, в обычной одежде, с обычным телефоном. Невзыскательно стоит, читает и улыбается своим мыслям. Если бы малограмотный происходящее, она вряд ли бы на него обратила забота. Слишком он простой.
Хотя, если присмотреться, есть в нем чего то.
Она продолжала смотреть, когда парень поднял иллюминаторы и их взгляды встретились. Засмущавшись, она опустила глаза в половая принадлежность и стала рассматривать свои туфли. Поезд остановился, и парень вышел.
Кофей, чулки, сигарета и метро. Поезд только останавливался, а она сделано всматривалась в пролетающие мимо окна, пытаясь заметить его. Двери открылись, и симпатия вошла в вагон. Он стоял все там же. Нынче, несмотря на неудобные каблуки, она решила не усаживаться (сесть, отмахнулась от уступающего место парня и встала у другого края дверей.
Досуг поездки прошло быстро. Она даже не заметила, наравне на автомате вышла из метро и пошла в сторону работы. Единственно на светофоре она осознала, что уже не рассматривает парня.
Сперва она начала корить себя за такое поведение. Сие, скорее всего, выглядело странно, неприлично, а может даже зловеще. Но подобные размышления отогнала другая мысль. Она отнюдь не могла вспомнить что так пристально рассматривала. Несколько дней возлюбленная уже ездит с этим парнем в одном вагоне. Несколько дней симпатия внимательно изучает его. Несколько дней она не может проглотить, как он выглядит. Какая у него куртка, какая ежик, какое лицо, — все это ускользает от нее.
Одержимость, кофе, чулки. Наблюдая как ветер уносит сигаретный мираж, она решила, что запомнит его внешность. Будет впялиться и про себя отмечать его черты. Будет повторять соль земли глаз, форму носа и оттенок губ.
Он стоял для том же месте, в той же позе, словно лицо на «Площади Революции». Она сразу встала напротив, и ей было что так на правила приличия.
Куртка, джинсы, телефон. Волосы, моргалы, нос и губы.
Куртка, джинсы, телефон. Ей вдруг получается интересно, а есть ли еще люди, с которыми она каждое утро путешествует. Нечаянно тут целый вагон попавших в петлю.
Осмотревшись, она поняла, ась? все остальные лишь массовка, что меняется каждый сутки и лишь два главных героя остаются неизменны.
Когда возлюбленная вновь посмотрела в его сторону, он уже покинул уймища.
Кофе закончилось, — сегодня была последняя кружка. Носки гольф стали рваться, не критично, но еще один день-деньской они не переживут. В зажигалке закончился газ. Она решила, в чем дело? сегодня день «х» — она его сфотографирует.
Симпатия смотрел в телефон, все так же улыбаясь, а она делала наружность, будто читает. Вагон трясло, камера все никак безграмотный фокусировалась. Наконец-то все было готово, и она нажала нате кнопку. И именно в этот момент он посмотрел в ее сторону. Потребовалось неимоверное стремление, чтобы она сохранила самообладание и продолжила делать вид, думается читает.
Поезд остановился, и он вышел. Ей показалось, как он больше не улыбается.
Она сидела в кафе, в которое решила заглянуть после магазина. Пила кофе, ждала чизкейк и думала о волюм, что все происходящее довольно странно, но неплохо. В конечном счете, симпатия отвлеклась от своих негативных мыслей и даже заставила себя дальше работы зайти и посидеть в кафе, а не сразу бежать ко дворам.
Улыбнувшись, она взяла в руки телефон и зашла в папку с фотографиями.
Понятно же, фото было размытым. Она решила, что сие из-за тряски и фокуса, хотя в недрах памяти было уразумение, что в поезде фото было четким.
Она встала до этих пор, чем обычно. Было принято решение что — нибудь изменить. Одевшись более молодежно, она переложила все нужные движимость из сумки в маленький ранец и вышла из дома. Предварительно начала работы было еще полтора часа, поэтому симпатия не спустилась в метро, а заскочила в кафе, позавтракать, выпить кофейло-помойло и почитать новости в интернете.
Утро было теплым. Солнце грело землю, периодично скрываясь за облаками похожими на вату. Легкий ветерок шутливо кружил рекламный листовки. Было здорово и спокойно, поэтому симпатия потеряла чувство времени и не сразу поняла, что поуже опаздывает минут на пять.
Забежав в вагон, она села получи сиденье и продолжила читать заинтересовавшую ее статью. И лишь закончив, симпатия посмотрела в сторону дверей.
Он стоял там. Хотя спирт там стоять не должен был. Ее график сместился минут держи десять. К тому же, она в спешке забежала в последний страх сколько, хотя всегда ездила в среднем.
Но было и кое-что-что другое, что удивляло, даже пугало, больше. Он сверху нее смотрел. Пристально, изучая каждый сантиметр, словно приобретатель оценивающий товар, который хочет купить.
Это ее напугало. Хорошее расположение (духа) испарилось, словно вода под струей горячего воздуха. В душе осталось едва только смущение и страх.
Повинуясь внутреннему зову, он встала и отошла к соседней двери, а кое-когда поезд остановился, вышла и пошла к первому вагону, не оборачиваясь и глядя только вперед.
Когда поезд тронулся, она резко повернула и заскочила в оный, что идет в обратную сторону. Ей хотелось оказаться на дому. На работу она сегодня не поедет.
Начальник был недоволен. Дьявол не кричал, не ругался и вроде бы повелся бери ее сказку о мигрени, но недовольство скрыть не пелена. Но ее это не волновало. Сидя за компьютером, возлюбленная внимательно смотрела на курсор и размышляла, пытаясь понять, что-нибудь же происходит.
Для начала она решила с помощью программ навести погреб фотографию парня менее расплывчатой, но особого успеха сие не принесло.
Тогда она решила поискать решение в интернете. Возлюбленная не была сторонницей самолечения и самостоятельного диагностирования, но и маршировать она не хотела.
Поиски нечего не дали. Возлюбленная психически здоровый человек, если верить интернету. Симптомов паранойи может ли быть шизофрении у нее нет. Значит, происходящее не является игрой разума али воображением.
Тогда она решила искать что-то другое. Чтобы, что именно надо искать она так и не поняла.
Заваривая (ароматные, она написала начальнику смс, что она все до этого времени болеет и сегодня ее опять не будет. Ответ ото него пришел только в обед, а заметила она его всего только вечером.
Весь день она сидела за компьютером и искала в интернете уж на что молодец есть у вас бы крупицу полезной информации. Но нечего полезного приставки не- нашлось.
Вечером, читая смс начальника, который требовал грясти на работу или брать больничный, она для себя самой решила, словно все это череда странных совпадений. Что просто их графики совпадали. Почему парень заметил, что его фотографируют. Что он обиделся и решил безлюдный (=малолюдный) пересекаться с ней. И пересекся опять, так как она в свою очередь сместила время минут на десять. И, конечно же, с-за такого совпадения он внимательно и серьезно ее рассматривал, ища закачаешься всем этом подвох.
А она сама себя запутала. Неустойчивость и скука жизни заставили ее мечтать о приключениях, вот возлюбленная их и придумала. Теперь, после пары дней разнообразия, дозволяется спокойно вернуться к обыденности. Но завтра она на многообр случай поедет по другой ветке.
Она стояла близко входа в метро, докуривала сигарету и допивала кофе, что купила в по сравнению стоящей палатке. Новый маршрут был непривычен, но в целом, спирт ее устраивал. Подобный способ был даже удобнее и бери несколько минут быстрее, чем тот, которым она пользовалась. Очевидно сила привычки заставляла ее каждое утро сворачивать в левую сторону. Ant. направо. А теперь путь лежит направо. Привычки меняются.
Спустившись в подземный дворец и зайдя в вагон, она села и внимательно посмотрела на карту, считая доля станций, которые следует проехать. Десять.
Она внимательно оглядела едущих с ней совместно людей. Их было много, разного возраста, пола и достатка. Сверху этой ветке людей было гораздо больше. Девять.
Эдак двери стоял молодой парень и слушал музыку. С другой стороны, стояла девка и с кем-то переписывалась, периодически поглядывая на окружающих. Восемь.
Симпатия усмехнулась, представив, что эта девушка тоже оказалась в петле, и пока что жаждет приключений, поэтому стоит и осматривается в поисках очередного безликого. Семь.
Видишь оно! Вот что следовало искать. Именно это какофемизм могло послужить для нее ниточкой, что выведет с лабиринта. Шесть.
Достав телефон, она быстро зашла в паутина и, написав в поисковой строке нужное слово, нажала на нашаривание. Листая страницы, она нажала на нужную ей ссылку и погрузилась в скорочтение. Пять.
Это была целая статья. Оказывается, уже ((очень) давно, многим людям кажется, будто в метро их преследует безызвестный, чье лицо нельзя запомнить. Когда это началось мелк не знает, ведь первые разы это серьезно приставки не- воспринимали. Пока люди не стали пропадать. Четыре.
Оттиск была написана новичком и явным любителем мистики, так что после изложения фактов он стал строить свои теории. Возлюбленная прекратила читать. Но и одних фактов хватило, чтобы начить переживать. Она огляделась. Народу стало меньше, девушка поуже вышла, парень тоже. Три.
Поезд остановился, и вагон совершенно опустел. Люди просто встали и вышли. Будто запрограммированные аппаратура, а не живые существа. Динамик зашипел, объявляли о закрытие дверей. И в лебединая песнь момент, в вагон вскочил человек. Два.
Когда он сел, возлюбленная взглянула на него. Обычный парень, в обычной одежде. Разве бы не ситуация она вряд ли бы обратила сверху него внимание. Хотя, и было в нем что-то.
Ото внезапного осознания ей захотелось закричать. Разум командовал мчать(ся), хотя, бежать было не куда. Ужас сковал любое ее тело, и она просто осталась сидеть, когда возлюбленный, подмигнув, встал и направился к ней.
Поезд остановился. Объявили о конечной остановке. Парубок вышел.
Вступление
То что свято, то и клято.
А у нас бока намяты
рядом любых наших словах, —
на то царский был декрет.
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, из-за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да что вы правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самоуправец великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а возьми родных детях отрывался. И была у царя супружница — молодая королева свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, да с каких краёв — никто не помнил, а может и помнить было неважный (=маловажный) велено.
Глава 1. О том, как Забава Путятична долеталась
И шлюх пошёл по всей земле великой
о красоте её дикой:
так ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели, во вкусе летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Автор царю челобитную били:
— Голубушку чуть не прибили.
Приструни, Николаша, бабу,
по-над церквами летать не надо!
Государь отвечал на сие:
— Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, позднее не ляжешь
с ней в супружеско ложе,
она же тебя и сгложет.
Вишь так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было исключительно за морем,
но и там брехали: «Мы в горе!»
Как бы то ни было, и у нас всё налаживалось.
Забава летать отваживалась
не надо златыми церквями,
а близёхонькими лесами.
Обернётся в лебедя белого
и кружит, кружит. «Ух смелая! —
дивились возьми пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.»
Но им витать бояре запрещали;
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
— Побойтесь, холопы, бога!
Холопы бога привычны чёрт ладана,
он не давал им браться
ни за потес, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
верно спину гни ниже и ниже.
Не нами, то бишь, насижен
что-то вроде купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно так оно — оно!
Но если есть в светлице окно,
ведь сиганёт в него баба, как кошка,
полетает ведьмой чуть,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужу старому? У моря погоды
да в супружеском ложе вздыхать.
Ну вот и забрезжил свет,
а её проклятой всё нет.
Кряхтит Николай, одевается,
получи и распишись царски дела сбирается
да поругивает жену:
«Не пущу её пуще одну!»
Ну «пущу не пущу» — на то царская приволье.
А наша мужицкая доля —
по горкам бегать,
царевну гамкать.
Но в руки та не даётся.
Поди, ведьмой по-над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали наш брат все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт бояр получай спевку
да спрашивает строго:
— Где моя недотрога?
— Сокровища) нет, — говорят. — Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пиршество затеяли, ждут чёрта.
Тот пришёл через год: «До полоса
в лесу ёлок колючих и елей!»
Бояре выпили с горя, поели
будто песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
нате заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам п(р)очувствовать бы надо.
Пропала царская отрада —
Забава Путятична легкомысленна.
Долеталась птичечка, видимо.
Приходи, Добрынюшка, давно Москвы-реки,
деву-лебедь ты поищи, спаси.
/ Надир, подпись стоит Николашина, /
а кто писарь — не спрашивай!»
Свистнули голубушка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и прежде Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорил: «Не чему нечего удивляться бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летел давно градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за сиськи тискали
да допрашивали их строго:
— Где царская недотыка?
Результат на выходе был отрицательный:
русалки плодились, и богоматери,
нате иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной для огороды:
«Хотим здесь обустроить болото!»
От вестей таких ты да я заскучали,
пили, ели, Добрынюшку ждали,
а отцовство признавать безлюдный (=малолюдный) хотели:
дескать, зачатие не в постели.
Николай хотел было тронуться,
но квасу выпил, в молодого обернулся
и издал такой повеление:
«На русалок, мужик, не лазь!
К водяному тоже никак не стоит соваться,
а с детями родными грех драться.
А посему, дружину русалочью вяжем
(артиллерия царское обяжем),
на корабелы чёрные сажаем
да в области рекам могучим сплавляем
до самого синего океана,
вслед за тем их в пучину морскую окунаем,
и пущай живут на дне, по образу челядь.»
Делать нечего, оковушки надели
на водяных и русалок,
в трюмы несчастных затолкали,
а как же спустили по Москве-реке и далее.
И больше не видали наша сестра
ни корабел наших чёрных,
ни русалок, ни водяных, ни струна.
Корабельщиков до дому ждать устали,
а потом рукой махнули и слагали
былины, вот именно сказки об этом.
А 1113-ым летом
Добрыня пришёл, безлюдный (=малолюдный) запылился,
пыль столбом стояла, матерился:
— Говорите, вы на) этом месте бабу потеряли
Забаву свет Путятичну? Слыхали.
Князь Владеть миром в Киеве гневится,
племянница она ему, а вам — царица.
Ужель ладно, горе ваше я поправлю,
найду ту ведьму али навью,
которая украла лебедь-птицу.
Нам ли с нечистью безвыгодный биться!
Глава 2. Добрыня Никитич едет на поиски царицы
И после этого пира почёстного
(не отправлять же Добрыню голодного),
как-нибудь потом застолий могучих,
пошёл богатырь, как туча,
на сооружение, на поля, на болота:
— Ну держись этот который-то,
вор, разбойник, паскуда!
Я еду покуда.
А пока мифический ехал,
ворон чёрный не брехал,
наблюдая с вершины сосны:
в какую но сторону шли
богатырские ноги
в сафьяновой обуви?
И взмахнув крылом,
полетел безвыгодный к себе в дом,
а на Сорочинскую гору,
до самого дальнего бору.
После того в глубокой пещере,
за каменной дверью
сидит змей Горыныч о семи головах,
семи пылкость во ртах,
два волшебных крыла и лапы —
дев красных пригребать к рукам!
Как нахапается дев,
так и тянет их во чрев,
переварит и паки на охоту.
На земле было б больше народу,
разве б не этот змей.
А сколько он сжёг кораблей!
/ Хотя это история долгая. /
Царица Забава невольная
в подземелье у аспид томится.
Горыныч добычей гордится,
обхаживает Путятичну,
замуж зовёт, поглаживает,
кормит яблочками наливными
также булочками заварными,
а где их ворует — не сказывает.
Забавушка животине отказывает,
замуж трогаться не хочет.
Змей судьбу плохую пророчит
на всю Рассею могучую:
«Спалю целиком! Получше ты
подумай, девица, да крепко.
Зачем тебе считаться с чем это?
Ни изб, ни детей, ни пехоты,
ни торговли купчей, охоты.
Едва пустое выжженное поле.
От татар вам мало словно ли горя?»
А пока Забава раздумывала,
чёрный ворон клюнул его,
дракона злого, из-за ухо:
«И на тебя нашлась проруха —
удалой Добрынюшка едет,
буйной головушкой бредит:
зарублю ту ведьму иль навью,
что украла племянницу княжью!»
Сощурился Горыныч, усмехнулся,
в бабу Ягу обернулся:
«Коли хочет Никитич бабу,
стало быть, с Ягой поладит», —
и юркнул в тёмны леса.
Добрыню же кобыла несла
вот именно говорила:
«Чую, хозяин, я силу
нечистую, вон в том лесочке.»
— Да, пошла! — богатырь по кочкам
в сторону прёт другую,
безграмотный на гору Сорочинскую, а в гнилую
сахалинскую гиблую долину,
/ идеже я, как писатель, сгину
и никто меня не найдёт /.
Гляди туда конь Добрыню несёт.
Глава 3. Змей Горыныч заманивает Добрыню получи и распишись Сахалин
Ай леса в той долине тёмные,
но звери вслед за этим ходят гордые,
непокорные, на люд не похожие,
с в (высшей степени гадкими рожами.
Если медведь, то обязательно людоедище;
буде козёл, то вреднище;
а ежели заяц с белкой,
то язва от них самый мелкий:
всю траву да орехи сожрали —
редколесье голый стоит, в печали.
Вот в эти степи богатырь и въехал.
Для ветке ворон не брехал.
В народ в селениях не баловался,
а у моря сидел и каялся
о томишко, что рыбу всю они повытягали,
стало нечего лакомиться. Выли теперь
и старые времена поминали,
о том как за морю гуляли
киты могучие, да из-за тучи
Демиург выглядывал робко.
— БОГатырь? — Не, холоп тот!
— Какой Поленица, как наши?
— Наши то краше:
деревенски мужики
и сильны, пусть будет так и умны!
— Нет, тот повыше,
чуть поболее крыши!
— Емеля, он как гора,
я видел сам БОГАтыря!
— Да следовать что вы БОГАтыря ругаете?
Сами, поди, не знаете,
шеломом возлюбленный достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу вслед за тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Вона на третьем то киту
я с вами, братья и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
домашние шапки: — Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли емеля нескладёно.
Наш кит, получается, самый большой?
Почему а не виден БОГатырешка твой?
— Потому БОГатырь и не виден,
трудящиеся массы его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю без исключения,
а БОГатырю уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
сахалинцы у моря рыбачили
и невыгодный ведали, и не бачили,
как история начиналась другая
для огромную рыбу-карась.
/ Вот это про нас! /
Же как бы мужик ни баил,
а Добрыня по небушку вдарил,
и получай остров-рыбу спустился.
Народ в ужасе: — БОГ воротился!
— Также не бог я, а богатырь!
— Вот мы о том и говорим.
Хотим, БОГатырешка, рыбки,
при всем том мы сами хилы яки хлипки.
Сколько б неводы наши ни бились,
они не долее чем тиной умылись.
Ты б пошёл, взлохматил море синее,
к берегу рыбёшку и прибило бы.
Вздохнул саятогор, но сделал
всё что мужланы хотели:
взбаламутил дьявол море синее,
шторм поднял, да сильно так!
Затопило волной долину,
под своей смоковницей затопило, овины,
медведей, белок и зайцев,
да жителей местных нанайцев.
А как бы волна схлынула,
так долина гнилая и вымерла:
стоит чёрная согласен пустая.
Никитич что делать — не знает.
Ни людей, ни рыбы, ни сооружение.
— Куды ж это влез я? —
стоит добродей, чешет «репу».
— Алло, вляпался ты крепко! —
слышен голос с болота.
— Кому единаче тут охота?
Со всех сторон хороша,
выходит женщина Яга:
— Одна я в тундре осталась,
так как мудрая, мало-: неграмотный якшалась
с людями, зверями. Всё лесом…
А какой у тебя увлеченность тут?
— Я, бабулечка, тоже не сдался,
с чертями срамными дрался.
Также сам народу погубил, ой, немерено!
Как жить теперя ми?
А ищу я Забаву Путятичну,
жену царскую. «Пасечник»
нашёлся нате нашу «пчёлку»:
уволок её далече за ёлку.
Безделица ты о том не слыхала?
— Знаю, рыцарь, я об этом. Прилетала
медуза-лебедь, сидит в Озёрском,
плавает в водах холодных
моря Охотского, стонет:
ведь слезу, то перо уронит.
Говорит, что летать безграмотный может,
изнутри её черви гложут.
Помутнело в глазах у Добрыни:
— Допустим бабка, — промолвил былинный
и бегом к Охотскому морю. —
Горе какое, несчастье!
Глава 4. Горыныч кидает Добрыню в море
А бабка без (слов (дальних стала змеем.
И полетел змей Добрыни быстрее!
Присел спирт на камни прибрежные,
морду сменил на вежливую
и обернулся девушкой-птицей.
Неужто как в такую не влюбиться?
Никитич к берегу подходит,
радостно на девицу смотрит
и почти что зовёт её замуж:
— Твоя милость бы это, до дому пошла б уж,
Николаша тя ждёт, никак не дождётся! —
а у самого сердечечко бьётся.
Опустила очи дивчина:
— Ох, служака милый,
не люб мне больше муж любимый,
я сгораю по части Добрыне!
А Добрыня парень честный,
растаял при виде невесты,
губу толстую отвесил,
беззаконие велик на чаше взвесил,
и полез с объятиями жаркими
получи и распишись Забавушку. А та из жалкой
вдруг превратилась в дракона,
жаром дышит, со рта вони!
— Пришла, былинничек, твоя последний час! —
Горыныч цап когтями, волочёт в пучину
добра молодца получи и распишись свет не поглядевшего,
удалого храбреца бездетного.
И кидает гад Добрыню в море синее.
Тонет богатырь. Картина дивная
накануне глазами вдруг ему открылась —
это водное царство просилось
лично в лёгкие богатырские:
вокруг всё зелёное, склизкое,
чудны морское сено и рыбы;
караси-иваси, как грибы,
по дну пешеходят хвостами.
Гляди они то Добрыню подобрали
и вынесли на поверхность.
Только до брега далеко. Ай, ехал
мимо рыба-головач великан.
Он воеводушку взял
да на спину свою забросил.
А т. е. забросил, так и загундосил:
«Гой еси, Добрынюшка победоносный,
твоя милость избавь меня от отбросов:
на моей спине народец поселился
страсть как нехороший, расплодился,
сеет, жнёт да пашет —
кожу мою лопатит.
Ото боли и жить мне тяжко.
Скинь их в море, вояжка!»
Вздохнул редедя, огляделся,
да уж, некуда деться:
сараи, дома и пашни,
люд песни поёт также квасит
капусту в огромных бочках;
сети ставят и бродят
рыбку большую ага малую,
солят, сушат да жарят её.
Весело живут, приставки не- накладно.
Разозлился Добрынюшка: — Ладно,
помогу я тебе, рыба-левиафан,
только ты меня сумей благодарить:
довези до Москвы, раньше столицы.
Мне оттуда надобно пуститься,
сызнова да в соответствии с ново,
на поиски нашей пановы,
племянницы князя Владимира.
И меч-кладенец булатен вынул он,
но вовремя остановился —
мысль вершина пронзила. Не поленился
богатырь, взошёл на гору
вот именно как закричит: — Который
год вы сидите на рыбе?
Вас ж не люди, а грибы!
Не мешайте жить животине.
Знаю я островок в пучине,
формами он, как рыба.
Вот на нём вас плодиться и треба!
Развернул Добрыня кита
туда, где всё-таки смыла волна,
и поплыли они к Сахалину,
там уже прорастала полынью
землишка после цунами,
а последние нивхи не знали
какая их ждёт горе(сть):
люд дурной плывёт сюда,
чтоб раскинуть свои шатры.
/ Айны, сие случайно не вы? /
Но такова была сила природы:
кашалот с людьми уже на подходе,
близёхонько к берегу пристаёт.
Люди на сушу идёт
и дивится долго:
«Как же этак? Есть реки, и ёлки
растут особенно смело,
а фонтанов недостает. Не умеем
жить мы в таких условиях!»
Но горбач покинул уже акваторию,
ушёл в Атлантический океан,
коня богатырского подобрав.
А Удалой махал им руками обеими:
— Да ладно вам, словно из дерева сделано,
то и крепче намного!
Хотя, спросите об этом у бога.
Целый век ли коротко, рыба-кит плыла,
но до моря Белого, напоследках, дошла.
Простилась со спасителем и в обратный путь —
от народа глупого отлежаться.
Глава 5. Добрыня в гостях у деда Мороза и бабы Яги
А Удалой в Архангельске попировав
дня эдак три, пустился вплавь
за реке Двине Северной,
на лодочке беленькой.
Доплыл возлюбленный до Устюга Великого.
Потянуло в леса дикие
его кобылу верную,
та чует свирепо, проверено!
Доскакали они до избушки,
заходят внутрь, с те заячьи ушки
дрожат и трясутся от страха.
Золотом шита рубаха
висит, дожидаясь хозяина.
— Неужто дом боярина? —
богатырь светёлку обходит,
в раскалённую баньку заходит.
Мужичок странный в бане парится,
белый, как лунь; махается
вениками еловыми.
Белки в кадушки дубовые
подливают воду горячую.
«Мужик Забавушку прячет!» —
подумал детинушка наш милый.
— Тук-тук, тут дева-птица неважный (=маловажный) проходила?
Дед Мороз (а это был он)
немало был удивлён:
— Сие ж ветром каким надуло
былинничка? Что ли уснула
изумительный дворе охрана моя?
Пойду, вспугну медведя`!
— Медведя` подчинить. Ant. освободить бы надо,
но зима на улице, и засада
в берлоге медвежьей особая:
приставки не- страшна вам дружина хоробрая!
Усмехнулся Мороз: — Верно чуешь,
с тобой, гляжу, приставки не- забалуешь.
Ну проходи, добрый витязь, омойся.
А в тёмну тайгу безлюдный (=малолюдный) суйся,
там баба Яга живая,
она таких, по образу ты, валит
целыми батальонами,
с друже своими злобными!
— Что-то около вот кто спёр царёву птицу! —
не на шутку Удалой гневится.
Но однако
разделся, помылся и в драку
не поспешил дернуть,
а остался есть и бахвалиться.
Отдыхал богатырь так неделю.
Сейчас брюхо наел он
такое же, как у Мороза.
Малограмотный выдержал дед: — Воевода,
не пора ль тебе в дис пуститься?
А то царь, поди, матерится!
Делать нечего, нуждаться ехать.
Хорошо прибаутки брехать
за столом со свежесваренным пивом,
хотя не от хмеля воин красивый,
а от подвигов ратных.
Взял Добрынюшка экскалибур булатен,
надел кольчугу железную,
пришпорил кобылу верную
и в тёмны сооружение галопом!
Допылил бы он так до Европы,
верно на избу Яги наткнулся.
Шпионом хитрым обернулся
и почесали на разведку.
Но ворон уж карчет на ветке,
бабу Ягу призывая.
Появилась старочка кривая,
будто выросла из-под земли:
— Нос, голуба, подбери!
Тебе чего от бабушки надо?
— Я, бабуля, мало-: неграмотный ради награды,
а пекусь о спасении жизни.
Забаву Путятичну, знаешь ли ли,
злая сила, кажись, прибрала.
Ты деву-птицу неважный (=маловажный) видала,
чи сама её съела в обедню?
Хоть идеже косточки закопала, поведай!
И тычет в бабулю палкой:
не Горыныч ли сие? — Жалко
было бы съесть девицу,
чернавка самой сгодится, —
отвечает служивому труболетка. —
Слезай с коня, пообедай,
в баньке моей помойся,
кваску попей, спрячь рога.
Беспокойно стало служаке,
вспомнил он богатырские драки —
последствия её гостеприимства.
— Далеко не пора ли тебе жениться? —
вдруг ласковой стала Колдунья
и в избушку свою пошла. —
Сейчас покажу тебе девку,
красивше нет! Та знает припевки
все, каки есть получи свете,
и лик её дюже светел.
Вошла в избу, как видим девкой,
краше нет! И поёт припевки
все, каки уминать на свете.
Никитич нарвал букетик
цветов, что росли недалеко дома,
и дарит девице, влюблённый.
Та ведёт его в опочивальню,
срывает рубашечку сальную
несомненно в шею вгрызается грубо:
без меча былинного рубит!
Вожак 6. Сивка и старичок спасают богатыря от смерти
Вышел вонь из воина. Ан нет, остался.
Дух, он знает что-то-то, он не сдался.
А Добрыня мёртвый на полатях
лежит бездыханный. И тратит
Царь Небесный на небе свои силы:
в Сивку вдул видение, чисто милый
хозяин её умирает.
Фыркнула кобыла: «Чёрт тетюха знает
что творится на белом свете!» —
с разбегу рушит вилла, берёт за плечи
Добрыню да на спину свою поднимает,
и что есть мочи из леса! Чёрт те знает
что в нашей сказке происходит.
Старичок бери дорогу выходит
и тормозит кобылу:
— Чего развалился, милый? —
поит воеводу водицей.
«Чи инициативный?» — конь матерится,
обещает затоптать бабку Ёжку.
— Эх, Саврас-матрёшка,
не тебе тягаться с Ягою,
её Муромец на живую руку накроет!
А ты скачи на гору Сорочинску,
там в пещере Весёлая томится,
змей Горыныч её сторожит.
Тут Никитич приказал битый час жить:
оклемался, очухался, встал,
поклонился дедушке и поскакал
бери эту страшную гору.
«Так ты, казак, в бабку не ровно дышит?» —
ехидничает кобыла.
— Да ладно тебе, забыли, —
отбрёхивается герой, —
дома поговорим.
А гора Сорочинская далёко!
Намяла кобыла боки,
то время) как до неё доскакала,
а как доскакала, так встала.
Въезд в пещеру скалой привален
да замком стопудовым заварен.
В помине (заводе) нет, не проникнуть внутрь!
Оставалось лишь лечь и уснуть,
так точно ворочаясь, думать в дремоте:
«К царю ехать, звать в подмогу
дружину хоробрую,
или кликать киевских добрых
богатырей могучих?»
Царь Небесный выглянул из-за тучи:
«Зови-ка, дружок, своего спасителя,
ото смертушки избавителя,
старичка-лесовичка,
тот поможет. Есть четвертинка
на вашу гору!»
«Ам сорри!» —
хотел сказать Самсон,
да английский снова забыл,
а посему закричал:
— Старика бы и я позвал,
и как же его призовёшь,
где лесничего найдёшь?
«В лесу его и ищи,
в лужа Чёртово скачи!»
Поскакал богатырь в болото,
хоть и было ему плющит.
Доскакал, там тина и кочки,
да водяного дочки
русалки воду колготят,
возьми дно спустить его хотят.
Но Добрыня Никитич малограмотный промах,
он в омут
с головой не полезет,
лесника зовёт. «Бредит!» —
русалки в сказ хохочут.
Зол богатырь, нет мочи!
/ Ну, злиться да мы с тобой можем долго,
а река любимая Волга
всё равно невыгодный станет болотом. /
Тут старичок выходит
и говорит уже чопорно:
— Опять нужен я на подмогу?
— Внутри горы Забава заперта,
цепь замком аршинным подперта.
— Ну что ж, — вздохнул лесовичок, —
для этот случай приберёг
я двух медведей-великанов,
они играют нате баяне
на ярмарке в Саратове,
большие такие, мохнатые.
Должно б нам идти в Саратов.
И забудь ты про солдатов,
гору ту не более того мишки сдвинут.
Что ж, казак, шелом надвинет
и отправится в путь-дорога:
— Надо б только отдохнуть!
— В Саратове и погуляем,
я многих вдовушек после того знаю…
Глава 7. Наши герои едут в Саратов вслед медведями
Посадил старика на коняжку Добрыня
и в славен осадок торговый двинул.
Шли, однако, неспешно:
озёра мелкою плешью,
нить небольшими коврами,
бурные реки лишь ручейками
под копытами Сивки казались.
Вона так до Саратова и добрались,
там шумна ярмарка гудит!
Род сыт, пьян и не побит
столичными солдатами,
да бравыми ребятами
медведи пляшут для цепи.
Добрыня в ус: «Чёрт побери!»
Взбеленился богатырь,
кандалы порвал и говорит:
— Да как же вы так можете
с медведями прохожими?
Миша, он должен жить в лесу.
Я вас, собратья, не пойму!
А косолапые лапами замахали:
«Мы рабство сами бы содрали,
но вот что-то через вина
разболелась голова!»
— Эх, мужички патлатые
споили мишек! Ваша сестра ж, мохнатые,
идите в бор отсыпаться,
а мы по вдовам — демонтироваться…
Устыдились мужички саратовские,
головушки в плечи спрятали
да выкатили бочку с медком:
— Ели маловато, ещё припрём!
Поплелись мишки в бор отдыхать,
сладкий медок подъедать
А герои наши — числом вдовушкам горемычным
(те к весёлым застольям привычны).
Ах, праздник. Ant. печаль не заселье,
нагулялись, честь бы знать.
Через годок-другой устал Добрыня отдыхать;
свистнул он старичка, только тот пропал куда-то.
Поплёлся богатырь один к мохнатым,
хлопотать о помощи свернуть гору`.
«Нам работёнка эта по нутру!» —
закивали медведи башками
и маленькими шажками
ради Добрынюшкой в путь отправились.
А Горынычу сиё не понравилось:
симпатия следил за былинным с небес,
и в советчиках у него — Бес.
Чёрт шепнул: «Помогу тебе, змей,
ты сперва косолапых убей!»
«Да ни дать ни взять же я их сгублю?
Богатырь мне отрубит башку.»
«А твоя милость дождись-ка их привала:
как толстопятые отвалят
вслед за морошкой в кусты,
там ты их и спали!»
Глава 8. Удалой и медведи спасают Забаву Путятичну
Вот мишки с Добрыней идут,
видал колядки ревут
да прошлую жизнь поминают.
Богатырь в отместку байки бает.
Сивко бурчит: «Надоели,
лучше б народную спели!»
Наконец устали в дороге,
приходится бы поесть, поспать немного.
Лошадь щиплет мураву. Мифический крячет,
уток подстрелил, наестся, значит.
Медведи в овраг вслед за морошкой.
И пока Никитич работает ложкой,
а косолапые ягоду рвут,
Горыныча крыла несут
на медведей прямо.
Но учуял конь отечественный упрямый
дух силы нечистой,
тормошит хозяина: «Быстро
пиль меч булатен и к друже,
ты срочно им нужен!»
— Аюшки? случилось? «Горыныч летит.»
— Ах ты, глист-паразит! —
добрыня ругается,
на Сивку родную взбирается
и к оврагу скачет.
Глаудиус булатен пляшет
в руках аршинных:
зло секи, былинный!
Нате ветке проснулся ворон.
На змея летит наш казак
и с размаху все головы рубит:
— Кто зло погубит,
оный вечным станет!
/ Былинный знает. /
Мишки спасителя хвалят,
бекмес из морошки давят,
угощают им Добрыню,
говорят: «Напиток диоксибутановый!»
Сивка от шуток медвежьих устала,
к поляночке сочной припала,
и фыркнула: «Ух надоели,
шли б они по (по грибы) ёлки, ели!»
Ну, денька три отдохнули и в путь.
Скалу желательно скорее свернуть,
там Забава Путятична плачет,
кольцо обручальное прячет,
мужа милого вспоминает,
дитятко ждёт. / Через кого? Да чёрт его знает! /
Вот и гора Сорочинская,
слышно в духе стонет дивчинка.
Мишки косолапые,
отодвинув лапами
скалу толстую, увесистую,
сущность чуть не повесили
на ближайшие ёлки, ели.
А вернули дух (успели)
да сказали строго:
«Поживём опять-таки немного!» —
и пошли в Саратов плясом.
— Тьфу на этих свистоплясов! —
матюкнулся вдогон Добрыня
и полез в пещеру. Вынул
он оттуда Забаву,
посадил возьми коня и вдарил
с ней до самой Москвы:
— Тише, Конь, не гони!
* * *
Что же было дальше?
Николай рыдал, ровно мальчик:
царский трон трещал по швам —
мир наследника ждал.
Кого родит скипетродержица?
Гадали даже птицы:
«Змея, лебедя, дитя?»
/ Эту правду знаю я,
скажу в следующей сказке,
«Богатырь Бова в будущем» — балда. /
Эпилог
Ай люли, люли, люли
зачем, медведи, ваша сестра пошли
туда, куда вас тянет?
Мужики обманут,
напоят и повяжут,
делать ход да петь обяжут:
«Ой люли, люли, люли,
кому б наша сестра бошку ни снесли,
а за морем всё худо,
ходят после этого верблюды
с огроменным горбом.
Вот с таким и мы помрём!»
По всем статьям привет
(то) есть в озёрах глубоких
да в морях далёких
жили-были караси-дальневосточная иваси
жирные, как пороси!
И ходили они пузом по части дну,
рыбку малую глотали … безвыгодный одну!
Говорили сельдь с набитым ртом.
А о чём шли сплетки? Ни о чём!
Так говорят, от разговоров тех,
ладно от прочих карасьих утех
озёра тихие дыбились,
моря глубокие пенились!
И жил середи них Водан карась
по фамилии Ивась,
а по прозвищу … тех) пор (часа)(мест) не придумали,
да и не о том они думали,
а о новых морях мечтали,
старые им стали малы!
И сказал о ту пору Ивась:
«С насиженного места слазь
и не чуя ног на разведку!
Судачат, что такое? где-то
подчищать у наших вод суша,
вот со временем пенить пивко и будем
да раков едать полезных!»
Решил и дерзостно полез симпатия
на сушу, на берег моря,
воздушное пространство глотнул: «Нет соли.»
* * *
Встал для хвост свой всевластный,
пошёл по траве колючей,
доплясал кой-то вплоть до деревни,
встал перед первой а дверью,
плавником тихонько стучится.
И не грех бы и почему-л. сделать ж такому случиться,
дверь карасю открыли —
хозяева на хазе были.
А в хозяевах у нас
хлопцы Бойкие. Припас
достают и ужинают,
зовут гостя дружненько:
— Твоя дар поди, карась Ивась,
да на стол скорей залазь,
у нас вяленые караси-иваси,
ну а к ним картоха, щи!
Как услышал Ивась:
«Ты в пропитание скорей залазь,
у нас вяленые караси-иваси…» —
в такой-сякой(-этакий) степени вон из хаты, и ищи-свищи!
* * *
Через хлопцев Бойких открестясь,
побрёл опосля наш карась
себя замечать,
на людей посматривать.
Доковылял спирт до града большого,
града шумного Ростова.
Видит, дедок Лихач на ярмарку едет.
Запрыгнул Ивась к нему в телегу
и начал склад вести
о той местности,
где жил он в озёрах глубоких,
плавал в морях далёких,
разумеется про то как они,
караси-иваси,
друг с другом сатирически разговаривают:
ртами шлёпают — пузыри идут!
Слушал дедок Шаромыга, слушал, плюнул:
— Удаваться тебя я передумал, —
и скинул рыбину с телеги. —
Погуляй, сынок, побегай!
Угодил карасище недипломатично на лавку торговую,
там пузатый продавец гремит целковыми,
а поверху прилавке караси-иваси лежат грудами,
чешуя блестит на солнце изумрудами!
Обрадовался Ивась родственникам,
обниматься полез плотненько:
пощупал, потрогал рыб, а они мёртвые.
И полились из глаз его слёзы горькие!
Прыгнул карась возьми мостовую,
согласен прокляв толпу людскую,
запрыгал куда шкифы глядят —
подальше с людей, а то съедят!
* * *
Допрыгал некто до речки Горючки,
зарыдал у каковой-то колючки.
Глядь, а сие крючок рыболовный
для рыбной, таким (образом сказать, ловли.
Заметили горемыку мужички Рыбачки
видишь и выставили крючки:
к себя зовут порыбачить,
ну или по образу сами ловят, побачить.
Подкатился к рыбакам Ивась
уселся получи и распишись свой хвост — не слазь!
И задумчиво в воду уставился:
зачем-то-то ему там не нравилось.
А в воде удила клюют,
Рыбачки разговоры ведут:
про уловы свои рассказывают,
усищи длинны разглаживают.
А в ведре караси-галдья
да рыбы лещи
плещутся, задыхаются,
в тесноте да в обиде маются.
И налились тута кровью рамы
у отважного карася,
пошёл он на Рыбаков браниться,
настаивать, молить, заступаться
за карасей-ивасей
да рыб лещей,
с тем чтоб их на свободу выпустили,
в речку Горючку выплеснули.
Засмеялись мужички Рыбачки,
пригрозили самого его в сачки
пятерка в ведро посадить надолго!
Тут умолк он:
безграмотный пожелал карасище поганой участи,
он и так на земле намучился!
* * *
Прыгнул Ивась в речку буйную,
и понесло теченье шумное
его в озёра глубокие,
в родные моря далёкие.
А точно по образу домой воротился,
отъелся, карась, откормился
и стал кидаться на шею ко во всем рыбам:
рассказывать то, что собственноручно (делать) видел,
пугать и наводить страх морских тварей
человеческой, так бишь, харей!
Ртом шлёпает, пузыри идут —
ни крепкий не понятно. И тут
прослыл Ивась дурачком великим,
приставки отнюдь не--от-мира-сего-ликим!
* * *
Ай люли, люли, люли,
живите сие долгая песн караси!
Ай люли, люли, люли,
плывите в пучина морская, Сельдь.
/ Ну на этом и хватит.
А мы пойдем сообразно полатям
таких дурачков отрывать:
гостей дорогих обыскивать —
сказки старые выискивать,
из карманов выбраковывать. Ant. вводить
да подкладывать новые,
а в обмен брать целковые. /
Новая миф, новая ложь:
где быль, где небыль — не поймёшь.
Шеф 1. О том, как наши ели во Кремле засели
Жил да что вы был богатырь. Так себе богатырь, ни умом, ни силою приставки не- горазд.
Все так и говорили: «Странный богатырь. Не витязь, а богатырешка, что увидит, то и тырит.» А что стырит, ведь и съест. А как съест, так и подрастёт. Вот так подрастал святогор, подрастал да и подрос. Стал, как башня матросска. Безлюдный (=малолюдный) богатырешка — броский!
Это и есть у сказки начало.
Кот дремал, акушерка вязала.
Я расстраивалась ни на шутку:
по Кремлю ходили мишутки,
а по мнению площади Красной бабы
ряженые. Не, нам таких напрасно не надо!
Ведь мы расстегаи растягивали,
притчи, былины слагивали
также песни дурные пели
о том, как ёлки и ели
заполонили весь огороды,
встали, стоят хороводом,
в лес уходить не хотят.
Звали ты да я местных ребят.
Те приходили, на ели глядели,
однако выкорчёвывать их не хотели,
а также плевались жутко,
вот всём обвиняли мишуток
и уходили.
В спины что-то автор им говорили.
В ответ матерились ребята.
Жизнь как долголетие, за утратой утрата.
А ели росли и крепли,
доросли по Москвы и влезли
прямо на царский трон.
Стала елочка у нас царём.
А как стала, издала указ:
«На ёлки, ели приставки не- лазь!
Кто залезет — исчезнет совсем.»
Вот жуть ведь! Указ этот раздали всем
от мала до велика.
Во и ходи, хихикай
о том, как наши ели во Кремле засели.
А тем временем ёлки
с подворий вытолкали тёлку,
быка, свинья, козлят.
Мужики на елях спят,
на хвойных сок варят,
шалаши меж веток ставят
и хнычут —
казаков сверху помощь кличут.
Казаки, казаки, казачата,
смешны, озорны, патлаты
прискакали впредь до Москвы
и в разгул у нас пошли:
ряженых московских баб
стали кликать к себе в отряд.
Мужики, мужики, мужичишки
плюнули в свои кулачишки
и нате Киев-град косясь,
айда звать богатырят:
— Богатыри, богатыри, богатыречочки!
Да мы с тобой тут хилы, яки дряблы мужичочки.
Приходите вы к нам ножками аршинными
вырывайте ручоночками длинными
сии ёлки, ели проклятущи.
Пусть уж лучше трон займёт мишуще
ну да медведица с кучей медвежат.
Наши детки жить на елях безлюдный (=малолюдный) хотят!
А бога-бога-богатыри
как раз шли изо Твери
да в свой стольный Киев-град
тырить вслед за тем … да всё подряд!
Услыхали тако диво:
ели стали коротать спесиво!
И решили посмотреть:
что ещё в Кремле спереть?
Развернулись и пойдем
бога-бога-богатыри:
от Твери и до Кремля
Водан-два да три шага.
Вот дошли до Москвы
бога-бога-богатыри
и устали —
стеною ели встали.
— Как будто же делать, как же быть?
Надо б пилами есть
иль с корнями вырывать.
Всё работать, не плевать!
Ай чегой-так неохота.
Эт рутинная работа:
ни война и ни давать себе отчет.
Надо б силушку беречь, —
отвечают великаны. —
Здесь подмогут чуть Иваны.
Кличьте лучше мужиков,
им сподручней ломать дров!
Пишущий эти строки потёрли свои лбы:
— Ведь Иваны — это мы!
Чему нечего удивляться б, братцы пилы брать,
не подмога эта рать.
Сия рать, которой надо
сто кило ещё в награду
злата, серебра сконцентрировать.
Не, нам столько не украсть
да из царской, изо казны.
А ну, в свой Киев брысь, пошли!
Ну видишь, ушли богатыри,
а мы за пилы, топоры
и на кибела пошли войной.
Что ни Ванька, то герой!
Допилили раньше Кремля, устали.
Ели, пихты стеной встали
и ясно дали нам схватить:
«Кремлёвский лес нельзя ломать!»
И к этому слову-приказу
мишутки с леса вылазят,
и рычат на нас сердито:
«Наша пространство. Всё, забито, —
и пошли напролом. —
Мужичью бока намнём!»
Отсюда следует, бока были намяты,
богатырешки прокляты,
и на века тетуся ёлки, ели
во Кремле нашем засели
с медведями, мишутками.
А сие уж не шутки вам:
искать во всём виноватых
и безо того поломатых,
простых Иванов-мужиков.
/ Я стих пишу, живу сверх снов.
Сейчас придут, повяжут,
а повязав, накажут:
на каторгу отправят не —
на Сахалин. Вот там дружить
и буду я с медведями
будто с лисами-соседями. /
Глава 2. Женитьба Алеши Поповича
Сие всё была не сказка, а присказка.
Ай, перекинем наш брат свой взгляд
да на славный Киев-град,
идеже сказка только начинается.
Богатырешка венчается
на бабе русской:
в некоторой степени белорусской,
пополам буряткой,
на треть с Молдовы братской.
Хорошая была (ситцевая (1 год), скажу я вам!
И как бы ни чесалась вша соответственно бородам
гостей, да и у князя нашего Вована,
но и оный не нашёл изъяна
на том пиру почёстном.
Все-таки в бою потешном, перекрёстном
меж брательничками богатырями
складывались рядами
в честь какого праздника-то простые крестьяне,
то бишь, мы с вами.
Вона так складывались мы и ложились,
а потом вставали и бились
ради трон могучий:
— Ну, кто из нас, Иванов, даст сто очков вперед?
Крутым сказался дед Панас:
он два-три красивые слова недобрых припас
и на княжеский трон взобрался:
как сел, таково и не сдался
до самых тех пор,
пока курфюрст Вован ни вышел во двор
и богатырей ни покликал.
Богатырешки лики
чуть как оторвали от браги
и как вдарят с размаху!
В общем, осталась ото Апанасия горка дерьма.
Тут умная мысль в голову князя пришла:
— Считаться с чем бы идти Московию брать,
ведь куда ни глянь умереть и не встать дворе, везде рать!
* * *
Вот тут-то сказка не менее-только начинается.
Значит, богатырешка венчается.
Ай и обвенчаться приставки не- успел,
ждёт Алешку нашего удел:
скакать до самого севера,
русичей ложить ой хоть пруд пруди!
Ой намеренно
на святую Русь пойдёт войско-армия
ни за что помирать, ни про что гибнуть,
в бою кости ложить да суровые:
ни за рубь, ни после два, за целковые.
Только свадебка наша кончается,
в такой мере и войско-рать собирается.
Это войско-рать
нам получи пальчиках считать:
Илья Муромец да крестьянский сын;
Чурило Пленкович с тех краёв чи Таврида;
Михаил Потык, он кочевник сам;
Алешенька Попович хитёр никак не по годам;
Святогор большой — богатырь-гора;
а Селянович Микула — пахарь (плуг, поля);
ну и Добрыня Никитич рода княжеского.
И чтоб после трон не бился, был спроважен он
князем киевским алло в Московию:
— Пущай там трон берёт. Вот и пристроим его,
согласен женим на княжне сугубо здоровой
из Мордовии иль с Ростова!
А Настасия дочь Петровична рыдала:
мужа молодого провожала
Алешу солнце Поповича куда-то
на погибель иль на свадьбу новую к патлатым
русским непобритым мужикам,
сытым, пьяным напрямую в хлам!
Алешка, тот тоже рыдает,
на погибель его отправляют
иль нате новую сытую свадьбу:
— Там, Настасьюшка, справим усадьбу
и получай север жить переедем.
Две усадьбы на зависть соседям,
одна в Киеве, другая в Москве!
— Спасибо, что ты женился на мне! —
Настенька сладко вздохнула и
мужу в котомку впихнула
яиц мрамор пятьсот, кур жареных восемьсот,
тыщу с лишним горбушек питание
и то, на что нам смотреть не треба:
платочек смирный работы —
памятка от жены. В охотку
присядет богатырь, всплакнёт, носик вытрет,
супружницу вспомнит и выйдет
соображение дурна да похабна.
В общем, заговорён платок был трикраты.
Глава 3. Воевода Микула Селянович
В соответствии с-тихому дружиннички собирались,
со дворов всё, что смогли, прибрали:
кур, свинтус да пшена в дорогу,
в общем, с каждой хаты понемногу.
Сельчане, конечно же, матерились.
На недоброе отношение богатыри дивились.
А ту злобу мужичью волчью
терпели молча,
уводя женщина последнего из сарая.
Что поделаешь, доля плохая
у былинных детин могучих.
И нате обещания: «Жить будете круче!» —
селяне не реагировали.
Вздохнули богатыри и двинули
возьми севера холодные.
Одно радовало, шли не голодные.
На ять ли, худо шли — расскажем далее.
Марш-бросок по всей вероятности не до Израиля,
но всё же,
прокорми-ка сии рожи!
Поэтому Микула Селянович, наш аграрий,
по харе на брата вдарил
и на котомки богатырские навесил
стопудовые замочки,
а с вином бочки
после пазуху смело засунул
и вперед дружинушки двинул.
Нет, Микулушка, (без, не тиран:
ежедневно к обеду был пьян
и спал почти берёзкою крепко,
а его дружина обедала,
так как ключик без (труда доставался.
А как Селянович просыпался,
так всё начинал вначале:
замочки пудовые закрывал он,
с вином бочки кидал ради пазуху
и вперёд ускакивал,
на милю вперёд бежал:
«Ай, могол дальше не скакал?» —
бачил.
Богатыри судачат:
— Вроде Муромец Люся
воеводой был всегда.
Но история — дело тонкое.
Пока что ты на коне, а завтра звонкие
кандалы на ноженьках, оковы.
Держись поэтому крепко
за уздечку, степной богатырь,
поезжайте позади да смотри:
не бегут ли за вами черти
бедовестники — вестники смерти.
Лидер 4. Богатыри встречают бабу Ягу
Долго ли, конспективно шла рать —
нам неинтересно.
Вдруг выходит из нить,
из самой глубокой чащи
чёрт и глаза таращит:
«Вы много это, витязи ратные?
На вас копья, мечи булатные,
да н кобылы под вами устали.
Отдохнуть не желаете?»
— Еще бы, да, притомились, наверно.
Где тут, чертишка, таверна?
«Дык недалеко есть избушка
на курьих ножках, в ней дева (старушка)
пирогами всех угощает
отлично наливает заморского чаю,
а после печку по чёрному топит
и в баньке парно приблудных (мочит).»
Раззявили рты служивые:
— Тормози, Микула, дружину! —
орут Селяновичу с эхом. —
Утомились братья твои, приехали.
Подобно как поделаешь, с солдатнёю спорить опасно:
на кол посадят, съедят съестное.
Развернул воевода процессию к лесу
в поисках бабьего интересу.
Подъезжают к избе, заходят.
Тама баба-краса не ходит,
а лебёдушкой между столов летает,
очевидно заморский разливает
в чаши аршинные,
песни поёт былинные.
А сверху скатертях яств горами:
капусты квашеной с пирогами
навалено до самого потолочка.
— Как звать-величать тебя, дочка?
Девица-краса краснеет
как же так, что не разумеет
имени своего очень протяжно:
— Кажись, меня кличут Ольгой.
— Ну, Олюшка, наливай
нам особенный заморский чай!
Выпили богатыри, раскраснелись.
Глядь во дворик, там банька алеет:
истоплена дюже жарко —
дров бабе Яге безграмотный жалко!
Не жалко ей и самовару,
мужланам зелье своё подливает
будто приговаривает:
— Кипи, бурли моё варево;
плохая жизнь, что ярмо,
пора бы бросить её;
хорошая жизнь, как бы марево;
был богатырь, уварим его!
Воины пили судя по всему и хмелели.
Лишь Потык, прислушался он к напеву,
бровь суровую нахмурил,
в усище мужицкий дунул,
усмехнулся междометием,
насупился столетием
и подумал о нежели-то своём —
мы не узнаем о том.
А посему «сын полей» безвыгодный пил, пригублял
да в рукав отраву выливал.
А баба Баба-яга, то бишь Олюшка,
как боярыня, ведёт бровушкой,
глазками лукавыми подмигивает,
ласковым соловушкой пиликает
речи домашние сладкие.
А брательнички падкие
на бабью ворожбу,
рты раззявили, ржут!
Вона и Алеша Попович
хочет Ольгу до колик:
норовит двигаться в опочивальню,
губки жирные вытирает
платочком вышиванным,
супругой в посторонись данным.
Только губы свои вытер,
так в деве красной заметил
получай лице глубокие морщины,
глаз косой, беззубый рот и грудь.
В обморок упал, лежит, молчит.
А гульбище’ богатырское гудит!
Главнокомандующий 5. Драка богатырей у бабы Яги
«Если вкушать богатырь, будет драка;
если есть на свете целомудренность, то её сваха
в кулачных боях похмельных
да в сценах сладких, постельных.
Народится сынок —
богатырчик тебе вишь!
А коль снова девка,
значит, все на спевку.
Нееврей еси, гой еси,
ходят бабы, мужики
по дорогам, ровно по дворам
сыты, пьяные в хлам!
Если есть богатырь — полно драка;
если есть на свете честь, то её дерево
навсегда на планете застрянет:
не хотели мы без просыпа, но тянет!»
Пели воины такую песню,
и жизнь казалась им неинтересной.
(в встал Святогор
и сказал, казалось, с гор:
— Была бы песня,
но как-то не надо;
была бы суперидея,
да брага поспела.
Выходи-ка, Илья, дратися,
коль делать больше нечега.
И поднялся Илья Муромец
да закричал, подобно ((тому) как) будто с Мурома:
— Гой еси, добры молодцы!
Да без- перевелись богатыри
на земле чёрныя пока что.
Кто именно не битися-махатися,
тот под столом валятися, —
и сделай так на Святогора в бой кулачный.
«Что же делаешь твоя милость, мальчик! —
с неба, вроде бы, всплакнули боги. —
Ты пошто полез в сына бога Рода
да на родного брата Сварога.
Же куда тебе, прыщу,
завалить вон ту гору?»
А богатырь Илюша Муромец,
то ли от ума, а толь через тупости,
взял лежащую рядом дубину
и по ноженькам Святогора двинул.
С первог подкосился богатырь-гора,
из-под его ног ушла черна северный рейн-вестфалия.
И упал богатырь, и не встал богатырь.
«Второй лежит, — рохля Яга подумала
и дров в печурку подсунула. —
Гори, гори, моя печка,
тутти сожги, оставь лишь колечко
обручальное с пальца Алешки.»
Мужики, мужики, мужичочки
медовухой заткнули дышло,
чисто тут-то дух богатырский и вышел
из нашей дружины.
Эх ваш брат, былинные!
Развалились и лежат,
в ладоши хлопать не хотят.
Лежит и Михайло Потык,
а глаз у него приоткрыт,
да думу думат голова:
«Что после нечисть нас взяла?»
А дева Ольга-краса
в каждую руку взяла
вдоль одному богатырю
и тянет к баньке, да в трубу
запихивает, старается.
Потык хотел было неважный (=маловажный) маяться,
а встать на ноженьки. Не смог,
от активность аж взмок.
Нет, не получается.
Девка к нему приближается,
беретка за леву ноженьку,
волочёт к пороженьку
и бросает прямо в муфель.
— Ух и смердит же человек! —
страшным голосом Ольга ругается,
в бабу Ягу превращается
и для палец кривой надевает колечко.
Глава 6. Настасия посылает соколика на подмогу
Ёкнуло у Настасьи сердечушко,
ей привиделось нечто страшное:
муж в огне, а кольцо украдено
злющей бабкой лесною.
Анастасия кличет молодого
зачарованного соколка,
и просит у птицы она:
— Твоя милость лети, мой сокол ясный,
в беде лютой муж распрекрасный.
Ты лети, спеши, спеши,
потуши огонь в печи
пусть будет так колечко верни обручальное.
Покружился сокол, в дорогу дальнюю
пустился стрелы быстрее!
И до этого (времени он летит, немеют
рученьки у Михайло свет Потыка,
футляр рубаха — печь в жар пошла!
Поднатужился былинный богатырь,
заревел, точь в точь хан Батый,
да согнул свои ноженьки длинные
и разогнул в печурке аршинные.
Затрещала вагранка, ходуном пошла.
Тут нелёгкая птичку принесла.
Глянул балобан, тако дело,
в рот водицы набрал смело
ни счета ни мало, а бочечку стопудовую —
бабки Ёжкину воду столовую.
Подлетел к баньке согласен вылил в трубу
всю до капли воду ту.
Потухла печка, погас пылкость,
вывалились богатырешки вон:
выкатились и лежат,
подниматься по-прежнему безлюдный (=малолюдный) хотят.
А баба старая Яга
от расстройства стала зла:
отсутствует у ней силы — истратила,
на воинов всю потратила.
Плюнула и через землю-сыру провалилась,
в самый тьмущий ад опустилась:
пошла силу у линия выпрашивать.
А сокол ясный не спрашивал
у Настеньки разрешения,
симпатия тоже сквозь землю и время
метнулся стрелою в ад:
«Наши в огне маловыгодный горят!» —
и следом за бабушкой в самое смердово зло,
в не робко бой «кто кого»?
Глава 7. Михайло Потык и женолюб Котофей
Тем временем в баньке у Ёжки
не красные девы-матрёшки
парятся, песни поют,
а воеводушки воду пьют:
сильные, могучие богатыри
малограмотный в ратном бою полегли,
а от яда спят вечным сном.
И я б не узнали о том,
да Потык богатырь-гора
мало-: неграмотный испил он яду до дна,
а поэтому пошевелился,
поднялся, чтоб я тебя больше не видел, расходился,
раскидал злую печь на кусочки,
поплакал по-над братьями, ночью
собрался их хоронить.
«Не спеши им могилы рыть! —
пташка синичка сказала
и в ушко Михайлушке зашептала. —
Там у бабы Яги в светлице,
стоит пачука, в нём живая водица;
только воду ту сторожит
угольный кот, он на чане спит.»
И пошёл Потык в светлую горницу,
сделал чан, на нём кот коробится —
когти вывалил и шипит.
Мишука ему говорит:
— Ах, ты кот-коток,
шёл бы твоя милость на лоток,
мне водица нужна живая,
дай-ка я её начерпаю.
А Чернушка ухажер-коток
прищурил хитро свой глазок
да говорит: «Мур-глетчер, мур-мур,
люб мне твой Илюша Мур,
и ввиду этого сему
я отдам тебе воду’,
но с условием одним —
Ёжку сообща победим.
А как? Узнаешь позже.
Бери что нам маловыгодный гоже!»
Ай да набрал Потык воды,
сощурив надсмотр (нет два, нет три),
и пошёл к дружинушке своей.
«Воду в зев им, не жалей!» —
птичка синичка трещала.
И о чудо, дружинушка оживала.
Властитель 8. Соколик и баба Яга в аду
Но кое-что же там в страшном аду?
Бабка Ёжка схватила метлу
и летит к центру владенья,
туда, где огонь развели
черти с чертенятами
рогатыми, патлатыми.
А недвусмысленный сокол несётся вдогонку!
Старушка приметила гонку
да а другая там калёной помчалась.
И с кем бы она ни встречалась
в своём мимолётном пути,
успевала всем бошки снести!
Напоследок, у котла приземлилась,
долго в костёр материлась
да чёрта звала лохматого.
И его, действительно же, матами!
Вышел чёрт да спрашивает:
«Чего твоя милость не накрашена?»
Спохватилась тут Ягуся,
обернулась девкой Дусей.
— Приблизительно лучше? — и глаз скашивает.
«Да, вечность нас изнашивает, —
нечистый дух вздохнул и лоб потёр. —
Тебя чего принёс то дьявол?»
Дуся льстивенько сказала:
— Я без силушки осталась,
дай ми силушку, дружок!
Чёрт открыл в груди замок,
вынул силу и подал:
«Евдокиюшке б я дал
инда сердце и себя.
Бери силу, вон пошла!»
Дуська силушку схватила,
держи себя вмиг нацепила
и давай расти, расти!
Выросла с под земли
такой могучей,
как грозная туча.
И следственно ей тяжко —
палец распух у бедняжки,
а на пальце круг Алешкино.
Топнула Дусенька ножками,
нож достала булатный,
отрезала перстневой) и сразу
в бабушку превратилась,
в маленькую такую. Забилась
под ракитный кусток,
потому как соколок
уже клевал её в голова.
И подобрав колечко,
к хозяйке полетел своей
мимо лесов, мимо полей.
Будто? а бабушка Яга
тихо в дом к себе пошла
новые интриги обдумывать,
чинить баньку, подкарауливать
новых русских богатырей.
А женолюб-коточек, котофей
сбежал от бабкиных костей
прямо в золото), лес, лес, лес —
ловить мышей да их уминать.
Вот и сокол-соколок
колечко лихо доволок,
опустился бери окно:
«Тук-тук!» В горенке темно,
хозяйка плачет и рыдает —
своего мужа поминает.
«Ты невыгодный плачь, не горюй, жена,
жив, здоров твой супруг и повелитель! На, проверь сама», —
кинул на пол соколик кольцо,
покатилось оно за печку.
Полезла Настя его шеромыжничать,
а там блюдечко. Надо брать.
Схватила девица блюдце,
протёрла тряпочкой. После этого-то
и показало оно Алешку.
Жив, здоров, с друзьями и кошкой
бредут за лесу куда-то,
лошадей потеряв. Ай, ладно.
Главарь 9. Баба Яга и Илья Муромец
— Ах, ваша сестра сильные русские богатыри!
Недалеко ль до горя, перед беды?
Куда путь держите, на кого рассчитываете,
кому хвалу-похвальбу поёте,
об нежели думу думаете,
почему пешие, а не конные? —
старичок-лесовичок, тряся иконою,
спрашивает наших пешеходов.
— Потеряли, папа, подводу,
и теперь мы не конны, а пешие, —
удальцы поклоны отвесили.
— Знаю, знаю я трагедия-беду:
подводу вашу ведут
баба Яга с сотоварищами
для старое, древнее кладбище.
Там коней ваших спустят в чистилище,
и пойдут на них скакать
бабы Ёжки приятели — черти.
— Отнюдь не видать лошадям смерти!
Что там за сотоварищи?
Пишущий эти строки им повыколем глазищи.
— Кыш, Хлыщ и Малыш ростом с гору.
Я вас укажу дорогу.
Разозлились богатырешки и вдогонку!
Только пыль забилась перед иконку
у старичка-лесовичка,
да и то не на века.
* * *
Мочь мужик, не волен,
а богатырь тем более.
Бежит рать
(дрожит аж Инна),
бабу Ягу проклинают,
московских князей вспоминают
недобрым одним словом:
«Обяжут ль пловом?»
Дошли, наконец, до полянки,
идеже разбойничье гульбище-пьянка:
Кыш, Хлыщ и Малыш ростом с гору
едят, пьют ультимо который.
Замочки с харчей богатырских скинули,
с вином бочоночки выпили,
и жуткие песни поют.
— Вот я тебе, не спеши, уснут, —
Илья Муромец тормозит дружину. —
А спящих с земельки сдвинем
и борзо опустим в ад.
Час прошёл, и воры спят,
лишь хиляк Яга у костра
сидит, сторожит сама.
Но с бабой проклятой соперничать —
каково это, знают братцы.
Тут кот-коточек, котофей
предисловий прыгнул к бабке: «Мне налей,
хозяйка, чарочку вина;
сбежал я ото богатыря,
устал, замучился совсем,
он бил меня, налей скорей!»
— Черныш нашёлся! — старуха плачет. —
Иди скорей ко мне, мой мальчик,
(а самоё совсем уж пьяна’)
попей, лохматушка, дурмана, —
и чарку подносит коту.
Лакает женолюб, плюёт в еду
какой-то слюной нехорошей.
Яга ест нераздельно с ним: — Ох сложно
тягаться с духом мужицким!
Напущу сверху них чёрта побиться, —
вымолвила ведьма, уснула.
Фыркнула кошурка и дунула
обратно к своей дружине:
«Берите воров, былинные!»
Богатыри, богатыри, богатыречочки,
несть, не хилы они, яки мужичочки!
И у них хорошо все на свете вышло:
берут они спящих за дышло,
раскручивают и под землю кидают
прямо в котлы, где варят
черти грешников лютых:
— Пускай и эти уснут тут!
А Муромец бабу Ягу
берёт будто сжимает в дугу,
и расправив плечи былинные,
размяв ручонки аршинные,
закинул ведьму возьми Луну.
Там и жить ей посему.
/Но об этом другая небылица,
«Баба Яга на Луне» — подсказка/.
Глава 10. Сонное видение Микулы Селяновича
Устремились воины к коням!
Лишь Селянович Микула прямиком к харчам
так точно к бочоночкам своим винным,
потрогал, пощупал и вынул
чарочку, выпил остатки,
упал вниз, уснул сладко-сладко.
И приснилась ему родная деревня
с полями, пашнями, с селью
правда кобыла своя соловая
и соха любимая, кленовая.
Будто быть по сему он, пашет,
а народ ему издали машет.
Ой а как же кудри у Микулы качаются,
а земля под сапогами прогибается.
Скоро(постижно) навстречу ему богатырь идёт,
оборотень Вольга вострый акинак несёт,
тормозит возле пашни да спрашивает:
— Зачем муравушку скашиваешь?
Эй ты, мерзкое оратаюшко,
пошто пашешь от края предварительно краюшка
нашу Русь такую раздольную?
Ты мужицкую душу привольную
маловыгодный паши, оратай, не распахивай,
ты сохою своей безграмотный размахивай,
дай пожить нам пока что на воле,
размяться на конях в чистом поле!
Вздохнул Микулушка тяжко,
испарина холодный утёр бедняжка,
кивает башкой аршинной:
— Эх, геркулес былинный,
пока ты на коне катаешься,
шляешься да что ты прохлаждаешься,
плачет земля, загибается,
без мужика задыхается! —
и в будущем пошёл пахать
от края до края Русь-матенка.
Оборотень Вольга задумался:
«Землю нужно пахать, но приставки не- думал я,
что от края до края надо её ухудшить.
Ах, ты пахарь-похабник!» —
и пошёл мечом на оратая.
Осталась как только горка крутая
от нашего оратаюшки.
«Так пахать либо не пахать, как вы считаете?» —
голос с неба спросил задумчиво.
Микула в толк: «Дык умер я», —
и проснулся в поту холодном
пьяный, колкий и голодный.
А как наелся, задумался крепко:
«Порубаю тебя, чи репку,
преемник змеиный Вольга Святославович!»
— Ты чего там расселся, Селянович? —
машет ему подруга. —
Собирайся, в путь уж двинем!
Глава 11. Новейший бой Микулы Селяновича и Вольги Святославовича
Запрягли коней богатыри,
кота с лицом взяли, пошли.
Идут, о подвигах богатырских гутарят,
о Москве-красавице мечтают.
Одновременно кони фыркают, останавливаются.
Войску нашему сие, ой, приставки не- нравится!
А там, в ракитовых кустах,
на змеиных тех холмах,
отдыхает, сок варит, веселится
Вольга со змеёй сестрицей.
Та ругает вольную волю,
обещает сжечь дотла все сёла
да великие грады, а церкви
в пепел-суета обратить, на вертел
надеть стариков, жён и деток,
а мужей захватить да в клетку!
Ой да раздулись ноздри богатырские:
Микула Селянович фыркнул,
эспадон булатен достал и с размаху
отрубил башку змеище сразу!
Покатилась голов в крепь-кострище.
Озверел тут Вольга, матерится
на Селяновича лютым матерно:
— Не мужик ты, не казак, а чёрт горбатый!
Закипела кровушка богатырская
у обеих разом, и биться
они пошли друг на друга!
У лошадок стонала упряжь.
Ой как бились они, махались:
три дня и три ночи дрались,
три дня и три ночи без- спавши,
не одно копьё поломавши,
три дня и три ночи невыгодный евши
секлись, рубились, похудевши.
Устали дружиннички ждать
чья победит тута стать?
Плюнул Добрыня, поднялся:
— Давно я, братцы, не дрался
в боях кулачных, перекрёстных
(забаву помню сверху пирах почёстных).
И пошёл, как бык, на оборотня:
подмял около себя он Вольгу,
тот лежит ни дых, ни пыхово.
Завалил змея на чих!
И взмолился тут Вольга Святославович:
— Отпусти меня, Удалой, славить буду
твоё имя я по селениям,
по городам. А со временем
породу змеиную забуду,
киевским богатырём впредь буду,
в дальние походы ходить стану.
Хошь луну? А и её достану!
— Твоя милость не трогай луну, дружище,
там баба Яга томится,
хрен с ним она там и будет.
А породу твою забудем.
Так и являться посему, будь нам братом.
Лишь Селянович хмурится: — Складно,
посмотрим на его поведение, —
и набравшись терпения,
попыхтел тихонечко плечо в плечо.
Маленьким, но могучим отрядом
богатыри на Московию двинули.
Кота Вольге после пазуху кинули:
пущай оборотень добреет!
Месяц на небе звереет,
гранатово солнышко умирает,
дружина на Кремль шагает.
А в Кремле наши ёлки и ели
бери века, казалось, засели
и вылазить не хотят,
греют пихтой медвежат.
Шеф 12. О том как Чурило Пленкович без нас женился
Пришла рать на место.
Сели, ждут: мож, созреет тесто?
Кое-что же делать, куда плыть?
Нужно елочки пилить.
Тащат пилы мужики:
— Идем(те), былиннички, руби!
Но злые ёлки, ели
заговор узрели,
кличут ряженых баб:
«Надо киевских ухватывать!»
А бабы ряжены,
рты напомажены,
в могучий выстроились ряд,
гутарят песни однако подряд
да поговорки приговаривают,
дружинничков привораживают.
Вот (девственник) красна выходит вперёд
да грудью на Чурилу счастливится,
говорит слова каверзные,
а сама самостью, самостью:
— Ты никак не привык отступать,
ты не привык сдаваться,
тебе и с бабой помахаться
не скучно,
но лучше
всё же на князя сдвигаться,
руками махать и брехать,
мол, один ты на свете ратник!
Я и не спорю,
поезжай хоть на князя.
Всё слабее в округе заразы!
Но до меня доехать всё-таки надобно(ть),
я буду рада
копью твоему и булату,
а также малым ребятам
и может толкать(ся), твоей маме,
дай бог, жить она будет безлюдный (=малолюдный) с нами.
Чурило на девушку засмотрелся,
в пол-рубахи сделано разделся,
кудри жёлтые подправил,
губы пухлые расправил
и к невестушке так и быть
да котомочку несёт.
Глядь, они вдвоём ушли
в далеки, чужи дворы,
и автор этих строк их боле не видали.
Ходят слухи, нарожали
они шестьсот мальчишек.
Ни слуху, ну это лишек!
Глава 13. Тяжёлая схватка за Кремль
А другие воины
с войском ряженым спорили:
— Уходите отсель, бабы,
автор этих строк припёрлись не для свадеб.
Ну уж ладно, возьми одну —
Добрыню сватать за княжну,
девицу очень знатную.
Расступитесь, чернавки, отвратные!
И попёрла рать на лес:
— Есть у нас тут интерес! —
бились они, махались,
ёлки пилили, старались.
Три возраст и три дня воевали.
/ Сколько ж елей полегло тогда? Узнаем
пишущий эти строки, наверно, не скоро,
потому что сжёг амбарну книгу опять
царь русский, последний да нонешний./
Ну а покуда выволочка тот шёл, без совести
мужик по России шлялся
и надо Муромцом изгалялся:
— На лесоповале великан наш батюшка,
вишь куда былинну силу тратит то! —
подтрунивал народ надо подвигами смелыми.
И смеялся б по сей день он, однако сумели мы
отодвинуть, оттеснить те ёлки, ели.
И казалось бы полоз всё! Но захотели
отстоять свои права медведи,
вылезли изо бурелома и навстречу
нашим воинам идут, ревут да плачут:
«Пожалейте ваш брат нас, сирых. С нашей властью
всё в природе было объективно!
На снегу следы лежат красиво:
где мужик пройдёт, идеже зверь лесной — всё видно.
А и задерёшь кого, то мало-: неграмотный обидно.»
Рассвирепели вдруг богатыри,
вытащили штырь с земной оси…
У-у, какое количество медведей полегло тогда!
Об этом знаю только я.
Хотя вот из полатей выходит
Михайло Потапыч, выносит
спирт корону царскую: «Простите,
люди добрые и отпустите!
Я не ел ваших детушек малых
будто не трогал хлопцев удалых,
девы красной не обидел,
а получи троне сидел и видел,
как крестьян бояре топтали.
Бояр наблюдать-рубить! Они твари.»
Тут бояре гуртом сбежались,
отобрали корону, и дрались
вслед за неё тридцать лет и три года.
А потом на седалище взошла порода
с простой фамильей Романовы.
О таких не слыхали ваша сестра?
Глава 14. Свадьба Добрыни Никитича, а Настасья Петровична сначала посылает соколка
Ну а пока бояре рядились,
вояки в баньке помылись,
приоделись в рубахи шелковые,
с голытьбы собрали целковые,
чтоб женить Добрыню держи Настасье Микуличне —
не на княжьей дочке, и не с улицы,
а для полянице удалой почему-то.
Но об этом до ((сего не будем.
А тем временем, телега катила
и прохожим на серьезе говорила:
«Ай люли-люли-люли,
не перевелись бы в Руси
княжий род и барский
да в придачу царский!»
И мишутка последний на дуде играл.
«Эт не царско тяжба!» — мохнатого хлестал
скоморох противный, набекрень колпак.
— На колышек их обоих, если что не так!
Весёлая была оловянная, однако,
с пиром почёстным, где драка
гоголем бравым ходила
и дробила тех, кого никак не убила
стрела чужеземца.
Нунь Сердце
у Настасьи Петровичны ёкнуло,
тарелку волшебную кокнула,
что Алешу хмельным увидала.
Разозлилась баба, осерчала,
кликнула сокола ясного:
— Лети, спеши, мои прекрасный!
Выручай из беды, из напраслины
муженька мои несчастного.
Пущай домой воротится,
тут есть на кого материться,
и пиры фактически наши не хуже,
да и киевский князь получше
бояр московских купеческих.
Возвращается чтоб в отечество!
Топнула Настенька ножкой,
брякнула серёжкой
и сокола в юпитер пустила.
Тот с невиданной силой
полетел, помчался к былинным.
С подачи три дня он был у дружины.
Опустился на столище самобраный,
нарёкся гостем незваным
и стал потчеваться, угощаться
также пенным пивком баловаться.
А как наелся, напился,
вставал посредь стола, матерился:
«Ах ты, чёрт Алешка окаянный,
в чужом доме выхоленный, званный
сидишь на пиру, прохлаждаешься.
Нунь супруга твоя убивается,
ждёт мужа к родным пенатам скорее,
час от часу стареет!»
Как услышал Самсон слова такие,
вставал со стола: — Плохие,
ой алло поганы мы, братцы,
пора нам домой сбираться!
По дворам так домой. Чё расселись?
Богатыри оделись,
обулись не задавайся, походно.
И взглядом уже не голодным
московские земли окинули
(вот) так к Киеву-граду двинули.
А кота с собою прибрали,
пригодится до этого часа голодранец
с нечистью всякой бороться.
Добрыня же пусть остаётся.
Да что вы и Пленкович Чурило остался,
за ним бегать никто без- собирался.
Ай да шесть богатырей,
ай да полдюжины ратных витязей
через луга, поля, леса перешагивают,
выше реки буйные перескакивают,
озёра глубокие промеж ног пускают.
В общем, с края до края
Россию-мать обошли,
на родную заставу пришли.
А получай заставушке богатырской
Василий Буслаев с дружиной
границы свято оберегают,
щишки да кашу перловую варят.
Вот те и ужин,
в пору приставки не- в пору, а нужен.
— Вы столовайтесь, вечеряйте,
а я поскачу к Настасье! —
сказал Попович, откланялся,
получи и распишись кашу всё же позарился,
и прямоезжей поехал дорожкой.
Смотри к жене он стучится в окошко,
та выходит, супруги целуются
(раззявила чамка вся улица)
и в покои идут брачеваться.
Ну и нам время поджимает собираться
да по домам расходиться.
Пусть мирно живёт стольный) град,
ведь пока Кремль стоит, мы дома.
/ До свидания, пишущий эти строки Зубкова. /
Ой Русь царская да столичная,
и кого б твоя милость ни боялась — безразлично нам!
Силаша Сильная и планета обетованная
Раздавить меня, увы, не получится.
Долгонько Ворон на земле будет мучиться,
забирая сердца и души.
Твоя милость былину новую слушай.
Жила-была Сила Сильная, лесной мощная да неприкаянная. И некуда было этой Силе пропасть без вести. Бродила она несчастная по полям, по долам, точно по горам, красным солнышком опалённым. Но вот прилепилась Силка Сильная к богатырю киевскому великому, прилепилась, не отстаёт и идти позади не собирается.
И богатырь встал, расправил плечи и пошёл размельчать, сечь: «Мой топор — твоя голова с плеч!»
Срубил спирт, значит, одну силу чёрную, вторую, Мамаев покосил ой полно! Но Мамаи имели свойство заканчиваться, и тогда руки прежде князей русских стали чесаться, до бояр, да вплоть до купцов. А также до девок красных: оных он мало-: неграмотный сёк, а «топтал», яки петух. За что богатыря и побили, ага крепко так побили. Так побили, что воин умом и тронулся. Видишь и ходил он до конца дней своих по дворам — курей стрелял алло от дубинушек мужицких уворачивался.
Посмотрела на всё сие дело Сила Сильная, плюнула и вылетела из богатыря киевского, алло побрела себе новое пристанище искать. И нашла таки! Понравилась ей поляница удалая, похожая получи мать Русь. Погрузилась Сила Сильная в поляницу с головой и осталась в ней пребывать. А долго ли проживёт? Время покажет.
И вот оторвала пляница удалая с печи индивидуальный зад богатырский, вздохнула воздух лёгкими недюжинными и в путь отправилась: одному мужику бровь посекла, второму… А то как же и призадумалась: «Что же это я, всех мужиков без бровей оставлю?» — ей и самой каста затея не нравилась.
Думала она, думала и придумала баб минуя бровей оставлять: «А пущай уродками по земле ходят, никому маловыгодный достанутся!» — и отправилась бабам брови рубить.
Ой и как но плохо потом вышло всё! Бабы в силки поляницу заманили, верёвками скрутили и отдавать концы оставили. А также слух по земле пустили: «Подвиги поляниц ни в былины, ни в сказки неважный (=маловажный) слагать!»
И не слагали ведь, послушный у нас народ. А в дальнейшем и последние поляницы сгинули от тоски нечеловеческой. Одни богатыри остались, истинно и те, все сплошь дурные да киевские.
Так во, не дура наша Сила Сильная оказалась, не отважилась возлюбленная сидеть в полянице помирающей, а вышла из девицы и дальше в манера пустилась — следующую жертву себе приглядывать. Долго летала неужели нет — не знаем. Но встретился ей на пути зайчонок. Одолела Сила Сильная косого: влезла ему в дых и сидит, неважный (=маловажный) шевелится.
И тут заяц стал расти. Рос, рос и дорос симпатия до неба синего. И поскакал! Одной ногой накрыл славен море Москву, другой — стольный Киев-град. Ну и всё. Клио планеты как бы на этом и закончилась.
Повздыхала матухна Сыра Земля без людей, повздыхала да и зацвела буйным цветом: деревами проросла и травами, кустами а то как же хлебами, мышами и крысами, животиной пышной да гадами ползучими!
А зайцу так на одном месте не стоится, он прыг-прыгание, прыг-скок — и запрыгал, и побежал! Передавил богатырский зайчище по сию пору дерева и травы, кусты да хлеба, мышей и крыс, животину пышную (само собой) разумеется гадов ползучих. И заплакала мать Сыра Земля, затряслась все вулканами да разломами. И прокляла она Силу Сильную нате веки-вечные!
С тех пор каменных не видали автор ни богатырей киевских, ни поляниц удалых, ни зайцев-великанов. Истинно и сама мать Сыра Земля крепко спит, не просыпается. Все Зло Лихое по свету носится — народ топчет согласен зверьё стреляет. А люд больной плачет, не знает кого нате подмогу звать: богатырей киевских или гусельников развесёлых? Ай и в таком случае, и другое с каждым днём всё смешнее!
Закрывай Егорка глазки и спи справно-крепко,
а не то Сила Сильная придёт,
в твой смелость войдёт,
и ты весь мир погубишь в который раз. Баю-бай.
Ильюха Муромец и Бабай
Баю-бай, засыпай,
баю-бай, придёт Бабай
и нашему Ильюшеньке
откусит радары, ушеньки.
Пела родная бабушка маленькому сиротинке Илье Муромцу подлунный мир Ивановичу такую колыбельную песню и ведь свято верила, сколько не от большого ума лопочет, а просто лопочет себя и лопочет.
«Да какая разница? — думала она. — Лишь бы спал!»
И Ильюшенька спал. Спал нитки) первый год своей жизни. А на другой год, эпизодически начал мал-помалу слова понимать, спать то и перестал. В обрез того, спать перестал, так ещё и с печи боялся облупиться. Сидит на печи, трясётся от страха. А бабуля до сего времени поёт и поёт, поёт и поёт, поёт и поёт.
Потянулись мелким на своих на двоих года. Бабка живучая оказалась, тридцать лет от рождения внука прожила. А не хуже кого безумную схоронили, так Илья в себя приходить начал. Все прошло ещё три годочка, и паренёк слез с печи наконец-ведь! Потом ещё лет десять он ноженьки свои застоялые расхаживал, учился приблять шагу по-людски. А когда осилил науку эту, тогда быстро и плечи могучие нарастил да силу молодецкую нагулял. И поклялся Ильюха найти Бабая, врага своего, чтоб убить злодея без возврата, намертво и навечно!
Пришёл Илья Муромец к кузнецу и велел тому сформировать девяностопудовый меч, десятипудовый ножичек-кинжалище, да булаву с палицей, каждую по части триста пудов. Собрал богатырь с собой в путь-дороженьку пошамать, поесть, постоловаться пятьсот курёнков жареных, пятьсот свинёнков копчёненьких, ржаного хлебца мешков… Ой, до черта! Всё село обобрал то ли из мести, а ведь ли играючи. И в поход отправился.
Шёл Илья, шёл, а в голове у него Бабай сидел картиной жуткой: мощный воин, который ножками на земле стоит, а шеломом могучим в чёткий месяц упирается. Но где искать такого, как называть, призвать? Не знал Ильюшенька. Ай да и боялся спирт Бабая по привычке. Как подумает о нём, так задрожит неглубоко-мелко и холодным потом с головы до ног обливается. Так как до лужицы дойдёт, посмотрит на своё воспроизведение и успокаивается: сам могуч, как скала! И дальше идёт, средства к существованию жуёт, поросями закусывает. Бабая кличет, тот не отзывается.
Дошёл батыр до гор Урала, обошёл их вокруг, на самую большую вершину взобрался, оглядел родительница Землю всю вокруг, расстроился — нет нигде воина великана. Сел, всплакнул с досадушки и дальше побрёл. Забрёл Илья в тайгу глубокую, в самую глухую глухомань. Наткнулся возьми деревеньку сибирскую, богом забытую, царскими указами нетронутую. А сообразно деревне бегают ребятишки без порток, веселятся, в скалки играют, забавляются. Иля, по старой памяти, глядь на их ушки. Вишь ты, а ухи то у ребятеек надкусаны! Склонился добрый умница, тридцать три года на печи пролежавший, над хлопчиками и спрашивает:
— Кто такой это вам ухи понадкусывал?
Дети бегать, прыгать перестали, уставились в былинного, могучего, русского богатыря и хором отвечают:
— Бабай!
Собачий холод по коже пробежал у Муромца свет Ивановича. Но дьявол всё-таки взял себя в «руки», присел на травку и ну детей пытать-выспрашивать:
— Шо за Бабай, где живёт-поживает, ровно выглядит и где его шукать?
— Да вот он, Бабай, с нами играет!
Расступились (дитя, и увидел Илья маленького, лохматого духа, нежить драчливую. Прыгает русалка, скачет, сам себя по имени и отчеству величает: «Бабай Бабаевич Бабаев игратися желает, забавлятися! Бабай Бабаевич Бабаев игратися желает, забавлятися!»
И безлюдный (=малолюдный) думая, не задумываясь, по инерции, ненароком, а то ли ото своих детских страхов, прихлопнул богатырь духа лохматого одной ладошкой. Мокрого места ото Бабая не осталось! Охнули дети, погрустили чуток и побежали в скалки фальшивить. А могучий, русский, сильный богатырь сел на траву-мураву и расплакался, наподобие ребёнок, от обидушки-злобушки на себя самого любимого. Посидел, поплакал отлично от стыда большущего, от позорища великого в родную деревню с походом ни ногой! Приблудился он в конце концов к богатырям киевским, поселился сверху заставушке богатырской и ещё кучу подвигов совершил!
А в деревеньке пирушка сибирской вскоре новые дитятки народились, подросли и с целёхонькими-прецелёхонькими ушками побежали в прятушки, прыгалки играть. Старики на их уши дивились, в качестве кого на диво дивное, да свои надкусанные теребили. А засим и к такому раскладу привыкли.
Ведь всему человек привыкает: и к хорошему, и к плохому, к одному ни за что не привыкнет — нет больше царской власти на земле, и в заводе нет! А мужик-дурак всё ходит, зовёт царя. Тот невыгодный возвращается.
Нет больше Бабая, Егорка,
спи и не думай ни о нежели,
есть кому за тебя думу думати:
не твоей рукой указы писаны будут.
Баю-бай, глазки неустрашимо закрывай.
Ильмень-река и поляница удалая
Жила-была поляница удалая. Шлялась, металась возлюбленная всё по войнам, да по битвам и поединочкам с могучими, сильными, русскими богатырями. А к трындычиха годочкам своим притомилась от походов великих, от боёв тяжких. Села у Ильмень-озеро-реки, пригорюнилась, плачет:
— Гой еси, река Ильмень прекрасная! Ой устала я держаться на известном расст, шлятися с палицей тяжёлой по горам, по долам, числом лесам дремучим. Надоело мне, деве красной, с Ильёй Муромцем битися, махатися. Болит глава моя от татарина, а от мангола ноет сердечушко. Нунь отваляться мне приспичило. Не видала я, поляница, ни разу полина чистого, не нюхала я травушки-муравушки, не плела веночков деревенских, безлюдный (=малолюдный) пела песен задушевных. Подскажи мне, речка буйная, дорожку прямоезжую к полю чистому, мураве колючей, ромашкам белыям!
Зашипела, забурлила голубой нил шумная, всколыхнулась у берегов своих, отвечает: «Гой еси, поляница озорная, я бы радость тебе помочь, да нечем. Обернись, оглянись назад: твоя милость спиной своей могучею как раз сидишь к полю чистому, зелёна травушка позади тебя, а впереди я, Ильмень-река. Иди скорей ко ми, в первой черёд омойся уж!»
Оглянулась поляница удалая тама, где только что лес рос, а там поле чистое, шелковистое разлеглось ото края неба до края. Обрадовалась дева-воин, разделась догола, кинулась в воду — захотела перед отдыхом искупаться. Выкупалась возлюбленная в речке чистой и вышла на берег краше прежнего, помоложе молодых молодиц: щёчки розовые, губки красные, волосы русые нате солнце блестят, веночек просят.
Не стала девушка выфрантиться доспехи тяжёлые, а в рубахе нижней так и пошла по полю. Маруха под ногами колосится, цветочки сами в руки просятся. Сорвала возлюбленная ромашку белую, та ойкнула. Девица на это исключительно хихикнула да сорвала ещё ромашечку, и эта ойкнула. Захохотала поляница и идем(те) рвать цветок за цветком! Песни народные поёт, венец плетёт, на солнышке красном греется, на стоны цветочные внимания отнюдь не обращает.
А дело то было серьёзное: не сами цветики ойкали, а полевые благовония анчутки-ромашники сокрушались. Потревожила их баба-великанша, сорвала домики ласковые, оставила крошечных духов безо крова. Разозлились анчутки, собрались в кружок, шушукаются. А пошушукавшись, прыгнули получи и распишись венок, заплясали, закружились на нём и стали какое-ведь жуткое заклинание выкрикивать.
Не видит их дева красная, одевает веночек на голову и вдруг начинает стареть. Постарела она в Водан миг. Руки свои сморщенные разглядывает, не поймёт ни аза! Лицо дряблое потрогала и горько-прегорько заплакала. Пошла к реке прохладной — отклик своё рассматривать. А как увидела себя в воде, испугалась: в сто лет она теперь выглядит, а то и старше! Осерчала поляница в реку:
— Это ты виновата, что я нынче старуха. За спиной меня лес стоял, а ты поле зачарованное наворотила. Убирай оккультизм лютое с тела моего, а не то порублю мечом своим могучим твои воды быстрые получи и распишись кусочечки мелкие!
Расплескала Ильмень-река берега свои, усмехнулась: «Ты булат то булатен смогёшь поднять, али как? Да приставки не- я тому виной, что ты анчуток полевых растревожила, их домики цветочные оборвала, разворотила. Литоринх не знаю, как и помочь тебе… А попробуй опять раз во мне искупаться, авось и помолодеешь!»
— Есть до этого времени одно верное средство, — сказала внезапно помудревшая поляница. — Убери сие поле зачарованное, верни лес густой на место старое. Не бывать на белом свете радости от того, как приворотами сделано!
«И давно ты это поняла?» — хихикнула речонка, дунула, вспенилась, и поле исчезло.
А как исчезло зачарованное пахота вместе с анчутками да ромашками белыми, так и поляница наша юнеть начала. Молодела, молодела и перестала молодеть, к годам шестидесяти приблизившись. Приуныла супр, в свои сорок молодых годочков вернуться хочет.
«Да айда уж, омойся в моих водах чистых, тобой, как н`азло, не порубленных!» — зовёт река.
Делать нечего, потютюхала поляница к воде, искупалась. А якобы на бережок вышла, ещё тридцать лет скинула. Стала в дочери годится, чем была, да и в росте прибавила. Надела она кольчуга тяжёлые, поклонилась Ильмень-реке и пошла, побрела путями долгими, выискивать поля, луга не паханные, ворожбой не тронутые. Таким (образом до сих пор по тайге и шляется, славу свою верно удаль хоронит. Чисто полюшко выглядывает — не найдет коврижки!
А ты спи, Егорка и о несбыточном не мечтай.
Космосы сии всякие далеко, а дом отеческий рядом;
Но как проснёшься, что ль-ка крышу поправь. Баю, бай.
Проклятие птицы Стрефил
Вы простите меня, люди добрые,
но сила чёрная сообразно миру мается,
сердцами греется, сказками тешится;
не чуя доблести, ведёт в побоища народы целые,
ай, в одну сторону правда поминальную.
Поскакал как-то раз богатырь Алешенька вар Попович погулять, косточки молодецкие размять, серых уточек перестрелять, стрелу калёную потешить, себя позабавить. Ходил, бродил, блистает своим отсутствием нигде серых уточек, улетели серы уточки в края дальние. Опечалился бедовая голова, стал целиться во всё подряд: дерево, так в плаха; куст, так в куст. И попал он случайно в невиданную деву-птицу Стрефил: сама обликом птичьим, а голова девичья.
Вскрикнула она голосом человеческим и кровью истекая, прокляла убийцу своего лютого самыми страшными проклятиями, какие (у)потреблять на свете, да выпустила дух. Пошатнулся богатырь, помутнело его очес светлое, покосился рот свеж — пошёл на сторону: окривел добродетельный молодец, подурнел, пострашнел. Ясен лик свой трогает, никак не поймёт ничего, в горьком грехе раскаивается.
Ну, горевать неважный (=маловажный) воевать, а дело без рук не делается. Выкопал Алешенька могилку свежую, схоронил деву-птицу несчастную, земелькой клейстокарпий присыпал да к дому передом, а к лесу задом поплёлся.
(как) будто пришёл домой, то понял, что онемел: ни отметить, ни написать, да и грамоте он с роду обучен безлюдный (=малолюдный) был. А на дворе семь бед, семь несчастий: молода спутница) (жизни) в недуге слегла, мать преставилась, да и тятеньке-попу никак не несут прихожане полбу. Везде голод, мор. Печенег пришёл чёрной тучею для Рассею-мать.
Делать нечего, надо идти воевать. Надевал Геркулес доспехи крепкие, брал булатен меч, собирал коня Сивку смелого. И скакал, бежал нате злого ворога! Смёл он силу-сильную да в Водан заезд. А в другой заезд смёл их жен, детей. Пустынно не оставил для семени. И домой езжал победителем!
Так дома тишь да гладь, все ушли воевать с татарином. И вновь надевал богатырь доспехи крепкия, брал булатен меч, собирал коня Сивку смелого. И скакал, бежал бери злого ворога. Смёл он татарина да в один заездка. А во другой заезд смёл их жён, детей. Ни одной живой души не оставил для семени. И домой езжал победителем!
Зачем застал он там: заставы битые, хаты сожжённые как же церкви белые на дым пущены. Никого из родни отнюдь не осталось, род людской лежит весь вповалочку — пошалил, погулял печенег оный злой. Печенег тот злой да вместе с тюрками.
Разозлился Алеша, разгневался, кликнул Сивушку своего верного, вскочил в него, пришпорил больно так! Ай заржал конёк, чисто бесы в нём, и догнал печенега лютого. Печенега лютого верно тюрка глупого. Потоптал копытами их дурны головы, безграмотный оставил в живых ни единого! Шатры же вражьи спалил совершенно назло! А из кольчугушек он взял и выковал себе твердокаменный дом. Да жить остался в нём, немоту свою проклиная, безбашенность наружу не выставляя. Так и жил богатырь Алешенька сверху краю Руси, рубежи от набегов оберегая, от всякой нечисти охраняя.
Прожил добрячок молодец так без малого сорок лет и четыре годика, бобылём прожил правда одиночечкой. Ай прослыл он на земле могучим самым! Нация про него былины слагивал и байки баивал, мол, живёт в краю Руси богатырь-калика: ликом дурен, глух и нем, хотя Родину от половца сторожит, а поляка лишь одним своим ликом отпугивает!
* * *
Так случилось так, что устал терпеть одиночество могучий, деревенский богатырь, старый казак Алексей Попович-сын. Вышел некто лунной ноченькой во двор, на улицу да перед околицу. Глядь на небушко, там луна полная, в старость шедшая, богиней Дивией ему подмигивает и во дотла рот широк улыбается. К ней взгорюнился наш сиротинушка:
— Нееврей еси, луна ясная, дева красная, велика Дивия, будто ты избавь меня от порчи жуткия, от навета-наговора наистрашнейшего!
Осерчала убиенная девственница-птица Алконст, наложила заветушку на весь род человеческий и на меня бессмертного, проклятие.
Усмехнулась Дивия, спрашивает: «А душегубник то кто, на деву ту?»
Опустился Алеша получай коленочки, перекрестился богу единому (поморщилась богиня луны), а редедя челом бьёт, кается:
— Я душегуб её! Пошёл я в лес повеселиться, косточки молодецкие размять, серых уточек пострелять, стрелу калёную потешить, себя позабавить. Ходил, бродил, налицо денег не состоит нигде серых уточек, улетели серы уточки в края дальние. Опечалился я, принялся целиться нет слов всё подряд: дерево, так в дерево; куст, так в купина неопалимая. И попал нечаянно в деву-птицу Алконост. Вскрикнула она голосом человеческим и кровью истекая, прокляла меня самыми страшными проклятиями, какие убирать на свете, да выпустила дух.
Вздохнула Дивия: «Врёшь твоя милость складно, да ладно уж, напущу я на тебя крещение, а как через него пройдёшь, так всё взад и возвернёшь.»
— Что-нибудь за обряд такой? — воин щурится.
«Жди птичку», — ответила Аннона, умолкла и пошла по небу колесом заветным.
А богатырь заснуть побрёл в свой железный дом, но запоры, на какой только есть случай, нараспашку оставил. Наутро к его ставенкам птица чёрная птица подлетела, в оконце стучится: «Тук-тук, открывай, богатырь громадный, да бери меня супругою своей, ежели желаешь, чтоб осуждение твоё сгинуло.»
Пробудился Попович, глаза продрал, удивляется:
— Нееврей еси, ворона смелая, как же я тебя в жёны так возьму? Махонькая ты совсем, да и не баба, а пичужка малая!
«Бери и увидишь, что будет.»
Как ни крути, же запустил мужик птицу в дом. Та зашла и превратилась в деву красную с асимметричный чёрною. Обомлел богатырь, да и женился на ней. А равно как женился, так к колодцу прохладному побежал, вглядываться в своё отбой — прошло проклятие иль нет? Глядит он в воду чистутю: ин нет, не прошло проклятие, не стал Алешенька пригож лицом.
«Ну ладно, — думает, — подожду ещё год-другой.»
Одначе, жена богатырю досталась сварливая, говорливая, нахрапистая: поедом мужа съедает, совершенно житья не даёт! Собрался воин и пошёл воевать (не более чем бы из хаты долой) на одну войну, в вторую, на третью. Так до сих пор и ходит. А в родных местах не появляется — выжила его ворона из железной клетки. Однако и сама она туда редко заглядывает, наведёт порядок так точно в лес летит! В лесу хорошо, привольно, лишь пожары позже и страшны.
Потянулись года: сто лет прошло, двести, триста, четыреста. А мифичный как был на лицо крив, так и остался. Даже если из его родни никто не воскрес.
Народ кацап и к такому раскладу привык, как делать нечега, так судачат:
— Свой богатырь-калика пуще других богатырей. Говорят, самого Илью Муромца побивает. А и никак не мудрено, злости в нём хоть отбавляй!
Баю, бай, Егорка, засыпай и думу думай
о благосостояние народном, о добре и зле,
о стрелах калёных.
Аука и Илья Муромец
Носилась печаль-тоска по белу свету,
в бой, драку не ввязывалась,
а всё ж просила чего-то…
Собрался старый казак Люля Муромец как-то в лес: клещей пособирати, резвы шлепанцы потоптати, буйну голову прохладити. А чего пошёл? Да и ее самое не знает: то ли от ворчливой жены ушел, ведь ли о жизни и смерти подумать, могилку себе присмотреть. Битый час шёл: день шёл, два шёл, а на третий будень и заблудился. Присел на пенёк, стал дорогу домой приглядывать. Не нашёл. Расстроился, осерчал и айда на помощь подманивать, аукать:
— Ау-ау!
А в ответ тишина. Два дня герой аукал. На третий день ему ответил кто-ведь: «Ау!» — и спрятался за ракитовый куст.
Илья туда! Заглянул вслед за кусток, там нет никого.
«Ау!» — вновь крикнул кто такой-то и спрятался за сосну.
Муромец к сосне! Обошёл её около, да и вышел ни с чем.
«Ау-у-у!» — прокатилось гулкое повторение и убежало за соседнюю горку.
Понесся былинный к той неблагополучие! Оббежал её вокруг, и на этот раз никого неважный (=маловажный) нашёл. А незнакомец не унимается, всё: «Ау!» да «Ау!» — и внутрь тайги мужика уводит.
Плутал так Илья Муромец помимо малого тридцать лет, состарился уж совсем, в дряхлого старика превратился, обессилел дочиста, сел на пень, грибочками увешанный, вздохнул тяжко-жизнь не мила:
— Видимо, нашёл я, наконец, могилку свою. Тута ей и навещать! — достал из-за пояса лопатку и давай себе могилу копать.
«Ау! — горестно прошептал кто-то. — А закапывать то тебя кто бросьте?»
— Вот ты и закопаешь, — ответил старый казак Илья Муромец.
Отсюда следует из-за дерева маленький, щекастый, пузатый человечек и говорит: «Я ласкать Аука, дух невидимый. Навряд ли я в копательных делах мастер своего дела. А ты ещё не преставился?»
— Да пока душа быть теле, — хмыкнул богатырь. — А тебе то что?
«Брось твоя милость это дело, пойдём ко мне жить. Одному сиротливо, а вдвоём всё веселей будет. У меня изба, баня, иглофильтр — всё есть!»
— Ну пойдём, — буркнул дед Илья. — Давненько я в баньке безвыгодный мылся!
«Ау!» — уже весело крикнул Аука, и вдруг предварительно ними выросла избушка, проконопаченная золотым мхом, с двором и банькой — всё-таки как полагается.
Помылся Ильюшенька в бане, наелся Аукиных разносолов верно заснул богатырским сном. И приснилась ему жена старая, ребёнок) сирые, внуки голодные; и как будто они все стоят у ворот родного у себя, да пропавшего кормильца аукают: «Ау-ау-ау!»
Проснулся атлет в холодном поту и понял, что старость его впустую прошла. Осерчал Муромец получи и распишись духа щекастого:
— Это ты во всём виноват, дьяволом тридцать лет меня по лесу гонял?
Рассмеялся Аука беззубым ртом: «Это мало-: неграмотный я, а ты пошёл себе могилу искать. Забыл? Вот в эту пору поживи у меня ещё три годочка, тогда я тебя на хазу и верну. Ну или помогу могилку выкопать да трупец землёй присыпать.»
Подумал Илья Муромец, подумал, погоревал, махнул рукой, да что ты и остался у Ауки ещё на три года:
— Ай, совершенно одно, родные меня живым уже не ждут!
А как бы остался, так ко двору и присосался. Избу подправил, бахча вскопал, пчелок завёл, за ульями ухаживает, землянику выращивает, о смерти лютой думу думает: «Надо бы в пуща сходить, клещей на себя пособирати, стары ножки поразмяти, могилку себя присмотреть.»
Аука же нутром чует мысли чёрные богатырские, хмурится. Олигодон больно хорошо ему с воякой живётся: двор, хозяйство, лесть, варенье круглый год. Задумался Аука крепко: «Как бы былинничка с дурных мыслей отвадить?»
И позвал нежить Чёрта. Тот явился: «Чего звал, содружебник?»
Аука в ответ: так мол и так, «Хорошо мне живётся со старым казаком Ильёй Муромцем, так вот беда: в лес он уйти собрался — могилку себя искать.»
«Ха-ха-ха! — рассмеялся Чёрт. — Да хрен с ним себе идёт. Поищет, пороет, покопает мать сыру-землю и поймёт, в конце концов, что богатыри бессмертны!»
«Дык ведь дряхлый он решительно.»
«А ты дай ему в ясен месяц из своего колодца водицы отпить и увидишь что будет», — вымолвил нечистый и исчез.
Дождался веяние Аука ясна месяца в ночи, полез в колодец, набрал неудовлетворительно ведра воды, принёс в дом и спать лег. Проснулся заутро старый Илья, захотел водички попить, глядь, а она уж принесена. Обрадовался, выпил одно ведро, а второе вылил в самоварище. Сидит, чай ждёт. А пока ждал, молодеть начал: в размер пошёл, в силу, в ум! Помолодел, поумнел Илья, встал, расправился закорки свои сильные, развел руки аршинные, топнул ножищами пудовыми, тряхнул буйной головой и духу лесному Ауке низёхонько поклонился:
— Хоро тебе, дедушка, за ум да за науку! Однако пойду-ка я к людям: жену свою старую схороню алло от хазара землю русскую очищу!
И пошёл, и очистил ото хазара землю русскую. А супругу его уж давным-незапамятных) времён похоронили, могилка успела травой-муравой зарасти да лютиками белыми. Поплакал Илюша над холмиком могильным и женился по ново.
* * *
А лесной сильф Аука как остался один, так к луже поплелся — обсасывать своё отражение. Разглядел он там деда старого-престарого, больного-пребольного. Подурнел, посерел с этого нежить, в своих чёрных мыслях запутался: «Пожил я держи белом свете, хватит, пора и честь знать. Надо бы в тайгу (у)ходить — дупло погребальное для себя присмотреть.»
И пошёл, бросив хату, дворишко, баньку, пчёл да огород с земляникой. Вот и бродит с праздник поры маленький пузатый, щекастый, невидимый мужичок-старичок по мнению лесам тёмным, по болотам глубоким. Аукает. Грибников, ягодников да н охотников в чащу уводит, в болотах вязких топит.
Закрывай, Егорка, глазки и спи, баю-бай.
А в цех без мамы никогда не ходи.
Но папу в родных местах всегда держи,
не то уйдёт — ищи его в будущем, свищи!
Богатырь Сухмантий и Лихо одноглазое
Собрал в другой черёд любезный князь Владимир почестный пир для бояр, князей а как же русских, сильных, могучих богатырей. И всё шло, как согласно накатанному: глупый хвастает молодой женой, безумный — золотой казной, здравый — старой матушкой, а богатыри — силой да удалью молодецкой. Всего один богатырь ничем не хвастает, за столом сидит, голову повесил, хмурится ага лоб чешет.
Солнышко Владимир-князь стольнокиевский говорит ему ласково:
— Как будто же ты, Сухмантий Одихмантьевич, не ешь, не пьёшь, а смурной такой, о чём кручинишься, об чём думу думаешь? Аль блюдо не по нутру или чарка не хмельна, а может, местеч не по чину, не по званию; иль надсмехался кто такой над тобою?
Отвечает ему богатырь:
— Ай и чарка крепка, и хрумка вкусна, да и место по чину, по званию. А надсмехался приходится мной Илья Муромец: мол, я ростом не вышел; по всем статьям богатырям любое болото по щиколотку, а я непременно по голову увязну. Ой согласен за обидушку, за злобушку меня сиё надругательство и пробрало! Пойду-ка я, курфюрст, самое большое на Руси болото ногами измерять, голенищами мериться.
Встаёт Сухмантий на резвы ноженьки, берёт для пути, к дороги лишь свой ножичек-кинжалище да идёт к праздник заводи тихой, к тому болоту Великому, что в области Вологодской. А не хуже кого дошёл до болота, так и полез в него: к самой глубокой глубине шагает и постоянно больше в трясине увязает. Увяз он посреди болота до самую голову, а ногами достал до дна. И всё, и ни тама, и ни сюда! Сидит богатырь в болоте, судьбу ругает, а ради ум свой поминать и не думает — не догадывается.
Прошёл денечек, прошёл другой, а на третий день детинушка кричать отважился. Сквозь землю готов провалиться былинному на помощь звать, но деваться некуда — зелена многоречивость ко рту подступает, газами болотными булькает.
«Вот поуже и смертью пахнет», — подумал Сухмантий Одихмантьевич.
— Помогите, спасите! — заголосил возлюбленный, и не то чтобы заплакал, а вроде как капли пота в илистую жижу обронил.
Услышало сии крики Лихо одноглазое, вышло из своей ветхой избы, стоящей получи и распишись самом краю болота. Подлетело оно к мученику могучему, косится, приглядывается: «И в чем дело? это за русский дух ко мне припёрся? Сего уж точно сожру!»
А само Лихо на вид, чисто старая, злая баба: седые волосы до земли, гардероб в заплатах, пальцы скрючены, единственный глаз бесовским огнём футляр.
Видит Лихо, что богатырь увяз по самую голову, уселось ему нате шелом и ждёт, когда тот дух испустит. А ожидая, в таком случае хихикает, то собакой гавкает, то волком воет — жути нагоняет держи мужика могучего. Невмоготу стало сильному богатырю в болоте мотать срок, да ещё с Лихом на голове, кликнул он по части-птичьи, по-соколиному. Подлетел к нему сокол ясный, дружочек его верный, вполприскока за хозяином следовавший в пути нелёгком. И говорит птице мужичище стоялое:
— Ой твоя милость, сокол малый, лети-ка ты в Саратов-град, найди немного спустя на ярмарке двух медведей-великанов, тех что сверху гармониках играют, люд честной веселят. Шепни им бери ухо: мол, Сухмантий Одихмантьевич, великий русский богатырь в беде, пусть себе на здоровье на выручку бегут!
Встрепенулся сокол ясный и полетел к городу Саратову, давно ярмарки той шумной. Нашёл он средь толпы медведей-великанов нате гармошках пиликающих, весёлых-развесёлых: толь в хмелю, то ли в бреду — загадочно. Присел соколик к мохнатым на уши и горе горькое поведал: «Гой еси, медведи бравые, в беде ваш пара названый, великий русский богатырь Сухмантий Одихмантьевич, тонет симпатия в болоте Великом, в той области Вологодской. Помогите чем можете, а отпустило на выручку бегите да поскорей, нунь жить осталось ему трошечки!»
Осерчали косолапые ото новостей таких, кинули гармони свои о земь, подскочили и побежали к тому болоту Великому, ась? в области Вологодской. Бегут: малые озёра меж ног пускают, мелкие нить перешагивают, речки буйные играючи перепрыгивают. Соколик еле поспевает вслед за ними.
Подбежали медведи к болоту, а там их брат вышеуказанный в трясине тонет, почти не дышит уже, а на его головушке Тяжело одноглазое пляшет, Смертушку призывает. И та, вроде как, летит ранее. Заревели косолапые, рассвирепели и кинулись брательничка своего спасать. Вытащили они богатыря, взвалили его получай спину к медведю старшему, да понесли в Киев-град к ласковому князю Владимиру. Бегут: малые озёра меж ног пускают, мелкие нить перешагивают, реки великие играючи перепрыгивают.
Принесли они Сухмантия в Кивы-град к хоромам княжеским, прямо в гриденку светлую заносят, кладут для лавочку: «Принимайте гостя дорого, еле-еле его полумёртвого вытащили изо топи Вологодской», — окланялись медведи-великаны и обратно в Саратов-большое количество на ярмарку весёлую поспешили (деваться некуда — тянет)!
А в гриденке у князя торжество почестный гудит для купцов, бояр и всех русских, сильных, могучих богатырей. Догадался Иля Муромец: зачем Сухмантий Одихмантьевич в болото лазил. Поднял дьявол соратничка своего на смех да прилюдно! Долго смеялись бояре, князья, богатыри и поляницы удалые по-над воином-недотёпой. А затем эта история в народ пошла, байками, анекдотами обросла, скоморошьими потешками числом площадям покатилась. Бежал из Киев-града Сухмантий Одихмантьевич намного глаза глядят! Народ гутарил, что видели его в пустыне Одихмантьевой. А идеже пустыня та, в каких краях — не ведомо.
Баю-бай, Егорка, спи пушкой не разбудишь-крепко.
И не бойся смеха малого, а бойся смеха большого.
А на болото не ходи, пустое это, ни грибов в дальнейшем, ни ягод,
лишь филином ухает Лихо одноглазое —
богатыря Сухмантия ждёт безвыгодный дождётся, на всех заблудших кидается:
сядет на голову прохожему-перехожему,
коньки свесит и мучает его до самой смерти. Баю-бай.
Щетка и Ставр Годинович
Решил отец Егорки баньку поставить у ручья. Выкопал в (видах проруби ямку, она водицей то и наполнилась. Рядышком околоток для баньки подготовил: поляночку от деревьев и кусточков очистил, выкорчевал пни, снял дёрн, землю перелопатил, устлал брёвнышками, укрепил глиной, есть насыпь и сколотил дубовый сруб с дверцей, да оконцем подина самой крышей. А щели законопатил мхом, льняной паклей и смолой древесной. Печку-каменку сложил да н гладкие камушки для пара приволок. Вкатил бочку угоду кому) водицы и чан для купания. Принёс парочку ушат, дровишек берёзовых заготовил и по сей день, можно мыться. Ан, нет.
— В баню банный дух уложиться должон. Надо б его чёрной курицей задобрить. Пойди, Егорка, излови чернушку! — сказал родимый.
Побежал малец в курятник, поймал чёрную курицу, принёс отцу:
— Берите, тятенька! А дальше то что?
— Теперича сверни птичке шею ей-ей закопай её под порожком нашей баньки. Банный благовоние и придёт, покуда спать мы будем.
Свернул Егорка курице шею, закопал мёртвую у порога. А батька чёрный хлебушко с солью в предбаннике оставил для нового хозяюшки. И попёрлись папаша с сыном в дом к маменьке: потчевать и баиньки. Пока ели отлично спать укладывались, Егоркины родители байки баили о злом характере Банника и про то, как тот может запарить до смерти сиречь баню спалить, ежели что не по его.
— А какой) (черт он нужен, Банник этот? Может и без него проживём? — засыпая, спросил Егорка.
— Без- знаю, — пожал плечами отец, он себе таких вопросов когда оно будет в воскресенье не задавал. — Спи, сынок, баю-бай.
А сам задумался: «И право, зачем он нам нужен? Да нет, ну наподобие же, хозяюшко! Чудно, однако.»
Побежал наутро Егор вызариться, как Банник в бане устроился. Двери открыл, кланяется:
— Хозяинушко-батюшко, пусти поздоровкаться с тобой! Хозяинушко-батюшко, пусти поздоровкаться с тобой!
В сказ тишина. Обошёл мальчонка баньку кругом, во все углы заглянул, ажно в бочку и под кадку. Хлеб с солью, отцом оставленный, съел и навыворот в хату побежал.
— Есть Банник в бане, пришёл! — закричал симпатия с порога отцу с матерью. — Хлебушко утянул и бочку с кадкой опрокинул.
Вишь те раз, вот те раз! — забеспокоился отец. — Явился, значица, проказник наш. Пойду баньку топить, Банник пар любит.
Натягал мужичок воды, истопил печища жарко-жарко, и вся семья мыться отправилась. Помылись, Баннику кадка водицы оставили, обмылок и веничек в уголке. Дверь палкой подпёрли и перед следующего банного дня простились с хозяюшкой-батюшкой.
Егорка а, хоть и съел, оставленный Баннику хлеб, но всё но уверовал, что Банник в их новой бане поселился. Ребятам нет слов дворе о том и твердил:
— Есть банный хозяин в нашей бане, пришёл! Хлебушко утянул и бочку с кадкой опрокинул.
* * *
Ай, немалый, сильный, могучий богатырь Ставр Годинович ехал от стольного града Киева, с великого пирования почёстного, к себя домой во землю ляховицкую, к супружнице своей милой Василисе дольний мир Микулишне. А дорога то была по просёлочкам, через сооружение да подлесочки. Застала его ночка тёмная у той деревни, идеже жил Егорка. Не дойдя до хат деревенских, наткнулся пехлеван на новую баньку у ручья. В ней и надумал заночевать. Отпер калитка, вошёл, не поклонился, не поздоровался с хозяином банным; крестик грекокафолический с шеи не снял и под пятку не засунул — ни дать ни взять нечисть велит.
Нашёл Ставр дровишки, истопил печь. Снял с себя одёжу походную, вымылся все как есть, да тут же на лавке, лёг и заснул твердо-крепко. А духу банному ни обмылочка, ни водицы в кадке отнюдь не оставил.
Ровно в полночь из тёмного уголка выходит домовой: голый, призрачный, худющий-прехудющий старикашка Банник с седыми, лохматыми волосами, все) облепленный листочками берёзовыми, и лицо у него злое-презлое. Склонился содержать в (неге над богатырём и начал что-то нашёптывать, да искры изо глаз пускать. Поколдовал Банник, поколдовал, потряс своими кулачишками, поплевал получи Ставра Годиновича и исчез — только его и видели.
Разбудило утро светлое гулёного богатыря в баньке закордонный. Проснулся он, потянулся, хотел с лавки слезть, да безграмотный тут-то было! Ни ногой, ни рукой переместить. Ant. остановить не может: обессилел наш воин могучий, лёжнем лежит, прохлаждается, позиция жалкий, а из глаз то ли вода, то ли слезоньки бежит — непонятно.
Но валяться в одиночестве ему судьбой кратковременно назначено было. Тем же утречком побежал Егорка к баньке своей — Банника внезапно застать. Глядь, а там былинный богатырь валяется: вымытый и трезв, делать за скольких стекло (хотя, стёкол малец в глаза не видел, в его деревне окна бычьим пузырём закрывали). Выбежал юнец из бани, нашёл рогатину и с ней к ворогу лютому к лицу. Ткнул Егор рогатиной в тело гладкое, богатырское, а оно безграмотный шевелится. Ткнул ещё.
Взмолился тут добрый воин:
— Без- губи меня, крестьянский сын! Ехал я от стольного града Киева, с великого пирования почёстного, к себя домой во землю ляховицкую, к супружнице своей милой Василисе подлунная Микулишне. А дорога то была по просёлочкам, через нить да подлесочки. Застала меня ночка тёмная у баньки рубленной. В ней и надумал остановиться на ночлег. Заснул крепко-крепко, а как пробудился, так встать малограмотный могу.
Дивится на это дело Егорка:
— Видать, сверх нечистой силы тут не обошлось. Побегу, отца покликаю, — и побежал в куща за тятенькой. Рассказал домашним новость невиданную. Те выслушали и пойдем(те) к бане: матушка с батюшкой впереди бегут, кошка следом, из-за ней собака, и даже слепая курица за шумной компанией увязалась, крыльями машет, кудахчет.
Оглядела крестьянская хомут богатыря, да и призадумались все. Каждый свою думку сначала толкает: баба настаивает на порче княжеской, пёс в золото) тянет — разбойничков искать, кошка во всём винит блох; а кока Егора в ногу клюёт за то, что тот, в угоду Баннику, чернушке голову свернул.
— Щетка! — догадался отец.
И стал у Ставра Годиновича выспрашивать:
— Ты, семи пядей во лбу, дверь как отпер, поклонился ли хояинушке-батюшке три раза, спросил у него позволения остановиться на ночлег?
— Нет.
— А порог переступив, снял ли с себя крестик грекокафолический да запихал его под пятку?
— Нет.
— А когда в бане омылся, оставил Баннику водицы грязной в ушате, веничек непрополосканный так точно мыльца кусочек?
— Нет.
— Ох и дурна твоя башка!
— Хочу пирожка.
— Погодь, безграмотный время пироги жевать. Давай, проси у Банного духа прощеньица, покайся (вот) так поклонись ему три раза.
— Поклоняться я никак не могу, к лавке присох!
— Неужели ладно, лежи, мы за тебя челом побьём.
Поклонилась все семья, вместе с кошкой, собакой и курицей, три раза духу банному. Попросили они единодушно прощения. Содрали с груди Ставра Годиновича крестик православный и в мертвый сапог запихали, дали воину водицы медовой испить (ну) конечно ушли в дом пироги печь.
А былинник поскучал, поскучал в одиночестве и захрапел. Тогда выходит из-за угла Банник злой-презлой и ну-кась кричать, ругаться! Ведь деваться то ему некуда — считаться с чем заклятие снимать (семья крестьянская, хошь не хошь, а человек редкой душ ритуал совершила). Покряхтел Банник, поскрипел и давай шептать ровно-то Ставру в ухо — злые чары развеивать. Поколдовал, поколдовал и исчез. Вовек иль нет — никто не знает, не ведает.
Тем временем, Егоркина маманька напекла пирогов, накормила взяв семь раз, остаточки со стола в корзинку уложила и пошла к баньке — богатырешку прознать. А за ней, лоб хмуря, муж побежал, за мужем — ребенок, за сыном — кошка, за кошкой — собака, за собакой — слепая курятина. Примчалась процессия к Ставру, тот спит. Разбудили они его и нуте пытать:
— Как, добрый молодец, здоровьице богатырское?
Открыл здоровяк свои очи ясные, потянулся, встал с лавки, оделся, обулся и накинулся держи пышные пироги. А поев, пообещал деревню от ворогов отрешить.
— Дык нет у нас ворогов!
— Энто токо кажется, как ворогов днём с огнём по белу свету не найти. Их сегодня нет, а завтра набегут, налетят — никого нате семена не оставят! В общем, свистите, как появятся. Я одним духом прибегу да дружину хоробрую приведу.
Раскланялся великий, здоровенный богатырь и исчез. Жди-пожди его теперича!
А Егора родные клониться ко сну повели:
«Баю-бай, сыночек,
баю-бай, не неотложно
нам со злом махаться;
впервой черёд — проспаться,
кайфовый второй — покушать,
а в третий — сказки слушать.»
Безымень и поляница удалая
Вырастай скорей, Егорка, ждет тебя бюро,
а в ней писарь Яшка. Но сказка-разукрашка
тебе поможет. Да и только, не бумаги сложит,
а научит себя не мучить. Баю-бай, засыпай.
Ой истинно в той Московии далёкой, в тёмных лесах подмосковных, где крепко-накрепко засели наши ёлки, ели… Жила, гуляла да н прохлаждалась могучая, русская богатырша, поляница удалая Настасья доченка Микулична. И дела её хороши были — бошки богатырям отделять. Ant. соединять да тела на кулак наматывать. Но наступили невесёлые интересах поляницы годы. Богатыри занятие себе нашли. Ёлки, ели сильно разрослись по всему граду стольному Москве, совсем житья ото них не стало! Позвали мужички московские былинничков нате подмогу: ёлки вырубать, ели от кремлёвских стен отколупывать — великие, ведь бишь, подвиги совершать. Ну и пришли богатырешки на сотрудничество — лесорубничать, пильничать, леса непотребные валить. А вокруг них люд дитя природы косяками вьётся — в подмогу, якобы. Не подступиться полянице ни под каким видом к врагам своим, народ затопчет!
Вот и заскучала Настасья через безделья. Ну, коль её вражины работой мирной занялись, надумала и возлюбленная мирскими делами побаловаться — замуж пойти, пока в соку и годы не вышел. Уж больно ей дитятку захотелось понянчить, ровно по попке легонечко пошлёпать, в холодной реке пелёнки прополоскать. Решила, сделала! И всегда для этого приготовила: выстроила в лесу терем высокий, наточенный меч в ножны спрятала, палицу тяжёлу в землю вогнала, крепок заслонка на стену повесила; у могучего шелома маковку сплюснула, насыпала вглубь перегной и посадила в железну шапку рассаду, да у окошка поставила. И уселась вслед за работу: распашонки шьёт, на тропинку поглядывает: не едет ли мимо человек редкой душ молодец, чи охотник, чи стрелец?
Сидела, сидела, глядела, глядела. Налицо денег не состоит, не скачет мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец. Устала Анастасия Микулична шить, вышивать, встала да за дело взялась: сняла с себя перемена (платья) богатырское, одела одёжу женскую, кликнула коня Бурку верного и поскакала в пограничный лесок к колдуну-ведуну за советом.
А колдун порядочным оказался, дьявол окромя злых духов, за тыщу вёрст никого малограмотный знал. Развёл ведун руками, пожал плечами, но все на свете же согласился помочь деве красной в её беде. Ес осинку столетнюю, встал подле неё лицом на западыня и стал кликать, призывать Безыменя — злого духа пола мужеского. Плотина, приди, помоги бабе русской не засохнуть, в девках безграмотный сдохнуть.
Покликал колдун Безымень, покликал, поворожил, поколдовал и к полянице вернулся:
— Полноте, Настасья свет Микулична, тебе жених хороший! Надо токо святок дождаться, приземлиться тёмной ноченькой подле трёх зеркал, зажечь свечку сальную (ну) конечно много раз проговорить: суженый, ряженый явись ко ми наряженный! Он к тебе и явится. А как увидишь жениха своего, эдак прикрой зеркала рушником, свечу задуй да спать ложись. И все) ближний год жди. Дружок, судьбою даденный, должон в твой дворец постучаться.
Поблагодарила поляница колдуна, поклонилась, простилась с ним, так точно и поскакала в свой высокий терем зимушку ждать. А чтоб в ожидании никак не засохнуть, выстроила дева себе постоялый двор, скотный шихтоплац с овином, амбаром и сараюшкой. Землю чёрную вспахала, засеяла её пшеницей белоярой. В огороде посадила репу, в саду — деревья плодовые. И аминь, уселась, святки ждать: то грядки прополет, то пшеницу пожнёт, так яблочки наливные с дерев сорвёт, то скотину обиходит. Ради заботами не заметила, как Рождество наступило, а за ним и святки пришли. Села тёмной ноченькой Анастасия Микулична гадать. Три зеркала на дубовый стол поставила, свечечку сальную зажгла, косу русу расплела и приступила к гаданию.
— Жених, ряженый явись ко мне наряженный! Суженый, ряженый явись ко ми наряженный! — повторяла она слова заветные так долго, (сих ни привиделся ей в зеркале добрый молодец, собой красивый, лицом пригож, статью богатырскою. И как бы к Настеньке плывёт, белы рученьки протягивает, рот пухлые к поцелую готовит. Раскраснелась дева, размечталась и забыла относительно наказ колдуна. Не прикрыла она зеркальца рушником, а не хуже кого заворожённая, продолжала повторять:
— Суженый, ряженый приди ко ми наряженный! Суженый, ряженый приди ко мне наряженный!
И выряженный к ней пошёл. Вышел он из зеркала да ручками белыми беретка Настастеньку за тело крепкое, а губами пухлыми целует губки алые девичьи. Зацеловал некто её чуть ли ни до смерти! А потом взял, ну да и понёс на кровать мягкую. С этой то ноченьки и началась у поляницы новая проживание, семейная, с духом бестелесным, нежитью безымянной.
— Как звать-хвалить тебя, жених мой, богом данный? — смущённо вопрошала Настасия.
— Зови меня Безымень, — усмехался дух.
— Ну, Безымень, неизвестно зачем Безымень, всё одно, любимый!
Но счастья от сего союза девица так и не познала. Прошёл год и её как видим не узнать: с лица спала, осунулась, исхудала, румянец со щёк сбежал, огороды домашние забросила, скотину голодом заморила, верный конь Бурка для вольные хлеба убежал. А сама Настасья кушать и спать едва перестала. Всё в постели лежит да бредит.
* * *
Скакал наподобие-то раз мимо терема поляницы великий русский святогор Добрыня Никитич. Искал он супротивничка-поединщика себе равного ради боя смертного иль потешного. Едет Добрынюшка на охотой коне дорогами прямоезжими, тропками лесными, да орёт вот всю глотушку:
— Э-э-эй, э-ге-гей! Выходи, вылезай, добродушный молодец иль поляница удалая! Будем битися, махатися, давно первой кровушки дратися!
Затрепыхало сердечко у Настасьи свет Микуличны, вспомнила симпатия своё предназначение великое — богатырям бошки скручивать да тела нате кулак наматывать. Слезла баба, кряхтя, с кровати и поволоклась отыскивать своё платье богатырское, шелом могучий, вострый меч, палицу тяжёлу и крепок щит. Отыскала. Шелом от землицы избавила, одёжу ото пыли отряхнула и на себя напялила. В зеркало на себя раньше дороженькой глянула, расстроилась. Велики ей стали доспехи теточка, на тощих мослах болтаются, кольчужными колечками гремят, с ума сводят: «Дзынь-дзынь, распорядительница, есть хотим, пить хотим, хотим Безыменя твоего, хотим, хотим…»
— Пшик-ничего, и умом поправлюсь и телом! — буркнула богатырша и бегом нет слов двор.
Свистнула она Бурку верного. Оторвал конь голову с травы сочной, прискакал к своей хозяйке юродивой и смотрит с укором. Практически нет, радость свою скрыть не может: мордой о Настеньку трётся, ржёт, спину конскую по-под седёлко подставляет. Оседлала поляница друга верного и поскакала схватывать Добрыню Никитича. Нагнала богатыря и ткнула ему в спину наточенный меч.
Оглянулся Добрынюшка:
— Что за комарик меня в спину укусил?
А «комарик» текущий с коняжки свалился и чуть ли ни в обмороке валяется, траву-мураву глазами поедает. Склонился чудо-богатырь над девицей, хотел её в чувство привести, да невыгодный удержался, в губки поцеловал.
Прикрыла глазки Настенька, зашептала дольче:
— Безымень.
Добрыня хрясь её по лицу! Безымень и выскочил с тела девичьего, да в лес побежал. Взял былинник деву, в бою павшую, получи и распишись руки крепкие, взвалил её на Бурушку верного и повёз к себе, во терем тот высокий. Выходил он бабу русскую, вылечил, откормил, ни дать ни взять умел, а как не умел — пришлось научиться. Двор, скотину в блеск привёл, огород поправил, сад обиходил, поля вспахал йес засеял. Тут и Настенька поправилась, на ножки встала, повеселела. Удалой не стал медлить, зовёт девушку замуж. А поляница ему и безвыгодный отказывает: идёт за богатыря замуж. Вот выходят они на пару из леса дремучего и едут во стольный град Москву. Вслед за этим же и свадьбу сыграли: закатили пир почёстный для всех поляниц удалых, могучих русских богатырей, князей йес бояр. А люд простой на пирование забыли позвать. Ей-ей и бог с ним, с людом тем! Чего ему, окаянному, кончай?
Ой люли, люли, люли,
летите в небушко, гули.
Без- мешайте курям
шастать по чужим дворам!
О волюм как курица свиную лохань искала
Жила-была кока, обычная такая курица. Наелась она как то куриной слепоты и ослепла.
Ослепла и квохчет:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко (безграмотный вижу, мол, я) никоко!
А увидеть то хочется, ну и пошла наседка куда глаза не глядят.
Дошла до сарая, наткнулась получи и распишись свинью и подумала: «Корыто.» Стала клевать.
Свинья разнервничалась:
— Судя по всему кошку поклюй, она меня вчера цапнула ни ради что, ни про что.
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, я малограмотный вижу никоко! — ответила птичка.
Свинья разнервничалась ещё преимущественно:
— Ну тогда из моей лохани поешь чего нибудь, может и пройдёт.
Пошла наседка лохань свиную искать. Дошла до собаки, споткнулась об неё, клюнула получай всякий случай:
— Ты лохань?
Собака забеспокоилась:
— Чья лохань?
— Свиная, — объяснила рябушка.
Хот-дог ещё больше забеспокоилась:
— Нет, я не лохань. Лохань со временем дальше вдоль забора.
Побрела курица дальше. Заморосил обложной дождь, промокла пернатая, замёрзла вся, заплакала:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, жалкая я, слепая, мокрая наседка, до свиной лохани добраться не могу!
Услышал её рыдания ветерок, пожалел жалкую, слепую, мокрую курицу, подул мало не покажется-сильно и подбросил её прямо в свиную лохань.
Увязла птица в помоях, стала совсем уж жалкой, мокрой, грязной и интуитивный, закудахтала с горя:
— Ко-ко-ко, ко-ко-ко, жалкая, жалкая я курица, мокрая, грязная и слепая, не могу до свиной лохани доехать!
— Ты в ней стоишь, — хрюкнула свинья из под навеса. — Покушай, ми не жалко!
Возмутилась курица, захлопала мокрыми крыльями, а они невыгодный хлопаются — в помоях все.
— Ну вот, — заплакала птица, — пока что я мокрая, грязная, слепая и нелетячая. Где тут можно сунуться в петлю?
Хрюшка хмыкнула:
— Вон чурка стоит и топор рядом, а обладатель в доме спит. Позвать?
— Зачем это? — закудахтала курица судорожно.
— Как зачем? Выйдет, башку тебе отрубит, сама фактически просила, — зевнула свинья.
Курица в ужасе замахала крылами, задёргала ногами и побежала! Добежала прежде навозной кучи и увязла (казалось бы, навсегда).
Но шелковица вернулась хозяйка из магазина, увидела, что её пернатая задыхается в привозной куче, вытащила несушку сачком, выкупала в бочке, дала сообразно заднице и отпустила во двор гулять, обсыхать.
Высохла хохлатка и поняла, что она уже не мокрая, не грязная и мало-: неграмотный вонючая, но всё ещё слепая! Мелькнул у неё в памяти балака со свиньёй: мол, надо из свиной лохани отобедать, попить и всё пройдёт. И пошла курица опять свиную лохань рыться.
А скотина дворовая изумляться да перешёптываться:
— Надо же, несколько бы и не свинья, а всё туда же!
— Куд-ку-еще бы, куд-ку-да туда же? — удивлялась рябушка, в незаинтересованный раз заканчивая свой путь в навозной куче.
И всем обитателям скотного двора ранее казалось, что всё это безобразие может прекратить как хозяин с топором. Но не тут-то было! И вона, когда в четвёртый раз в куриной голове мелькнул разговор со свиньёй… Сие жутко не понравилось чувствительной до чужих мыслей кошке. Возлюбленная подошла к дурёхе и очень осторожно коготком сняла с куриных надсмотр плёнку. И ряба, наконец, прозрела!
Но тут в куриной голове мелькнул самый кардинальный разговор со свиньёй: «Как увидишь кошку, заклюй её до самого смерти!»
Набросилась птица на кошку, заклевала её крошечку ли не до смерти. И весь скот дворовый, смотря на это дело, стал хором звать хозяина с топором.
Отсутствует, я не сомневаюсь, что хозяин вышел. И вышел непременно с топором. Я другого ни за что на свете не пойму: отчего так трагически всё закончилось — через тупости куриной или от скотости скота?
Карась Ивась
В озёрах глубоких, кайфовый морях далёких жили-были караси-иваси. И жирнее тех карасей-ивасей безлюдный (=малолюдный) было и в помине! А ходили они пузом по дну, алло говорили с набитым ртом: о чем говорили — никто не знает, лишь только от их разговоров озера глубокие дыбились, а моря далёкие пенились. И был посреди них один карась по фамилии Ивась, а по прозвищу… Все еще не придумали. Вот вздумалось тому карасю Ивасю промежду других карасей-ивасей выделиться: по заграницам погулять, травы-муравы вытерпеть, во поле чистом побегать, на людей посмотреть, себя представить.
И пошёл карась Ивась! Шёл, шёл он из озера глубокого, изо моря далёкого. Долго шёл. Но наконец вышел. Глотнул воздуха чистого, расправил жабры, встал бери хвост и поплыл, танцуя, по полю чистому, по мураве колючей. Доплясал некто то ли до деревни, то ли до города и в первую но хату постучался.
Открыли ему хлопцы Бойкие дверь и вслед стол зовут ужинать. А на столе караси-иваси истинно плотва жареные.
Заплохело карасю Ивасю: «Мне бы тины мореходный!» — просит он.
А хлопцы Бойкие и отвечают:
— Так что ж твоя милость молчишь, как рыба? Мы тебя вмиг до болота подбросим!
Отказался наивный Ивась от болота, распрощался с хлопцами Бойкими и дальше побрёл — себя предъявлять да на людей посматривать.
Доковылял он до города большого, шумного. Видит, дедок Жучок на ярмарку едет. Запрыгнул карась Ивась к нему в телегу и начал толки вести пространные про жизнь в озёрах глубоких, морях далёких, правда про то как они, караси-иваси, друг с другом комически разговаривают: ртами шлёпают — пузыри идут! Слушал дедок Ловелас, слушал и плюнул: скинул назойливую рыбину с телеги.
Угодила та лично на лавку торговую. А на лавке караси-иваси грудами лежат. Обрадовался карасик Ивась, целоваться со своими полез. Пощупал, потрогал рыб, а они любое мёртвые. Заплакал карась Ивась горько-прегорько, скатился с лавки получай мостовую, и от телег да от ног людских шарахаясь, запрыгал стократ глаза глядят.
Допрыгал он до речки Горючки, присел у кустика и в который раз зарыдал. Но долго плакать ему не пришлось. Заметили карася мужички Рыбачки и к себя зовут порыбачить. Подкатился к ним карась Ивась с надеждой великой, уселся в свой хвост и в воду уставился. А в воде удила клюют, мужички Рыбачки оборона уловы свои невиданные рассказывают, а в ведре караси-иваси алло рыбы-лещи плещутся — на свободу просятся, задыхаются.
У отважного карася Ивася смотрелки кровью налились. И пошёл он на мужичков Рыбаков спорить, кидаться, да просить, чтоб те карасей-ивасей и рыб-лещей выпустили в речку Горючку бери свободу. Засмеялись мужички Рыбачки и пообещали самого карася Ивася в магеринг посадить надолго! Нет, карась Ивась уже на до сего времени насмотрелся, не пожелал он участи поганой, прыгнул в речушку буйную и поплыл вспять в озёра глубокие, моря далёкие — к себе домой.
А как на хазу воротился, так стал ко всем рыбам приставать: для жизнь земную рассказывать, пугать и стращать животных морских людями как же человеками! В общем, ртом шлёпает, пузыри идут — ничего приставки не- понятно. Так и прослыл карась Ивась в морях далёких, озёрах глубоких дурачком великим — приставки не- от мира сего!
Вы таких дурачков среди своих друзей неважный (=маловажный) встречали?
А мои подружки встречали — на меня кивают с какой радости-то.
