Тут следует отметить, что у актера Богатырева было внушительное, если не сказать, героическое лицо, в гриве роскошных седых волос, а жесты – выразительны и величавы, что позволяло ему играть роли благородных рыцарей и романтических любовников. Причем дикцию свою он отрабатывал столь же усердно, как и древнегреческий оратор Демосфен, кричавший всякие словечки на берегу моря с камешками во рту. Вот почему и слова старого театрального волка звучали увесисто и внушительно.
Эти увесистые слова были произнесены им в буфете одного из малоизвестных театров, и вызвали совсем не тот эффект, которого следовало бы ожидать. Сидевшие рядом с «маэстро» молодые артисты Зубков и Носков прижали руки к животикам, пытаясь сдержать расползавшиеся улыбочки на своих юных цветущих лицах и, тишком от почтенного театрального ментора, понимающе перемигнулись. Они прекрасно знали, что Богатырев – известный мастак рассказывать разные закулисные байки. Между тем старый актер отпил коньяку, наморщил нос, пожевал дольку лимона, прищурил око, снова расплющил его и, наконец, повел свой рассказ.
...Жил да был в эпоху развитого социализма на просторах бывшего Советского Союза молодой пародист по фамилии Казарин. Репертуар у него был не густ – в основном перебивался на пьяных сантехниках, грубиянках-продавщицах да одном недотепе-студенте из кулинарного училища. А и то правда – вякнешь что-нибудь не в тему, и придется тебе потом, голубчик, не в костюмчике с бабочкой по сцене порхать, а пахать где-нибудь на заводе, или еще и того хуже. А пахать, хоть то в поле, хоть то на заводе – молодому дарованию ой, как не хотелось!
А, скажу я вам, в те времена бывало совсем не то, что ныне… Это ж уже теперь из своих тараканьих щелей повылазили всякие там орлазоровы да новиковы, не способные вызвать своими кривляньями у нормального зрителя ничего, кроме приступов аллергии. А в наше время все бывало по-другому. Тогда, брат ты мой, чтобы попасть в тираж, надобно было пройти не одно сито. И коли ты бездарь – то застрянешь уже в первом, дальше тебе ходу нет. Ну, а уж коли шибко талантлив – так тоже беда: свои же сожрут, и не подавятся. Вот потому-то всем этим нашим смоктуновским и приходилось пробиваться к зрителю, как им уже за сороковник стукнет – надо было, вишь, до поры до времени притемняться. Ну, а Казариным-то чего притемняться? У них с этим все нормалек.
И ведь как все эти бездари вылезают на гору? Известное дело. Начал наш Казарин тусоваться среди богемы, заводить знакомства с нужными людьми… С тем накатил по соточке, этому, держа дулю в кармане, польстил, тому сделал мелкое одолжение. Словом, везде и повсюду вроде бы как и свой в доску и, в тоже самое время, никому дорогу перейти не может, даже если бы и захотел – то бишь, проходной. Вот и стали ему содействовать, организовывать выступления то тут, то там. И пошел, пошел потихонечку да полегонечку, наш Казарин на подъем. Выступил даже разок-другой по центральному телевидению. И – представьте себе! – заметили, где надо! Даже самому генсеку его монолог про недотепу студента пришелся по душе. И – вообразите такой пассаж! – пригласили его как-то на застолье к самому Леониду Ильичу Брежневу! Чтоб, значит, потешил своими актерскими талантами высокое партийное руководство.
А чего ж не потешить, коли надо? Тут главное, не ударить в грязь лицом: в лепешку расшибись – а дело сделай, развлеки! Потому как такое выступление дороже тысячи гастролей будет. И уж постарался, не подвел молодой, подающий надежды актер Казарин, потрафил старику. И начался, братцы вы мои, его головокружительный взлет! И за границей побывал, и по Союзу покуролесил. И все это, заметьте, в строгом соответствии с идеологическими установками нашей родной коммунистической Партии во главе с ее любимым вождем Леонидом Ильичом Брежневым.
Но времена меняются, не так ли? Подули иные ветра. А, скажу я Вам, этот Казарин прекрасно умел держать нос по ветру. И потому мог легко и без всякого напряга развернуться в какую угодно сторону. Ну, все равно, что флюгер. Потому как гибок был. И легок. А точнее сказать – пуст.
Вот и начал он, в соответствии с веяниями времени, бичевать «совковые» порядки (поскольку уже разрешили). Но поначалу этак, знаете ли, осторожно, с оглядкой на компетентные органы. Когда глядь – ничего. Концерты идут на ура – и никто его при этом не тревожит! Чудеса! А и в богемном кругу он теперь на коне! И известность растет, как на дрожжах! В общем, «процесс пошел...»
А Леонид Ильич вдруг возьми, да и умри. А, надобно вам знать, мальчики (потому что сейчас всякое болтают) что в молодости Брежнев был красавец, дамский угодник и лихач – любил прокатиться на машине с ветерком, никогда никому не хамил (не то, что нынешние-то наши паны из хамов) был со всеми отменно вежлив и тактичен. А как постарел – так шамкать стал, заговариваться. В общем – старость не радость. Ну, а Казарин-то, как лакейничал перед ним на застолье, все это и подглядел. И как он ест, и как брови топорщит, и как шамкает – все срисовал, гаденыш. И, еще труп Брежнева не остыл – как он уже начал кривлять его на всю страну, да притом, так мерзко да пакостно... И вот как подумаю я, ребятки вы мои, о детях Брежнева, да о внуках его – каково им было глядеть на все эти гадости, так аж муторно становится. Вы знаете, хлопцы, я ведь человек атеистического воспитания, так уж судьба моя сложилась. Но и я вам скажу: грех это. Большой грех так оскорблять память больного старого человека, да, к тому же еще, и руководителя своей страны. Ну, да Казарину-то все трын-трава. Моя покойная бабушка знаете, как о таких людях говорила? «Ты ему сцы в глаза – а он тебе: Божья роса!» И смотрите, как тонко подметила! Хоть и безграмотна была, а самую суть всех этих наших новых русских этой фразой ухватила. Как сейчас слышу я ее вещий голос: «И наступят такие времена, когда придут новые люди. Ты им сцы в глаза – а они тебе: божья роса!» Не в бровь, а в глаз ведь сказано, верно?
Ну, так вот, потоптался, значит, наш Казарин на костях Брежнева – и… пошло-поехало!
Вы ж в общественных туалетах бывали и видели там всякую настенную живопись? Шедевры, так сказать, безвестных гениев? Макнет иной художник, извините за выражение, палец в дерьмо, и намалюет им на стене какую-нибудь мерзость. Вот и Казарин наш в этом же стиле начал работать. Все, чего не коснется – осквернит и испоганит.
Да-а... охаял он, значит, благодетеля своего и видит – его акции пошли в гору! Взялся тогда за Сталина, за Ленина, за Хрущева с его легендарным ботинком в руке… И этих оплевал походя. Ну, и попхнулся, по уже накатанной колее, со своим казаринским рылом, в седую глубину веков. Досталось тут на орехи всем: и Петру Первому, и Ивану Грозному, и Екатерине второй. Одним словом, герой мертвых пинать! А о том, что ныне чудят власть предержащие – ни гу-гу, рот на замке. И до того он увлекся этой тематикой, что мало ему уже стало царей земных, замахнулся на святая святых для каждого русского человека. На то, что составляет предмет нашей национальной гордости и славы – на Гоголя, на Пушкина, на Достоевского! Всех обгадил, всех опошлил, мерзавец. Э! Да что там толковать! Опозорил, обесчестил наше ремесло, унизил профессию… Подумайте только, ребятки: Александра Невского, Ивана Сусанина не пощадил! Обидно, братцы. Стыдно…
А как поездил по Европам – так и вообще словно с цепи сорвался. И стал с тех пор для него самым наиактуальнейшим туалетный вопрос. А лейтмотив всех его выступлений таков: мол, сортиры у русских не те, что у эвропэйцев. Не так, слышь, уютны и опрятны, и снизу поддувает, когда на очке сидишь. Ну, и тут же изобразит, как сидит дремучий русский Иван на очке, а снизу ему и поддувает. А он, вишь, настолько туп, что даже и не знает, как пользоваться туалетной бумагой – инструкции к ней пишет, практические семинары проводит… Ну, и всякую подобную ахинею несет.
А то еще изобразит, как сидит тупой русский Иван где-нибудь в иностранческом кабаке, и водку гранеными стаканами хлещет, да чавкает там на весь зал, да тыкает вилкой в вареных раков, шокируя своей дикостью всю просвещенную Эвропу. Вот принесет, допустим, официант нашему брату воду в блюде, чтобы он руки вымыл – так наш Ваня, недолго думая, в простоте своей совковой, ее и выпьет.
И как сходишь ты на концерт к Казарину – так и почерпнешь там для себя уйму новостей. И что народ наш – сплошной лентяй, неуч и дубина. И что сказки у него дурацкие. И цари с приветом. И писатели не те. И, главное, сортиры! Сортиры не дотягивают до эвропэйских стандартов! Ну, никак вот либеральная казаринская задница с русскими сортирами смириться не может!
А и на концертах у него кто сидит? Такие же толстолобики, как и он сам! Вот обвешаются они мобилками и сидят, тащатся… Билеты разметают по любой цене. Косяками прут на этого вертопраха. Так что не жисть у нашего лицедея настала – а лафа. И напрягаться особо не приходится, и счет в банке, как снежный ком растет. И особняк, и дача, и лимузин с личным шофером появились.
Так что, ребятки, учитесь! Хороша эта штука – демократия! Только надо уметь ею пользоваться с умом. И понимать, когда следует советскую власть любить, а когда – напротив, на все лады ее хаять и хапать, хапать, хапать доллары обеими руками!
Но ведь в жизни как случается? Иной раз вроде бы все идет без сучка, без задоринки, и на небе нет ни единого облачка, а между тем тучи уже сгущаются, но только вы их увидеть пока не можете. Потому как дела наши грешные идут впереди нас и уже завязывают где-то там, в непостижимых мирах, свои узелки.
Так вот, прилег как-то раз Казарин после напряженных концертных будней в своем особняке вздремнуть, и снится ему такой сон.
Будто стоит он на краю обрыва, совершенного голый и ничтожный, в кромешной тьме. И под ногами у него грязь хлюпает, и холодно ему, и так страшно! И кажется, что сейчас соскользнет он с обрыва и сорвется в пропасть, а там, внизу, блуждают злые красные огоньки. И ужас, такой ужас из бездны исходит, что и словами того передать невозможно.
Когда глядь – летит к нему чудо-птица! Сова-не сова, филин-не филин: вся в густых перьях, глаза круглые, нос крючком. А в когтистых лапах, на ремнях, сума свисает. И как опустилась эта сума к Казарину – тут, откуда не возьмись, для человечка появились. Схватили они под руки нашего пародиста и усадили его в суму. И взвилась птица дивная вверх – да так резко, что у Казарина сердце едва не выскочило из груди. Вжался он в суму, как лягушонок, ни жив, ни мертв от страха. А птица все выше и выше взмывает. Вот она уже меж звезд летит, далеко от матушки-Земли, так что уже и не видно ее совсем. Тут наш лицедей обомлел, и в обморок упал.
А как очнулся – видит себя в каком-то дворце. И рубище на нем пестрое, все в латках, а на голове – колпак. А перед ним, веером, сидят на тронах прекрасные мужи в красивых одеждах. И лица их светятся, как солнце, и глаза лучатся несказанным светом. И вроде бы в обликах этих царей проглядывает что-то знакомое. Пригляделся Казарин к этим божествам… Ба! Да это же сам Пушкин! А вон и Достоевский! И Гоголь! А чуть в сторонке, отдельной группой, какие-то люди в робах сгрудились. Тот с кельмой, этот с плотницким топором… Кто же это? Никак Иван Грозный? А вон и Петр Великий! И Ленин, и Сталин. И… И Леонид Ильич! И все смотрят на него, как на какого-то червя навозного.
Бухнулся тогда перед ними на колени наш пародист – и головы поднять не смеет. Тут Иван Грозный вперил в Казарина суровый взгляд и вопрошает:
– Ты из чьих будешь, пес смердящий?
– В каком смысле? – лепечет наш лицедей.
– Рода-племени, какого, пытаю?
– А-а… Так я, в общем-то, как бы советский. То-есть, уже и не советский,– запутался Казарин. – А демократ-с. Так сказать, демократ западных ориентаций... С либеральным уклоном-с...
Усмехнулся Иван Васильевич в бороду, и ставит ему новый вопрос:
– А звания какого будешь?
– Так я это… Того… Пародист,– сообщает Казарин. – Артист юмористского жанра, то есть.
– Шут, что ли?
– Ну, зачем же шут? – замотал головой пародист. – Не. Я ж – актер!
И как головой-то он замотал – так звон серебряный от него и поплыл. Он хлоп себя ладошкой по макушке – звон и прекратился. Снял Казарин тогда колпак с головы, и видит, что на нем шутовские бубенчики висят. Понял он тогда, что это бубенчики бренчали. Приложил руку с шутовским колпаком к груди и ждет, что дальше будет.
– Ну, а родители-то твои кто?
– Люди добрые… – вступает в разговор Леонид Ильич. – Целину поднимали. Не шиковали. Без заморских унитазов, впроголодь жили,– но его, да еще двух детишек на ноги подняли.
– Так и дэд его,– вставляет тут Иосиф Виссарионович, попыхивая своей трубкой,– в Великую Отечественную на Курской Дуге буйну голову сложил. За отэчество воевал, о теплых сортирах не печалился...
Петр Великий потеребил ус и свое слово вставил:
– Истинно так. Добрых корней сей щелкопер. Прапрадеды его Русь святую по камешкам собирали. Кровью своей поливали…
Тут Владимир Ильич пальцы за жилетку задвинул, ноги расставил и, прищурившись, говорит:
– А что ж это вы, батенька, своего благодетеля, Леонида Ильича, так мерзопакостно обгадили? Он вас, можно сказать, за уши на Парнас вытащил, а вы... – затем повернулся к Сталину и говорит ему с веселым смешком. – Я ж ведь еще в семнадцатом году предупреждал, что российская интеллигенция – это говно!
– Пэрэрождэнец,– вставил Сталин, попыхивая трубкой. – Как рэдиска: снаружи красный – внутри бэлый. И меня, и Владимира Ильича дегтем помазал. Уши ему надрать, а?
– На кол его посадить,– внес предложение Иван Грозный, грозя кельмой пародисту. – Или сварить живьем в казане с кипящей смолой.
Тут Пушкин глянул на Казарина с какой-то гадливостью, и лицо свое от него отворотил. И, глядя куда-то в сторону, говорит:
– Как же так, а? Ведь пращуры твои за Русь Святую животов своих не жалели, а ты… Кабы не твои предки великие, которых ты так нагло опошлил – не стоять тебе тут сейчас перед нами.
– Ты хоть сказки-то наши не трогай,– попросил Гоголь. – Ну, не дано тебе Богом, по скудоумию твоему, понять, какие сокровища духа сокрыты в наших народных сказаниях – так не касайся их своими погаными руками. Ты уж лучше о том, что тебе ближе, да милее всего – о сортирах своих толкуй.
– Вот ты все о заднице своей либеральной, да о клозетах заморских печешься,– наставляет его и Достоевский. – А о душе своей ты подумал? А ну, как предстанешь перед Всевышним? Чем оправдаешься?
– В общем так: даем тебе еще малое время на исправление,– заключает Гоголь. – Хоть ты и человек с дрянцой – а все ж таки, носишь в себе образ божий. И, может быть, еще покаешься, слезу горькую прольешь. Вот Бог и смилуется над тобой по долготерпению своему.
Казарин и отвечает им с поклоном:
– Благодарю покорно, господа хорошие.
И проснулся.
Что за дичь, думает, приснилась? А осадок на душе неприятный… И стало томить нашего пародиста какое-то дурное предчувствие. Даже, поначалу, подумалось: а не отменить ли концерт?
Но билеты уже проданы, толстолобики пришли оттянутся по полной, а наш Казарин не верил ни в Бога, ни в черта, и ни в какие вещие сны. А как вышел на сцену – так и вообще позабыл обо все на свете. И пошел, и поехал!
И снова о сортирах, и об Иване Сусанине, и о Пушкине с Гоголем, и о русских народных сказках – все в одну кучу свалил, все с грязью смешал, и доволен. Потом попсу русскую изобразил, насчет экстремального секса лихо проехал. И о том, что русский язык – это язык мата и Жириновского как бы невзначай брякнул. А под занавес прошелся, своей едкой казаринской сатирой, по грязным небритым трактористам с их удивительными тракторами – такими же загадочными, как и душа русского народа. И по их женкам, титькастым дояркам. И как! Опять-таки используя задницу! Повернулся к зрительному залу спиной, штаны спустил до колен, вывалил свой упитанный зад, изображая, как две русские бабы бранятся на меже… Успех – оглушительный. Настоящий фурор! В общем, выступил, всем чертям на славу!
И что же? Небо не разверзлось, и гром небесный его не убил. Напротив, кругом фанаты толпятся, автографы просят. И у Казарина каждый нерв от такой славы так и дрожит, так и поет!
А на следующий день шел наш «академик веселого жанра» к своему сверкающему роллс-ройсу. Двигался по обычному русскому тротуару, вальяжной поступью отлично понимающего свою цену либерал-демократа. А навстречу ему, откуда ни возьмись, уже ковылял на своих криво накаченных скатах, непостижимый русский трактор, за рулем которого, вне всякого сомнения, сидел тупой и ленивый забулдыга Иван. И когда этот чумазый, обшарпанный русский трактор приблизился к лощеному, обаятельному и остроумному пародисту Казарину – в этот самый миг одно из его колес вдруг с оглушительным громом лопнуло. И, ударив актера по груди, прихлопнуло его, как назойливую муху.
Так сбылся вещий сон актера Казарина.
