Литературный портал

Бах! - метрах в ста от штакетника их забора фонтанчиком пыли взметнулась подсохшая весенняя земля.

- Из АГМ-ов бьют, - авторитетно определил Витька, старший сын Егора, долговязый, длинноногий паренек с белесыми ресницами - У-у, собаки!

Едкий запах гари доносился из степи. Далеко, у горизонта, тянулись в небо черные нити дыма.

- Стахановка горит, - важно заключил Витька, приставив ладонь к белесым бровям и глядя в сторону далеких дымов - ночью били.

Егор, шофер КрАза на шахте Октябрьская, растил сыновей один. Два года тому схоронил он их мать, Лизавету, свою жену. Лизавета в тот день в поселке стояла в очереди за хлебом, когда накрыл их очередной обстрел. Обе ноги оторвало ей разом. Долго умирала, тяжко. Кровью изошла.

Домик их стоял на краю большого шахтерского поселка. Прямо от калитки небольшого сада убегала в даль, тянулась во все стороны, сходясь с горизонтом, широкая донецкая степь. Весна нынешняя выдалась хмурой и черные метелки мокрых тополей на площади у поселковой управы на фоне серого как порох неба выглядели тоскливо и уныло. И хотя уже за четыре года оставила война свои страшные отметины, густо рассыпав по поселку обугленные остовы домов и обгорелые деревья, но по-прежнему по весне покрывались белым дымом вишневые сады, и аисты прилетали на старые гнезда, а в мае разливались трезвоном в орешнике неугомонные соловьи и сердце щемило от сладкой, недоступной разуму и слову истомы ...

Так и жили. И уехать бы из ставших страшными родных мест, да куда? Где, кто их ждет? Да, так вот и жили - Егор, Витька, младший, Семка, да кот Матвей, любимец Лизаветы, да дворняга Карька. И надо бы лучше, да некуда - как говаривал горестно Егор.

Грохнуло за сараем. Лопнули и с резким звоном посыпались оконные стекла.

- 150-ка,- определил всезнающий Витька.

Семка метнулся к сараю, крикнув на бегу - Карька! Карька!

- Куда? Назад! Назад! - заорал страшно Егор - В погреб! А ну, быстро все в погреб!

Но Семка не слышал. В два прыжка очутившись на заднем дворе, он бросился к собачьей будке, где на конской вожже привязана была Карька.

Карька лежала на боку, высунув из пасти острый язык. Из разорванного живота выползли волной розоватые кишки. На них поблескивали слюдяно-зеленые, жужжащие мухи.

- Гады! Гады! -Семка погрозил кулачком в пустоту - Гады!

И тут долгожданное солнце, выкатившее на минуту из-за туч, лопнуло, осыпалось тысячами искр и погасло...

Солнце зажглось над головой вновь, когда он открыл глаза. Теперь оно было почему-то голубого цвета. Семка осмотрелся. Белые стены, широкое окно, сквозь него мутноватый свет, приоткрытая белая дверь. Где он? Ощутив сильную боль в правой ноге, Семка попытался подтянуть ее к животу, согнув в колене. Не вышло. Просунув руку под одеяло, он хотел пощупать больную ногу, но захватил пустоту и так и не понял - где же нога? Ладно, потом уж разберусь - подумалось смутно. Страха не было почему-то. Лишь въедливая тоска и покой...Не стреляют же! Чего ж еще?

Через приотворенную дверь вдруг достиг слуха приглушенный голос отца - Что, доктор...никак нельзя было...спасти...

- Кой черт спасти! Да она на коже висела. Спасти-и-и... Ты благодари Бога, что жив остался. Ничего, батя, протез поставим. Будет бегать еще. Не кисни. Эх, ты-ы... Ну, зайди уж, зайди, чего там. Можно. Только недолго.

Скрипнула дверь. Увидел Семка склонившееся над ним лицо отца.

- Ну, как ты, герой? -Егор поправил сползшее одеяло.

- Пап...Карька...Семка старался подавить наползавшие слезы.

- Карьку мы схоронили. На огороде. Ничего, сынок, ничего. Витька сказал - будешь бегать. А Витьке как не верить? Ты же знаешь, он зря болтать не станет. Ничего, - отец почему-то отвернул лицо - Ничего, - повторял он как заведенный как-то разом охрипшим голосом, - ничего, ничего...Ничего, живем. Живем.

Бах! - метрах в ста от штакетника их забора фонтанчиком пыли взметнулась подсохшая весенняя земля.

- Из АГМ-ов бьют, - авторитетно определил Витька, старший сын Егора, долговязый, длинноногий паренек с белесыми ресницами - У-у, собаки!

Едкий запах гари доносился из степи. Далеко, у горизонта, тянулись в небо черные нити дыма.

- Стахановка горит, - важно заключил Витька, приставив ладонь к белесым бровям и глядя в сторону далеких дымов - ночью били.

Егор, шофер КрАза на шахте Октябрьская, растил сыновей один. Два года тому схоронил он их мать, Лизавету, свою жену. Лизавета в тот день в поселке стояла в очереди за хлебом, когда накрыл их очередной обстрел. Обе ноги оторвало ей разом. Долго умирала, тяжко. Кровью изошла.

Домик их стоял на краю большого шахтерского поселка. Прямо от калитки небольшого сада убегала в даль, тянулась во все стороны, сходясь с горизонтом, широкая донецкая степь. Весна нынешняя выдалась хмурой и черные метелки мокрых тополей на площади у поселковой управы на фоне серого как порох неба выглядели тоскливо и уныло. И хотя уже за четыре года оставила война свои страшные отметины, густо рассыпав по поселку обугленные остовы домов и обгорелые деревья, но по-прежнему по весне покрывались белым дымом вишневые сады, и аисты прилетали на старые гнезда, а в мае разливались трезвоном в орешнике неугомонные соловьи и сердце щемило от сладкой, недоступной разуму и слову истомы ...

Так и жили. И уехать бы из ставших страшными родных мест, да куда? Где, кто их ждет? Да, так вот и жили - Егор, Витька, младший, Семка, да кот Матвей, любимец Лизаветы, да дворняга Карька. И надо бы лучше, да некуда - как говаривал горестно Егор.

Грохнуло за сараем. Лопнули и с резким звоном посыпались оконные стекла.

- 150-ка,- определил всезнающий Витька.

Семка метнулся к сараю, крикнув на бегу - Карька! Карька!

- Куда? Назад! Назад! - заорал страшно Егор - В погреб! А ну, быстро все в погреб!

Но Семка не слышал. В два прыжка очутившись на заднем дворе, он бросился к собачьей будке, где на конской вожже привязана была Карька.

Карька лежала на боку, высунув из пасти острый язык. Из разорванного живота выползли волной розоватые кишки. На них поблескивали слюдяно-зеленые, жужжащие мухи.

- Гады! Гады! -Семка погрозил кулачком в пустоту - Гады!

И тут долгожданное солнце, выкатившее на минуту из-за туч, лопнуло, осыпалось тысячами искр и погасло...

Солнце зажглось над головой вновь, когда он открыл глаза. Теперь оно было почему-то голубого цвета. Семка осмотрелся. Белые стены, широкое окно, сквозь него мутноватый свет, приоткрытая белая дверь. Где он? Ощутив сильную боль в правой ноге, Семка попытался подтянуть ее к животу, согнув в колене. Не вышло. Просунув руку под одеяло, он хотел пощупать больную ногу, но захватил пустоту и так и не понял - где же нога? Ладно, потом уж разберусь - подумалось смутно. Страха не было почему-то. Лишь въедливая тоска и покой...Не стреляют же! Чего ж еще?

Через приотворенную дверь вдруг достиг слуха приглушенный голос отца - Что, доктор...никак нельзя было...спасти...

- Кой черт спасти! Да она на коже висела. Спасти-и-и... Ты благодари Бога, что жив остался. Ничего, батя, протез поставим. Будет бегать еще. Не кисни. Эх, ты-ы... Ну, зайди уж, зайди, чего там. Можно. Только недолго.

Скрипнула дверь. Увидел Семка склонившееся над ним лицо отца.

- Ну, как ты, герой? -Егор поправил сползшее одеяло.

- Пап...Карька...Семка старался подавить наползавшие слезы.

- Карьку мы схоронили. На огороде. Ничего, сынок, ничего. Витька сказал - будешь бегать. А Витьке как не верить? Ты же знаешь, он зря болтать не станет. Ничего, - отец почему-то отвернул лицо - Ничего, - повторял он как заведенный как-то разом охрипшим голосом, - ничего, ничего...Ничего, живем. Живем.

Подруги, правда, у неё изредка появлялись – розовые или беленькие, с яркими разноцветными щетинками, а одна, вся в блёстках и с красивой надписью, продержалась около месяца. Хозяин по утрам смотрел на них хмуро, доставал из стаканчика и забывал ставить обратно, а иногда просто забирал и уносил куда-то в сторону кухни, где, наверное, находился рай зубных щёток. А с той, которая в блёстках была и с надписью, Хозяин вообще некрасиво поступил – взял, ботинки ею почистил и в раковину бросил. Потом какая-то девушка вся в слезах забежала, схватила её и исчезла навсегда. Зубная щётка даже всплакнула, так жалко было расставаться… И снова наступало одиночество. Были и сложные времена – как-то вечером, например, на полочке вдруг появилась надменная и пафосная электрическая зубная щётка, а долгожительница отправилась в тёмный шкафчик, где и проплакала недели две рядом с новой, но совершенно невостребованной пилочкой для ногтей. Пилочка её успокаивала, просила потерпеть, приводила в пример себя, свою никому ненужность в этой жизни, говорила, что это всё временно, что Хозяин побалуется электрической и вернётся к ней, к испытанной старой щётке. Так всё и вышло – она вернулась в свой стаканчик, а электрическое чудо отправилось в тёмный шкафчик к пилочке.

А как-то к ней в стаканчик подселилась очередная беленькая подружка и зубная щётка почему-то сразу решила, что это надолго. Вскоре им поменяли стаканчик с пластмассового на керамический, зубная паста теперь была всегда закрытой, а вокруг появилось много разных интересных предметов непонятного предназначения. Подружка постоянно менялась – то она была беленькой, то зелёненькой, то худой, то полноватой, но Хозяйка у неё была одна и та же. Хозяйку, кстати, зубная щётка побаивалась – пару раз эта девушка пыталась отнести её на кухню, но выручал Хозяин, отнимал, ругался, подравнивал маленькими ножницами щетинки, мыл и ставил обратно в стаканчик. И подружкина Хозяйка смирилась.

А через много-много дней, после страшного и пыльного ремонта их ванного мира, который они пережили на кухне, к ним в стаканчик неожиданно пришла маленькая и забавная зубная щёточка с рисунком котёнка на корпусе…

Щёточка эта росла, меняла цвета и рисунки, пользовалась сначала только детской зубной пастой, потом перешла на взрослую, была очень сообразительной, никогда не выскальзывала из ладошки своей Хозяйки и очень быстро стала большой. И её милая Хозяйка выросла, и однажды забежала, счастливая, в ванную, схватила свою щётку и пропала. Они расстроились, конечно, сильно, но погоревали и снова стали жить вдвоём, как прежде. Хотя по маленькой и забавной зубной щёточке очень скучали…

А потом исчезла Хозяйка её подруги… Грустный постаревший Хозяин заходил в ванную, но зубы не чистил, просто смотрел в зеркало и уходил. А как-то вечером зашёл, взял щёткину подружку, постоял и ушёл вместе с ней на кухню. Зубная щётка поняла, что Хозяйка больше не появится и её подруга отправилась в рай…

Вскоре в ванной, рядом с её керамическим стаканчиком появилась простая кружка, куда хозяин на ночь клал зубные протезы. Зубной щёткой он пользовался уже редко, но она не огорчилась – чистить протезы было совсем неинтересно. Да и Хозяин стал уже не тот – руки у него ослабели, умываться он почти перестал и частенько забывал, зачем нужны эти искусственные челюсти. А потом он вообще прекратил заходить в ванный мир. Женщина какая-то заходила, но очень редко и только для того, чтобы помыть руки.

Так и жили они – зубные протезы в кружке без воды и высохшая старая зубная щётка, которая уже не знала, зачем живёт.

А через время в их ванном мире последний для них раз зажёгся свет. Зашла бывшая Хозяйка маленькой зубной щётки – она изменилась, потолстела и подурнела, но зубная щётка её всё равно узнала – по голосу. «Дай мне пакет!» – крикнула она кому-то и ей протянули пакет для мусора: «Тут хлам один…».

Честно прожившая свой век зубная щётка не обиделась, что её назвали хламом. Она уже всё поняла и тихо радовалась предстоящей встрече со своими подружками. И с той маленькой и забавной зубной щёточкой…

С рисунком котёнка на корпусе.

Мастер молчал. 

- Я умею спать сидя и сидеть во сне. Я умею думать о Вечном и презирать Настоящее. Я редко опорожняю свой мочевой пузырь, потому что знаю - если это делать часто, случится нехорошее. Я выучил язык бродячих собак и кошек. С пятнадцати шагов я могу попасть камушком в бутылочное горлышко. Может, я всё-таки стал Мастером?

Но Мастер опять ничего не ответил Ученику.

- Ты спишь, Мастер? – спросил тогда Ученик.

И Мастер поднял на него свои глаза.

- Я никогда не сплю, юноша. Поэтому я Мастер, а ты станешь им, только если лист, слетевший с дерева, превратится в трёхкрылую птицу – сказал он: - Ты никогда не будешь сидеть на моём месте. Твой удел находиться там, откуда ты пришёл ко мне. Да, твоя будка холодна зимой и горяча летом, а здесь всегда тепло и сухо. Но ты слишком мягок и спокоен, чтобы стать Мастером. А когда ты мягок и спокоен, ты незащищён. Ты любишь тех, кого видишь, и видишь тех, кого любишь. Разве этому ты учился у меня три года?

- Нет, не этому… - грустно ответил Ученик: - Я учился у тебя быть твёрдым, как кость и подозрительным, как волк. Я учился следить за теплом почек и холодом головы...

- А что ты делаешь вместо этого? – громко спросил Мастер: - Может, ты ответил на все вопросы в Книге Загадок?

- Нет – сказал Ученик: - Я ответил меньше, чем на четверть вопросов…

- Посмотри на мою Книгу – Мастер указал Ученику на лежащий перед ним манускрипт: - Тут только один вопрос без ответа, на шестьдесят восьмой странице, четыре буквы по горизонтали – «Сухой туман», вторая буква «г». Но следующий выпуск сканвордов выйдет через неделю, и за это время я найду ответ. Поэтому я работаю охранником в магазине «Шторы», а ты сидишь при шлагбауме на въезде в бизнес-центр и подсматриваешь за мной. Поэтому моя зарплата двадцать тысяч, а твоя – шестнадцать. Поэтому ты работаешь сутки через двое, а я каждый день. Это магазин «Шторы», сынок! Что ты будешь делать здесь двенадцать часов каждый день?

- Я буду сидеть в телефоне… - прошептал Ученик.

- В телефоне! – захохотал Мастер: - А если Шакро Молодой выйдет из тюрьмы и захочет совершить налёт? Или чеченцы? Или японские отморозки? Это «Шторы», это лакомый кусок! У меня один глаз в сканворде, а второй всегда смотрит на улицу! Сегодня мужчина перепутал нашу дверь и дверь химчистки! И я отметил это в журнале происшествий и два раза докладывал начальству! Полдня мы обсуждали этот случай с продавщицей Томой! Начальство приехало и вынесло мне благодарность! А ты бы так и сидел в своём телефоне… Ступай прочь, юноша. Работа охранником без лицензии похожа на бушующее море, а ты смотришь на это море с берега… Уходи в свою будку, я и так многое рассказал тебе.

И юноша ушёл, и путь его был извилист. Опавшие листья превращались в прах под его ногами. Он не вернулся в свою будку при шлагбауме бизнес-центра. Он дошёл до ближайшего универсама и устроился охранником туда. Двадцать тысяч, вахта, бесплатная еда, неделя через неделю с проживанием прямо там, в универсаме. И через пять дней он поймал свою первую бабушку с украденным помидором.

А через два месяца он стал Мастером. Он покинул универсам, прошёл мимо магазина «Шторы» и опавшие листья трёхкрылыми птицами взлетали из-под его ног. Он устроился охранником в районную поликлинику. У него появились свои стул, стол, кушетка и чайник. Он ненавидел вечно больных стариков и разгадывал сборники сканвордов за три минуты. А «Сухой туман» из четырёх букв по горизонтали, вторая буква «г», он отгадал ещё в универсаме…

Однажды, через много-много лет, когда он сдавал смену, мимо их поста охраны прошёл кто-то без бахил.

- Кто это прошёл так тихо и незаметно? – спросил он у молодого сменщика.

- Это твоя жизнь – ответил сменщик.

Он вскочил и догнал её.

- Без бахил проходить нельзя – сказал он своей жизни.

И это были его последние слова. Сухой туман из четырёх букв накрыл его и стёр все следы пребывания на земле.

«Явно не простолюдинка… Вот из-за таких женщин и происходит всё на этой планете – страшные войны и великие открытия, гнусные предательства и безумные подвиги, трагедии неразделённой любви и комедии разделённой…» - Головкин всё же не удержался и обернулся: «Завоюй целый мир, кинь к её ногам, она всё равно останется надменной и недоступной, как царица… Царица Эвелина…» Женщина, которую Головкин нарёк Эвелиной, уже таяла вдалеке, где-то её ждал самый счастливый мужчина в мире, пажи готовили благоуханную ванну, а повара – изысканный ужин… Головкин прикрыл глаза. «За одну ночь с такой женщиной можно отдать все богатства всех восточных королей…» - и в голове Головкина зазвучала небесная музыка, которая неожиданно закончилась заливистым детским смехом.

«Папа, посмотри – дядя стоя спит, как лошадка!» - Головкин открыл глаза и увидел смеющуюся рыжую девчушку, теребящую за рукав своего сонного папу. Папа равнодушно посмотрел на Головкина, наклонился к дочке и стал что-то ей втолковывать, видимо, правила поведения в свете. «А у моей царицы, интересно, есть дети? Если б я был её героем, она родила б мне пять таких вот рыжих девчушек…» - на этот раз Головкин глаза не закрывал, и музыка в его голове не звучала. Да и если б звучала, её спугнули бы три горца, громко обсуждавшие что-то на своём языке. Со стороны казалось, что они ругаются и сейчас перережут друг друга, но Головкин знал – они просто разговаривают. Они друзья. Им тяжело здесь, их здесь не любят, их семьи остались на далёкой родине, там, где ветра поют свои нескончаемые песни в горных ущельях… Головкин улыбнулся горцам, но они в ответ метнули в него три таких злых взгляда, что он вздрогнул. «Наверное, в их загадочной стране не принято улыбаться незнакомцам… Может, они подумали, что я смеюсь над ними или над их речью…» - горцы были ещё недалеко и Головкин хотел вновь обернуться, что бы извиниться, но раздумал. К тому же ему навстречу приближалась парочка, на которую хотелось смотреть с восторгом и умилением. Он и она, оба в годах, седина уже прокралась в её причёску и давно поселилась в его, но как нежно она обнимала его! Как он смотрела на неё! Зачем она что-то шептала ему, ведь никакими словами не выразить ту любовь, которая сквозила в каждом её движении?.. «Достойный закат достойной жизни» - подумал Головкин и снова вспомнил свою царицу Эвелину. Ах, если б они могли быть вместе! Если бы они только могли… Они бы тоже встретили свою старость с благодарностью, в окружении любящих детей, внуков и правнуков, только не здесь, а в небольшом шале в предгорье Альп… Головкин опять прикрыл глаза и очутился возле своего шале… Двухэтажная хижина пастуха с красной черепичной крышей… Зелёный склон, на котором пасутся белые барашки, внизу прозрачный ручей с небольшой мельницей… Постаревшая, но по прежнему величественная Эвелина в кресле-качалке вяжет чепчик для очередного внука, он поливает благоухающие цветы, отгоняя ласковых ручных коз… Вершины Альп вдалеке… Облака, с неохотой плывущие куда-то в Австрию и цепляющиеся за склоны… Сейчас, сейчас уже запахнет свежим хлебом, который печётся в старинной дровяной печке на заднем дворе… Но пахнуло неожиданно чем-то другим, неведомым и невкусным, и запах этот мгновенно вернул Головкина в реальность, в которой всё было отнюдь не так благостно. Пожилая парочка приблизилась уже на расстояние вытянутой руки и оказалась совсем не пожилой, а тот, кого так нежно обнимали, был просто пьян. Пьян мертвецки и с утра, и именно его ужасный перегар не дал Головкину насладиться ароматом свежевыпеченного хлеба. Рано постаревшая боевая подруга из последних сил удерживала своего рыцаря от позорного прилюдного падения, а слова, которые она ему говорила… Это были слова не любви, это были жестокие упрёки и суровые обвинения, обрамлённые площадной руганью. Наверное, рыцарь совершил вчера отнюдь не рыцарский поступок… И не только вчера… Да и не был он никогда её рыцарем, как, впрочем, и она никогда не была его Дамой. Не бывает Дам с такими лицами…

В то утро у Головкина случилось ещё много занимательных встреч, которые принесли массу впечатлений, позволивших ему забыть нехорошую парочку. Он видел старушку, на руках которой дремала собачка, один в один похожая на хозяйку. Видел девушку с голубыми волосами, чем-то напоминающую Мальвину из старого детского фильма, если б не кольца в носу и в губах, татуировка на предплечье в виде дракона и очень странное одеяние. Видел непонятного юношу с накрашенными глазами, который мило улыбнулся Головкину и наманикюринным пальчиком нарисовал в воздухе сердечко. Видел ярко одетого мавра, на которого с изумлением и в упор взирало многочисленное семейство из провинции… Видел даже свою одноклассницу, в которую был безнадёжно влюблён лет сто тому назад… Он еле успел отвести взгляд, застыдившись своей неказистой одежды, но она уже заметила его, заулыбалась и подняла руку, что бы поприветствовать и наверняка напроситься на свидание… Она же не знала, что у Головкина есть царица, есть его Эвелина… Но тут, к счастью, эскалатор, на котором ехал Головкин, закончился, одноклассница с поднятой рукой и улыбкой уехала наверх, к выходу в город, а ноги Головкина ступили на грязную платформу станции метро «Киевская» радиальной линии.

Каждое утро, спускаясь на эскалаторе в метро, Головкин проживал целую жизнь, полную любовных драм и забавных приключений. Жизнь, похожую на бесконечный увлекательный фильм, от которого невозможно оторваться…

Ведь там, наверху, у него вообще никакой жизни не было.

А то, что я уже давно не сплю и все слышу? Но, вставать надо. И зная, что потом предстоит, я это делаю с превеликим удовольствием. Нам с папой предстоит поход по магазинам и, что еще лучше – на базар.

И вот мы собрались и вышли из дома, первое, что папа спрашивает:

–  Чем сегодня будем удивлять?

Это, конечно, вопрос риторический, он уже сам что-то придумал, но мое мнение для него тоже не безразлично.

–  В ту субботу, –  говорю я, –  у нас была воздушная запеканка и куриные рулетки с грибами. А что еще можно придумать?

–  Многое, многое. Сейчас посмотрим.

В магазине, как правило, ничего интересного. Так, будничные недельные закупки, и вот он –  базар. Базар, или рынок, как хотите его называйте, но для меня с тех самых детских пор, любой рынок –  это базар. Почему? Да только потому, что здесь можно не только купить что-то отличительное от магазинного, но и есть возможность поговорить, поторговаться. Уж что-что, а торговаться мой папа умел! Для него это было: «Когда. Почем. Сколько-сколько»… И только сейчас, по прошествии многих лет, я узнал, что это по науке называется «невербальное поведение».

Пусть будет и так, но это выглядело очень красиво:

–  И когда помер этот ваш синий цыпленок?

–  Что вы, это не цыпленок, а молодая курочка.

– Я что, по-вашему, не могу отличить синего цыпленка от молодой курочки?

Смешнее всего в этом то, что папу многие на базаре знали, и торговались с ним, видимо, только в свое удовольствие.

А вот он и мясной ряд!

У папы всегда были какие-то заготовки. Он говорит:

–  Рад Илья, что опоросилась свинья?

Хотя и звали продавца, естественно, не Илья, но от такой папиной шутки сразу как-то по волшебству цена снижалась.

И вот мы, набрав всего, приходим домой.

Кухня по субботам, это папино царство. Тут все не так, как всю неделю. Это вам не вторник-среда, как всегда, одно и то же. Достань из холодильника и разогрей, ведь родители на работе. А вот в субботу! Почему-то мне так и хочется Субботу написать с Большой Буквы. Может быть, это именно от тех приятных субботних воспоминаний?

Что греха таить, я и сейчас свою жену даже в середине недели не допускаю на кухню. И это тоже не от того, что она не умеет готовить, а от того, что сам процесс готовки для меня значит намного больше, чем просто нарезать, накрутить, нафаршировать… Для меня это что-то такое, без чего я просто не представляю своего существования. И, глядя на жену, мне всегда хочется именно ей «подсунуть» самый вкусный кусочек, самое что-то такое, что ей должно доставить удовольствие.

Просто, страшно сказать, сколько же лет прошло с тех папиных суббот, а вот почему-то я иногда немножко жалею, что не стал поваром. Или может быть это и к лучшему?

А то, что я уже давно не сплю и все слышу? Но, вставать надо. И зная, что потом предстоит, я это делаю с превеликим удовольствием. Нам с папой предстоит поход по магазинам и, что еще лучше – на базар.

И вот мы собрались и вышли из дома, первое, что папа спрашивает:

–  Чем сегодня будем удивлять?

Это, конечно, вопрос риторический, он уже сам что-то придумал, но мое мнение для него тоже не безразлично.

–  В ту субботу, –  говорю я, –  у нас была воздушная запеканка и куриные рулетки с грибами. А что еще можно придумать?

–  Многое, многое. Сейчас посмотрим.

В магазине, как правило, ничего интересного. Так, будничные недельные закупки, и вот он –  базар. Базар, или рынок, как хотите его называйте, но для меня с тех самых детских пор, любой рынок –  это базар. Почему? Да только потому, что здесь можно не только купить что-то отличительное от магазинного, но и есть возможность поговорить, поторговаться. Уж что-что, а торговаться мой папа умел! Для него это было: «Когда. Почем. Сколько-сколько»… И только сейчас, по прошествии многих лет, я узнал, что это по науке называется «невербальное поведение».

Пусть будет и так, но это выглядело очень красиво:

–  И когда помер этот ваш синий цыпленок?

–  Что вы, это не цыпленок, а молодая курочка.

– Я что, по-вашему, не могу отличить синего цыпленка от молодой курочки?

Смешнее всего в этом то, что папу многие на базаре знали, и торговались с ним, видимо, только в свое удовольствие.

А вот он и мясной ряд!

У папы всегда были какие-то заготовки. Он говорит:

–  Рад Илья, что опоросилась свинья?

Хотя и звали продавца, естественно, не Илья, но от такой папиной шутки сразу как-то по волшебству цена снижалась.

И вот мы, набрав всего, приходим домой.

Кухня по субботам, это папино царство. Тут все не так, как всю неделю. Это вам не вторник-среда, как всегда, одно и то же. Достань из холодильника и разогрей, ведь родители на работе. А вот в субботу! Почему-то мне так и хочется Субботу написать с Большой Буквы. Может быть, это именно от тех приятных субботних воспоминаний?

Что греха таить, я и сейчас свою жену даже в середине недели не допускаю на кухню. И это тоже не от того, что она не умеет готовить, а от того, что сам процесс готовки для меня значит намного больше, чем просто нарезать, накрутить, нафаршировать… Для меня это что-то такое, без чего я просто не представляю своего существования. И, глядя на жену, мне всегда хочется именно ей «подсунуть» самый вкусный кусочек, самое что-то такое, что ей должно доставить удовольствие.

Просто, страшно сказать, сколько же лет прошло с тех папиных суббот, а вот почему-то я иногда немножко жалею, что не стал поваром. Или может быть это и к лучшему?

Иногда, в час заката, когда солнце касалось краем дальних гор, к детской компании присоединялась бабушка Ануш. И наступала пора волшебных сказок.

Вот одна из них...

В давние времена, когда рядом с обычными людьми жили на земле добрые волшебники и злые колдуны, в одном ауле был кузнец. Звали его Саро. Трудно было найти в тех краях искуснее кузнеца-оружейника, чем он: мечи и кинжалы из-под его молота могли на лету шелковый платок разрезать, стрелы летели точно в цель. Умел Саро ковать и серьги с браслетами, которые очень нравились красавицам. И была у кузнеца дочь Аревик, с малых лет растил её Саро один. Мать-то, однажды зимой в лавину, с гор сошедшую, попала и погибла. Опасался отец малолетнюю дочь одну в доме оставлять, брал с собой в кузницу, где её игрушками становились остывшие капли металла. Росла девочка привычной к жару горна. И часто просила отца обучить её кузнечному мастерству. Но Саро не хотел, чтобы его дочка становилась кузнецом. Где же это видано - девушка-кузнец! Он пригласил к себе в дом женщин-мастериц, чтобы обучили Аревик всем женским премудростям. Хлеба печь и кушанья разные готовить, ткани ткать и одежду шить, украшенную золотым и серебряным шитьем, плести шнуры и пояса для украшения одежды. Но одного не учел кузнец - что дочка выросла настойчивая. Обучившись всему, что умели лучшие мастерицы аула, Аревик снова обратилась к отцу с просьбой, научить её кузнечному делу. Не смог Саро противиться дочери, смастерил кузнечный инструмент, ей по силам, и стал учить тому, что умел сам. Скоро стала Аревик мастером, равным отцу. Одно лишь отличало её работу от отцовской - украшения на рукоятях выкованных девушкой мечей выходили ажурные, словно кружева из тонких железных нитей.

Слух об удивительном кузнеце разнесся по всему краю. Многие приезжали - не столько заказать Саро оружие, сколько полюбоваться необычным кузнецом. Высокая, стройная, с тонкой талией Аревик притягивала взгляды, как магнит. Каждый мечтал увидеть в её карих глазах отражение своего сердца. Но девушка лишь молча улыбалась в ответ на признания приезжих.

Но однажды подъехал к кузнице всадник на белоснежном коне. То был молодой охотник Мелкум, и приехал он заказать Саро стрелы для своего лука. Встретились взглядами Аревик и Мелкум, и зажглись их сердца огнём любви. Заметил отец, как смотрели друг на друга его дочь и охотник. Всё сразу понял. И благословил молодых, когда Мелкум попросил руки Аревик. Стали всем селением готовиться к свадьбе.

Как-то вечером потемнело небо, затянулось тёмными тучами. Загремел гром, засверкали молнии, и спустился на землю, прямо перед кузницей, Вишап - дракон, грозы повелитель.

- Эй, кузнец! - закричал Вишап, - сделай мне новую палицу, прежняя источилась, до неба не достаёт. Не могу, старой палицей, небо в грозу трясти.

А в кузнице в тот вечер Аревик трудилась над свадебным подарком жениху. Услышала она крик и вышла за порог. Увидел красавицу Вишап и забыл, зачем прилетел. Схватил Аревик и прочь ринулся. Закричала девушка что есть сил, позвала любимого на помощь. Мелкум успел вслед Вишапу стрелу пустить - попала она дракону в хвост. От неожиданной боли вздрогнул Вишап и ношу свою выронил. А пока дракон разворачивался, успел охотник любимую подхватить да на коня перед собой усадить. И поскакали они прочь от Вишапа. Но вскоре стал дракон их догонять. На краю обрыва упал конь бездыханным, устав двойную ношу на себе нести. Обрадовался Вишап, что вот-вот сможет отобрать красавицу у охотника.

И вскричала Аревик:

- О, Астгик, богиня любви! Спаси нас! Спаси нашу любовь!

И в тот же миг Мелкум с Аревик обернулись алыми розами и в реку упали. А души их вспорхнули над водой белоснежными голубями.

Дракон же так и не понял, куда охотник с красавицей делись. Долго кружил над обрывом. Искал, да так ни с чем и улетел восвояси.

И с тех пор, каждый год, в середине лета, празднуют все влюбленные праздник вардавар: на утренней заре, поклоняясь богине любви Астгик, приносят в дар реке розы и выпускают голубей.

А ещё молодые и старые друг друга водой поливают, отдавая души свои чистой влаге.

До следующего лета бабушка Ануш не дожила. Но живы в сердце сказки, рассказанные ею.

- Митя, - плакала сестра, - приезжай скорее, мне ужасно плохо. Я все тебе объясню, когда ты будешь рядом.

- Ладно, не реви, может она погулять решила?! – предположил мужчина, не испытывая никакого желания тащиться (взгляд в сторону будильника) в пять утра на другой конец города.

- Ты жесток! – выпалила трубка и отключилась.

Тяжело вздохнув, Петрович поднялся и пошел в ванную, встал под душ, открыл его и, еле сдержав звериный рык, пулей выскочил из-под ледяных струй. В глубинах сознания высветилось объявление на двери подъезда: «Граждане, гор. воды не будет три дня. Авария на водоводе. ЖЭК.»

Мысленно поблагодарив «добрый» ЖЭК за возможность быстро проснуться, Петрович чертыхнулся и побрел в комнату одеваться. Сестру он очень любил и мог ей простить столь раннюю побудку.

Ехать в такую рань по городу – особое удовольствие. Ни тебе нахальных пешеходов, норовящих проскочить прям перед капотом, ни тебе не менее нахальных маршрутчиков, словно играющих в догонялки друг с другом, забывая об остальных участниках движения, ни тебе пробок на перекрестках. Благодать. Петрович доехал до дома сестры  всего за пятнадцать минут, тогда как в дневное время на это уходило иногда больше часа.

Сестра открыла дверь, лишь он коснулся звонка. И тут же упала ему на грудь с горючими слезами.

- Ну, погоди, Поль, не реви, - одной рукой обняв рыдающую родственницу, другой закрывая дверь.

- Понимаешь, ее нет всю ночь! – всхлипывая, отпустила Полина брата, чтобы тот снял куртку.

- Давай все по порядку рассказывай, - усадил в комнате сестру на диван Петрович, сам сел в кресло напротив, - что случилось.

- Понимаешь, я вчера на Глашу накричала, - словно бухнулась головой в омут,- проговорила Полина.

- Ты? На Глашу? – Петрович готов был рассмеяться, как будто это была шутка, настолько невероятно услышанное.

-Да, - вздохнула сестра, - я на Глашу. Я не могла ее дозваться с улицы! А когда эта нахалка заявилась, она даже не взглянула на приготовленный ужин, уселась возле своего любимого кактуса и отвернулась от меня!

- И? – ждал продолжения Петрович.

- Я хотела ее погладить ласково по голове, а она фыркнула и ушла на диван, явно не желая со мной общаться, - снова завсхлипывала Полина, - ну, я и не сдержалась. Стала кричать на нее, упрекать, что она живет у меня на всем готовом, что я для нее стараюсь, а ей трудно прийти домой вовремя….. Короче, безобразная была сцена.

- А она? – Петрович представил лежащую на диване Глашу и орущую на нее Полину, и с трудом подавил улыбку.

- А она смотрела на меня грустными глазами и молчала, - со вздохом закончила свой рассказ хозяйка.

- А утром ты ее не обнаружила на диване и всполошилась, - все-таки улыбнулся Петрович.

- Митя, я ее звала очень ласковыми словами, выходила даже на улицу искать, а когда увидела, что с дивана исчез бордовый плед, поняла, что Глафира обиделась на меня и ушла! – снова заплакала Полина.

- Ладно, ревушка, сейчас поищем твою Глафиру,  - Петрович встал и прошел на кухню.

Он внимательно осмотрел нетронутый ужин, убедился, что беглянка не прикасалась ни к колбасе, ни к молоку. Подойдя к окну, он убедился, что форточка закрыта, значит, через нее Глаша покинуть дом не могла.

- Полин, - обратился он к сестре, понурившись стоявшей в дверях, - может ты дверь забыла входную закрыть?

- Я еще из ума не выжила, – услышал он ответ и вернулся в комнату.

Петрович начал обходить по периметру комнату, заглядывая в каждый уголок и отодвигая тяжелые шторы.

- Бедная моя Глашенька, - вздыхала, наблюдая за братом Полина.

Когда Петрович открыл дверцы плательного шкафа, сестра его ойкнула:

- А в шкафу я не проверяла.

Сыщик внимательно обследовал означенный шкаф, Глаши в нем не было. 

Петрович вышел в коридор и в растерянности остановился. Следов побега или похищения, кроме исчезновения бордового пледа не было никаких.

Вдруг его внимание привлекли какие-то звуки, доносящиеся из ванной. Петрович включил свет и заглянул туда. Ванная была пуста, но звуки стали громче. Он присел на корточки и заглянул под ванну. Улыбнулся и потянул за край бордового пледа, торчащего у стены. Звуки стали громче, вскоре весь плед лежал перед ним.

- Полина, - негромко позвал он, - иди, погляди, нашлась твоя пропажа.

Полина поспешила на зов брата и опешила, остановившись на пороге.

В центре ванной на своем любимом бордовом пледе лежала беглянка и облизывала свое потомство – пять разноцветных котят.

- Глашенька, - еле смогла выговорить хозяйка.

- Как же ты не заметила, что она у тебя на сносях? – пожурил Петрович сестру.

Полина присела рядом, погладила свою любимицу и улыбнулась:

- Да разве в этом  пушистом шарике можно что-либо заметить? Прости меня, Глашенька, что я на тебя, глупая, накричала. Пойдем я тебе молочка свежего налью.

Кошка тихо муркнула, поднялась, потерлась о хозяйкины руки и вышла вместе с нею на кухню.

Петрович нашел в прихожей коробку и осторожно перенес в нее котят вместе с пледом.

- Держи, беглянка, свое потомство, - улыбнулся Петрович, ставя коробку в уголок между плитой и кухонным шкафом, где обычно спала Глаша. Та тотчас запрыгнула к котятам, удобно устроилась там и заурчала.

- Ну, и Глаша - радость наша, - счастливая Полина не сводила глаз с семейства.

- С прибылью вас, Полина Петровна, а я уж, извините, домой поеду, сон досматривать, - Петрович не знал, сердиться ему на сестру, за то, что устроила переполох, или радоваться, что все хорошо закончилось, но домой он вернулся с улыбкой на лице.