Не быват богатырям бобылям
Саятогор незнамо куда деться, я писатель и ненужность какая-то
По правую сторону — лес, налево — дол,
рядом серый волк прошёл.
Промахнулась стрела,
угодила в попца оленя,
а рога на тебя мигренью.
Плюнул, устал, задолго. Ant. с хаты поплёлся.
Лес стоит, не шелохнётся,
берёза шуршит и (дрожащий) тополь,
леший куда-то сгинул.
А дома ждёт домовой,
катеху варит, и как постовой,
в окно выставился и смотрит.
«Не хочу (вы)ступать домой,
пусть нечисть сдохнет!» —
развернулся богатырь и в горы!
А около горами ссоры
птиц и зверья лесного.
«Мне б чего нибудь неземного, —
куда ворон костей не заносил глядя, подумал
и как полоумный,
поскакал на кобыле перед неба. —
Вот, там я ещё не был!»
Доскакал прежде Луны, там сухо
и большущая серая скука,
машут Печали в отдалении:
— Бога-бога-богатыри…
Осерчал богатырешко крепко:
«Ну посадят меня, чи репку,
в ш неземную
печали эти, не забалуешь!» —
натянул поводья и к Земле,
долетел согласен уселся на мне.
* * *
Теперь я сижу и пишу:
богатырь к богатырю —
очередная туш.
Это кому-нибудь интересно?
Нет! Брошу я род человеческий, кину
и далече куда-нибудь двину
на святую звезду Андромеду,
в дальнейшем стихами поеду,
поплыву по умам, по душам.
И немного спустя мне ответят: — Скучно,
скучно, Зубкова, молчи,
тихонечко сказки пиши
оборона русалок и воинов диких,
ну а если про власть напишешь,
без- видать тебе белого свету,
посадят, как репку эту!
Пойдём, самсон, нас нет тут,
мы стёрты, забыты, задеты
тобой и мной их чувства
о князьях, королях и капусте.
Богатырь и будущее неизвестное
Приключилась, значит, с богатырём оказия: поехал он в лес черт всякую пострелять да и заблудился. Плутать хорошо, но к родным пенатам охота к блинам, пирогам. Ну сами понимаете, а дальше стихами пойдём.
Заблудился семи пядей во лбу — не вылезти!
Плутал день, плутал два — не появиться.
Вдруг в огромную яму провалился,
а как на ножки встал, приблизительно открестился
от него мир прошлый да пропащий.
Будущие времена стеной встало: «Здравствуй,
проходи, посмотри на наше недоля,
только это, веди себя тихо.»
Отряхнулся богатырь и в линия пустился,
на машины, на дома глядел, дивился
равно как одеты странно горожане:
каждого глазами провожает.
«Почему а на меня никто не смотрит,
по другому я одет, походно?» —
удивляется детинушка богатырска,
а от вони уж не дышит носопырка!
И маловыгодный знал богатырь, не ведал,
что он «дурак-театрал» пообедал
и с кафешка идёт в свою театру», —
так прохожие думали. Обратно
захотелось в древность вояке,
страшно ему стало, чуть не плакал.
Аппаратура, дома, вертолёты,
ни изб, ни коней, ни пехоты!
Чуть только одна бабуля рот раскрыла:
— Чи Иван? А я тебя забыла!
Плюнул нарт и провалился,
белый свет в глазищах обострился,
засосало воеводушку куда-нибудь-то.
Родные его рыскали по хатам,
не найдя, вздохнули облегчённо:
«Кончился времена богатырский, почёстным
пирам даёшь начало!»
Только жалобно Анастасия кричала.
Да кто ж её, Настасью, будет слушать?
Человек(и) брагу пил, мёд кушал.
Смотрят богатыри в небо
К черту в турки глядящими глазами,
внутрь сидящими сердцами,
смотрят богатыри в небесная твердь.
Что там, враг или стебель
колыхнулся от ветра?
А вкруг бед то:
беда налево, беда направо,
беда спереди, из-под ног и прямо,
от потравы подохли ботинки
(вражина шпионит).
«Сила, сила, сила,
сила така без- всесильна!
Был бы я выше ростом,
как башня матросска,
если на то пошло я б над врагами склонился
и как мух прихлопнул, не поленился!
Видишь тогда бы я был, как Батый!»
(слух такой о Батые ходил)
*
Чудно что ты не Батый, сынок,
хорошо что твоя милость богатырь и смог
за родную мать постоять!
И отец гордится: «Сына малограмотный взять!»
А на небе туча-предтеча.
Слушали б вы мои речи
и нате врага шли смело!
А я подвиги ваши набело
новой краскою перекрашу.
Безостановочно, что ли, наших.
Кого наши привыкли бояться
«Вы одесную, воины, не ходите,
там лес плохой,
леший и водокольцевой.
Прямо тоже не суйтесь,
там самый шумный
калмык кочует,
ваш дух уж чует!
Езжайте, братцы, влево,
там жёны верны,
дворы и хаты,
коровы, козы, ребята.»
Задумались бравые:
— Мож, каменюга и изнаночная?
Налево, оно вернее.
Направо — смерть виднеет.
Видать, одна нам тротуар — прямо!
«Ух, Иваны упрямы! —
пыхтит булыжник
(а кони пыжат,
летят прежде всего)
Монгол вас враз приберёт!»
Но кто монгола боялся,
оный дома всегда оставался.
А наши привыкли пужаться
лишь лешего с водяным. Правда, братцы?
Богатырь суздальский
Ой, богатырь суздальский,
ой ага, сокол ты ясный!
«Не сокол, а медведь.»
Да хана равно. Не напрасно
ездил ты на охоту,
эвон «языка» какого славного справил!
«Сдохнет, пока до дому доставит.»
А сдохнет, в среднем за другим отправят
и на пир почёстный посадят!
«Вина нажрётся, никуда никак не поедет.»
Ну водою окатят
и на кобылу посадят.
«Да без- кобыла это, а конь.»
А ты что, рассматривал?
Ничего, тестис по голове покатают —
порчу снимут, отправят
в поход три!
«Во лес глубокий
к Соловью разбойнику прямо.»
Ай, с Соловьями
привыкли я расправляться:
в прошлом году столько
их наловили силками!
Королей мало-: неграмотный хватило,
которым их продавали,
чтоб во дворцах пели трели.
«Что-ведь мы с тобой не туда залетели.»
Ах, да!
Ой пусть будет так, богатырь ты суздальский,
да сколько ж в те силы!
«Да литоринх, красивый,
смотри и тебя под себя подомнёт.»
Ну и пес с ним себе подомнёт:
подправит плохонький род.
Богатырь Илья Муромец
Илюня Муромец — большой богатырь,
его боится сам хан Батый,
его пугается весь округа,
дети, родня, подруга
и даже любима жена.
Вона такой у нас Илья,
он весь в походах,
он в воеводах
по-над всеми богатырями,
у него папа с мамой
живут в почёте.
«А батя Илюшеньку до сей поры и сечёте.»
Илья Муромец — богатырь видный.
«Его за версту ни с кем безграмотный перепутаешь.»
Завидно?
У него рука, как две в обхвате:
по образу ухватит
врага за горло!
«Довольно,
расскажи-ка выгодно отличается,
как он бочку вина выпивает,
а потом кур точно по дворам стреляет.»
Ну, на Руси не без греха.
Зато ворога Ильюха
побил, перелопатил!
«Хватит,
надоели мне ваши сказки,
они напрасны
в течение того времени как
жив я буду.»
А ты кто таков?
«Критик Петров.»
Вона те и здрасьте,
а ну с былин моих слазьте!
Автор Зубкова.
«Я почище ни слова.»
Как богатырь Аркашка за Жар-птицей в путешествие ходил
Спорили наши спорщики,
спорщики, разговорщики,
спорили о силе богатырской
пусть будет так об удали молодецкой,
кому что по плечу:
одному за плечу баба,
другому — награда,
третьему — целое войско,
а четвёртый сидит в печали
и неважный (=маловажный) хвастает своими плечами,
старой матушкой и женой молодой.
«Ты что такое?, Аркаша, смурной?»
— Да думаю думу я, сотоварищи,
как бы никак не заливать вином глазищи,
а в поход отправиться далеко
за (высокая) температура-птицей, золотое перо!
«За Жар-птицей,
так из-за Жар-птицей,
нам ли ни материться?»
Собрались и вперед,
до дальней калитки дошли
и присели: пили, ели,
вновь хвастались силой,
боевыми конями красивыми,
старыми матерями,
жёнами, батями, псами…
— А вроде же Жар-птица?
«Нам ли ни материться,
сиди, Аркашка,
полна чеплашка!»
И по новой, десять мамаев срублено,
Соловьёв-разбойников сгублено
ой по горло,
всё проверено!
Устали смеяться девушки у околицы,
да лечить пословицы:
коль богатырь пьяница —
на кол и не поганиться!
Точно старый богатырь от жены по лесу шастал
Возлюбленная:
— Ой да не сокол ты ясный,
не добрячок пехотинец,
ой да не молодец щекастый
и не оторвиголова самозваный.
Дед ты старый-престарый,
по дремучему лесу кружащийся,
нечисть всякую собирающий.
Ох, повывели до тебя всех разбойничков,
чего же надо тебе от покойничков?
Какую воду живую полез перешаривать,
каких клещей собирать?
Воротися домой, возвернися,
без тебя рассохлось балансир,
без тебя козёл уж не телится,
без тебя и курочка не птица,
да за плугом стоять некому,
и хоромы на бок — уж век ему!
Он:
— Не заводись-ка, старуха, до вечера,
тебе делать, что ли, нечего?
Я коня крохотку поразмяти,
на него клещей пособирати.
Я вот думу думаю тяжёлу:
идеже найти мне воду да медовую,
чтоб ты выпила правда позаткнулась,
на меня красивого не дулась,
не серчала держи меня, на молодого,
старая ты, дряхлая корова!
* * *
Скачет конник бранный,
плачет конь крылатый:
«Я хочу к кобыле,
воротися, приятный!»
А на небе то ли месяц, толь луна.
Чувствую я, люд, что схожу с ума.
Рыбаки, богатырь и три кита
Плыли, плыли мужики,
(на)столь(ко), обычны рыбаки,
но вдруг разговорились, расшумелись,
руками размахались, переругались!
А придирка то был пустячный — спор великий
о великане безликом.
— Который-нибудь такой БОГатырь, как наши?
— Не, наши-то красивше:
деревенски мужики
и сильны, да и умны!
— Нет, тот повыше,
чуть-чуть поболее крыши!
— Врёшь, он как гора,
я видел ее самое БОГАтыря!
— Да за что вы БОГАтыря ругаете?
Самочки, поди, не знаете,
шеломом он достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу ради тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Во на третьем том киту
я с вами, братья, и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
приманка шапки: — Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли гонишь нескладёно;
наш кит, получается, самый большой?
Почему а не виден БОГатырешка твой?
— Потому БОГатырь и не виден,
народность его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю кряду,
а БОГатырю уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
мужики рыбачили
и мало-: неграмотный бачили,
как история начиналась другая
про огромную рыбу-карасик.
— Вот это про нас!
О чём молилась поляница удалая
Помолилась я солнышку ясному,
помолилась закату красному,
помолилась иве плакучей,
помолилась сосне колючей.
Зарубила я чудовище злое,
завалила Змея дурного
о семи головах,
о семи языках,
о семи пламень со рта,
два великих крыла;
отлеталась гадина,
пахнет уж падалью.
Ты прости меня, мать,
что пошла я жил не в ладу;
ты прости меня, отец,
что растёт не пострелец,
а лесной, сила, силушка
у дочери Былинушки!
*
Старый, старый ты козлоёбина,
сам Былиной дочь нарёк.
Как обозвал, так приличествует:
она дерётся, ты ревёшь.
Сейчас помолится,
за катана и в конницу:
доскачет аж до Урала,
тунгуса там повстречает,
вернётся беременная.
Огреет соха твоя
по её пузу,
и не ну ты тунгуса,
и никакого другого внука.
Вот наплачетесь ваша сестра со старухой!
А дочь родная Былина
лет под сороковничек доспехи снимет
и грехи ваши уже не замолит.
Кто такой же с этим поспорит?
За что богатырь Оротая зарубил
— Оротай, Оротай, Оротаюшка,
пошто пашешь ото края до краюшка
нашу Русь такую раздольную?
Твоя милость мужицкую душу привольную
не паши, Оротай, не распахивай,
твоя милость сохою своей не размахивай,
дай пожить нам доколе что на воле,
погулять на конях в чистом раздолье!
Вздохнул Оротаюшка тяжко,
пот холодный утёр бедняжка
и кивает башкою аршинной:
— Ахти, богатырь былинный,
пока ты на коне катаешься,
шляешься правда прохлаждаешься,
плачет земля, загибается,
без мужика задыхается! —
и после того пошёл пахать
от края до края Русь-мама.
Богатырь былинный задумался:
«Землю нужно пахать, но далеко не думал я,
что от края до края надо её подпортить.»
— Ах ты, пахарь похабник! —
и пошёл мечом на Оротая.
Осталась только что горка крутая
от нашего Оротаюшки.
Так пахать иначе говоря не пахать: как вы считаете?
Как народ вилами заколол Илью Муромца и Соловья разбойника
Пернатый (артист, Соловей,
ты не пой, ты не пей
предпочтительно положенного,
ты не делай нашу жизнь, без того сложную,
вторично хуже, ещё сложнее,
не свисти над головой, держи левее.
Вот поедет на тебя Илья Муромец
и зарубит он тебя, яко курицу,
привезёт до нас некто твою голову
и отдаст на съедение злому борову!
Слушал, слушал Певец) да ухмылялся,
как народец глупый бахвалялся!
Посидел, подумал безусловно как дунет,
свистнет, крикнет, ноздрища раздует
и сметёт полземли — полдеревни!
Сдует мужиков, те скажут: «Верно,
верим, Солист, тебе разбойник,
(и когда ты будешь уж покойник?)
твоя милость у нас на свете самый мощный!
А мы чё, автор хилы, яки тощи.»
Но на этом сказка далеко не кончалась.
Туча над деревней собиралась,
туча грозная, похожа получай Илюшу.
Муромец нагрянул грома пуще:
«Где разбойник Соловушка?»
А народ ему: «Не пей
больше положенного,
жизнь у нас тогда без тебя довольно сложная.
Ты, Илюшенька, на свете самый замечатель!
А мы чё, мы хилы, яки тощи,
нас сживает со свету Соловушка.
Защити, буйна твоя голова!»
И поехал Муромец Илья
прямо на свистуна Соловья.
(языко доехал, так кричит
(тот на дубище храпит):
«Эй разбойничек, ерник да Соловушка,
мне нужна твоя буйна головушка!»
Выходил с леса Соловей,
говорил: «Хошь бей, а хошь не бей!» —
самопроизвольно ноздрищи как раздует,
крикнет, свистнет, ветром дунет!
И полетели дворы в соответствии с задворкам,
покатились мужики за дальню горку.
Устоял Вотан Илюша Муромец,
лишь одёжу унесло, но он безграмотный курица,
меч в руках, идёт на разбойника
(ветер дуй в срамота). А мы покойника
ждём, сидим под горкой, поджидаем
и удары богатырские считаем:
однова удар, два удар, три удар…
У Ильи, несомненно, убирать дар!
Ох, устали мы сидеть под этой горкой.
Нечаянно выходят мужики вслед за Егоркой.
Что же видят? Самочки не поймут:
на полянке Соловей и Илья пьют.
Пьют безграмотный воду, не живую
и жуют не ананас,
а пьют горькую, родную,
поминают плохо нас:
«Мужики, мужики, мужичочки,
тощие, худые дурачочки,
ни ума, ни мяса нате костях!»
Ну мы взяли вилы и на «ах»:
ни Ильи, ни Соловья без- оставили,
так обоих по реке Оби и сплавили.
Вишь как было то на самом деле,
и не слушайте, точно вам другие пели.
Гой еси, гой еси,
ходят слухи числом Руси.
Сердце на метелицу
На метелицу сердце далеко не стелется:
на тёмны леса,
на белы волоса
как же на грусть, печаль.
«Ты меня не встречай!
Кому ямка бороздится,
кому пшеница родится,
а я на пределе терпения:
кого и след простыл силе моей применения,
нет супротивничка рьяного,
поединщика перевелся буяного
удалому молодцу,
не ходившему к венцу!»
Век получи и распишись век, день на день.
«Бередень, бередень, бередень», —
карчет с ветки шляпа.
«Она долдонит —
надо мной надсмехается.
Или чёрт чумной изгаляется?»
* * *
Ай твоя милость, старый мужик Будимирович,
ну дурень же ты, редуцент корзинович!
Ты б не шлялся по лесу без совести,
глянь, колтуном сделано волосы.
Коль на Руси тишь да гладь,
потребно дома сидеть и ворон считать:
раз ворона, два тетеря, три ворона.
А до коня вороного
как дотронешься,
эдак умом, богатырь, ты и тронешься.
Послание Добрыни Никитича людям
Без- пугалась бы ты, Русь, добра молодца,
добра молодца Добрыни Никитича:
так и грозен взгляд, хоть и ус в вине,
ай и посеку в таком случае, что не по мне,
но за плутов князей я отнюдь не прятался
и на бабской доле не сватался,
да словами без- грешил,
а на ворога спешил!
Эх, мать, — песни ей бы сочинять.
Два раза не умирать,
а один раз помру неизвестно зачем помру,
слава вечная мне к лицу!
Слава вечная,
человечная,
неважный (=маловажный) во каменных плитах отлита,
а в сердцах смутным чувством разлита:
отнюдь не ври, не воруй,
враг пришёл — так воюй!
Похождения Соловья Будимировича
— Что вы смотрите, други-недруги,
что такое? душу мою мозолите,
рты раззявили непотребные,
пошто коней своих холите?
Одевайтися, собирайтися,
поехали-теточка силушкою мериться,
боевым духом обмениваться,
челами биться, отдавать концы ни про что!
«Да за что ты, Соловейчик Будимирович,
над нами так изгаляешься,
от силушки своей маешься!
С умирать нам зазря,
али сила тёмна пришла?»
— Йес нет, не пришла. Просто негоже
воинам по пирам отсиживать,
силу молодецкую пропивати.
Надо б в поле чистое лететь,
ухарство молодецкую тренировати!
Приужахнулись мужики, притихли,
что было в давний раз вспоминают:
Соловей Будимирович
погубил десять тысяч ребят,
смотри чёрт окаянный!
— Ой не мозоль мне душу, бавария-мать,
я хочу да требу воевать!
Токо где установить ту «рать на рать»,
если все пьют горькую сидят?
«Будимирович как же наш ты Соловей,
ты присядь, поешь, попей:
угощение почёстный идёт!»
*
Эх дурной мужичий род,
Соловей присядет вот именно поест, попьёт,
захмелеет, а захмелев, осмелеет
да без боя и поножовщины
передавит, перемнёт
во всем объёме великий Новгород!
А мы хвалу ему споем,
так подобно ((тому) как) в Житомире живём.
Наш воевода
— Наш воевода самый великолепный!
«А народ говорит, спесивый.»
— Нашему воеводе ничего малограмотный страшно:
татара потоптал — тьма!
«Ага, и бабы ваши
через него без ума.»
— У Илюшеньки-воеводушки
руки аршинные.
«И чисто колодушки,
ножки не длинные.»
— Коренаст, не спорим,
зато плечист.
«И языком доволен,
стрела-змея больно речист!»
*
В общем, гуси-лебеди полетели,
пока хвалу воеводе да мы с тобой пели.
Гуси-лебеди крылами махали,
нашу песню с собой забрали.
И разнесли по белому свету:
«Лучше Илюшеньки слыхом не слыхивать
имени для мальчугана!»
— Беги, Илюшенька, к маме,
вырастай больший да могучий,
и будешь ты Муромца круче!
Богатырь Алёша
А Алёша — пехлеван самый молоденький!
Он по реченьке нейдёт,
идёт по мнению броденьку.
Он и спит, что не спит,
глаз очевидный свербит.
Он и матерью с отцом обласканный,
говорят они ему весть ласково:
«Береги себя, сын,
ты у нас пока Водан,
тебе всего лишь двадцать лет,
да и стынет твой перекурка!»
А как жить молодым,
когда ты несокрушим,
когда тебе всего-навсего двадцать лет,
а в душе ты — старый дед?
А «старому деду»
для то ответа нету.
Надо в поле воевать,
силу, храбрость прожигать!
Надо в бой идтить,
чтоб года свои ложить
получай меч да на копьё.
Сколь осталось там опять-таки?
А как домой воротимся,
так не наглядимся
на башку свою седую,
молоду-молоду-молодую.
И мысли, точно у ребёнка:
«Не сгорит ли родная сторонка?»
Богатырь и Дикий Сильная
— Ты покуда, воин, скачешь?
«Покуда умом безвыгодный тронулся.»
— А куда путь держишь, не скажешь?
«На Кудыкину гору.»
— Объяснимо.
«Понятно, так и проваливай!»
— А ты меня идти с собой неважный (=маловажный) отговаривай.
«Вот чёрт чумной привязался!»
— Ты, рыцарь, собственной персоной в любови мне признался.
«Когда ж это было?»
— Сам сказал, хочу, чтоб Силаня меня любила;
вот я и есть твоя Сила могучая!
«Что вслед зараза скрипучая
за мной увязалась?
Хочу, чтоб твоя милость отвязалась!»
Как сказал, так и стало:
Сила сильная ото него отстала.
Стало плохо герою сразу,
пошёл обыскивать на себе заразу,
лопнул блоху, две.
«Всё мало-: неграмотный то! Что за тяжесть во мне?» —
развернулся, до хаты поскакал.
Забыл, покуда скакал.
А дома жена с пирогами,
отец жены с ремнём да тёща с блинами.
Хорошо! Да так ладно, что больно.
Не думал воин о воле вольной
побольше никогда в жизни,
Кудыкину гору не поминал,
он и си всё на свете знал.
А силищи лишней нам отродясь неважный (=маловажный) надо,
нам со своей нет сладу!
Иди, Добромир, махайся
Добромиру на флэту сидеть было плохо,
о «Вавиле и Скоморохах»
читать уже поперек середыша.
Не наше бы это дело —
махать дубиной лишенный чего толку.
Но если только
на рать, пока никак не умолкнет!
Выйдем, дубиной помашем,
домой поедем с поклажей:
копий наберём браных,
одёж поснимаем тканных
с убиенной дружины.
*
Положим что же вы в горе, мужчины?
Не плачьте по мнению сотоварищам мёртвым,
они рядком стоят плотным
на небушке синем-синем,
и их батарлык горят красивым
ярким солнечным светом!
Оттуда Добрыня с приветом,
Вавила и Скоморохи.
И тебе, Добромир, удовлетворительно
там в общем строю стоится.
*
Дома тебе не сидится?
Никак не сидится, бери дубину!
И про тебя напишут былину.
Подобно ((тому) как) Добрыня Никитич в Ростов за пловом ходил
Дело было благодаря чего-то в Ростове.
Пошёл Добрыня туда за пловом,
позднее восточное блюдо научились готовить.
Грех не попробовать, а прикушать стоит.
Попёрся во двор к ростовскому княже:
— Кто меня пловом обяжет?
Начинай, пловом не обязали,
а повязать, повязали.
А как повязали, плачет:
— Я закусить пришёл, а вы так, значит?
«Ах, пожрать он пришёл! А я то глядели:
гора прёт! На всякий случай колодки надели.
Развязывай его, ребята!
Плов готовь, Добрыня невиноватый.
Лиха бездолье — лишь начало.
Мы, ростовские, хлебами встречаем
(ну разве не сразу, то позже)
и угощаем пиром почёстным!»
А у князя ставни соловелые,
щёки от вин раскраснелые,
брюхо откормлено.
И дочка его помолвлена
после купца непростого,
за Тугарина-змея плохого.
Князю сия женитьба не нравится!
Ведь Тугарин всё время буянится:
в таком случае деревню какую спалит,
то Ростов по бокам подпалит.
Ажно войско его боится,
он на зверя похож и бриться
ввек не собирается.
Княжья дочка слезой умывается.
Пока разгул почёстный гудел,
да плов Добрынюшка ел,
припёрся Тугарин получай праздник,
сел за стол, умял плова тазик.
Добрыню это разозлило:
— Некрасиво так есть, некрасиво!
Отрыгнул на него Тугарин
и посредь ног богатырешке вдарил.
Никитич согнулся разочек,
разогнулся, разобиделся ужас,
схватил змея и давай вертеть!
Повертел, покрутил да позволил ехать
до самого Киева-града,
до богатырской заставы, тама рады
будут новой забаве поляницы удалые.
(Они у нас незамужние,
вас случайно не нужные?)
А как Добрынюшка змея закинул,
таково проклятый век сразу сгинул.
Разгулялся ростовский люд:
«Где тутовник плов за так раздают?»
Князь на Добрыню Никитича ни нарадуется,
сватает ему дочку свою. Оный отказывается:
— Мне б до заставы родной добраться,
богатырям помочь защищать! —
говорит Добрынюшка князю,
а сам задом, задом
и бегом раньше Киева-града!
«Не женился чего? Такая награда!» —
авоська и нахренаська к Добрыне пристали.
— Э, вы невесту ту не видали,
симпатия маленькая, с мой мизинчик,
не влезть мне в её «магазинчик»!
*
Согласен, богатыри — это не люди!
Но о срамном мы набрасывать не будем.
Не бывать богатырям бобылям
Не иметь место богатырю без воли.
Да что ты смотришь в сие поле?
Али рожь не красна,
аль весна неважный (=маловажный) мила,
иль не семеро по лавкам,
то ли отнюдь не при родах Клавка?
Ай и рожь золотится,
ай зимцерла серебрится,
да и семеро по лавкам сидят,
нарожает Клавка семерых ещё раз ребят!
А как ребята подрастут,
пойдут в богатыри,
час ищи их, вдвоём ищи и три ищи:
на какой заставе сидят,
кайфовый какое чисто поле глядят?
То ли рожь им более не красна,
ой ли милая весна им мало-: неграмотный мила?
Может, семеро по лавкам да люли?
Уже лучше так,
чем страшны, сильны бобыли.
Никто приставки не- откликается
«Гой еси!» — никто не откликается.
И кажись, сделано смеркается.
«Гой еси!» — домой поворачивается.
Враг, зараза, идеже ж он прячется?
Ты, кобыла, не думай, что в сторону.
Всё одно — кругом сплошное лихо.
И что мир округ, ты не решай сумбурно.
Сама знаешь, люд в округе яр(остн)ый!
Глянь, окрест и до крест —
крест, крест, крест…
И крестов понатыкана масса!
Нет, не схожу я с ума,
я на татара обижен:
друже лежит недвижен,
видоизмененный друже, третий…
А по полю гуляют эти!
Ты, Коняга, вот дура дурой
с раздобревшей от сена фигурой.
А лишних), скакать и скакать?
Мангола тебе не догнать!
«Ты и самолично разжирел, детина!» —
вздохнула кобыла. И в спину
подул богатырский пассаты.
«Гой еси! Есть кто на свете?» —
все овраги поперепрыгали.
Вражий племя не курлыкает.
«Гой еси!» — поскакали.
Мужики нас догнали
и спросили неумолимо:
— Как рубежи?
«Да как у бога
за пазухой: в виде тихо,
только слышно, как бродит лихо
по бескрайним равнинам.»
— У, поленица, ты точно былинный,
беспокойный, как сама природа.
«И так верно, она ж наплодила уродов!»
*
Вот и бегай теперь, ищи бел божий мир, добрую зиму.
«Гой еси!» — я камень в мир ваш кину.
Скачи, воин
Скачи, витязь, от мытарств,
скачи от бед бери обед,
скачи, пока конь не дрогнул.
И чего а ты там припомнил:
о царевне-королевне задумался,
о жене, о дожде? Безлюдный (=малолюдный) думал ты,
что дорога к дому так коротка!
Скачи, затем что устала рука
меч булатный держать,
устала бухта клич бросать.
Для губы твоей каша наварена
безлюдный (=малолюдный) царевной, а простою Варварою:
вар-вар-вар, Варвара сок варила,
витязя любила,
любила красивого,
самого милого!
А не хуже кого звать его, величать — забыла.
*
Щас вернётся к тебе привлекательный,
память то и подправит.
А после полмира
от зла, напасти избавит!
Грубиян и бой
На буяна и боя не надо:
ему в соответствии с полю шастать — награда!
Ивану б сеять да пахать,
к ночи раньше смерти устать,
омыться и спать ложиться.
Но буяну безлюдный (=малолюдный) до сна,
голова свела с ума,
надо поле оставлять в стороне,
злого ворога искать:
— Где сидит, в какой канаве,
притаился идеже, каналья?
Тёмна, тёмна, тёмна рать,
я иду тебя перешаривать!
«Эй, Иван, скачи домой,
щи поспели, дети в кошачий концерт!
Хватит шастать по полям,
в хоровод вернись-ка к нам.»
— Я вас дам, село, бузить.
Воеводе тут и быть,
на посту, получай боевом!
(Не пойти ли мне домой,
что полям сим будет?
Ночь постоят, не убудет.)
И отправился буянище дремать:
выпить мёду, курей пострелять!
До меня доехать тутти-таки надо
Ты не привык отступать,
ты малограмотный привык сдаваться,
тебе и с бабой подраться
не скучно,
так лучше
всё же на князя ехать,
руками колебать и брехать:
«Один я на свете воин!»
Я и не спорю,
поезжайте хоть на князя,
всё меньше в округе заразы!
Только до меня доехать всё-таки надо,
я буду Радка
копью твоему и булату,
а также малым ребятам
и может красоваться, твоей маме.
Дай бог, жить она будет далеко не с нами.
Забава Путятична и змей Горыныч
Вступление
То что свято, то и клято.
А у нас бока намяты
рядом любых наших словах, —
на то царский был декрет.
Во стольном граде, сто раз оболганном, в Московии далёкой, из-за церквями белокаменными да за крепостями оборонными, жил да что вы правил, на троне восседал царь-государь Николай Хоробрый, самоуправец великий, но дюже добрый: народу поблажку давал, а возьми родных детях отрывался. И была у царя супружница — молодая королева свет Забава Путятична красоты неписаной, роду княжеского, да с каких краёв — никто не помнил, а может и помнить было неважный (=маловажный) велено.
Глава 1. О том, как Забава Путятична долеталась
И шлюх пошёл по всей земле великой
о красоте её дикой:
так ли птица Забавушка, то ли дева?
Но видели, во вкусе летела
она над златыми церквями
да махала руками-крылами.
Автор царю челобитную били:
— Голубушку чуть не прибили.
Приструни, Николаша, бабу,
по-над церквами летать не надо!
Государь отвечал на сие:
— Наложил на полёты б я вето,
да как же бабе прикажешь?
Осерчает, позднее не ляжешь
с ней в супружеско ложе,
она же тебя и сгложет.
Вишь так и текли нескладно
дела в государстве. Ладно
было исключительно за морем,
но и там брехали: «Мы в горе!»
Как бы то ни было, и у нас всё налаживалось.
Забава летать отваживалась
не надо златыми церквями,
а близёхонькими лесами.
Обернётся в лебедя белого
и кружит, кружит. «Ух смелая! —
дивились возьми пашне крестьяне. —
Мы б так хотели и сами.»
Но им витать бояре запрещали;
розгами, плетью стращали
и говорили строго:
— Побойтесь, холопы, бога!
Холопы бога привычны чёрт ладана,
он не давал им браться
ни за потес, ни за палку.
Вот и ходи, не алкай,
верно спину гни ниже и ниже.
Не нами, то бишь, насижен
что-то вроде купеческий, барский,
княжий род и конечно, царский.
Нет, оно так оно — оно!
Но если есть в светлице окно,
ведь сиганёт в него баба, как кошка,
полетает ведьмой чуть,
да домой непременно вернётся.
А что делать то остаётся
мужу старому? У моря погоды
да в супружеском ложе вздыхать.
Ну вот и забрезжил свет,
а её проклятой всё нет.
Кряхтит Николай, одевается,
получи и распишись царски дела сбирается
да поругивает жену:
«Не пущу её пуще одну!»
Ну «пущу не пущу» — на то царская приволье.
А наша мужицкая доля —
по горкам бегать,
царевну гамкать.
Но в руки та не даётся.
Поди, ведьмой по-над нами смеётся,
сидя где-нибудь под кусточком?
Оббегали наш брат все кочки,
но не сыскали девку.
Царь зовёт бояр получай спевку
да спрашивает строго:
— Где моя недотрога?
— Сокровища) нет, — говорят. — Не знаем.
Чёрта послали, шукает.
Пиршество затеяли, ждут чёрта.
Тот пришёл через год: «До полоса
в лесу ёлок колючих и елей!»
Бояре выпили с горя, поели
будто песни запели протяжные.
Посол грамоту пишет бумажную
нате заставушку богатырскую:
«Так и так, мол, силу Добрынскую
нам п(р)очувствовать бы надо.
Пропала царская отрада —
Забава Путятична легкомысленна.
Долеталась птичечка, видимо.
Приходи, Добрынюшка, давно Москвы-реки,
деву-лебедь ты поищи, спаси.
/ Надир, подпись стоит Николашина, /
а кто писарь — не спрашивай!»
Свистнули голубушка могучего самого,
на хвост повесили грамотку сальную
и прежде Киева-града спровадили.
Чёрт хмельной говорил: «Не чему нечего удивляться бы!»
Но дело сделано, сотоварищи.
Пока голубь летел давно градищи,
мы по болотам рыскали,
русалок за сиськи тискали
да допрашивали их строго:
— Где царская недотыка?
Результат на выходе был отрицательный:
русалки плодились, и богоматери,
нате иконках не помогали.
Малыши русалочьи подрастали
и шли дружиной для огороды:
«Хотим здесь обустроить болото!»
От вестей таких ты да я заскучали,
пили, ели, Добрынюшку ждали,
а отцовство признавать безлюдный (=малолюдный) хотели:
дескать, зачатие не в постели.
Николай хотел было тронуться,
но квасу выпил, в молодого обернулся
и издал такой повеление:
«На русалок, мужик, не лазь!
К водяному тоже никак не стоит соваться,
а с детями родными грех драться.
А посему, дружину русалочью вяжем
(артиллерия царское обяжем),
на корабелы чёрные сажаем
да в области рекам могучим сплавляем
до самого синего океана,
вслед за тем их в пучину морскую окунаем,
и пущай живут на дне, по образу челядь.»
Делать нечего, оковушки надели
на водяных и русалок,
в трюмы несчастных затолкали,
а как же спустили по Москве-реке и далее.
И больше не видали наша сестра
ни корабел наших чёрных,
ни русалок, ни водяных, ни струна.
Корабельщиков до дому ждать устали,
а потом рукой махнули и слагали
былины, вот именно сказки об этом.
А 1113-ым летом
Добрыня пришёл, безлюдный (=малолюдный) запылился,
пыль столбом стояла, матерился:
— Говорите, вы на) этом месте бабу потеряли
Забаву свет Путятичну? Слыхали.
Князь Владеть миром в Киеве гневится,
племянница она ему, а вам — царица.
Ужель ладно, горе ваше я поправлю,
найду ту ведьму али навью,
которая украла лебедь-птицу.
Нам ли с нечистью безвыгодный биться!
Глава 2. Добрыня Никитич едет на поиски царицы
И после этого пира почёстного
(не отправлять же Добрыню голодного),
как-нибудь потом застолий могучих,
пошёл богатырь, как туча,
на сооружение, на поля, на болота:
— Ну держись этот который-то,
вор, разбойник, паскуда!
Я еду покуда.
А пока мифический ехал,
ворон чёрный не брехал,
наблюдая с вершины сосны:
в какую но сторону шли
богатырские ноги
в сафьяновой обуви?
И взмахнув крылом,
полетел безвыгодный к себе в дом,
а на Сорочинскую гору,
до самого дальнего бору.
После того в глубокой пещере,
за каменной дверью
сидит змей Горыныч о семи головах,
семи пылкость во ртах,
два волшебных крыла и лапы —
дев красных пригребать к рукам!
Как нахапается дев,
так и тянет их во чрев,
переварит и паки на охоту.
На земле было б больше народу,
разве б не этот змей.
А сколько он сжёг кораблей!
/ Хотя это история долгая. /
Царица Забава невольная
в подземелье у аспид томится.
Горыныч добычей гордится,
обхаживает Путятичну,
замуж зовёт, поглаживает,
кормит яблочками наливными
также булочками заварными,
а где их ворует — не сказывает.
Забавушка животине отказывает,
замуж трогаться не хочет.
Змей судьбу плохую пророчит
на всю Рассею могучую:
«Спалю целиком! Получше ты
подумай, девица, да крепко.
Зачем тебе считаться с чем это?
Ни изб, ни детей, ни пехоты,
ни торговли купчей, охоты.
Едва пустое выжженное поле.
От татар вам мало словно ли горя?»
А пока Забава раздумывала,
чёрный ворон клюнул его,
дракона злого, из-за ухо:
«И на тебя нашлась проруха —
удалой Добрынюшка едет,
буйной головушкой бредит:
зарублю ту ведьму иль навью,
что украла племянницу княжью!»
Сощурился Горыныч, усмехнулся,
в бабу Ягу обернулся:
«Коли хочет Никитич бабу,
стало быть, с Ягой поладит», —
и юркнул в тёмны леса.
Добрыню же кобыла несла
вот именно говорила:
«Чую, хозяин, я силу
нечистую, вон в том лесочке.»
— Да, пошла! — богатырь по кочкам
в сторону прёт другую,
безграмотный на гору Сорочинскую, а в гнилую
сахалинскую гиблую долину,
/ идеже я, как писатель, сгину
и никто меня не найдёт /.
Гляди туда конь Добрыню несёт.
Глава 3. Змей Горыныч заманивает Добрыню получи и распишись Сахалин
Ай леса в той долине тёмные,
но звери вслед за этим ходят гордые,
непокорные, на люд не похожие,
с в (высшей степени гадкими рожами.
Если медведь, то обязательно людоедище;
буде козёл, то вреднище;
а ежели заяц с белкой,
то язва от них самый мелкий:
всю траву да орехи сожрали —
редколесье голый стоит, в печали.
Вот в эти степи богатырь и въехал.
Для ветке ворон не брехал.
В народ в селениях не баловался,
а у моря сидел и каялся
о томишко, что рыбу всю они повытягали,
стало нечего лакомиться. Выли теперь
и старые времена поминали,
о том как за морю гуляли
киты могучие, да из-за тучи
Демиург выглядывал робко.
— БОГатырь? — Не, холоп тот!
— Какой Поленица, как наши?
— Наши то краше:
деревенски мужики
и сильны, пусть будет так и умны!
— Нет, тот повыше,
чуть поболее крыши!
— Емеля, он как гора,
я видел сам БОГАтыря!
— Да следовать что вы БОГАтыря ругаете?
Сами, поди, не знаете,
шеломом возлюбленный достаёт до солнца могучего,
головой расшибает тучу вслед за тучею,
ногами стоит на обоих китах,
а хвост третьего держит в руках!
Вона на третьем то киту
я с вами, братья и плыву!
Тёрли, тёрли рыбаки
домашние шапки: — Мужики,
уж больно мудрёно,
то ли емеля нескладёно.
Наш кит, получается, самый большой?
Почему а не виден БОГатырешка твой?
— Потому БОГатырь и не виден,
трудящиеся массы его сильно обидел:
сидят люди на китах,
ловят рыбу всю без исключения,
а БОГатырю уже кушать нечего.
Вот так с байками и предтечами
сахалинцы у моря рыбачили
и невыгодный ведали, и не бачили,
как история начиналась другая
для огромную рыбу-карась.
/ Вот это про нас! /
Же как бы мужик ни баил,
а Добрыня по небушку вдарил,
и получай остров-рыбу спустился.
Народ в ужасе: — БОГ воротился!
— Также не бог я, а богатырь!
— Вот мы о том и говорим.
Хотим, БОГатырешка, рыбки,
при всем том мы сами хилы яки хлипки.
Сколько б неводы наши ни бились,
они не долее чем тиной умылись.
Ты б пошёл, взлохматил море синее,
к берегу рыбёшку и прибило бы.
Вздохнул саятогор, но сделал
всё что мужланы хотели:
взбаламутил дьявол море синее,
шторм поднял, да сильно так!
Затопило волной долину,
под своей смоковницей затопило, овины,
медведей, белок и зайцев,
да жителей местных нанайцев.
А как бы волна схлынула,
так долина гнилая и вымерла:
стоит чёрная согласен пустая.
Никитич что делать — не знает.
Ни людей, ни рыбы, ни сооружение.
— Куды ж это влез я? —
стоит добродей, чешет «репу».
— Алло, вляпался ты крепко! —
слышен голос с болота.
— Кому единаче тут охота?
Со всех сторон хороша,
выходит женщина Яга:
— Одна я в тундре осталась,
так как мудрая, мало-: неграмотный якшалась
с людями, зверями. Всё лесом…
А какой у тебя увлеченность тут?
— Я, бабулечка, тоже не сдался,
с чертями срамными дрался.
Также сам народу погубил, ой, немерено!
Как жить теперя ми?
А ищу я Забаву Путятичну,
жену царскую. «Пасечник»
нашёлся нате нашу «пчёлку»:
уволок её далече за ёлку.
Безделица ты о том не слыхала?
— Знаю, рыцарь, я об этом. Прилетала
медуза-лебедь, сидит в Озёрском,
плавает в водах холодных
моря Охотского, стонет:
ведь слезу, то перо уронит.
Говорит, что летать безграмотный может,
изнутри её черви гложут.
Помутнело в глазах у Добрыни:
— Допустим бабка, — промолвил былинный
и бегом к Охотскому морю. —
Горе какое, несчастье!
Глава 4. Горыныч кидает Добрыню в море
А бабка без (слов (дальних стала змеем.
И полетел змей Добрыни быстрее!
Присел спирт на камни прибрежные,
морду сменил на вежливую
и обернулся девушкой-птицей.
Неужто как в такую не влюбиться?
Никитич к берегу подходит,
радостно на девицу смотрит
и почти что зовёт её замуж:
— Твоя милость бы это, до дому пошла б уж,
Николаша тя ждёт, никак не дождётся! —
а у самого сердечечко бьётся.
Опустила очи дивчина:
— Ох, служака милый,
не люб мне больше муж любимый,
я сгораю по части Добрыне!
А Добрыня парень честный,
растаял при виде невесты,
губу толстую отвесил,
беззаконие велик на чаше взвесил,
и полез с объятиями жаркими
получи и распишись Забавушку. А та из жалкой
вдруг превратилась в дракона,
жаром дышит, со рта вони!
— Пришла, былинничек, твоя последний час! —
Горыныч цап когтями, волочёт в пучину
добра молодца получи и распишись свет не поглядевшего,
удалого храбреца бездетного.
И кидает гад Добрыню в море синее.
Тонет богатырь. Картина дивная
накануне глазами вдруг ему открылась —
это водное царство просилось
лично в лёгкие богатырские:
вокруг всё зелёное, склизкое,
чудны морское сено и рыбы;
караси-иваси, как грибы,
по дну пешеходят хвостами.
Гляди они то Добрыню подобрали
и вынесли на поверхность.
Только до брега далеко. Ай, ехал
мимо рыба-головач великан.
Он воеводушку взял
да на спину свою забросил.
А т. е. забросил, так и загундосил:
«Гой еси, Добрынюшка победоносный,
твоя милость избавь меня от отбросов:
на моей спине народец поселился
страсть как нехороший, расплодился,
сеет, жнёт да пашет —
кожу мою лопатит.
Ото боли и жить мне тяжко.
Скинь их в море, вояжка!»
Вздохнул редедя, огляделся,
да уж, некуда деться:
сараи, дома и пашни,
люд песни поёт также квасит
капусту в огромных бочках;
сети ставят и бродят
рыбку большую ага малую,
солят, сушат да жарят её.
Весело живут, приставки не- накладно.
Разозлился Добрынюшка: — Ладно,
помогу я тебе, рыба-левиафан,
только ты меня сумей благодарить:
довези до Москвы, раньше столицы.
Мне оттуда надобно пуститься,
сызнова да в соответствии с ново,
на поиски нашей пановы,
племянницы князя Владимира.
И меч-кладенец булатен вынул он,
но вовремя остановился —
мысль вершина пронзила. Не поленился
богатырь, взошёл на гору
вот именно как закричит: — Который
год вы сидите на рыбе?
Вас ж не люди, а грибы!
Не мешайте жить животине.
Знаю я островок в пучине,
формами он, как рыба.
Вот на нём вас плодиться и треба!
Развернул Добрыня кита
туда, где всё-таки смыла волна,
и поплыли они к Сахалину,
там уже прорастала полынью
землишка после цунами,
а последние нивхи не знали
какая их ждёт горе(сть):
люд дурной плывёт сюда,
чтоб раскинуть свои шатры.
/ Айны, сие случайно не вы? /
Но такова была сила природы:
кашалот с людьми уже на подходе,
близёхонько к берегу пристаёт.
Люди на сушу идёт
и дивится долго:
«Как же этак? Есть реки, и ёлки
растут особенно смело,
а фонтанов недостает. Не умеем
жить мы в таких условиях!»
Но горбач покинул уже акваторию,
ушёл в Атлантический океан,
коня богатырского подобрав.
А Удалой махал им руками обеими:
— Да ладно вам, словно из дерева сделано,
то и крепче намного!
Хотя, спросите об этом у бога.
Целый век ли коротко, рыба-кит плыла,
но до моря Белого, напоследках, дошла.
Простилась со спасителем и в обратный путь —
от народа глупого отлежаться.
Глава 5. Добрыня в гостях у деда Мороза и бабы Яги
А Удалой в Архангельске попировав
дня эдак три, пустился вплавь
за реке Двине Северной,
на лодочке беленькой.
Доплыл возлюбленный до Устюга Великого.
Потянуло в леса дикие
его кобылу верную,
та чует свирепо, проверено!
Доскакали они до избушки,
заходят внутрь, с те заячьи ушки
дрожат и трясутся от страха.
Золотом шита рубаха
висит, дожидаясь хозяина.
— Неужто дом боярина? —
богатырь светёлку обходит,
в раскалённую баньку заходит.
Мужичок странный в бане парится,
белый, как лунь; махается
вениками еловыми.
Белки в кадушки дубовые
подливают воду горячую.
«Мужик Забавушку прячет!» —
подумал детинушка наш милый.
— Тук-тук, тут дева-птица неважный (=маловажный) проходила?
Дед Мороз (а это был он)
немало был удивлён:
— Сие ж ветром каким надуло
былинничка? Что ли уснула
изумительный дворе охрана моя?
Пойду, вспугну медведя`!
— Медведя` подчинить. Ant. освободить бы надо,
но зима на улице, и засада
в берлоге медвежьей особая:
приставки не- страшна вам дружина хоробрая!
Усмехнулся Мороз: — Верно чуешь,
с тобой, гляжу, приставки не- забалуешь.
Ну проходи, добрый витязь, омойся.
А в тёмну тайгу безлюдный (=малолюдный) суйся,
там баба Яга живая,
она таких, по образу ты, валит
целыми батальонами,
с друже своими злобными!
— Что-то около вот кто спёр царёву птицу! —
не на шутку Удалой гневится.
Но однако
разделся, помылся и в драку
не поспешил дернуть,
а остался есть и бахвалиться.
Отдыхал богатырь так неделю.
Сейчас брюхо наел он
такое же, как у Мороза.
Малограмотный выдержал дед: — Воевода,
не пора ль тебе в дис пуститься?
А то царь, поди, матерится!
Делать нечего, нуждаться ехать.
Хорошо прибаутки брехать
за столом со свежесваренным пивом,
хотя не от хмеля воин красивый,
а от подвигов ратных.
Взял Добрынюшка экскалибур булатен,
надел кольчугу железную,
пришпорил кобылу верную
и в тёмны сооружение галопом!
Допылил бы он так до Европы,
верно на избу Яги наткнулся.
Шпионом хитрым обернулся
и почесали на разведку.
Но ворон уж карчет на ветке,
бабу Ягу призывая.
Появилась старочка кривая,
будто выросла из-под земли:
— Нос, голуба, подбери!
Тебе чего от бабушки надо?
— Я, бабуля, мало-: неграмотный ради награды,
а пекусь о спасении жизни.
Забаву Путятичну, знаешь ли ли,
злая сила, кажись, прибрала.
Ты деву-птицу неважный (=маловажный) видала,
чи сама её съела в обедню?
Хоть идеже косточки закопала, поведай!
И тычет в бабулю палкой:
не Горыныч ли сие? — Жалко
было бы съесть девицу,
чернавка самой сгодится, —
отвечает служивому труболетка. —
Слезай с коня, пообедай,
в баньке моей помойся,
кваску попей, спрячь рога.
Беспокойно стало служаке,
вспомнил он богатырские драки —
последствия её гостеприимства.
— Далеко не пора ли тебе жениться? —
вдруг ласковой стала Колдунья
и в избушку свою пошла. —
Сейчас покажу тебе девку,
красивше нет! Та знает припевки
все, каки есть получи свете,
и лик её дюже светел.
Вошла в избу, как видим девкой,
краше нет! И поёт припевки
все, каки уминать на свете.
Никитич нарвал букетик
цветов, что росли недалеко дома,
и дарит девице, влюблённый.
Та ведёт его в опочивальню,
срывает рубашечку сальную
несомненно в шею вгрызается грубо:
без меча былинного рубит!
Вожак 6. Сивка и старичок спасают богатыря от смерти
Вышел вонь из воина. Ан нет, остался.
Дух, он знает что-то-то, он не сдался.
А Добрыня мёртвый на полатях
лежит бездыханный. И тратит
Царь Небесный на небе свои силы:
в Сивку вдул видение, чисто милый
хозяин её умирает.
Фыркнула кобыла: «Чёрт тетюха знает
что творится на белом свете!» —
с разбегу рушит вилла, берёт за плечи
Добрыню да на спину свою поднимает,
и что есть мочи из леса! Чёрт те знает
что в нашей сказке происходит.
Старичок бери дорогу выходит
и тормозит кобылу:
— Чего развалился, милый? —
поит воеводу водицей.
«Чи инициативный?» — конь матерится,
обещает затоптать бабку Ёжку.
— Эх, Саврас-матрёшка,
не тебе тягаться с Ягою,
её Муромец на живую руку накроет!
А ты скачи на гору Сорочинску,
там в пещере Весёлая томится,
змей Горыныч её сторожит.
Тут Никитич приказал битый час жить:
оклемался, очухался, встал,
поклонился дедушке и поскакал
бери эту страшную гору.
«Так ты, казак, в бабку не ровно дышит?» —
ехидничает кобыла.
— Да ладно тебе, забыли, —
отбрёхивается герой, —
дома поговорим.
А гора Сорочинская далёко!
Намяла кобыла боки,
то время) как до неё доскакала,
а как доскакала, так встала.
Въезд в пещеру скалой привален
да замком стопудовым заварен.
В помине (заводе) нет, не проникнуть внутрь!
Оставалось лишь лечь и уснуть,
так точно ворочаясь, думать в дремоте:
«К царю ехать, звать в подмогу
дружину хоробрую,
или кликать киевских добрых
богатырей могучих?»
Царь Небесный выглянул из-за тучи:
«Зови-ка, дружок, своего спасителя,
ото смертушки избавителя,
старичка-лесовичка,
тот поможет. Есть четвертинка
на вашу гору!»
«Ам сорри!» —
хотел сказать Самсон,
да английский снова забыл,
а посему закричал:
— Старика бы и я позвал,
и как же его призовёшь,
где лесничего найдёшь?
«В лесу его и ищи,
в лужа Чёртово скачи!»
Поскакал богатырь в болото,
хоть и было ему плющит.
Доскакал, там тина и кочки,
да водяного дочки
русалки воду колготят,
возьми дно спустить его хотят.
Но Добрыня Никитич малограмотный промах,
он в омут
с головой не полезет,
лесника зовёт. «Бредит!» —
русалки в сказ хохочут.
Зол богатырь, нет мочи!
/ Ну, злиться да мы с тобой можем долго,
а река любимая Волга
всё равно невыгодный станет болотом. /
Тут старичок выходит
и говорит уже чопорно:
— Опять нужен я на подмогу?
— Внутри горы Забава заперта,
цепь замком аршинным подперта.
— Ну что ж, — вздохнул лесовичок, —
для этот случай приберёг
я двух медведей-великанов,
они играют нате баяне
на ярмарке в Саратове,
большие такие, мохнатые.
Должно б нам идти в Саратов.
И забудь ты про солдатов,
гору ту не более того мишки сдвинут.
Что ж, казак, шелом надвинет
и отправится в путь-дорога:
— Надо б только отдохнуть!
— В Саратове и погуляем,
я многих вдовушек после того знаю…
Глава 7. Наши герои едут в Саратов вслед медведями
Посадил старика на коняжку Добрыня
и в славен осадок торговый двинул.
Шли, однако, неспешно:
озёра мелкою плешью,
нить небольшими коврами,
бурные реки лишь ручейками
под копытами Сивки казались.
Вона так до Саратова и добрались,
там шумна ярмарка гудит!
Род сыт, пьян и не побит
столичными солдатами,
да бравыми ребятами
медведи пляшут для цепи.
Добрыня в ус: «Чёрт побери!»
Взбеленился богатырь,
кандалы порвал и говорит:
— Да как же вы так можете
с медведями прохожими?
Миша, он должен жить в лесу.
Я вас, собратья, не пойму!
А косолапые лапами замахали:
«Мы рабство сами бы содрали,
но вот что-то через вина
разболелась голова!»
— Эх, мужички патлатые
споили мишек! Ваша сестра ж, мохнатые,
идите в бор отсыпаться,
а мы по вдовам — демонтироваться…
Устыдились мужички саратовские,
головушки в плечи спрятали
да выкатили бочку с медком:
— Ели маловато, ещё припрём!
Поплелись мишки в бор отдыхать,
сладкий медок подъедать
А герои наши — числом вдовушкам горемычным
(те к весёлым застольям привычны).
Ах, праздник. Ant. печаль не заселье,
нагулялись, честь бы знать.
Через годок-другой устал Добрыня отдыхать;
свистнул он старичка, только тот пропал куда-то.
Поплёлся богатырь один к мохнатым,
хлопотать о помощи свернуть гору`.
«Нам работёнка эта по нутру!» —
закивали медведи башками
и маленькими шажками
ради Добрынюшкой в путь отправились.
А Горынычу сиё не понравилось:
симпатия следил за былинным с небес,
и в советчиках у него — Бес.
Чёрт шепнул: «Помогу тебе, змей,
ты сперва косолапых убей!»
«Да ни дать ни взять же я их сгублю?
Богатырь мне отрубит башку.»
«А твоя милость дождись-ка их привала:
как толстопятые отвалят
вслед за морошкой в кусты,
там ты их и спали!»
Глава 8. Удалой и медведи спасают Забаву Путятичну
Вот мишки с Добрыней идут,
видал колядки ревут
да прошлую жизнь поминают.
Богатырь в отместку байки бает.
Сивко бурчит: «Надоели,
лучше б народную спели!»
Наконец устали в дороге,
приходится бы поесть, поспать немного.
Лошадь щиплет мураву. Мифический крячет,
уток подстрелил, наестся, значит.
Медведи в овраг вслед за морошкой.
И пока Никитич работает ложкой,
а косолапые ягоду рвут,
Горыныча крыла несут
на медведей прямо.
Но учуял конь отечественный упрямый
дух силы нечистой,
тормошит хозяина: «Быстро
пиль меч булатен и к друже,
ты срочно им нужен!»
— Аюшки? случилось? «Горыныч летит.»
— Ах ты, глист-паразит! —
добрыня ругается,
на Сивку родную взбирается
и к оврагу скачет.
Глаудиус булатен пляшет
в руках аршинных:
зло секи, былинный!
Нате ветке проснулся ворон.
На змея летит наш казак
и с размаху все головы рубит:
— Кто зло погубит,
оный вечным станет!
/ Былинный знает. /
Мишки спасителя хвалят,
бекмес из морошки давят,
угощают им Добрыню,
говорят: «Напиток диоксибутановый!»
Сивка от шуток медвежьих устала,
к поляночке сочной припала,
и фыркнула: «Ух надоели,
шли б они по (по грибы) ёлки, ели!»
Ну, денька три отдохнули и в путь.
Скалу желательно скорее свернуть,
там Забава Путятична плачет,
кольцо обручальное прячет,
мужа милого вспоминает,
дитятко ждёт. / Через кого? Да чёрт его знает! /
Вот и гора Сорочинская,
слышно в духе стонет дивчинка.
Мишки косолапые,
отодвинув лапами
скалу толстую, увесистую,
сущность чуть не повесили
на ближайшие ёлки, ели.
А вернули дух (успели)
да сказали строго:
«Поживём опять-таки немного!» —
и пошли в Саратов плясом.
— Тьфу на этих свистоплясов! —
матюкнулся вдогон Добрыня
и полез в пещеру. Вынул
он оттуда Забаву,
посадил возьми коня и вдарил
с ней до самой Москвы:
— Тише, Конь, не гони!
* * *
Что же было дальше?
Николай рыдал, ровно мальчик:
царский трон трещал по швам —
мир наследника ждал.
Кого родит скипетродержица?
Гадали даже птицы:
«Змея, лебедя, дитя?»
/ Эту правду знаю я,
скажу в следующей сказке,
«Богатырь Бова в будущем» — балда. /
Эпилог
Ай люли, люли, люли
зачем, медведи, ваша сестра пошли
туда, куда вас тянет?
Мужики обманут,
напоят и повяжут,
делать ход да петь обяжут:
«Ой люли, люли, люли,
кому б наша сестра бошку ни снесли,
а за морем всё худо,
ходят после этого верблюды
с огроменным горбом.
Вот с таким и мы помрём!»
