– Варвара Петровна!
Уборщица обернулась.
– Добрый день,– приветливо склоняя голову набок, сказал Иван Иванович.
– Здрасьте,– сухим, отнюдь не ласковым тоном ответствовала Варвара Петровна.
Они стояли в полутемном коридоре, из которого можно было попасть в цех пошива матрасов, а также в зеленый уголок, кабинет самого Добрынина, и в комнаты мастеров.
– Варвара Петровна, а у меня к вам есть одна просьбочка,– немножко заискивающим и в тоже время интригующим баритоном, произнес Добрынин. – Нужно будет прибрать в моем кабинете, ну и, хотя бы немножечко, привести в божеский вид бытовки и туалет.
– Платите – буду убирать,– хмуро брякнула Варвара Петровна, и Иван Иванович густо покраснел. Варвара Петровна отвернулась и заелозила шваброй по выложенному кафелем полу.
– Варвара Петровна! – окликнул уборщицу Иван Иванович.
Уборщица не обернулась, однако оклик Добрынина, по-видимому, придал ей новый трудовой импульс: она стала драить полы с удвоенным рвением. Начальник впился ей в спину пристальным взглядом.
– Варвара Петровна! – потеряв всякое терпение, взвился, уже с трубными раскатами в голосе, Добрынин.
Уборщица окунула тряпку в ведро, старательно прополоскала ее и отжала. Сделала она это довольно-таки энергично. Отнеслась к делу, что называется, с огоньком. Затем обернулась к начальнику.
– Ну, что Варвара Петровна? Что Варвара Петровна? – спросила она патетическим тоном, держа тряпку в покрасневшей от грубой работы руке. – Вы тетю Дусю сократили?
– Сократили,– признал Иван Иванович, виновато потупясь.
– Так что же вы теперь хотите?
– Ну вы же знаете, какая сейчас ситуация на заводе! – сказал Иван Иванович убежденным тоном. – Идет очередной эксперимент!
– Вы можете экспериментировать, сколько вам влезет – а я задаром работать не буду,– отрезала уборщица.
– Но вы же грамотная женщина… – польстил ей начальник.
– И что же?
– И, безусловно, знаете, какая сейчас сложная международная обстановка…
– И что с того?
Добрынин укоризненно погрозил ей пальцем, лукаво прищуривая глаз и чувствуя себя при этом круглым дураком.
– Ай-яй! Да вы, я вижу, неправильно понимаете политику партии и правительства!
– Так я ж уборщица, а не комиссар,– резонно ответила ему на этот упрек Варвара Петровна. – Мое дело метлой мести, а языком пускай метут другие.
Сердито насупившись, Добрынин сдвинул плечами и молча проследовал в свой кабинет. Здесь он уселся за письменный стол, упер локти в столешницу и сомкнул кисти рук таким образом, что их раздвинутые пальцы образовали нечто, напоминающее лепестки раскрывшегося цветка. В центр этой рукотворной чаши Иван Иванович водрузил свой подбородок. Хмурым, раздосадованным взглядом начальник матрацного цеха уставился на дверь.
Словно подчиняясь его магнетическому взору, дверь приоткрылась и в нее осторожно протиснулся главный кутюрье матрацного цеха Валерий Павлович Рябоконь. Двигаясь как-то бочком, плавными танцующими шажочками, подобно фигуристу на льду, он приблизился к столу начальника. В руке кутюрье держал сложенный вдвое листок. Не тратя лишних слов на объяснения, Рябоконь положил листок на стол. Начальник скосил на бумажку неприязненный взгляд, не отрывая подбородка от ладоней. Какое-то время Добрынин сидел, не шелохнувшись, строго поджав губы и глядя на листок бумаги такими глазами, словно ему на стол положили лягушку. Главный кутюрье по-кошачьи мягко переступил с ноги на ногу. Во время этой сценки не было обронено ни слова.
Наконец Добрынин оторвал голову от трудовых дланей, тяжко, очень тяжко вздохнул и с апатичным выражением лица извлек очки из нагрудного кармана своей рабочей куртки. Надев очки, Добрынин как-то брезгливо перекосил губы набок, подцепил листок двумя пальцами – средним и указательным – развернул документ и с весьма глубокомысленным видом углубился в его изучение.
Прочитав написанное, Добрынин поднял на Валерия Павловича строгий взгляд своих умных серых глаз. Кутюрье переступил с ноги на ногу, мрачными, колкими глазками глядя в пол.
Иван Иванович принялся вычитывать документ сызнова, хотя его текст был предельно ясен и умещался всего в несколько строк, написанных крупным нервным почерком:
Пану-товарищу-начальнику матрацного цеха Добрынину И.И. от гл. кутюрье Рябоконь В.П.
Заявление
Прошу уволить меня с занимаемой должности по собственному желанию в связи с тем, что все вокруг посходили с ума.
Ниже стояла дата и подпись.
Окончив вычитывать документ во второй раз, Добрынин снял очки, сунул их в боковой кармашек куртки и молчаливо воззрился на своего подчиненного.
Кутюрье с неугасающим интересом рассматривал шнурки своих туфель. Лицо его покрылось легким румянцем, а дыхание участилось, что свидетельствовало о крайней степени возбуждения. По-прежнему, не было сказано ни слова, словно все это происходит в каком-то немом кино.
Иван Иванович озабоченно забарабанил пальцами по столу.
– Ну, так что там? Что-то не ясно? – прервал затянувшееся молчание кутюрье.
– Да нет… Все, вроде, ясно… – продолжая выбивать ритмичную дробь, сказал Добрынин.
– Так в чем же дело? Подписывай заявление, и делу конец.
Добрынин с отеческой полуулыбкой оглядел своего подчиненного.
– Послушай, Валерий Павлович,– сказал Иван Иванович мягким, располагающим к откровенной и задушевной беседе тоном,– позволь задать тебе один ма-аленький вопрос?
Кутюрье хмуро сдвинул плечами, что было истолковано его начальником, как знак согласия.
– Скажи, пожалуйста, ты когда, уже наконец, перестанешь дурью маяться, а? — осведомился начальник. — Ведь ты же взрослый человек, у тебя уже и внук в школу ходит. В каком классе учится твой сорванец?
– Во втором.
– Вот видишь… Уже внук во втором классе! А ты до сих пор ведешь себя, как мальчишка…
– А что? Разве я не прав? – вспыхнул Рябоконь. – Или, может быть, ты станешь отрицать, что все вокруг спятили?
Добрынин глубоко вздохнул. Отрицать столь очевидный факт он, разумеется, не мог. Но и признавать его он тоже не имел права – должность не позволяла. Его пальцы продолжали постукивать по столу.
– Так ты согласен со мной, или нет? – напирал Валерий Павлович.
– В чем?
– В том, что все вокруг – сумасшедшие?
– И что дальше?
– А то, что коль скоро я работаю с дебилами, то мне должны платить соответствующую компенсацию… Я правильно рассуждаю? Вон у меня сосед по даче работает санитаром в дурдоме – так им там платят и гробовые, и надбавки, и всяческие премиальные. А ведь у них только пациенты больные на голову, а так все здоровенькие!
– Ну, хорошо. И что ты предлагаешь?
– А то и предлагаю! – взвился Рябоконь. – То и предлагаю!
Он сорвал с головы кепку и яростно шмякнул ею о пол.
– Я – инженер судостроитель, а не хрен с квасом! – гневным баритоном загремел главный кутюрье. – Можешь ты это понять? А из меня какого-то клоуна сделали! И что это за должность такая, прости господи! Главный кутюрье матрацного цеха! Они там что,– он энергично потыкал пальцем в потолок, – совсем уже крышей поехали?
– Так ты же сам об этом пишешь,– ласково улыбнулся начальник, постукивая костяшками пальцев по лежащему на столе листку. – Разве не так?
– Нет, ты объясни мне, с какой это радости я, корабел, должен моделировать бюстгальтеры, трусики, и прочую дребедень из отходов матрацного производства? – напирал Валерий Павлович.
– Ну, время легендарное такое, – пояснил Добрынин с тонкой иронической улыбкой. – Понимаешь? Идет очередная буря в унитазе…
– Ах, вот оно что! – зашумел Рябоконь. – А я-то думаю, отчего это вдруг повсюду сразу повсплывало столько гэ!
У порога раздался тонкий насмешливый голосок:
– Что за шум, а драки нету? Опять Валерий Павлович буянит?
В кабинет вальяжною походкой ввалился орденоносец, овеянный трудовой славой мастер пружинного участка Леонид Васильевич Лось. Следом за ним вошло еще несколько человек в рабочих куртках.
– Да,– сказал Добрынин. – Опять пришел ко мне правду-матку искать.
– Так ведь достали уже! – вскричал Валерий Павлович, размахивая руками. – Достали! Сил моих больше нет!
Лось иронически улыбнулся. Он неспешно приблизился к столу и уселся на одном из стульев. Это был маленький щуплый человечек, с фигурой тринадцатилетнего подростка хотя ему уже давно перевалило за пятый десяток.
– Двадцать пять лет на заводе работаю – а такого бардака еще не видел! – кипятился Рябоконь. – Похоже, нами управляют полные идиоты! То есть абсолютно, без всяких надежд на выздоровление!
Лось сложил узкие болезненные губы в зеленую змеиную ухмылочку и как-то по особенному противно приквакнул, покачивая маленькой, как у макаки, головой:
– То ли еще будет? То ли еще будет… Ой–ей–ей!
– Да что? Что может быть еще? – вспылил Рябоконь. – Завод раскурочили, суда – уже почти готовые! – порезали в металлолом и вывезли буржуям за бугор! «Товарища» бросили на произвол судьбы! Теперь вот выводим страусовые яйца и шьем чехлы для матрасов! Полнейший бред! Абсурд! Может быть, давайте еще начнем, по указанию великого товарища Чена, задом наперед ходить?!
Расселись на стульях и остальные участники действа – всего около десяти человек.
– А что? Идея неплохая,– загудел начальник участка правых перчаток, Николай Харитонович Перетятько. – По-моему, еще пока никто не додумался до такого эксперимента?
Он тоже был одним из флагманов производства, но в отличие от флагмана Лося, в облике которого преобладали сухие, резкие черты трудного подростка, флагман Перетятько радовал взоры собравшихся своими округлыми формами.
Добрынин постучал ладонью по столу, как учитель в классе.
– Ну, все, все. Угомонились.
Главным его недостатком, как руководителя нового типа, являлась совершенно недопустимая, в условиях жесточайшей классовой борьбы, мягкотелость. Или, по весьма меткому выражению одного из великих учителей Дэн-бен-этизма, идиотская мягкотелость. От Добрынина или, как его за глаза называли, Добрыни – если посмотреть на дело здраво, непредвзято, по Чен-Пэн-Деновски,– за версту несло какой-то гнилой интеллигентщиной. Он не только не умел нахамить, обложить своих подчиненных многоярусным лагерным матом, но даже и грохнуть-то кулаком по столу эдак по-свойски, по-рабочекрестьянски, не умел.
– А что? Прикажут – и будем ходить, – не обращая внимания на мягкотелого начальника, сказал Лось, небрежно закидывая ногу на ногу. – Или ты уже забыл, в какой стране мы живем?
Он прикрыл свое колено красиво расписанной – словно пасхальное яичко – каской:
– Вон Сероштан – выводит страусовые яйца, и ничего,– с каким-то даже мазохистским наслаждением вновь забубнил Лось,– Вначале тоже все кричал, что он, видите ли, без кораблей и дня прожить не может. А партия сказала: «Надо, Федя, надо!» – и он ответил четко, по нашенскому: «Зер гуд!»
Марья Ивановна, по прозвищу Железная Леди, спросила:
– А, правда, что «Серые штаны» в Австралию по обмену опытом посылают?
Прозвище Железная Леди она получила благодаря тому, что в стародавние времена, когда реки еще текли киселем, а их завод строил корабли, она была начальником ПРБ и имела непосредственное отношение к металлу.
Навряд ли,– сказал Иван Иванович. – А вот Чудаков, говорят, поедет.
– Так он же в Японии,– подивилась Марья Ивановна.
– Ну и что? Вернется с Японии и сразу же улетит в Австралию. Сколько тут мотнуться? Кстати, Валерий Павлович,– обратился он к кутюрье,– ты не забыл, что участок разведения страусов и кенгуру вызвал нас на драматическое соревнование? Надо будет составить сводку, сколько мы там сшили чехлов и сравнить с их яйцами.
– С чьими яйцами? – на всякий случай уточнил кутюрье. – Со страусовыми – или кенгуру?
– Пока со страусовыми,– сказал начальник. – А дальше – жизнь покажет. И желательно вычертить диаграмму роста матрасов, лифчиков и кенгуру.
– Обязательно! – вдохновенно вскричал Рябоконь.– Обязательно! Всенепременно! Давно, давно уже мечтаю вычертить такую диаграмму!
– Ну, и чудненько,– сказал Добрынин. – Считай, что твоя заветная мечта сбылась.
– Благодарю-с! Сердечно благодарю за оказанное мне высокое доверие! – Рябоконь взял под козырек. – Будь сделано! Зер гуд!
– Ну, надо, понимаешь, Федя, надо,– сказал начальник, прижимая ладонь к груди. – Я понимаю, что все это бред сивой кобылы, но ты уж составь, мил друг, им эту галиматью, иначе меня Роман Степанович живьем съест.
Вот эти самые «пожалуйста», да всякие там интеллигентские «будьте добры» и губили авторитет Ивана Ивановича на самом корню.
– Да, вот еще что,– сказал Добрынин, морща лоб. – Совсем чуть было не позабыл… На послезавтра назначен стихийный митинг… Будем играть в демократию на отдельно взятом участке. Так что надо будет там критикнуть меня за всякие там мои упущения и недостатки. Да эдак пожестче, позубастей, чтоб перья летели… И чтобы Буянов остался доволен.
– За что же критиковать-то, гос-споди? – вздохнула Марья Иванова.
– Да мало ль за что? Ну, хотя бы за то, что у меня брови рыжие.
– Так ведь они же у вас черные,– сказала Железная леди.
– Ну, тогда за то, что черные.
– Ладно. Сделаем,– лениво обнадежил Лось.
– И переговорите с Марьей Авдотьевной и Полиной Никитичной. Пусть выступят, как маяки производства, и хорошенько потопчут меня ногами, невзирая на ранги. А я им за это из своего фонда премию выпишу.
– Так, может быть, пригласить из психушки буйно помешанных? – внес предложение Рябоконь. – Я могу договориться.
– Не надо. У нас и своих хватает,– сказал Добрынин. – И глядите, парни, чтоб все было разыграно как по нотам. Ведь это, как учил нас великий товарищ Дэн, вопрос – архиважный. Так что вы уж, будьте добры, не подкачайте. Организуйте дело настоящим образом: побольше крику, шуму, гаму – ну, не мне вас учить, в духе нашего боевого легендарного времени. Пускай все видят, что в матрасном цехе тоже не лыком шиты, что демократия у нас тут прямо так и бурлит!
– Как буря в унитазе,– вставил Рябоконь.
– А белый дом критиковать можно? – уточнил Левченко, начальник участка левых перчаток, извечный соперник участка правых перчаток по демократическому соревнованию.
– Можно,– разрешил Добрынин. – Но только осторожно… Еще вопросы?
– Иван Иванович,– сказала Марья Ивановна. – А почему нигде света нет? И телефоны не работают?
– Да вы что, Марья Ивановна, совсем от жизни отстали? – подивился Добрынин. – Мы же сегодня работаем по методу этого, как его, ели-моталки…
– Лимонова, – подсказал Перетятько.
– Во! Точно! Так вот, Марья Ивановна, пора бы вам уже знать, что мы включились в соревнование по методу Лимонова. Об этом же еще позавчера объявлено было. Поэтому работаем без света и телефонов, как во время ядерной войны. Причем производительность – пусть не намного, но должна обязательно поползти вверх.
– За счет чего, интересно? – наивно спросила Марья Ивановна.
– За счет более рационального использования внутренних резервов,– сказал Добрынин.
– Голову отбить бы этому умнику Лимонову,– мечтательно вздохнул Рябоконь. – И какая только мать его родила?
– Живем, как во время чумы. – змеино улыбнулся Лось. – Ни света, ни телефонной связи, в туалетах уже неделю не убирают…
– Да. Почему перестали убирать туалеты и бытовки? – спросила не в меру любознательная Марья Ивановна. – Уж было, было,– но такого еще никогда не было.
– А потому, что Варвара Петровна не желает работать за того парня,– сказал Добрынин.
– За какого еще парня? – Марья Ивановна удивленно округлила свои простодушные голубые глаза. У нее было очень доброе лицо, и совершенно бесхитростный характер.
– Ну, за того, что пал на полях сражений,– пояснил Иван Иванович.
– С кем? С зеленым змием? – желчно ухмыльнулся Лось.
– При чем тут поля сражений? – сказала Железная леди, недоуменно поводя округлыми плечами.
– А притом, что месяц назад наш завод подхватил почин брянских железнодорожников: работать за себя и за того парня, что погиб во время прусско-японской войны. Они там начали водить локомотивы без машинистов, а мы откликнулись и, в свою очередь, сократили тетю Дусю и Павла Корчагина. Еще вопросы?
– Не поняла. Как это – Павла Корчагина? Они там что, совсем з глузду з’їхали? Ведь это же литературный герой?
– Ну, и что? Эка важность! Оформили его на штатную единицу уборщицы – и все дела? А зарплату стали перечислять на специальный счет в фонд мира. А когда подхватили почин – взяли, да и сократили для галочки. Литературный герой, он как раз тем и хорош, что не пойдет жаловаться в профком.
– Бред собачий,– сказала Марья Ивановна.
– Э, не скажите,– не согласился Добрынин. – Кто-то на этой афере здорово руки погрел.
– Иван Иванович, да что ж это такое? – возмутилась Железная леди. – И когда же, наконец, прекратится этот бардак? Или нами управляют одни дегенераты? И почему, скажите на милость, мы все молчим?
– Как молчим? – пожал плечами Добрынин. – Вот послезавтра будет стихийный митинг, можете там выступить, резануть правду-матку в глаза, в соответствии с последними резолюциями партии и правительства. Сейчас это, наоборот, всемерно поощряется.
– Нет, Иван Иванович, серьезно. Пора уже поставить вопрос ребром.
– Перед кем?
– Ну, хотя бы перед тем же Чудаковым.
– Так он же в Японии.
– Тогда перед Буяновым.
– Это что, шутка такая? Тогда давайте посмеемся вместе.
– И что же делать? Так и сидеть, сложа руки и дожидаться, когда совсем грязью зарастем? Ведь вы же наш начальник! Пойдите в Сонное царство, стукните там, своим мозолистым, рабочекрестьянским кулаком, по столу! Да так, чтоб с них там перья полетели! Пускай вернут нам нашу единицу!
– Я не Иван-царевич,– сказал Добрынин.
– А если поцеловать Лаптеву? – внес предложение главный Кутюрье. – Вдруг она проснется?
– Пусть с нею Пяткин целуется,– сказал начальник. – А меня увольте.
– А это еще кто такой? – спросила Железная леди.
– А! Сидит там у них в углу один старый дутый чайник,– сказал Рябоконь. – Уже весь мхом зарос – а все свистит, пыжится… А толку с него – нуль.
– И сколько ж их там, у Буянова, штаны протирает? – спросил Лось.
– Ну, считай,– сказал Рябоконь, загибая на руках пальцы.– В группе «Центр» – четыре бездельника, да в экспериментальном бюро – три. Плюс шесть дармоедов в отделе новаций и трансформаций. Уже чертова дюжина! Плюс четыре трутня в «Инициативной группе». Да два зама по всевозможным починам. И сам Буянов. Короче, если всех сосчитать, наберется целый батальон с окладами боевых генералов.
– И премии, небось, получают регулярно! – предположила Марья Ивановна.
– А как же иначе! – желчно засипел Лось, покачивая своей премудрой обезьяньей головой. – Они ведь трудятся в поте лица на благо своего многострадального народа! А родину как любят! Ой–ей–ей!
– А вот если бы и мы так родину любили, а! – воскликнул Рябоконь, сжимая у груди кепку. – Глядишь, и нам бы Буянов премию выписал! А что? Вон у меня сосед по даче, он санитаром в дурдоме работает – так у них там всем демократам, которые родину любят, выдают усиленные пайки. И даже дают увольнительные в город. А, иной раз, и по телевидению показывают. А один – самый буйный – так тот намерен баллотироваться в президенты!
Добрынин постучал по столу:
– Ну, все. Все. Отвели душу – и будет… Демократия – она, конечно, вещь полезная, но тоже должна меру иметь.
Он взглянул на Лося:
– Леонид Васильевич, так, сколько у тебя на сегодняшний день изготовлено пружин?
2
Людмила Ивановна Лаптева, с тяжелым вздохом, утерла пальчиками лоб и пожаловалась своим коллегам:
–Уфф! Уморилась! Сидишь, пишешь, пишешь целый день, как проклятая, и никто тебе даже спасибо не скажет. Уже чувствую, скоро руки отвалятся –, а я все пишу, пишу… Уже хотя бы мне орден за это, какой-нибудь, дали, что ли? Или премии вместо 25 тугриков 250 отвалили? Ведь надо же как-то отметить мой ударный труд?
– По-моему, тебе уже памятник ставить надо,– сказал Квашин, с трудом подавляя зевок. – Кто-кто, а уж ты заслужила.
Он закурил.
– А я даже и на бюст согласная,– усмехнулась Людмила Ивановна. – Но памятник, конечно, было бы лучше. Вы представляете, парни, у нас в скверике, отлитая из бронзы, стою я! А рядом со мной – Роман Степанович!
– И еще Чернобривцева,– подсказал Квашин. – По-моему, втроем вы составили бы классную композицию.
– Ну, уж нет! – не согласилась Лаптева. – Ей на тридцать третьего брякабря медаль за отвагу дали, а мне – шиш с маслом! А теперь ей еще и памятник? Где ж справедливость, люди! По-моему, это для нее слишком жирно будет. Правильно я говорю, Роман Степанович?
Она перевела дух, и обвела мужчин лихим взглядом.
– Вот не везет мне парни, и все. Ни памятников мне не ставят, ни орденов не дают, ни даже премии порядочной не выписывают… Вот почему на свете такая несправедливость, а? Другой, глядишь, какой нибудь пьяница, или дурак дураком (быстрый, иронический взгляд в сторону Романа Степановича), а ему счастье так прямо в руки прет: или машину по лотерее выиграет, или наследство от дядюшки из Буэнос-Айреса получит. А тут – ни шиша! Вот если бы ты, Квашин, от бабушки из Амстердама по завещанию миллион получил, что бы ты сделал?
– Отдал бы государству на детсадики,– зевнул Квашин.
– О! Значит, совесть в тебе еще есть! А Роман Степанович, я так думаю, накупил бы шампанского, набрал бы в лодку молодых девиц и айда бы с ними в плавни шашлыки жарить!
Она взмахнула шариковой ручкой, как дирижер палочкой.
– Роман Степанович, а вы хоть знаете, как нужно жарить шашлыки? Не знаете? Ну, ладно, так и быть, слушайте… Идете на базар и покупаете там мясо белого кенгуру. Лучше всего, конечно, брать магаданского, но на худой конец, можно и Северодвинского. Ага. Только идти нужно с какой-нибудь женщиной, а то вам непременно вместо кенгуру какого-то барашка всучат… Потом берете специальный кухонный нож, знаете, с таким длинным-предлинным, как у кинжала, лезвием и вырезаете мякоть из задней ноги. Затем нарезаете мясо кубиками и начинаете мариновать: солите, посыпаете перцем, тертым луком, добавляете немножко лимонного соку, и складываете все это в эмалированное ведро, а потом поливаете белым вином. И обязательно накрываете крышкой, чтобы коты не влезли и не утащили ваше мясо, как это случилось у Чернобривцевой в ночь перед рождеством на хуторе близ Диканьки. Ага! И оставляете все это в прохладном месте на 5–6 часов. Мясо начинает выпускать из себя сок, он перемешивается с разными специями и, главное, с белым вином, и все это томится, томится… А-а, пальчики оближешь! Затем нанизываете мясо на шпажку вперемежку с дольками лука, посыпаете сверху петрушкой, раскладываете на шашлычнице и начинаете жарить над слабым огнем. Причем у мужчин, в особенности у таких, как Квашин и Веня Веточкин, мясо почти всегда обугливается, и они потом жуют перегоревшие сухожилия с таким видом, словно ничего вкуснее на свете нет.
Нос Романа Степановича воинственно высовывается из-за бумажных Монбланов на его столе. На носу старого труженика поблескивают маленькие круглые очки в толстой оправе. Он окатывает Лаптеву строгим взглядом.
– Черт знает что, понимаешь, такое… – ворчит Роман Степанович. – Вам что, понимаешь, делать нечего?
Людмила Ивановна Лаптева, – уже немолодая, но активно молодящаяся женщина в бусах, кольцах, серьгах, с взлохмаченной прической – отвечает ему беззаботной улыбкой.
– На работу, понимаешь, приходите в обрез, только чтобы на проходной не записали,– продолжает Роман Степанович, загибая дрожащие пальцы с каким-то даже зверским выражением на тусклом измятом лице. – В рабочее время, понимаешь, болтаете…
– Петрушкой посыпаете, Роман Степанович, петрушкой! Ха–ха–ха! А то вам не скажи, так вы опилками посыпать начнете! Ведь вы же до сих пор думаете, что булки на деревьях растут!
– Вы где, па-ним-ешь, находитесь?! – Пяткин поднимает скрюченный палец.
Глаза его пылают трудовым энтузиазмом. Он приставляет ребро ладони к дряблому кадыку:
– У меня, понимаешь, работы по горло, некогда, брат ты мой, в гору взглянуть –, а она сидит, баланду травит!
– Роман Степанович, а у вас нос в чернилах!
– Что-о?
Нос у Романа Степановича и впрямь испачкан чернилами, поскольку он пока еще не отвык от скверной школьной привычки теребить его грязными пальцами. И, если учесть его пенсионный возраст, уже вряд ли отвыкнет.
Пальчики Людмилы Ивановны деловито запорхали по клавиатуре счетно-вычислительной машинки:
– Ну, все, все, некогда мне с вами баланду травить! Пятью восемь сорок восемь, семью девять – сто тридцать шесть… Ну, что вы на меня уставились, Роман Степанович? Что, женщин никогда не видели, что ли? Работайте, Роман Степанович, работайте, не прохлаждайтесь! Нечего на меня глазеть. Мы с вами тут не в ресторане, мы на трудовом фронте, на линии огня! Тут работать надо. Ага. Грудью амбразуру закрывать! Зубами землю грызть, как Балабасов. За себя, и за ту тетю. И еще за ее дядю… И за дедушку с бабушкой, с их внуками и племянниками… Уфф! Уморилась! Так на чем я остановилась, парни? Вечно Пяткин с мысли собьёт.
– На шашлыках,– напомнил Квашин.
– А, точно! Так вот, люди! Как вы считаете, чем лучше всего шашлыки запивать? Водкой – или вином?
– Конечно, водкой,– компетентно заявляет Квашин.
– Да? И Веня Веточкин тоже так считает. А Роман Степанович доказывает, что с вином. Вот не пойму я его, никак, парни. Ну, что за человек такой? Вот всем нравятся шашлыки с водкой, а ему, видите ли, шампанское подавай!
Легким движением руки Людмила Ивановна выдвигает верхний ящик стола, достает краснобокое яблоко и с аппетитом вонзиет в него свои зубы:
А, по-моему, сейчас шампанское уже не то… Хрум-хрум… Белое еще туда-сюда, а красное никуда не годится. Я недавно взяла бутылку – а оно – Брр! Такая гадость! Я его туда – а оно мне обратно. Я его туда – а оно мне обратно. Ну, не могу пить, и все. Пришлось Соболевскую, хрум-хрум, с Чернобривцевой в гости звать. Так мы его втроем пили-пили, пили-пили – и так и не допили. А Соболевская мне и говорит: «Надо было Романа Степановича в гости позвать. Он такой, что ему хоть чего налей – все выпьет». Хрум-хрум. А Чернобривцева и говорит: «Да ты что! Не вздумай! Он как выпьет – так и начнет к тебе приставать». Хрум–хрум. А потом жена пойдет жаловаться в профком, и все окна тебе повыбивает. А я дама молодая, холостая, так прикинула, парни, хрум-хрум… а зачем, думаю, мне это нужно? Еще будет промеж нами чего – или нет, это по воде вилами писано – а люди, хрум – к-хе! – языками трепать начнут. Ведь знаете, парни, какие сейчас люди? Языки без костей, что хотят, то и мелют. Вон недавно был такой случай. Еду я, значит, в автобусе, и на остановке какой-то дед – между прочим, на Романа Степановича как две капли нашатырного спирта похож,– спрыгнул на ходу со ступеньки, упал и ударился темечком об бордюр. Ну, полежал маленько, дедок, встал, отряхнулся и дальше пошел. Все, слава богу, хорошо – только голова при каждом шаге из стороны в сторону болтается. Ага. Входит другие пассажиры, а одна женщина и говорит: «Ой, что сейчас было! Только что один человек из трамвая выпал и головой прямо под колесо попал! Мозги – всмятку, прямо так во все стороны и брызнули! Хорошо еще, хоть скорая вовремя подоспела и его забрала.» Ну, что за люди такие? Хрум-хрум… А? Ну, зачем языками трепать? Вот этого я никак не пойму – хоть режьте меня на части и посыпайте сверху петрушкой. Вот если я чего-то своими собственными глазами не видела – то ни в жисть этого не скажу. Вот, например, позавчера Роман Степанович в парке имени Дыр Быр Чена с какой-то молодухой, тайком от жены и внуков, гулял и угощал ее мороженным за 37 копеек – об этом я молчу, как рыба, хотя Соболевская его там видела, а уж это такая подруга, что мне никогда не соврет.
3
Зоя Сергеевна Вовк пессимистично взмахнула пухлой ладошкой и объявила:
– Все, Буянова уже не будет, можно расходиться. Говорят, он уехал на семинар, по внедрению передового опыта бани №37.
Она стояла у оббитых кожей дверей кабинета начальника ОНиТ вместе с небольшой группой товарищей общей численностью около дюжины человек. Все ожидали неуловимого Буянова, который, по всем прогнозам, должен был появиться с минуты на минуту. Однако минуты текли, а Буянов так и не появлялся, и в среде ожидающих поползли пессимистические слухи.
– Говорят, Чернобривцева видела, как он уехал с Беспамятным на Чудаковской машине! – нагнетала Зоя Сергеевна. – Это уж точно с концами, и к бабушке ходить не надо!
– Да! Пора сматывать удочки,– сказал Лизогуб, начальник участка губных гармошек.
Незадолго до этого, он получил информацию из первых рук – от Людмилы Ивановны Лаптевой, работавшей под непосредственным руководством Буянова. По ее словам, полчаса назад Буянова увезла в стоматологическую поликлинику скорая помощь, чтобы вырвать там больной зуб.
– Все! Кина не будет! – вздыхали у двери. – Главный киношник заболел!
И вот, когда надежды, казалось, уже растаяли, в коридоре появился невысокий, подвижный мужчина с зачесанными назад густыми вьющимися волосами, припорошенными блестками седины. На нем был отлично скроенный темно-синий костюм и галстук в золотистый горошек. Мужчина шел с низко опущенной головой, заложив руки за спину – шел резким, пружинистым шагом, погруженный в какие то глубокие думы.
В наступившей тишине мягко поскрипывали дорогие кожаные туфли…
Дойдя до своего кабинета, человек в безупречном костюме достал из кармана пиджака связку ключей и открыл дверь. Он поднял голову и застыл на пороге.
У него было красивое смуглое лицо с живыми жгучими глазами – тщательно выбритое, холеное и ухоженное, как у кинозвезды. Под изящным, с небольшой горбинкой носом свисали черные кисточки длинных казацких усов, великолепно обрисовывая тонкие чувственные губы. От всего его облика веяло силой и спокойной уверенностью в себе.
Хозяин кабинета окинул пронзительным взором свой большой полированный стол с кипами всевозможных служебных документов, и из его груди вырвался едва уловимый вздох сожаления – по всей видимости, его не слишком-то прельщала перспектива занятий текущими рутинными делами. «Но… Надо. Надо!» – так, должно быть, сказал себе этот мужественный человек и решительно переступил порог своего кабинета.
За ним, словно хвост за кометой, втянулся шлейф подстерегавших его товарищей.
Всем было известно, что с Буяновым следует вести дела быстро, в его же стиле, без идиотских проволочек, пока он никуда не улизнул. Ибо в любой момент может раздаться срочный звонок, возникнуть какое-то важное непредвиденное обстоятельство – и… ищи ветра в поле!
Обойдя стол, начальник ОНиТ решительно бросил свое ухоженное тело в удобное мягкое кресло, за которым находилось большое окно с очень красивыми нежно-розовыми гардинами. Двери его кабинета при этом остались открытыми настежь, как это и всегда бывало, когда он брался за работу. И, как всегда, прежде чем взяться за дело, Буянов закурил сигарету от маленькой изящной зажигалки. Воспользовавшись этим моментом, Зоя Сергеевна протянула ему на подпись свой документ. Буянов разогнал дым у своего носа и протянул к документу руку:
– Что это? – глубоким, звучным голосом осведомился начальник ОНиТ, надевая очки.
– Ведомость на премии по демократическому соревнованию,– пояснила Зоя Сергеевна.
– А,– внушительно произнес Буянов, и углубился в чтение. – Так, так…
Зазвенел белый телефон
– Слушаю,– сказал Буянов, приложив трубку к уху. – А? Как так не хочет? Ну и что, что убрали за совмещение? Я-то тут при чем?
Он откинулся на спинку кресла, выслушивая объяснения.
– Ну, так пусть тогда идет и садится в мое кресло, а я пойду наматывать проволоку,– решил вопрос Буянов. – Какие шутки? Ах, вот как… А я тебе говорю, что это входит в его должностные обязанности!
Он швырнул трубку на рычаги.
– Цирк – да и только! – усмехнулся Буянов, разводя руками. – Ну, прямо как дети малые…
Усмехнулся, с понимающим видом, и Виктор Аркадьевич Лизогуб – широкоплечий, крепкий, как скала, мужчина, начальник участка губных горошек.
– Ну да! Кто ж пойдет в твое кресло? – грубоватым тоном польстил он. – У них там лафа… А тут за весь завод думать надо,– и мягко перешел к интересующей его теме. – Михаил Григорьевич, так, когда же мы, наконец, уже разберемся с этими злополучными токарями?
– С какими токарями? – оживился Буянов. – Ну-ка, напомни мне, о чем там шла речь?
– Ну, как же,– сказал Лизогуб, старясь не волновать Буянова. – Эти ребята числятся у нас токарями пятого разряда, а на самом деле один, якобы, занимается профсоюзной деятельностью, второй где-то танцует, а третий вообще футболист.
– Так, так… И что?
Зазвонил белый телефон.
– Слушаю,– сказал Буянов, подняв трубку. – Какие приписки? А! Ну да, да… Работа в этом направлении ведется. Создана компетентная комиссия во главе с Квашиным, мы разбираемся… Минуточку!
Это восклицание вырывалось у Буянова в связи с тем, что зазвонил красный телефон.
– Да, знаю, знаю,– сказал Михаил Григорьевич, держа красную трубку у правого уха, а белую трубку – у левого. – Я понимаю, что Рязанский метод на контроле… Ну, а Аксайский с Магаданским мы уже давным-давно внедрили…
– Так в какой, ты говоришь, команде он играет? – поинтересовался Буянов, пока ему что-то говорили в красную трубку.
– В «Кристалле»,– сказал Лизогуб.
Зоя Сергеевна начала закипать. Эта дебелая, нагловатая женщина отличалась весьма скверным характером, но мысль о том, что в ведомости на премию стоит и ее фамилия, заставила ее взять себя в руки.
– Ага… Так, значит, говоришь, в «Кристалле»… – кивнул Буянов и твердо, очень внушительно произнес в красную трубку. – Да, да, конечно, школа передовых приемов и методов труда работает еще не так, как мы б того хотели… А что касается до бани № 37, то ею, в порядке обмена опытом, занимается Квашин.
И в белую трубку:
– Одну минутку!
Зазвонил желтый телефон. Михаил Григорьевич сгреб белую и красную трубки левой рукой и сочным, уверенным баритоном, заговорил в желтую трубку:
– Буянов слушает. А! Ну, так какие тут могут быть вопросы? Сейчас я все проясню и скажу тебе это с абсолютной точностью!
Он положил белую и красную трубки на рычаги, а желтую бросил на стол и нажал какую-то кнопку на пульте.
– Михаил Григорьевич,– быстро вклинился в разговор Добрынин. – Давайте уже будем решать что-то с моими уборщицам.
– А что там решать? – удивился Буянов. – Что, разве есть какие-то проблемы?
– Ну, как же, у нас ведь по штатному расписанию две единицы,– пояснил Добрынин,– и когда мы подхватили Брянский почин – то сократили тетю Дусю и Павла Корчагина. Ну, Корчагин-то – Бог с ним – нам не особо и нужен, а вот без тети Дуси мы никак не можем обойтись.
Бесшумно, словно призрак замка Моррисвиль, возник в дверном проеме Роман Степанович. На нем – старенький поношенный костюмчик. Измятые брюки пузырятся на коле¬нях. На пиджаке, в том месте, где должно находиться сердце, красуется чернильное пятно.
– Так, так… – Буянов, нахмурившись, помассировал свой красивый лоб и вдруг, не читая, размашисто завизировал лежавшую перед ним ведомость на премию.
Зоя Сергеевна в полупоклоне подхватила ее и попятилась к выходу.
– Роман Степанович, вы что-то хотели? – заметил своего подчиненного Буянов.
Пяткин – человек военный. Во всяком случае, до выхода на пенсию служил в армии. А посему и действует четко, по военному: стоит, прижав рукой к животу какую-то пухлую папку и вытянув вторую руку по шву, слегка подавшись вперед.
– Не могу знать,– докладывает Роман Степанович, подрагивая от возбуждения, и, кажется, едва удерживаясь от того, чтобы не козырнуть. – Вы меня только что вызвали.
– Вот как? – с удивлением бормочет Буянов. – А зачем?
Роман Степанович позволяет себе легонько сдвинуть плечами и вновь застывает в выжидательной позе.
– Ну, ладно, идите, идите, работайте,– Буянов делает небрежную отмашку рукой.
Получив распоряжение, Пяткин незамедлительно приступает к его исполнению: быстро, четко, без идиотских проволочек, он поворачивается кругом и решительно выходит за дверь.
– Так, значит, он играет в «Кристалле?» – возвращается к футбольной тематике Буянов. – И где, в нападении, в защите?
– В нападении,– сказал Лизогуб. – По левому краю.
– Ага. И много забил голов?
– Да порядком… Говорят, его даже в Киевское «Динамо» забрать хотели, а оттуда уже прямая дорога в сборную.
Буянов откинулся на спинку кресла, заложил руки за голову.
– А чего ж его не взяли?
– Так он же пьет сверх всякой меры.
– А-а! Это долговязый, рыжеволосый такой, бегает по полю, словно балерина?
– Возможно. Я его, честно говоря, и сам еще ни разу не видел. Он же бывает на заводе только в дни получки.
– А второй, выходит, танцует? – уточнил Буянов.
– Танцует…
Тут внимание Михаила Григорьевича привлекла желтая трубка, беззвучно лежавшая на столе. Он протянул к ней руку и приложил ее к уху. Тишина… Буянов помедлил секунду – и принял быстрое решение: положил трубку на рычаги. Зазвонил белый телефон:
– Да-а… Буянов на проводе!
Ему что-то сказали. Он ернически улыбнулся, покачивая головой.
– Нет! – прервал собеседника Буянов. – Сейчас я не могу обсуждать все аспекты этой, безусловно, важной, новации. Тут нужна серьезная экономическая проработка. К тому же у меня люди.
Он положил трубку. Добрынин сказал:
– Михаил Григорьевич, так как же быть с моей уборщицей? Надо принимать решение.
– Гмм… Сейчас я еще пока не готов ответить на этот, безусловно, важный, вопрос.
– А когда будете готовы?
Буянов задумался, почесывая щеку…
– Ладно, давай сделаем так. Подходи после обеда к Роману Степановичу, а я тем временем, дам ему задание провентилировать твою проблему. Обмозгуйте с ним, как сделать так, чтобы и гуси были целы, и волки сыты – а потом заходите со своими предложениями.
Он отдернул обшлаг рукава, взглянул на часы:
– Все! Я опаздываю!
По кабинету прошелестел разноголосый ропот:
– Михаил Григорьевич, ну как же так! Мы ж столько ждали…
Буянов резко поднялся с кресла.
– Все! Меня срочно вызывают к Беспамятному! Приходите после обеда, к трем часам – буду на месте… А твоего токаря я видел в полуфинальном матче с «Ротором»,– сказал он Лизогубу очень довольным тоном. – И здорово же он, чертяка, крутит с угловых сухие листы!
- ПРБ — Планово-распределительное бюро
- ОНиТ — Отдел Новаций и Трансформаций
Продолжение 1 на сайте ПЛАНЕТА ПИСАТЕЛЕЙ
{gallery}transmut{/gallery}
